Членъ общества
Мнѣ навязали хлопоты по дѣлу о покупкѣ одного имѣнія въ одномъ изъ поземельныхъ банковъ. Я вспомнилъ, что одинъ изъ моихъ старыхъ знакомыхъ, генералъ, Алексѣй Николаевичъ Казанцевъ, находящійся не у дѣлъ въ государственной службѣ и только числящійся гдѣ-то, состоитъ членомъ правленія этого поземельнаго банка. Я поѣхалъ къ нему за справками на домъ. Меня встрѣтилъ привѣтливо, какъ стараго знакомаго, его камердинеръ и сказалъ:
— Генералъ занимается.
По лицу степеннаго старика скользнула какая-то неопредѣленная усмѣшка.
— Такъ передайте ему мою карточку, — сказалъ я, передавая визитную карточку.
— Хорошо-съ, — отвѣтилъ камердинеръ и тотчасъ же прибавилъ:- да вы обождите минутку, можетъ-быть, и примутъ васъ-то.
— Нѣтъ, зачѣмъ же отрывать отъ дѣла, — сказалъ я.
— Ничего-съ! Я доложу! — проговорилъ камердинеръ съ тою же усмѣшкой и пошелъ докладывать.
Черезъ минуту онъ воротился.
— Просятъ въ рабочій кабинетъ! — проговорилъ онъ.
Я направился къ кабинету. Навстрѣчу мнѣ уже шелъ молодцоватою походкою плотный, высокій человѣкъ, въ синихъ панталонахъ съ красными лампасами и въ бархатномъ щеголеватомъ пиджакѣ. Черные завитые волосы, свѣжій цвѣтъ лица, быстрыя движенія, веселая улыбка, — все это дѣлало его крайне моложавымъ. Это былъ Алексѣй Николаевичъ Казанцевъ.
— Очень радъ, очень радъ видѣть васъ! — быстро заговорилъ онъ, дѣлая мнѣ уже издали привѣтливый жестъ рукою. — Какъ нельзя болѣе кстати завернули. Дадите совѣтъ, посмотрите…
— Готовъ служить, тѣмъ болѣе, что и самъ хочу просить вашего добраго совѣта, — отвѣтилъ я, пожимая протянутую мнѣ руку.
Я переступилъ порогъ генеральскаго рабочаго кабинета, въ которомъ я былъ впервые, и остановился въ недоумѣніи. Весь кабинетъ былъ заставленъ, заваленъ и загроможденъ шкапами и этажерками, съ древнимъ оружіемъ, съ костюмами разныхъ націй, съ гипсовыми головками и торсами; на полу валялись шелковыя драпировки, куски дорогихъ кружевъ, какіе-то римскіе сосуды; окна были снизу закрыты темными заставками, посрединѣ комнаты стоялъ мольбертъ съ начатой картиной, черезъ кабинетъ тянулась плотно задернутая драпировка изъ тяжеловѣсной старинной ткани.
— Смотрите, критикуйте, браните, но только не отдѣлывайтесь банальными похвалами! — весело сказалъ хозяинъ, вводя меня въ рабочую комнату. — Я, видите ли, фантазирую: изображаю Клеопатру въ минуту ея смерти…
Я подошелъ къ картинѣ. На полотнѣ, большихъ размѣровъ, была уже вполнѣ написана во весь ростъ голая женщина, приложившая къ груди змѣю. Богатая обстановка, цвѣты, масса тканей окружали красавицу-царицу. Картина была недурна, немного фривольна, немного пикантна: на Клеопатрѣ недоставало одежды, точно она не успѣла прикрыться послѣ купанья.
— Ну, что? — спросилъ хозяинъ.
Я сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній.
— А тѣло? Вѣдь, кажется, живое? — спросилъ онъ, заглядывая мнѣ въ глаза, какъ страстный художникъ, желающій угадать затаенное мнѣніе строгаго критика.
— Да… гдѣ вы добыли такую роскошную натуру? — спросилъ я.
Хозяинъ какъ-то неопредѣленно повертѣлъ рукой въ воздухѣ около лба.
— Фантазія, фантазія, mon cher! — проговорилъ онъ. — Юное воображеніе создаю!.. Подсказали воспоминанія… Кое-что добавилъ отъ себя…
— Воображеніе у васъ очень вѣрно природѣ,- замѣтилъ я. — Мнѣ остается только удивляться, когда у васъ хватаетъ времени на искусство при массѣ вашихъ сухихъ практическихъ занятій.
— А! Вѣдь я это долго работалъ, урывками, минутами. Это мой отдыхъ! Полчаса, часъ въ день — вотъ и весь отдыхъ! — говорилъ хозяинъ, вздыхая, какъ человѣкъ, сильно занятый и сожалѣющій о недостаткѣ свободнаго времени. — Вы курите?
— Если позволите!
— О, пожалуйста, пожалуйста!
Онъ подалъ мнѣ папиросы и спички.
— Такъ хорошо?
— Очень хорошо!
— А ваши замѣчанія я приму къ свѣдѣнію! Вы правы, что драпировокъ слишкомъ много и потому мало воздуха. Теперь я понимаю, отчего мнѣ все казалось, что это нѣсколько тяжеловато… Да, да, вотъ тутъ убавить драпировки, просвѣтъ сдѣлать… Это правда…
Онъ смолкъ и залюбовался своею картиною;
— А я пріѣхалъ къ вамъ не безъ цѣли, — сказалъ я. — Есть дѣло.
— Недобрый человѣкъ: безъ дѣла и не заглянулъ бы? — любезно замѣтилъ хозяинъ. — Но все же радъ, что хоть дѣло привело васъ сюда!
— Мнѣ хотѣлось бы узнать нѣкоторыя подробности объ имѣніи наслѣдниковъ Миклашевскихъ, — сказалъ я.
Алексѣй Николаевичъ сдѣлалъ серьезное лицо дѣлового человѣка.
— Да, это дѣло не заслушано еще въ судѣ… Тяжба тамъ, — сказалъ онъ.
— Тяжба? — спросилъ я.
— Да… Кто-то изъ нихъ что-то тамъ оспариваетъ, — отвѣтилъ онъ, смотря на меня уже съ недоумѣніемъ.
— А я и не зналъ, что у Миклашевскихъ идетъ дѣло въ судѣ…
— Да, братъ, кажется, что-то говорилъ, что это въ его отдѣленіи, — сказалъ хозяинъ. — Миклашевскіе или Малышевы… помню что-то такое…
— Нѣтъ, вы, вѣроятно, спутали фамилію… Имѣніе Миклашевскихъ заложено у васъ въ банкѣ…
— А, да, да, да! — перебилъ меня хозяинъ. — Они его выкупаютъ… просили, чтобы не въ очередь…
— Нѣтъ, оно назначено въ продажу, — сказалъ я.
— Въ продажу?.. — съ недоумѣвающимъ видомъ повторилъ онъ. — Ну да, сперва они хотѣли выкупить, а потомъ увидали, что не стоитъ, такъ какъ имѣніе дрянь, и рѣшили продать его… Да, да, въ продажу оно назначено.
— Мнѣ поручили купить его, — сказалъ я.
— Да? Что-жъ, и прекрасно, покупайте? Пріѣзжайте въ правленіе. Тамъ вамъ все скажутъ.
Какъ я ни добивался, я ничего не узналъ отъ Алексѣя Николаевича относительно имѣнія Миклашевскихъ. Онъ не зналъ ни о какихъ обезцѣнивающихъ это имѣніе контрактахъ и арендахъ, ни о какихъ препирательствахъ по поводу этого имѣнія между наслѣдниками, ни о чемъ, что онъ, повидимому, долженъ бы былъ знать, какъ членъ правленія банка, гдѣ это имѣніе дѣлало не мало хлопотъ и возбуждало много переписки въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ.
Другой разъ случай привелъ меня опять къ Алексѣю Николаевичу. Я былъ избранъ въ одномъ благотворительпомъ обществѣ въ попечители богадѣльни, въ которой и Алексѣй Николаевичъ былъ тоже попечителемъ. Я попалъ къ Алексѣю Николаевичу въ его пріемный день. Входя въ пріемную комнату, я засталъ съ десятокъ просителей, стоявшихъ смиренно у стѣны. Алексѣй Николаевичъ въ военной генеральской формѣ съ серьезнымъ и дѣловымъ видомъ говорилъ съ каждымъ по очереди. Онъ былъ неузнаваемъ: его осанка была важна, лицо было строго, голосъ довольно суровъ и отрывистъ.
— Bonjour! — проговорилъ онъ, увидѣвъ меня. — Пройдите въ мой рабочій кабинетъ, я сейчасъ кончу.
Я прошелъ въ кабинетъ. Тамъ теперь стояла на мольбертѣ новая картина: изгнаніе Евы и Адама изъ рая. Картина была только-что начата. Я усѣлся передъ нею и закурилъ папиросу, изъ пріемной раздавался голосъ Алексѣя Николаевича:
— Обратитесь къ секретарю! Я-съ этимъ не занимаюсь, это возложено на секретаря нашего комитета. Онъ вамъ сдѣлаетъ, что нужно… Да, не могу-съ, не могу, это тамъ все дѣлается по порядку, на основаніи правилъ и циркуляровъ нашего общества… У насъ уставъ и нужно дѣйствовать сообразно съ нимъ… Прочтите уставъ и вы увидите, что можно и чего нельзя…
Въ этомъ родѣ фразы сыпались съ устъ Алексѣя Николаевича передъ каждымъ просителемъ. Сидя въ кабинетѣ, я слышалъ, кромѣ его рѣчей, какой-то неясный шорохъ за драпировкой, и мнѣ показалось, что она шевелится. Наконецъ, хозяинъ вошелъ въ кабинетъ.
— Вы не повѣрите, до чего меня утомляютъ эти пріемные дни, — сказалъ онъ, разстегивая сюртукъ и тяжело вздыхая. — Всѣ идутъ ко мнѣ, точно я Богъ всемогущій, и по тому, и по другому дѣлу… Вѣдь понимаете, у меня столько дѣлъ, столько дѣлъ на рукахъ… Не могу же я разорваться…
— Да, вы, кажется, состоите членомъ столькихъ учрежденій? — спросилъ я.
— Ахъ, членъ семидесяти комиссій, обществъ, клубовъ, собраній и еще чего-то, — весело засмѣялся онъ, закуривая папиросу. — Нѣтъ, право же, это мнѣ надоѣло! Дайте мнѣ отдохнуть, дайте духъ перевести!.. Вотъ взгляните!
Онъ указалъ на груду печатныхъ листовъ.
— Что это?
— Повѣстки и приглашенія на общія собранія, засѣданія, обѣды и ужины, — пояснилъ онъ. — Я-съ, батенька, въ трехъ комиссіяхъ предсѣдательствую, въ двухъ распорядительныхъ комитетахъ состою членомъ, въ пяти благотворительныхъ обществахъ состою попечителемъ, гдѣ-то кого-то ревизую… А la fin des fins я не знаю иногда, куда ѣхать, и потому не ѣду никуда. Это вѣдь, наконецъ, утомительно, невыносимо!
Онъ походилъ по комнатѣ.
— А вы обратили вниманіе на мою новую раббту? — спросилъ онъ, спустя минуту.
— Какъ же! Смотрѣлъ все время! — отвѣтилъ я. — Граціозная вещь выйдетъ.
— Да? — весело проговорилъ онъ. — Мнѣ тоже казалось! Немного во французскомъ вкусѣ. Это мнѣ, кажется, удается. Досадно только, что приходится часто отрываться… Я, право… какъ бы это сказать… J'ai manqué ma vocation. Mon fort, t'est la peinture, а я, какъ видите-съ, членъ, членъ… и больше ничего…
— Кстати о членствѣ. Я выбранъ вашимъ товарищемъ по попечительству въ Воздвиженской богадѣльнѣ,- сказалъ я.
— Право? C'est charmant, c'est charmant! — обрадовался онъ и даже пожалъ мнѣ очень крѣпко руку. — Такъ вы уже дѣлайте, голубчикъ, что тамъ надо! Я былъ тамъ разъ, старики эти и старухи такая ветошь. Маѳусаилы какіе-то; какія-то тряпки на всѣхъ, пахнетъ чѣмъ-то такимъ… чортъ знаетъ, чѣмъ пахнетъ… Это отлично, что теперь вы тамъ… Это, знаете, все провѣтрить надо, вычистить… Чисто Авгіевы конюшни… Да, кстати, вы, пожалуйста, осторожнѣе дѣйствуйте, меня уже наказали тамъ…
— Какъ такъ? — спросилъ я.
— Да кто-то укралъ тамъ что-то, а можетъ-быть, и не укралъ вовсе. Que sais-je? Знаю только, что сказали, что украли и что я долженъ пополнить что-то. Ну, я далъ тамъ сколько-то, пополняли, но вѣдь это непріятно, это разорительно… Такъ вы осторожнѣе съ этими, какъ ихъ тамъ зовутъ, экономами, что ли…
— А развѣ это экономъ укралъ?
— Да я не знаю, кто: экономъ, экономка, смотритель, сторожъ… Украли просто что-то и нужно было уплатить — отъ и все… Ну, да все это глупости. Люди хотятъ ѣсть — вотъ и все… Я возвращаюсь опять въ своей картинѣ. Какъ вы думаете, не сухъ ли будетъ пейзажъ? Не голо ли? Я боялся опять загромоздить аксессуарами главную группу… Вы мнѣ тогда задали головомойку за драпировки!.. Мнѣ кажется, тутъ важнѣе всего прозрачный южный воздухъ, теплота освѣщенія… Кстати, вы не повѣрите, до чего тяжело писать при нашемъ воздухѣ, при нашихъ вѣчныхъ сумеркахъ… Вотъ ужъ истинно несчастная мысль построить здѣсь, въ этой Ингерманландіи столицу… Я часто думаю, насколько бы мы ушли впередъ, если бы тогда была взята не Ингерманландія, а Константинополь… Босфоръ, близость Греціи, синее небо юга… А! теперь трудно и представить, куда бы мы ушли тамъ…
Я опять ничего не могъ добиться у него по дѣлу попечительства надъ богадѣльней.
— Видѣли-съ, сударь? — съ таинственной улыбочкой спросилъ меня камердинеръ, когда я вышелъ отъ генерала.
— Что? — спросилъ я.
— Картину-то.
— Видѣлъ!
— А жидовку показывали-съ?
— Какую жидовку?
— А съ которой праматерь-то рисуютъ…
— Нѣтъ, не видалъ.
Старикъ покачалъ головой.
— За драпировку, вѣрно, спрятали! — соображалъ онъ. — Прячутъ-съ! Все говорятъ: это я изъ головы! А чего изъ головы, когда каждый день, въ самомъ, то-есть, растерзанномъ видѣ жидовка передъ нимъ сидитъ. Баловство какое завелось! И какой-то баринъ еще ѣздитъ, тоже на нее смотритъ да подрисовываетъ. Деньги ему за это платятъ. А срамота одна! Совсѣмъ не барское дѣло, голую бабу у себя въ кабинетѣ по цѣлымъ часамъ держать…
Я понялъ, почему мнѣ казалось, что драпировка въ кабинетѣ шевелится.
* * *
Алексѣй Николаевичъ Казанцевъ происходилъ изъ богатой семьи и уже въ дѣтствѣ слылъ «красавчикомъ». Воспитанный въ одномъ изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній, онъ рано вышелъ въ офицеры и примкнулъ въ кружку тогдашней «золотой молодежи». Съ этой минуты кончились его занятія и началась привольная жизнь, полная самыхъ громкихъ похожденій, самыхъ баснословныхъ кутежей. Первый танцоръ на балахъ, первый кандидатъ въ любовники среди дамъ, онъ былъ извѣстенъ всему Петербургу. За него на одномъ изъ пикниковъ подрались важныя барыни; его хотѣлъ убить чей-то мужъ, но дуэль была во-время остановлена; ему разъ пригрозили, что его отправятъ «за шалости» на Кавказъ, но какая-то бабушка спасла его отъ этой невзгоды. Служака онъ былъ плохой, но все-таки, по очереди и при помощи связей, онъ дотянулъ до генеральскаго чина и въ этомъ чинѣ былъ куда-то причисленъ, хотя занятій никакихъ не получилъ. Но у него было достаточно и частныхъ занятій. Въ качествѣ богача, онъ былъ акціонеромъ разныхъ обществъ, въ качествѣ человѣка со связями, онъ выбирался въ члены разныхъ филантропическихъ учрежденій, въ качествѣ покровителя наукъ и искусствъ, онъ сдѣлался членомъ разныхъ ученыхъ и художественныхъ обществъ. Списокъ обществъ, гдѣ онъ состоялъ почетнымъ, непремѣннымъ или пожизненнымъ членомъ, могъ бы занять не одну страницу. Покровительствовать онъ былъ готовъ всѣмъ и всему: открывался новый клубъ, онъ хлопоталъ о разрѣшеніи устава этого клуба; учреждалась ученая экспедиція, онъ давалъ деньги и тоже хлопоталъ объ ея устройствѣ; нужно было составить коммерческое предпріятіе — и здѣсь онъ забрасывалъ словцо о концессіи или выбирался въ члены какой-нибудь ревизіонной комиссіи, какъ лицо съ положеніемъ въ свѣтѣ и съ солиднымъ чиномъ. Хлопоты его всегда ограничивались тѣмъ, что онъ замолвитъ кому надо словцо, устроитъ для кого надо свиданіе съ нужнымъ лицомъ, дастъ кому слѣдуетъ обѣдъ во-время. Дальше этого его заботы не шли. Съ теченіемъ времени число разныхъ собраній, комиссій, засѣданій, комитетовъ, ревизій, гдѣ онъ принималъ участіе, все росло и росло и, наконецъ, дѣло дошло до того, что Алексѣю Николаевичу приходилось бы работать по двадцать четыре часа въ сутки ежедневно, если бы онъ вздумалъ только бѣгло прочесть тѣ бумаги, доклады, протоколы и постановленія, къ которымъ ему нужно было прилагать свою подпись. А у него, кромѣ этихъ «дѣлъ», были ежедневно завтраки у знакомыхъ, обѣды по подпискѣ, ужины у Бореи и Дюссо, выѣзды на балы и на спектакли, пикники и занятія живописью, къ которой онъ пристрастился съ тѣхъ поръ, какъ увидалъ у одного художника натурщицу-еврейку. Эта натурщица и этотъ художникъ, писавшій за него большую часть его картинъ, отнимали у него не мало времени. Вслѣдствіе этого онъ долженъ былъ только подписывать дѣла, не провѣряя ихъ, не зная ихъ, не читая ихъ. Тѣмъ не менѣе, Алексѣй Николаевичъ имѣлъ почти всегда дѣловое, озабоченное и серьезное выраженіе лица и былъ постоянно на чеку, точно онъ постоянно собирался совершить что-то важное, нетерпящее отлагательства. Мягкій, какъ всѣ женолюбцы, и благодушный, какъ всѣ сытые съ колыбели люди, онъ умѣлъ быть строгимъ съ служащими и иногда нагонялъ страхъ на нихъ за бездѣятельность. Разъ я присутствовалъ при подобной сценѣ.
— Я васъ держу за-тѣмъ, чтобы вы дѣло дѣлали! — кричалъ онъ на одного изъ своихъ служащихъ. — Я не люблю-съ неаккуратныхъ людей, мнѣ не нужны манкирующіе своими обязанностями служащіе! Я самъ-съ занятъ съ утра до ночи и потому не потерплю упущеній! У меня сотни дѣлъ и я успѣваю, а вы за однимъ сидите и не можете поспѣть во-время. Вы по мѣсяцамъ тянете дѣла, которыя можно сдѣлать въ день! Если вамъ не угодно служить, какъ слѣдуетъ, — подавайте-съ въ отставку! На такія мѣста, какъ ваше, есть сотни кандидатовъ!
Служащій бормоталъ какія-то оправданія.
— Мнѣ-съ не извиненія нужны, мнѣ нужны факты вашей дѣятельности! — горячился Алексѣй Николаевичъ. — Кто беретъ на себя извѣстныя обязанности, тотъ долженъ строго исполнять свой долгъ. Обязанностей никому не навязываютъ насильно. Я въ послѣдній разъ дѣлаю вамъ это замѣчаніе!
Когда служащій удалился, Алексѣй Николаевичъ долго еще не могъ успокоиться.
— Вы не можете представить, что это за народъ, — говорилъ онъ мнѣ, ходя по комнатѣ. — Получаютъ жалованье и бьютъ баклуши! Никакого чувства долга, никакого сознанія важности своихъ обязанностей! Они бьютъ баклуши, они дармоѣдничаютъ, а я одинъ, я не могу услѣдить за всѣми! На дняхъ баронесса фонъ-Таубе упрекаетъ, что я не опредѣлилъ еще ея protégé въ училище. Вы вѣдь знаете ее — насядетъ, такъ не скоро отдѣлаешься отъ нея! А этотъ господинъ, изволите ли видѣть, заложилъ дѣло объ этомъ мальчикѣ подъ сукно. Вы понимаете, насколько непріятно выслушивать жалобы женщины, и притомъ хорошенькой женщины…
Онъ усмѣхнулся лукавой и двусмысленной улыбкой и тотчасъ же прибавилъ съ серьезнымъ видомъ:
— Впрочемъ, вы не думайте, что тутъ личико баронессы играло роль! Нѣтъ, но вы понимаете, если дѣло по просьбѣ баронессы исполняется такъ плохо, то какъ же затягиваются дѣла простыхъ смертныхъ, не имѣющихъ прямыхъ сношеній со мною. Вѣдь если ея дѣло положили подъ сукно, то дѣла разной бѣдноты, которая имѣетъ несчастіе de tomber sous la patte какого-нибудь изъ этихъ господъ, и вовсе бросаются. Я это хочу вывести, я слѣжу, я докапываюсь. Но вѣдь я одинъ, я одинъ, а ихъ, этихъ господъ служащихъ, у меня десятки, сотни!
Онъ опять тревожно заходилъ по кабинету.
— Да, я иногда удивляюсь, какъ вы успѣваете справляться со всѣми дѣлами, — замѣтилъ я.
— А! привычка, mon cher, привычка! — пожалъ плечами Алексѣй Николаевичъ. — Я дѣлаю въ минуту то, на что другой потратитъ часъ. Глазъ приглядѣлся, рука набилась! Потомъ я занимаюсь ночью, замыкаюсь у себя въ кабинетѣ одинъ. Я знаю, что это мнѣ вредно, но что же вы станете дѣлать! Кромѣ того, je suis un homme d'habitude, у меня все разсчитано, все совершается въ извѣстные часы. Я не могу быть безъ дѣла, не могу просрочить часу, или у меня все пойдетъ à tort et à travers. Вся ошибка людей не въ лѣни, а въ неумѣньѣ распредѣлить время, быть точными, но откладывать ничего, что надо сдѣлать сейчасъ… А кстати! Вы куда отъ меня?
— Домой! — отвѣтилъ я.
— Такъ я васъ подвезу! Я ѣду въ засѣданіе общества страхованія отъ саранчи.
— А вы и тамъ членъ?
— Мой другъ, гдѣ же я не членъ! — разсмѣялся Алексѣй Николаевичъ. — Меня треплютъ, разрываютъ на клочки… Ho, entre nous, я усталъ, усталъ!.. Хотѣлось бы отдохнуть, пожить для себя, отдаться живописи… Но что же вы прикажете дѣлать, если нѣтъ людей, нѣтъ дѣловыхъ серьезныхъ умовъ, нѣтъ честныхъ гражданъ!.. На одного взваливаютъ, какъ на вола, сотни дѣлъ и обязанностей, а другіе бьютъ баклуши, пользуются жизнью, пожинаютъ плоды чужого труда. Тяжелое время мы переживаемъ: вы представьте себѣ, что я изъ-за общественныхъ обязанностей не могъ самъ слѣдить за дѣтьми, жить семейною жизнью, а семья — о, это великое слово!.. Мы теперь живемъ въ такія времена, когда нужно поддерживать семью, нужно строго воспитать въ ней юношество, нужно сдѣлать ее оплотомъ противъ разныхъ заблужденій… Но долгъ гражданина прежде всего.
Въ этомь духѣ Алексѣй Николаевичъ говорилъ всю дорогу до моего дома, и его лицо приняло нѣсколько мрачное выраженіе, точно у него творилось что-то скверное на душѣ во время этихъ толковъ о семейномъ очагѣ.
* * *
Этотъ очагь у Алексѣя Николаевича быль. Но, Господи, что это былъ за очагъ.
Алексѣю Николаевичъ не женился, но его женили, чтобы спасти его отъ какой-то надшей женщины, забравшей со въ руки, чтобы остепенить его отъ кутежей, чтобы увеличить его состояніе, чтобы сдѣлать еще болѣе прочныя связи въ свѣтѣ. Александра Ивановна Бѣлопольская, — такъ звали невѣсту Алексѣя Николаевича — тоже не выходила за него замужъ, а выдавалась за него, потому что ее нужно было выдать замужъ одному высокопоставленному лицу того времени. Съ перваго же дня супружества молодые зажили на двѣ половины въ роскошномъ домѣ, а черезъ нѣсколько мѣсяцевъ — этихъ мѣсяцевъ было очень мало — у нихъ явилось въ домѣ три отдѣленія: отдѣленіе мужа, отдѣленіе жены и отдѣленіе ребенка съ его мамкой, англичанкой и штатомъ прислуги. Иногда мужъ и жена не видались по цѣлымъ днямъ и порой мужъ, отправляясь къ женѣ, узнавалъ, что у нея находится въ гостяхъ одинъ изъ ея вліятельныхъ родственниковъ, и круто поворачивалъ назадъ, отрывисто приказывая лакею подать карету: не попавъ къ женѣ, онъ ѣхалъ къ прежней любовницѣ. Иногда жена не выходила изъ своей половины, приказывая сказать мужу, что у нея мигрень, но въ эти дни выдавшій ее замужъ вліятельный родственникъ имѣлъ доступъ къ молодой женщинѣ, несмотря на ея мигрень. Ходилъ даже такой анекдотъ, что одинъ изъ старыхъ свѣтскихъ остряковъ, услыхавъ отъ Алексѣя Николаевича, что у Александры Ивановны мигрень, съ наивнымъ видомъ замѣтилъ:
— А я его встрѣтилъ, кажется, на лѣстницѣ.
Онъ встрѣтилъ уходившаго отъ Александры Ивановны ея вліятельнаго родственника.
Впрочемъ, небеса благословили этотъ союзъ и въ дѣтяхъ недостатка не было. Два сына и двѣ дочери родились у Казанцевыхъ въ теченіе какихъ-нибудь восьми лѣтъ супружеской жизни и были сданы на руки нянекъ, мамокъ, гувернантокъ, гувернеровъ и слугъ, такъ какъ у Алексѣя Николаевича были на рукахъ общественныя обязанности, а Александра Ивановна должна была, по своему положенію, поддерживать свѣтскія связи. Такимъ образомъ мужъ и жена или ѣздили по цѣлымъ днямъ, или принимали на своихъ половинахъ гостей. Они знали, что у нихъ были дѣти, и дѣти знали, что у нихъ были родители, потому что дѣти каждое утро обязаны были приходить къ родителямъ и говорить:
— Bonjour, maman! Bonjour, papa!
Нѣсколько ближе узнали родители старшаго сына, когда онъ не могъ выдержать никуда экзамена и долженъ былъ опредѣлиться въ одинъ изъ конныхъ гвардейскихъ полковъ вольноопредѣляющимся. Еще ближе узнали они его, когда имъ предъявили векселей на тридцать тысячъ. Между отцомъ и сыномъ послѣдовало крупное объясненіе въ нѣсколько вульгарномъ тонѣ:
— Тебѣ еще учиться, а не кутить нужно! — горячился отецъ.
— А я думаю, что мнѣ нужно жить, пока я молодъ, — отвѣтилъ сынъ. — Вы живете, maman живетъ, значитъ, и я хочу жить.
— Я откажусь за тебя платить долги, я это въ газетахъ напечатаю, — сказалъ отецъ.
— Вы знаете, что крестный отецъ положилъ на мое имя независимый капиталъ, — отвѣтилъ сынъ. — Я трачу не ваши деньги.
Крестнымъ отцомъ юноши былъ тотъ вліятельный родственникъ, посѣщенія котораго къ Александрѣ Ивановнѣ совпадали съ посѣщеніемъ мигрени.
— Я все знаю, но мотать тебѣ не позволю! — крикнулъ отецъ.
— Я, papa, кажется, и не просилъ на это позволенія, — отвѣтилъ сынъ.
— Вонъ! — крикнулъ отецъ.
— Гдѣ это вы научились такъ кричать! — сказалъ сынъ, пожимая плечами и удаляясь изъ комнаты.
Послѣ этого объясненія послѣдовало объясненіе родителей между собою. Отецъ назвалъ сына идіотомъ, болваномъ, сказалъ, что въ фамиліи Казанцевыхъ не было никогда такихъ глупцовъ и невѣждъ, на что мать съ ироніей отвѣтила, что, вѣроятно, сынъ не имѣетъ никакихъ общихъ чертъ съ этой фамиліей, кромѣ страсти къ кутежамъ и праздности.
— Потому что, вы, конечно, не станете отрицать, что эти качества онъ наслѣдовать отъ васъ, — закончила она.
Долги сына, однако, заплатились, заплатились и еще новые векселя, выданные имъ, и дѣла пошли обычнымъ порядкомъ.
Но наученный опытомъ отецъ поспѣшилъ отдать въ закрытое заведеніе младшаго сына и просилъ начальство заведенія держать юношу въ строгости. Повидимому, все пошло хорошо: юноша былъ запертъ въ училищѣ по цѣлымъ недѣлямъ, онъ находился подъ надзоромъ учителей и начальниковъ, его окружала привилегированная молодежь, онъ обязательно приготовлялъ уроки, онъ аккуратно переходилъ изъ класса въ классъ. Отецъ былъ спокоенъ за его участь.
— Да, правильное образованіе много значитъ, — говорилъ онъ. — Какъ бы ни воспитывали дѣтей дома, а все-таки дома нѣтъ той правильности, той дисциплины, которая господствуетъ въ учебныхъ заведеніяхъ. Дома всегда бываютъ поблажки, меньше строгости, меньше страха. Я Сержемъ очень, очень доволенъ!
И дѣйствительно, Сержъ росъ приличнымъ, выдрессированнымъ, серьезнымъ мальчикомъ. Онъ держалъ себя умѣло, чинно, ловко и немного свысока относился ко всѣмъ. Я нѣсколько разъ заставалъ этого юношу у Алексѣя Николаевича и удивлялся его сдержанности. Онъ говорилъ даже съ отцомъ съ серьезнымъ достоинствомъ благовоспитаннаго барича. Отецъ, какъ видно, гордился имъ и нерѣдко говорилъ, что въ его Сергѣѣ много общаго съ дѣдомъ, съ дипломатомъ былыхъ временъ, Николаемъ Алексѣевичемъ Казанцевымъ. И точно, юноша выросъ человѣкомъ вполнѣ благовоспитаннымъ. Это понялъ Алексѣй Николаевичъ вполнѣ въ одинъ изъ памятныхъ для него вечеровъ.
Какъ-то цѣлая компанія старыхъ кутилъ, извѣстныхъ всему Петербургу, являющихся неизмѣнно на всѣ первыя представленія и бенефисы въ театры и въ лѣтнія увеселительныя заведенія, пріѣхала съ дамами къ Доротту. Въ числѣ пріѣхавшихъ былъ и Алексѣй Николаевичъ, какъ непремѣнный членъ этой компаніи. Онъ сбросилъ на руки слуги пальто и поднялся съ своей дамой подъ руку въ залъ, чтобы пройти въ отдѣльныя комнаты, и остановился въ недоумѣніи: черезъ залу проходилъ тоже съ дамой подъ руку его Сержъ, окруженный толпой товарищей. Молодежь шумѣла и смѣялась. Сержъ взглянулъ, прищуривъ глаза, на отца, и тотчасъ же развязно заговорилъ со своей дамой, точно не узнавъ отца. Алексѣй Николаевичъ смутился и выпустилъ руку своей спутницы, сдѣлавъ шагъ по направленію къ своему сыну, но сынъ, не моргнувъ глазомъ, прошелъ мимо и исчезъ со своей компаніей въ другихъ комнатахъ. Алексѣю Николаевичу было какъ-то не по-себѣ, у него исчезла всякая веселость; онъ слышалъ въ сосѣднихъ комнатахъ смѣхъ, пѣніе и говоръ сына и не могъ самъ повѣсничать въ своемъ кружкѣ. Но сынъ, повидимому, нисколько не былъ смущенъ встрѣчей съ отцомъ и продолжалъ потѣшать свою компанію, вызывая ея смѣхъ и аплодисменты своими шутками, своими куплетами.
Кое-какъ дотянувъ вечеръ, Алексѣй Николаевичъ вернулся домой.
На слѣдующее утро онъ встрѣтился съ сыномъ за завтракомъ. Тотъ, по обыкновенію, спокойно и сдержанно проговорилъ ему, садясь за столъ:
— Bonjour, papa!
Алексѣй Николаевичъ молча пожалъ протянутую ему руку сына и не зналъ, какъ начать разговоръ. Наконецъ, онъ спросилъ:
— Гдѣ ты былъ вчера?
— У Доротта, — отвѣтилъ сынъ.
— А! Значитъ, я не ошибся! — сказавъ отецъ.
— А ты меня видѣлъ? — спросилъ сынъ.
Алексѣй Николаевичъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
— Да вѣдь и ты же, вѣроятно, видѣлъ меня, — проговорилъ онъ.
— Я, papa, стараюсь не видать того, чего мнѣ не нужно видѣть, или, по крайней мѣрѣ, не говорить объ этомъ, — сухо отвѣтилъ сынъ, принимаясь за завтракъ.
Отецъ посмотрѣлъ на его спокойное лицо и смутился еще болѣе. Черезъ минуту онъ заговорилъ снова:
— Мнѣ очень досадно, что я тебя встрѣтилъ въ подобномъ мѣстѣ, въ такой компаніи!
— Въ какой компаніи? — проговорилъ сынъ, вопросительно поднимая глаза на отца. — Это были люди нашего круга…
— Но эти кутежи не доводятъ…
Алексѣй Николаевичъ не кончилъ фразы, такъ какъ сынъ, кончивъ котлету, положилъ ножъ и вилку и взглянулъ на отца, откинувшись на спинку стула.
— Мы мужчины и потому намъ нечего особенно церемониться, — проговорилъ юноша. — Мнѣ девятнадцать лѣтъ и ты, конечно, понимаешь, что я не монахъ, не отшельникъ, не сконецъ. Я точно такъ же знаю, что и ты — passez moi le mot, cher papa, — чуть не холостякъ.
При послѣдней фразѣ сынъ вздохнулъ не безъ грусти.
— Значитъ, — продолжалъ онъ:- очень понятно, что мы можемъ иногда случайно столкнуться въ извѣстныхъ мѣстахъ, въ извѣстной обстановкѣ, при которыхъ намъ, отцу и сыну, не особенно хотѣлось бы встрѣчаться. Но что же дѣлать: il faut faire bonne raine à mauvais jeu!
Онъ вдругъ улыбнулся.
— Мнѣ вспомнилась прекурьезная исторія, — совсѣмъ веселымъ тономъ, улыбаясь только глазами, продолжалъ онъ. — Я съ Пьеромъ Барнауловымъ на дняхъ поѣхалъ поужинать къ Клемансъ Роберъ… Ты, конечно, знаешь ее? Не глупая женщина, съ ней всегда можно, не зѣвая, causer théâtre et chiffons… Пьеръ Барнауловъ вздумалъ за ней пріударить. Но вообрази, только мы усѣлись за ужинъ, какъ ей докладываютъ, что къ ней пріѣхалъ самъ Павелъ Петровичъ…
— Отецъ? — проговорилъ Алексѣй Николаевичъ.
— Да, онъ своей собственной особой, — подтвердилъ сынъ. — Ну, конечно, пришлось бросить ужинъ и ретироваться черезъ черную лѣстницу. Пьеръ и не зналъ, что его батюшка уже съ недѣлю, какъ отвоевалъ Клемансъ отъ Офросимова…
— Объ этомъ же весь городъ говорилъ, — не удержался отъ замѣчанія Алексѣй Николаевичъ.
— Да, весь городъ, но къ намъ въ училище не сразу доходятъ всѣ городскія новости, — отвѣтилъ сынъ.
Отецъ и сынъ помолчали. Алексѣй Николаевичъ все еще чувствовалъ себя какъ-то неловко передъ своимъ сыномъ-дипломатомъ. Наконецъ, сынъ чуть-чуть потянулся и поднялся съ мѣста.
— Ахъ, скорѣй бы кончить курсъ! — проговорилъ онъ. — Надо будетъ поскорѣй жениться. Всѣ эти Клемансы хороши для тѣхъ, кто привыкъ сорить деньгами, а когда ихъ мало…
— Да, кстати, — перебилъ сконфуженно отецъ:- я тебѣ, можетъ-быть, мало даю карманныхъ денегъ…
— О, не безпокойся! — отвѣтилъ сынъ. — Я не изъ числа расточителей! На мелкія глупости у меня съ избыткомъ хватаетъ того, что ты даешь. Наконецъ, я въ такихъ лѣтахъ, когда во всѣхъ этихъ любовныхъ похожденіяхъ деньги играютъ еще послѣднюю роль.
Онъ пожалъ руку отца и вышелъ.
Алексѣй Николаевичъ стоялъ съ какимъ-то потеряннымъ выраженіемъ лица: онъ еще разъ убѣдился, что онъ вовсе не зналъ своихъ собственныхъ дѣтей, что ему нужно поближе входить въ свою собственную семью.
— Экипажъ поданъ! — доложилъ лакей, прерывая эти мысли.
— Экипажъ? — съ недоумѣніемъ спросилъ Алексѣй Николаевичъ, точно сквозь сонъ.
— Ваше превосходительство въ засѣданіе хотѣли ѣхать, — пояснилъ лакей.
— Въ засѣданіе? — пробормоталъ про себя Алексѣй Николаевичъ, припоминая что-то. — Ахъ, да, сегодня общее собраніе въ обществѣ призрѣваемыхъ сиротъ… Да, да, надо ѣхать!
И онъ поѣхалъ рѣшать судьбы призрѣваемыхъ сиротъ, слушать отчеты о ихъ положеніи, подписывать протоколы и отчеты о суммахъ, расходуемыхъ на ихъ содержаніе.