Продолженіе
Я сказалъ: вкатился, ибо этотъ учитель болѣе походилъ на пивной котелъ, на барабанъ, на бочку, чѣмъ на существо, сотворенное по образу и по подобію Божію. Первый звукъ, произведенный этимъ созданіемъ, была звонкая оплеуха. Ее получилъ мальчуганъ, которому учитель отдавилъ въ дверяхъ ногу. Послѣ звука оплеухи послѣдовалъ оглушительный чохъ, звукъ, похожій на ударъ палкою въ сковороду. Потомъ началось сморканье, не менѣе звучное и раздирающее слухъ; при процессѣ сморканья большой платокъ учителя принималъ форму трубы… Въ классѣ царствовала тишина могилы, можно было услышать полетъ мухи, но, кажется, и мухи присмирѣли и забились въ углы. Только шелестъ листовъ школьнаго журнала, медленно переворачиваемыхъ учителемъ, нарушалъ эту мертвую тишину, и въ ней было нѣчто зловѣщее. — Скверно, когда дѣти сидятъ такъ тихо въ классѣ.
— Герценъ! — сказала бочка, носившая фамилію Бейтмана.
Къ каѳедрѣ подошелъ бѣлокуренькій нѣмецъ; онъ, видимо, робѣлъ. Бочка пристально и медленно обвела его глазами и, кажется, осталась довольна, сдѣлавъ мысленное заключеніе: не знаетъ!
— Какъ по-русски: die Flinte? — спросилъ Бейтманъ.
— Ружье, — отвѣчалъ Герценъ,
— Der Kamm?
— Гребонка?
— Какъ? какъ? — обрадовался Рейтманъ.
— Гребонка?
— А! ты ничего не знаешь. Вурмъ, какъ по-русски: Der Kamm! — спрашивалъ Рейтманъ, подзывая другого ученика.
— Гребэнка, — отвѣчалъ Вурмъ.
— Ты тоже инчсго не знаешь, мой другъ; останься, мой другъ, здѣсь! — Глаза учителя налились кровью и бѣгали. — Розенкампфъ, скажи имъ это слово.
— Гребенка, — отвѣчалъ Роэенкамнфъ.
— Das ist's, das ist'e! гребенка, гребенка. Слышите вы, кои друзья, гребенка! — Учитель уже дралъ обѣими руками уши Герцена и Вурма. — Я говорилъ вамъ, что если васъ ночью спросятъ слово изъ урока, то вы должны вѣрно отвѣтить на вопросъ, перевернуться на другой бокъ и уснуть. Я вѣдь говорилъ вамъ все это тысячу разъ, мои друзья.
Уши учениковъ страдали страшно.
Такъ шелъ весь урокъ. Около каѳедры накоплялось все болѣе и болѣе учениковъ, ошибавшихся въ одной какой-нибудь буквѣ. Тутъ были перебраны: пыль, пяль, пиль и пылъ, солоные и солэные, столъ и столь, и какъ только добирались до настоящаго выговора роковыхъ словъ, такъ сейчасъ же начиналось. дранье за уши всѣхъ учениковъ, стоявшихъ у каѳедры, я повтореніе словъ: das ist's, das jet's, mein Freund! За рѣшеніемъ вопросовъ Рейтнанъ обращался всегда къ Розенкампфу, какъ первому ученику въ классѣ, сидѣвшему въ немъ уже второй годъ. Розенкампфъ отвѣчалъ съ какимъ-то пренебреженіемъ и злостью, не двигаясь съ мѣста, и если только подмѣчалъ ошибку въ выговорѣ самого Рейтмана, то тотчасъ же говорилъ ему: «вы сами не такъ выговариваете». Рейтманъ багровѣлъ отъ злобы и признавался въ ошибкѣ. Розенкампфу все сходило съ рукъ.
Какъ ни страшенъ былъ учитель, какъ ни боялись ученики, что ихъ вотъ-вотъ сейчасъ вызовутъ и начнутъ драть за уши, но все же они страшно скучали и черезъ силу удерживались отъ разговоровъ и сохраняли тишину. Посреди этой тишины давно уже слышалось жужжанье мухи; неотвязчивое насѣкомое назойливо жужжало и — странное дѣло — жужжанье начало, наконецъ, возбуждать смѣхъ на задней скамьѣ.
— Что у васъ тамъ? — крикнулъ Рейтманъ по-нѣмецки и уже катился съ каѳедры и летѣлъ по классу.
Начались оплеухи, допросы и новыя оплеухи, но муха отыскалась во образѣ одного русскаго мальчугана. Виновному досталось нѣсколько звучныхъ пощечинъ и велѣно было ему, рабу Божію, и двумъ его сосѣдямъ стоять въ продолженіе недѣли на колѣняхъ во время уроковъ Рейтмана. Такъ прошелъ второй урокъ; меня Рейтманъ заставилъ прочесть двѣ строки и объявилъ мнѣ, что я читаю по-нѣмецки хуже всякаго сапожника; больше со мною онъ не разговаривалъ.
Для полнѣйшей характеристики господина Рейтмана разскажу нѣсколько случаевъ изъ его дѣятельности. Однажды онъ забылъ дома свою табакерку, пришелъ въ классъ, позвалъ къ себѣ своего сына, поколотилъ его и велѣлъ сбѣгать домой за забытою вещью. Другой разъ по ошибкѣ далъ оплеуху одному болѣзненному мальчику, тотъ упалъ въ обморокъ. Рейтманъ поблѣднѣлъ, послалъ за водою, торопливо разстегнулъ ученику курточку и, когда тотъ пришелъ въ память, началъ ласкать мальчика, просилъ у него извиненія и заставлялъ при себѣ прибить того школьника, за котораго невинный получилъ оплеуху. Ребенокъ не согласился, и Рейтманъ имѣлъ удовольствіе собственноручно поколотить виновнаго. Бить, бить и бить было маніей бочкообразнаго господина; онъ ставилъ баллы снисходительнѣе другихъ учителей, ибо за худой баллъ ребенка наказывалъ инспекторъ, оставлявшій его въ школѣ по средамъ и субботамъ долѣе урочнаго часа, и Рейтману это не могло принести удовольствія. Онъ билъ съ увлеченіемъ, поддразнивалъ себя, искалъ случая придраться. Во дни студенчества онъ готовился въ пасторы, не выдержалъ экзамена и посвятилъ себя преподаванію нѣмецкаго языка и всеобщей исторіи. Послѣдній предметъ зналъ онъ по Беккеровой Weltgeschichte и пользоваться другими пособіями не считалъ нужнымъ. Мы зубрили у него тысячи именъ и годовъ; объ иномъ королѣ въ исторіи только говорилось то, что сей знаменитый мужъ былъ плѣшивъ, и въ нашемъ воображеніи рисовалась вмѣсто человѣка одна громадная историческая плѣшь, но все же мы были обязаны помнить о ней такъ же, какъ помнили о дѣлахъ Александра Македонскаго. Въ часы исторіи приносилась въ классъ географическая карта и длинная палка-указка; карта рѣдко шла въ дѣло, но палка безостановочно гуляла по нашимъ головамъ, вбивая въ нихъ имена и числа. Рейтманъ разсказывавъ событія съ жаромъ и, со своей точки зрѣнія, отвергалъ въ человѣкѣ свободную волю, толковалъ о предопредѣленіи, вѣроятно, вспоминая о неудачной попыткѣ сдѣлаться пасторомъ, и проповѣдовалъ Resignation: при этомъ его масляные глазки взводились къ небесамъ, то-есть къ классному потолку, гдѣ часто виднѣлись комки жеваной бумаги и болтавшіеся чортики, и по жирнымъ щекамъ проповѣдника сочилась одинокая слезка умиленія, потомъ глазки вдругъ смахивали долу и искали, нѣтъ ли виновнаго, нельзя ли кого-нибудь побить. И вѣдь находилъ, всегда находилъ.
Этому учителю обязанъ я многими слезами, безсмысленнымъ знаніемъ всеобщей исторіи и чистымъ нѣмецкимъ выговоромъ.
Промежутокъ времени между вторымъ и третьимъ уроками прошелъ довольно сносно. Я даже не замѣтилъ, какъ вошелъ въ классъ учитель. Впрочемъ, трудно было и замѣтитъ; онъ какъ будто не входилъ въ классъ, а просто находился въ немъ и прежде, сидя гдѣ-то въ толпѣ учениковъ, и теперь только взошелъ на каѳедру, чтобы дѣти замѣтили его присутствіе.
— Тише, тише, дѣти! — увѣщавалъ учитель школьниковъ.
Отъ увѣщанія сдѣлалось немного тише, ученики, повидимому, не боялись этого господина. Я сталъ его разсматривать.
Представьте себѣ безконечно-длинную, невообразимо-худую фигуру съ лицомъ, изрытымъ морщинами, съ какимъ-то бѣловатымъ шрамомъ на лбу, съ двумя клочками бѣловато-желтыхъ волосъ на ввалившихся щекахъ (нѣкоторые говорили, что эти клочки представляютъ бакенбарды) и точно такого же цвѣта хохломъ надъ лбомъ; прибавьте къ этому изображенію длинный тонкій носъ и ротъ, почти лишенный зубовъ, — и вы будете имѣть почти полный портретъ господина Мейера, преподававшаго въ младшихъ классахъ математику, исправлявшаго должность библіотекаря и замѣнявшаго, безъ всякаго за то вознагражденія, отсутствующихъ гувернеровъ. Еще сидя на скамьѣ, я успѣлъ разсмотрѣть это лицо, и оно поразило меня своею некрасивостью: оно было не страшно, но до крайности смѣшно. Такое смѣшное безобразіе можно найти только въ нѣмцахъ; въ Германіи вы часто встрѣтите буршей, взглянувъ на которыхъ расхохочется даже самый суровый человѣкъ, и невольно вырвется у него восклицаніе: «вѣдь создалъ же Богъ этакую потѣшную штуку!
Мейеръ позвалъ меня къ себѣ.
— Кафаришь ты по-нѣмецки, mein Junge? — спросилъ онъ меня.
— Я по-нѣмецки не знаю, — отвѣчалъ я, стараясь не смотрѣть на его лицо.
— Ну, Богъ дастъ, выучишься. Ариѳметикъ ты изучалъ?
— Четыре правила простыхъ чиселъ знаю.
— Умѣешь считать безъ доскъ въ голова?
— Нѣтъ-съ, не умѣю.
— И это выучишьея; всэ, мой дружокъ, выучишься, даже и то, чего я не знайтъ.
Нѣмецъ гладилъ меня во головѣ и ласково разсматривалъ черты моего лица. Я рѣшился взглянуть на него и, Боже мой, какіе чудесные глаза увидалъ! Голубые, ясные, какою глубокою любовью свѣтились они изъ-подъ нависшихъ желтоватыхъ бровей! Ихъ грѣющій взглядъ ласкалъ меня такъ же, какъ его рука ласкала мои волосы. И мнѣ кажется, я не отошелъ бы во-вѣкъ отъ этого некрасиваго, смѣшного человѣка, чтобы только чувствовать на себѣ его взглядъ, быть подъ его защитой.
Вскорѣ я узналъ исторію жизни господина Мейера и постараюсь теперь же разсказать ее читателю: отдохвуть мнѣ захотѣлось.
Мейеръ родился бѣднякомъ, воспитывался въ Германіи и кончилъ курсъ наукъ въ одномъ изъ тамошнихъ университетовъ. Первымъ ученикомъ онъ нигдѣ не былъ, неспособнымъ его считали вездѣ, товарищи подшучивали надъ нимъ, и между тѣмъ что-то непреодолимо тянуло къ нему всѣхъ людей. Это что-то притягивающее проявлялось во всемъ его существѣ; но что это было — объяснить не было возможности. Къ нему приходили за совѣтами, просили его быть посредникомъ между повздорившими друзьями, желали слышать его мнѣніе о дѣятельности разныхъ людей, хотя знали, что онъ былъ однимъ изъ непрактичнѣйшихъ существъ въ мірѣ. Двадцати лѣтъ онъ сдѣлался учителемъ математики и женился по любви. Черезъ годъ послѣ свадьбы у него родился сынъ, но его рожденіе стоило женѣ Мейера жизни. Мейеръ, почти юноша, остался съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, но не тяготился ничѣмъ. Сынъ росъ и учился отлично, во всѣхъ классахъ онъ былъ первымъ; настало время послѣднихъ экзаменовъ, мальчикъ сдать ихъ блистательно, и вдругъ занемогъ горячкою: черезъ недѣлю его не стало. Мейеръ чуть не сошелъ съ ума. Мало-помалу, онъ успокоился и, въ качествѣ домашняго учителя, уѣхалъ съ семействомъ одного барина въ Россію, черезъ три года онъ поступилъ учителемъ въ N-скую школу. Онъ любилъ всѣхъ и все, ему рѣдко платили благодарностью за любовь и смѣялись надъ нимъ всѣ: «смѣшонъ, какъ Мейеръ», было школьною поговоркой; но стоило Мейеру сказать, что онъ хочетъ оставить школу, и всѣ вдругъ начинали его упрашивать остаться: безъ Мейера школа была бы не полна. Онъ вѣчно рылся нь библіотекѣ, читалъ всѣ педагогическія книги и писалъ проекты воспитанія дѣтей; проекты выходили крайне гуманны и честны, но совершенно непрактичны: въ людяхъ Мейеръ видѣлъ какихъ-то свѣтлыхъ духовъ. Послѣ паденія каждаго проекта онъ приходилъ въ классъ необычайно грустнымъ.
— Что вы скучны, г. Мейеръ? — спрашивали его ученики.
— Мой проектъ о вашемъ счастіи не удался, я его писать съ такая любовь, такъ хотѣлъ вамъ изученія наукъ облегчать, и онъ палъ! — отвѣчалъ Мейеръ и вечеромъ душилъ пансіонеровъ чтеніемъ извлеченій изъ проектовъ.
Ученики такъ привыкли къ этому, что, наконецъ, прямо спрашивали Мейера, если онъ былъ грустенъ:
— Что, г. Мейеръ, вѣрно вашъ проектъ палъ:
— Палъ! — качая въ раздумьѣ головою, отвѣчалъ старикъ; виноватъ! я хотѣлъ сказать: старое дитя.
Только однажды ученики ошиблись; на ихъ обычный вопросъ учитель отвѣчалъ:
— Нѣтъ, я еще не имѣлъ шесть представлять высокой конференціи свой проектъ, но моя канарейка улетѣлъ!..
И у Мейера навернулись на глаза слезы. Онъ страстно любилъ птицъ. Въ этотъ разъ впервые высказалась вполнѣ любовь учениковъ къ учителю. Они, какъ одинъ человѣкъ, рѣшили единогласно, что надо купить Мейеру новую канарейку, и на другой день у него разомъ появилось пять штукъ канареекъ. Не мало было смѣху при видѣ его радости! Онъ переходилъ отъ одной птички къ другой, слушалъ ихъ пѣніе, разговаривалъ съ ними на разныхъ языкахъ. «А твой вѣрно не знайтъ по-нѣмецки, я съ тобой будетъ по-русски объясняется», говорилъ онъ, и, наконецъ, сказать ученикамъ:
— Сегодня мой самый сшасливый день. Сегодня я херой!
Это слово вызвало всеобщій смѣхъ, и Мейеръ навсегда получилъ названіе героя. Но съ этого дня онъ совсѣмъ пересталъ оскорбляться насмѣшками и еще болѣе полюбилъ дѣтей-учениковъ. Часто отстаивалъ онъ насъ своею грудью… Даже паденіе его проектовъ дѣйствовало на него менѣе грустно, чѣмъ прежде.
— Когда-нибудь мои проекты примутъ, — говорилъ онъ:- и я буду сшасливъ.
— Героемъ будете? — зубоскалили ученики.
— Да, хероемъ, — отвѣчалъ Мейеръ…
Возвращаюсь къ занятіямъ третьяго часа.
Мейеръ задавалъ задачи, и ученики должны были рѣшать ихъ въ умѣ, безъ помощи досокъ, тетрадей, грифелей и карандашей. Задачи Мейеръ выдумывалъ очень интересныя, часто это были цѣлые анекдоты, и вообще онъ приспособлялъ ихъ къ нашимъ дѣтскимъ понятіямъ. Ученики смѣялись, каждый спѣшилъ поскорѣе рѣшить задачу, всѣ были оживлены и веселы. Это былъ не урокъ, но игра, болѣе полезная, чѣмъ всѣ уроки съ громкою бранью, оплеухами и выговорами. Я успѣлъ въ этотъ урокъ рѣшить скорѣе другихъ одну задачу, замаскированную Мейеромъ въ большой анекдотъ, и онъ назвалъ меня молодцомъ, утѣшивъ снова тѣмъ, что я буду знать даже то, чего онъ не знаетъ.
Послѣ звонка большая часть учениковъ разошлась по домамъ, пансіонеры пошли обѣдать и послѣ обѣда побѣжали на дворъ играть. Я съѣлъ свой скромный завтракъ, состоявшій изъ булки съ масломъ и сыромъ, и тоже пошелъ гулять на школьный дворъ, гдѣ шумѣли и кричали ученики всѣхъ классовъ, летали мячи, взмахивались палки и иногда жалобно взвизгивали собаки, случайно попавшія въ страшную кутерьму разыгравшихся дѣтей.