Приставленные к трехлетнему великому князю Ивану и его годовалому брату Юрию женщины были заняты своим обычным делом: одни вышивали, другие нянчили малолетних великокняжеских детей, занимая их сказками и побасенками. Для этих жительниц великокняжеского терема ни на минуту не прерывалась их обыденная жизнь с ее бабьими сплетнями и пересудами, с ее мелочными заботами и хлопотами. Все эти женщины толклись на половине великой княгини и детей покойного великого князя, в жилых хоромах и в постельной избе.
Итальянский зодчий, фрязин Аловиз от города Медиолама, построил каменный дворец в Кремле; в той же части, где были жилые хоромы, вывел только нижний подклетный этаж этих хором на белокаменных погребах, тогда как сами хоромы были деревянные. Только приемная палата великой княгини была каменною и носила название Задней палаты или палаты, что у Лазаря Святого. Здесь по-прежнему и после смерти великого князя Василия Ивановича шла будничная жизнь, сновала прислуга, приносилась еда из поваренного дворца, соединявшего с постельною палатою задним крыльцом с лестницею. Нянчась с великокняжескими детьми, находившиеся при них женщины далеко не сознавали того, какой смутное время переживалось в эти дни. Только боярыня Аграфена Федоровна Челяднина как-то особенно суетливо то и дело выбегала из этой комнаты, где помещались дети, в смежные покои. Очевидно, она кого-то поджидала, озабоченно покачивая головой. Она близко знала, что совершается в придворном кругу, среди бояр, и начинала сильно побаиваться.
По-видимому, все сделалось так, что лучше и желать было нечего великой княгине: митрополит Даниил, милостивец и пособник Елены Васильевны, тотчас после смерти великого князя привел к присяге братьев покойно и бояр. Первые клялись «служить великому князю Ива ну Васильевичу всея Руси и его матери великой княгине Елене, жить на своих уделах и стоять в правде, в чем цаловали крест брату своему великому князю Василю Ивановичу и крепости ему дали; государства под великим князем Иваном не хотеть; против недругов его и своих, басурманства и латинства, стоять прямо, обще в за один». Бояре со своей стороны поклялись великому князю Ивану и его матери великой княгине Елене «хотеть добра вправду».
«Но второпях-то клятву дали, — думалось Челядниной, — а все же дело небывалое, чтобы наша сестра всем государством правила да и супротивников-то у нее очей уж много. Еще покойный великий князь подозрение на брата князя Юрия имел, да и бывали случаи, что к князя Юрию в Дмитров-то отъезжали бояре, так что приходилось беглецов ловить да в темницы сажать. Да и помимо князя Юрия у великой княгини ворогов много. Князья Василий да Иван Васильевичи, Андрей да Иван Михайловичи Шуйские — это главные вороги, а за ними идут Палецкие, и Пронские, и Скурлятевы, и Кубенские. Не перечтешь всех. Всем поперек в горле стало, что литвинка из изменнического рода выше их встала. Тоже и Вам как бельмо у них на глазу, чуют, что с ним шутить плохо. Горяч только он, напролом идет, осторожности да опаски нет. За великую-то княгиню да за него кто постоит? Князья Вельские, Иван, Симеон да Димитрий? Хобаров или Воротынский? Так эти готовы шею Шуйским свернуть да тут же и великой княгине, и Ване заодно ногу подставить. Нет, если еще на кого есть надежда, так на братьев великой княгини, на наших братьев да на князей Бориса да Михаилу Горбатых. Так велика ли от них может быть помощь? Молодятина все, силы еще не набрались».
Особенно тревожное настроение, по замечанию Челядниной, охватило всех в этот день, точно что-то готовилось грозное. Челяднина не знала, что именно готовится, но боялась за великую княгиню, за брата, за себя, подслушав и разузнав какие-то смутные толки. У нее были свои шпионы и разведчики.
А брат ее все не шел и не шел.
Наконец, послышались давно ожидаемые твердые мужские шаги, и в комнату вошел молодой боярин, красивый, надменный и смелый на вид. Это был князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Он поклонился боярыне, бросил на стол щегольской меховой колпак, поцеловался трижды с сестрою и спросил несколько небрежным, недовольным тоном:
— Ну, что скажешь, сестра? Зачем звала?
— Заждалася я тебя, все глаза проглядела, родной, — проговорила она торопливо певучим голосом.
— Государыне великой княгине занадобился, что ли? — поспешно спросил он и, видимо, оживился.
Челяднина вздохнула и, отрицательно качая головой, печально промолвила:
— Нет, государыня великая княгиня все глаз не осушает, ни до чего ей и дела нет.
— Больно крепко, видно, старого мужа любила! — с язвительной усмешкой сказал он, присев на лавку и досадливо барабаня пальцами по столу. — А ты бы сказала ей, что слезы слезами, а дело делом. Оно ждать не будет, пока она все слезы выплачет. От ее слез и государю великому князю в каменном гробу теплее не станет, а ей они так глаза застелят, что она, пожалуй, и проглядит, что кругом делается…
— Про князя Юрия Ивановича намекаешь? — оживленно спросила Челяднина и пытливо взглянула на брата, словно желая проникнуть в его душу, знает ли он что-нибудь. — Вот и я слышала и тебя ради этого ждала. Замыслил он что-то неладное, болтают людишки. Передать-то мне передали, что тут деется что-то неладное, — а что — этого дураки не разведали. Тоже народ! Подслушать подслушают, а толком ничего не поймут, не разузнают, только ходят кругом да около.
— И князь Юрий Иванович, и князь Михаил Львович Глинский, и все, у кого зубы есть, покажут еще себя, — проговорил угрюмо Иван Феодорович Овчина-Телепнев-Оболенский, перебивая ее речь, — Один сегодня, другой завтра, а уж добра ни от кого не жди. Нет, чтя ни человек, то ворог.
— Так ты поговорил бы ей! — несмело посоветовала боярыня брату, пристально вглядываясь в него.
— Поговорил бы! Поговорил бы! — строптиво передразнил он сестру, сделав нетерпеливое движение. — Я говорить буду, а она рекой разливаться слезами станет о своем ненаглядном государе-батюшке…
— Ваня, нельзя же, — осторожно плаксивым тоном начала Челяднина. — Дело женское…
Он перебил ее сердито:
— Нет, довольно! Либо он, либо я! Мертвый ее не услышит, а у меня душу она всю вымотала… Который день не вижу ее, а и вижу, так только для того, чтобы услышать, что жизнь ей опостылела, что на свет бы она не глядела.
Челяднина упрекнула его:
— Ах, не знаешь ты нас, баб! Легко нам с пути-то сбиться, а потом совесть-то и заговорит, и каешься, и каешься…
— Ну, и шла бы в монастырь, если уж так грехи душу томят, а государство бросила бы, — сердито сказал князь, — а то с покаяниями-то этими и себя погубите да и другим головы не сносить. Теперь время горячее. Кто кого смога, тот того и за рога. Она не придушит, ее придушат.
— Ох, Иван, какие речи ты говоришь! — с притворным ужасом воскликнула боярыня и даже лицо рукой закрыла, точно от страшного видения.
— Чего хитришь-то? Сама все лучше меня знаешь, — резко сказал князь.
Челяднина в смущении глянула в сторону и потупилась.
— Что это только у вас, у баб, за обычай душой кривить, — с насмешливостью проговорил он. — Государыня великая княгиня плачет, глаз не осушаючи, словно и точно наглядеться не могла на старого мужа и свет ей постыл без него теперь; ты вот слов моих испугалась, что людей душить надо, чтобы самих они не задушили, а сама прежде меня это же передумала, об этом только и хлопочешь, чтобы самой дышать вольней было.
Он поднялся с лавки, захватил свой колпак и проговорил решительным тоном, не терпящим возражений:
— Скажи государыне великой княгине, что мне ее ныне беспременно видеть нужно. Как стемнеет, я приду к тебе.
Он пошел, потом, вспомнив что-то, сказал:
— Да, сегодня князь Борис Горбатый у государыни великой княгини, верно, будет по делу. Пусть выслушает. Так и скажи, а то, пожалуй, и его на глаза не пустит ради слез-то своих
— Насчет князя Юрия Ивановича? — торопливо спросила Челяднина. — Так мне и сказывали, так…
— Узнаешь потом, как скажет князь Борис все, что надо, — перебил ее брат сухо.
Он снова трижды поцеловался с сестрою и ушел.
Она не успокоилась, а еще более встревожилась. Слух о том, что князь Андрей Михайлович Шуйский подговаривал на что-то князя Бориса Горбатого, смутно уже дошел до нее через холопов, подслушавших разговор двух князей. Теперь брат сказал, что князь Горбатый придет к государыне, значит, точно слухи верны и у князя Горбатого есть что сообщить великой княгине. Но что он сообщит? Грозит ли государыне серьезная опасность, или просто так сплетни какие-нибудь ходят? Ничего она не знала…
Князь же Горбатый не шел, а вместо него нежданно-негаданно явился князь Андрей Шуйский, видимо встревоженный и растерянный. Он стал чуть не со слезами просить повидать государыню великую княгиню по важному, неотложному делу. Боярыня Челяднина косо посмотрела на него, зная, что от князей Шуйских добра нечего ждать, а от этого и подавно. Тем не менее князь, после переговоров боярыни Челядниной с великой княгиней, был допущен к последней.
Елена Васильевна была прекрасна по-прежнему и изменилась за последние дни мало. Но у нее были красны от слез глаза да во взгляде было что-то особенное: она смотрела так холодно и безучастно, точно ей все опостылело. При виде ее князь Шуйский униженно поклонился, касаясь рукою пола.
— Что случилось, князь, сказывай, — сухо спросила она.
— Недоброе дело затевается, государыня великая княгиня, — заговорил князь, переминаясь с ноги на ногу и вертя в руках свой колпак. — Недоброе злодеи замышляют. Пришел уведомить тебя, государыня великая княгиня. Князь Юрий Иванович подослал ко мне дьяка своего Третьяка-Тишкова на службу к себе звать.
— Не о делах мне теперь говорить, — заговорила певуче великая княгиня, — в горести моей глаз я от слез не осушаю, а дела бояре ведают…
— Да дело-то такое, государыня, что себя самого мне обелить надо, — горячо продолжал- князь Шуйский, — так как ни в чем я не повинен. Перед Господом Богом клятву готов дать, что не повинен. Прислал он, князь-то Юрий, Третьяка-Тишкова, а я ему: «Князь ваш вчера крест целовал великому князю Ивану, и государыне добра ему хотеть, а теперь людей от него зовет». А он-то, Третьяк-то, мне на это: «Князя Юрия бояре приводили заперши к целованию, а сами ему за великого князя присяги не дали, так что это за целование? Это невольное целование!»
— Грех князю наших людей к себе сманивать, — печально проговорила великая княгиня и исподлобья пристально взглянула на князя Шуйского. — Да его это дело, не наше. Пусть князья и бояре об этом рассудят.
— Я тебе, государыня, потому и пришел сказать, что неровен час… Ты, вон, изволишь говорить: пусть князья…
В эту минуту послышались шум шагов и звуки мужских голосов в соседнем покое.
Боярыня Челяднина поспешно вошла в комнату и шепнула великой княгине, что идут думные бояре и с ними князь Борис Горбатый. Спешное дело у них. В движениях боярыни было что-то не в меру торопливое, какая-то несвойственная ей суетливость. Любопытство, недоумение, безотчетный страх, все это перемешалось в ее душе. Великая княгиня, сохраняя свой невозмутимый вид, со вздохом, точно тяготясь делами, приказала допустить пришедших. Бояре вошли с низкими поклонами и, увидав князя Шуйского, разом заговорили:
— А вот и князь Андрей Михайлович налицо.
— Не ждали встретить!
— Кажись бы, не место тут быть! Чай, в Дмитрове ждут не дождутся!
— Поторопился!
Князь побледнел, поняв, что князь Борис Горбатый успел уже донести если не великой княгине, то боярам про его речи, успел сделать то, чего именно и боялся он, князь Шуйский. Сделанная им оплошность была непоправима. Бояре, переглянувшись между собою, сказали:
— Пусть князь Борис говорит!
Князь Борис Горбатый немного замялся, стал откашливаться в руку, чувствуя неловкость говорить при князе Андрее Шуйском все то, что он сейчас очень бойко и развязно рассказывал без него этим самым боярам. Однако он заговорил, немного путаясь и запинаясь:
— Я что ж, я все повторю, что сказал князьям и боярам. Он, вон, князь Андрей, подбивал меня на отъезд к князю Юрию. «Поедем, говорит, со мною вместе, а здесь служить — ничего не выслужишь». Потом сказывал: «Великий князь Юрий сядет на государство, а мы к нему»…
— Я тебе, государыня, уже сказывал, — торопливо перебил князя Горбатого князь Андрей Шуйский. — Не я эти речи…
— Нет, ты, князь, помолчи, твоя речь впереди, — остановили его разом окружающие.
Князь Горбатый продолжал:
— Так вот, говорил он: «Если мы к нему, к князю Юрию, раньше других отъедем, то мы у него этим выслужимся».
— Облыжно это он, государыня, на меня клеплет, — заговорил в волнении князь Андрей Шуйский. — Стыда в глазах у тебя, князь, нет. Бога ты не боишься! Сказывал я тебе, государыня, сам, что меня подговаривал в отъезд Третьяк от князя Юрия…
Кто-то из бояр заметил:
— Да про князя-то Юрия уж везде толкуют, будто шепчут ему: «Отъезжай в Димитров, отъезжай, там никто тебя тронуть не посмеет, а здесь не минуешь беды».
— Как и миновать, когда в отъезд сманивает государевых слуг, — раздался чей-то голос.
— «Я, говорит, приехал в Москву закрыть глаза государю брату, и клялся в верности племяннику моему, и не преступлю целованию креста его», а сам вот что затеял.
— А я тебя не подговаривал, князь, — горячился князь Андрей Шуйский, обращаясь к князю Борису Горбатому, — а сказывал только, что и здесь государыне говорил про Третьяка. Крест-то на вороту у тебя есть или нет?
— Нет, подговаривал на отъезд, да испугался и забежал к государыне великой княгине обелить себя, увидав, что не на того напал, — ответил князь Горбатый. — Думал, что я с тобой заодно стоять стану, либо погубить меня же хотел… Не разберешь вас тоже!
Бояре, поглаживая бороды, мялись на месте и не знали, что делать. Они, казалось, забыли, что правителями являются собственно они, а не великая княгиня, и что дело это должно решить они. Поговорив между собою, они обратились к великой княгине:
— Что положишь, государыня, то и будет. Решай сама.
Великая княгиня поднесла к глазам вышитую ширинку, отирая слезы.
— Что мне приказывать в горе моем неутешном? Сорочин еще по государе нашем не справили, а уж этакое дело затеяли…
Она, осушив слезы, мягким голосом добавила тоном упрека:
— Вчера вы крест целовали сыну моему на том, что будете ему служить и во всем добра хотеть, так вы потому и делайте. Если народилось зло, не давайте ему разростись. А я — что же могу сказать вам, глаз своих от слез не осушаючи…
Князь Андрей Шуйский бросился к великой княгине с мольбой:
— Матушка-государыня, я тебе сказывал про свое дело…
Она тихо замахала рукой, останавливая его:
— Как князья и бояре рассудят, так и будет, а мое дело женское, вдовье, глаз не осушаючи, горе мое горькое оплакивать.
Она, отирая слезы, ушла неторопливой грациозной поступью, с опущенною на грудь головой.
Князья и бояре, оставшись одни, зашумели, заговорили разом, в то время как князь Андрей Шуйский и князь Борис Горбатый сцепились друг с другом, ругая один другого уже без всякого стеснения. Князья и бояре стояли за крутые меры. Схватить надо князя Юрия. Всегда он был врагом государя великого князя. Не раз бояр, зазывал к себе в отъезд. И князь Андрей Михайлович Шуйский пробовал уже отъезжать и посидел за это в башне. По обыкновению начали вспоминать прошлое, перебирая отдельные случаи отъездов к князю Юрию. Без этого в те времена не обходились никакие обсуждения дел, что и затягивало разговоры до последней степени. Решили, наконец, что если теперь не схватить князя да его слуг — хуже будет. Бояр охватил какой-то подавляющий страх, точно все должно было погибнуть. Они знали, что князь Юрий и умен, и речист, и обходителен с людьми, и смел. Захватит власть он в свои руки — все перевернется в государстве. С таким противником шутить нельзя, и надо действовать круто.
Уже к вечеру и князь Юрий, и князь Андрей Шуйский, и приближенные князя Юрия сидели в тюрьмах. Князю Юрию пришлось сидеть в той самой палате, где в нужде и в голоде кончил свою несчастную жизнь его племянник юный великий князь Дмитрий Иванович. Предзнаменование было страшное.
В тот же вечер боярыня Челяднина с растерянным видом поджидала в своей комнате брата, сидя пригорюнившись у стола и покусывая свои полные губы. Она немного побаивалась брата, зная его бешеный нрав, а никаких хороших вестей она не могла сообщить ему в этот вечер. Вспылит он, раскричится. Ну, да пусть бы покричал на нее, это ничего еще, а то он в горячности на все готов, на саму государыню великую княгиню обозлиться готов за то, что та ему не показывается на глаза. Боярыня Челяднина покачала головой и проворчала:
— И чего уж она в самом деле так-то убивается? Ну, еще при народе, так оно так и следует. А при нас-то что глаза портить?
Она сердито поджала свои губы и, опять качая головой, со вздохом заметила:
— А уж и хитра же она. Где нам с ней равняться! Всякого проведет. На Литве научилась…
Послышались шаги.
Князь Иван пришел как раз в назначенное время и по суетливости, по особенной ласковости сестры угадал сразу, в чем дело, и нахмурился. Поздоровавшись с нею и сев на лавку к столу, он коротко спросил:
— Что государыня?
— Разнемоглась совсем, недужится ей, започивала голубушка, — торопливо промолвила боярыня сладким и певучим голосом.
— Вот как! С горя, должно быть, великого, — насмешливо сказал он и стал барабанить пальцами по столу, как обыкновенно делывал это в минуты досады. — Как бы от нее все слуги верные не разбежались, от недуга-то ее.
Он мрачно нахмурил брови и смолк в раздумьи. Сестра, перепуганная его намеком, с смиренным видом подсела к нему и начала медовым, вкрадчивым тоном:
— Ваня, ты послушай меня, голубчик ты мой родной. Не круто ли ты оглобли-то повернуть хочешь? Тише-то вернее. Скоро не спорю. Верь ты моему слову…
Он засмеялся тихим злым смехом.
— Ты что поешь-то? С кем говоришь? — проговорил он, с явной насмешкой глядя на нее. — Я вашу сестру не знаю, что ли? Вас с наскоку да с набегу только и можно оседлать. Станешь к вам подходить с опаскою да с оглядкою — высмеете вы же да в дурацкий колпак нарядите. Ходи, мол, гуляй в нем, добрый молодец, по городу на потеху людям, а нам бабья в мужицком кафтане не надобно…
Боярыня вздохнула.
— Что говорить, правда! — согласилась она. — Любим мы, бабы, того, кто над нами верх берет…
Князь Иван презрительно усмехнулся.
— Ну, да об этом нечего толковать теперь, — решительным тоном сказал он, тряхнув головой. — Нездорова государыня — что ж делать, подождем, пока лихая болезнь соскочит. Авось не помрем с горя… А ты вот что скажи. Была ты тут, когда бояре да князья приходили?
— Была, была, как не быть, — торопливо заговорила боярыня Челяднина, обрадовавшись, что все кончилось, по-видимому, благополучно. — Князь-то Юрий каков, да и князь Андрей тоже…
Брат нетерпеливо перебил ее:
— Все люди как люди, только у одного выгорит, у другого нет. Дело не в том, а ты скажи, как было все, что государыня говорила.
Челяднина, пододвинувшись к брату, заторопилась рассказывать, что она видела, что подглядела, что подслушала. По мере того, как она рассказывала, лицо ее брата принимало странное выражение. Оно смотрело и угрюмо, и насмешливо.
— Так! Опять схитрила, опять прикинулась! — наконец промолвил он резко. — Думает, что так хитростью да притворством из всякого дела сух выйдешь. «Делайте как знаете», — передразнил он голос великой княгини. — А как бы бояре-то пальцем князя Юрия не тронули бы, а отпустили бы в Дмитров, ступай, мол, голубчик, на все четыре стороны, тогда что бы она заговорила?
— Что ж, Ваня, наше дело такое, бабье, слабое, по воле хитришь, — вступилась за великую княгиню Челяднина.
— Нет, у нее уж нрав такой, на Литве, видно, привыкла личину носить;- сказал он, перебивая сестру, — где женской слабостью прикроется, где заголосит вовремя, где слезами сердце разжалобит…
Он поднялся с места.
— Удали нашей нет, на пролом идти не умеет… Ох, кабы она, как я…
Он удало махнул рукою.
— Ну, да чего нет, того и не спрашивай. Слава Богу, что нынче все благополучно закончилось. За нее весь день промаялся. Ну, да кончено, так и толковать нечего. А там дальше увидим, что делать надо, как поступать. Впереди-то еще не на одну рогатину натыкаться придется.
Он простился с сестрой и пошел, гордый, решительный, смелый. Она, любовно смотря на него, понимала, что в такого молодца каждая может влюбиться. Она пошла провожать его и, что-то вспомнив, спросила:
— А что ж я и не спрошу, глупая, что жена твоя, в добром ли здравье?
Он усмехнулся и ответил небрежно:
— Что им делается, нашим-то женам! Здорова!
— И Федюша ваш здоров?
— Здоров!
О своей молодой жене и первенце-сыне князь Овчина говорил неохотно, как о лицах, о которых ему не хотелось бы и вспоминать. Его мысль была поглощена теперь одною женщиной — великой княгиней Еленой Васильевной. Ради нее он был готов на всякие безумства, на всякие преступления, на самую смерть. Все в ней обольщало его — ее красота, ее горячность, ее легкомыслие, и даже то хорошо известное на Литве женское уменье хитрить и лукавить, которое он так порицал в разговоре с сестрой. Оно дразнило и возбуждало его.