Выло три брата, три американа, и сидели они за морем. Старшой прошел все пауки и нажил больши капиталы. Однажды созвал он братьев и говорит:
— Пока сила да здоровье позволяют, охота мне белой свет посмотреть и себя показать. Домой не вернусь, покамест славы не добуду.
Братья запричитали:
На кого ты нас оставляешь,
на кого ты нас покидаешь?!
Мы ростом-то велики,
а умом-то мы малы.
Уж мы лягем да не во-время,
Уж мы встанем да не во-пору!
Расстроили старшого:
— Розорвало бы вас, как жалобно сказываете... Вот вам тысячу золотых на розживу.
Молодцы деньги приняли, благодарно стукнули лбом в половицу и сказали:
— Дорогой брат и благодетель! Ежели не секрет, в каку ты державу прависсе?
— Надумано у меня в российски города. ,.:
— Дорогой брат и благодетель! И нам в. Америки не антиресно. Тоже охвота счастье испытать. Возьми нас с собой.
— Россия страна обширна. — Хотите — поезжайте, хотите — нет.
Вслед за старшим братом приезжают эти молоды американы в Питербурх. Сидят в гостиницы, головы ломают, на како бы дело напуститься. Увидали на столе календарь. В календаре на картины царь написан с дочерями. Эти дочери пондравились.
— Давай, посватаимсе у царя! Вдруг да наше счастье? Послали во дворец сватью. А царски дочки были самовольны и самондравны. Кажна по четыре кукиша показала:
— Мы в женихах-то как в навозе роемся. Кнезьев да прынцов помахивам. На фига нам твои американы, шваль такая!
Младша добавила:
— Не хотят ли на нашей рыжей кобылы посвататься? Она согласна.
Так эта любовь до времени и кончилась. Теперь пойдет речь за старшим братом. Он тоже посиживат на квартиры, рассуждат сам с собой:
— Годы мои далеко, голова седа, детей, жены нету, денег не пропить, не происть. Нать диковину выкинуть всему свету на удивленье.
В торговой день от скуки он пошел на толкучку и видит — молодой парень ходит следом и глаз не спускат.
Через переводшика спросил, что надо. Парень не смутился:
— Очень лестно на иностранной державы человека полюбоваться. Костюм на вас первый сорт-с...
Американин портфель отомкнул, в деньгах порылся и подает парню трешку:
— Выпей в честь Америки!
А тот на портфель обзарился. Навеку столько денег не видал. Американину смешно:
— Верно нравятся богатые люди?
— Бедны никому не нравятся.
— Имя ваше как?
— Пронькой ругают.
— Зайдите, мистер Пронька, вечером поговорить ко мне на квартиру.
В показанное время Пронька явился по адресу. Хозяин посадил его в мягки кресла:
— Увидел я, мистер Пронька, велику в тебе жадность к деньгам и надумал держать с тобой пари. Я, американской гражданин, строю па главном пришпехте магазин, набиваю его разноличными товарами и передаю тебе в пользование. Торгуй, розживайся, капиталы оборачивай, пропивай, проедай... За это ты, мистер Пронька, пятнадцать лет не должен мыться, стричься, бриться, сморкаться, чесаться, утираться, ни белья, ни одежды переменять. Мои доверенны будут твои торговы книги проверять и тебя наблюдать. Ежели за эти пятнадцать лет хоть однажды рукавом утрессе, лишаю тебя всего нажитого и выбрасываю тебя босого на улицу. Ежели же вытерпишь, через пятнадцать лет хоть во ста миллионах будь, все твое бесповоротно. Далее, как ученой человек, буду я про тебя книги писать и фотографом снимать. Вот, мистер Пронька, подумайте!
Мистер Пронька говорит:
— Живой живое и думает. Согласен.
К нотариусу сходили, бумаги сделали, подписи, печати.
Дело, значит, не шутово.
Вот наш счастливец заторговал. Пошли дни за днями, месяцы за месяцами... Первы-то годы Пронька спал по два, по три часа. Товары получат, товары отпускат — из кожи рвется, торгует. В пять годов он под себя дом каменной — железна крыша — поставил. К десяти годам в каждом губернском городе Пронькин магазин, в каждой деревни лавка. Наблюдение за выполнением американин доверил двум своим братьям, несчастным от любви, узнавши, что они не при деле да не при месте.
День за днем, год за годом зарос Пронька, аки зверь, аки чудо морское. Лицо, руки — чернее башмаков, грива на голове метлой, бородншша свалялась, лохмотья висят. Летом дождик попадат на голову-то и мытье.
Год за год хлобошшится в грязи, только и порадуется, что над деньгами. А денег — всей конторой считают.
Стал Пронька именитым купцом. Ездит на рысаках. Как навозну кучу повезут по городу. Однако этой куче ото всех почет и уважение. Все у ней в долгу. Сам осударь тысячами назаймовал. К двенадцати-то годам у Проньки на царя полна шкатулка кабальных записей. Вот каку силу мужичонко забрал!
Только своего американина наш капиталист боится. Все терпит. Американин его помесячно аппаратом снимат во всяких видах, измерят, во сколько слоев грези наросло, вшей вычислят, каждогодно насчет Проньки сочиненье издават. В американских тиматографах стали шевелюшших пронек показывать. Ну, экой бы славы не все рады.
Год за годом, скоро и сроку конец. И ни разу Пронька с копыл не сбился, ни разу братья-наблюдатели на него слова не нанесли.
Тут соседни державы на царя войной погрозили. Надо крепостям ремонт, надо ерапланы клеить, выпускать удушливы газы. А казна поро'зна.
Царь Проньки записку:
— Одолжите полдесятка миллиончиков.
Пронька сдумал думушку и не дал. Царь, подождав, посылат мипистра. Пронька сказался, что болен. Царь лично прикатил:
— Ты что, сопля пропашша, куражиссе? Как хошь, давай денег!
— Никак не могу, ваше величие! Вы и так в долгу, что в море, — ни дна, ни берегов.
— Хошь, я тебя, бандита, енералом пожалую?
— Даже в графы нам и то не завлекательно. А коли до самого дела, дозвольте с вами породниться и вашу дочь супругою назвать.
— Что ты, овин толстой! Что ты, вшива биржа! Да поглядись-ко ты в зеркало...
— В зеркало мы о святках смотряли, и вышло, что воля ваша, царская, а большина наша, купецкая.
У царя губы задрожали:
— Ты меня не заганивай в тоску, сопля пропашша!.. А у меня девки-то три, котора нать?
— Каку пожалуете.
— Тогда хоть патрет сресуй увеличенной с твоей рожи. Я покажу, быват, котора и обзарится. Только имей в виду — в теперешно время нету настояшшого художника. Наресуют, дак зубы затрясет.
— За мастером дело не стало. В три упряга окончено в красках и приличной раме. Пронька со страху прослезился:
— Сатаной меня написали... Знают, как сироту изобидеть... Уж и кажной-то меня устрашится, уж и всякой-то меня убоится!..
Царь на портрет взглянул, оробел, старших девок кличет:
— Вот, дорогие дочери! Есь у меня про вас жених. Конечно, но внешности так себе, аригинальный старичок, зато камерсант богатеюшшой.
Старша глаза взвела на картину, с испугу в подпечек полезла. Папа ей кочергой добывал и ухватом — все напрасно. Друга дочка сперва тоже заревела, дале сграбилась за раму да с размаху родителю на голову и надела....
Младша дочь явилась, папаша сидит в картины и головой из дыры навертыват.
— Вот, дорогая дочь, сватается денежной субъект. Не гляди, что грезишша да волосишша, он тебя обижать будет нельзя как лучче...
Девка его пересекла:
— Плевать я хотела, что там обажать да уважать! Ты мне справку подай, в каких он капиталах, кака недвижимось и что в бумагах!..
Она с отчишком зашумела. В те поры старша из подпечка выбралась да к середней сестры катнула:
— Сестрича, голубушка, татка-то одичал, за облизьяна за шорснатого замуж притуганива-а-ат! Убежим-ко во болота во дыбучи, а мы схоронимсе в леса да во дремучи!
— В дыру тебя с лесом! Мы в Америку дунем. Чорт ли навозного лаптя лизать, когда нас американы дожидаются.
У старшухи слезы уж тут;
Ох, чужедальня та сторонушка,
Она слезами поливана,
Горьким горем огорожена...
— Реви, реви, корова косая! Вот ужо таткин облизьян обнимать придет.
— О, не надо, не надо!
— Не надо, дак выволакивай чемоданы, завязывай уборы да сарафаны! А я фрелину к тем понаведаться сгоняю.
Два брата, два американа рады такому повороту. Ночью подали к воротам грузовик, чемоданы и обеих девок погрузили да и были таковы. Дале и повенчались и в Америку срядились на радостях. Мужья рады дома женами похвастаться. Жены рады, что от Проньки ушли.
Царь как узнал, что дочки к американам упороли, только для приличия поматерялся про себя-то доволен, что на свадьбу изъяниться не нать.
Тут Пронькины пятнадцать годов на извод пришли. У него мыло просто и душисто пудами закуплено, мочалок, веников, дресвы возами наготовлено. Везде по комнатам рукомойники медны, мраморны умывальники, а также до потолку сундуков с костюмами зимными, летними, осенними, весенними и прочих сезонов.
В последний нонешний денечек является Пронька к своему американину. Опеть к нотариусу сходили, все договоры розорвали, по закону ни во что положили и любезно распростились. Пронька, что птичка, на волю выпорхнул.
Радось за радосью — царь объявляет о дочкином согласии. Поторговались, срядились. На остатки нареченной жепих говорит:
— Итак, через полмесяца свадьба. В венчальной день публика увидат неожиданной суприз.
На друго утро он снял под себя городски бани на две недели и пригласил двенадцать человек баншиков и двенадцать паликмахтеров. И вот бани топятся, вода кипит, аки гром гремит, баншики в банны шайки, в медны тазы позванивают. Паликмахтеры в ножницы побрякивают.
Неделю Проньку стригли садовыми ножницами, скоблили скобелем, шоркали дресвой и песком терли. Неделю травили шшолоком, прокатывали мылами семи сортов, полоскали, брили, чесали, гладили, завивали, душили, помадили.
В венчальной день двенадцать портных наложили царскому жениху трахмальны манишки, подали костюм последной париской моды, лаковы шшиблеты и прочее.
И как показался экой жентельмен на публику, дак никто буквально не узнал. А узнали, дак не поверили. Он явился, как написаной, бра'вой, то'лстой, красной, очень завлекательной. Царевна одночасно экого кавалера залюбила. До того все козой глядела, а тут приветлива сделалась, говорунья. Свадьба была — семь ден табуном плясали, лапишшами хлопали, пока в нижной этаж не провалились, дак ишо там заканчивали.
А Пронькин американин, приехавши на родину, не избежал некоторой пеприятности. Американска власть на его заобиделась, что пятнадцать лет в России потратил, эдаки деньги на вшивого мужичонка сбросал.
— Неужели, — власть говорит, ты за эстолько лет не мог его соблазнить хоть раз сопли утереть?
Тогда достойной субъект показал им пятнадцать научных изданных томов насчет Проньки. Также открыто спросил:
— Разве вы пе в курсе, что две особы императорской фамилии вышли замуж за американов и принели американску веру?
Власти говорят:
— Это мы в курсе. Вот этот случай — велика честь. Америка гордицца теми двумя молодцами.
— Дак эти два молодца мои родны братья. Кабы не я да не мой Пронька, им царских-то дочек не понюхать бы!
Публика закричала «ура», тем и кончилось.