— Господжа Васильев Ольга код капитана Тьене! Господжа Васильев Ольга код капитана Тьене!
Диктор лагеря Баньоли, хрипя, кашляя и отплевываясь, по два раза на каждом из трех языков надрывается в призыве госпожи Васильевой. Он орет по-итальянски, по-немецки, по-сербски, но, конечно, не по-русски, хотя в населении транзитного лагеря русские составляют зачастую большинство.
На этот раз прибыть немедленно код капитана Тьене, коменданта лагеря, приглашены одновременно три русских женщины.
Это уже сенсация, подлежащая широкому обсуждению на центральной площади кампа, где с утра до ночи толчется его праздношатающееся, томящееся от скуки, чающее узреть туманные контуры своего будущего, население.
— Почему разом трех? Отправка в Канаду? Персональная?
— Да нет. Какая там Канада! Разве вы не слыхали?
— Насчет Бразилии?
— В Бразилью зовут Инезилью, а нашу Матрешку — на картошку… Подрались они, эти три грации сегодня утром. Скандал на весь блок. Заработают суток по десять картошки Дездемоны эти!
— Из-за чего же?
— Не чего-же, а кого-же… Вон он, этот «чего», казус белли идет!
Казусом оказывается мой старый знакомец по Чине-Читта и прочим этапам скитаний — «князь» с неопределенно громкозвучными фамилиями и рукавом, залепленным столь-же неопределенными эмблемами, верноподданный краля Петра Второго. Он гордо и надменно шествуют по плацу, видимо, очень довольный сказываемым ему вниманием.
— Чем же он, собственно говоря, мог прельстить разом три сердца? — с сомнением спрашиваю я. — Если титул, так кому он теперь нужен?
— Дело не в титуле, а в подданстве. Русским ходу нет, а сербы везде приняты… Ваш приятель Барабанов тоже ведь за счет своего сербского подданства кралю себе подхватил, «новенькую», теперь катается как сыр в масле. Она — зубной врач, все дороги открыты, да и здесь работает, сорок тысяч получает, да комнату отдельную… Ловко? За «князем» эти три дуры гоняются, а он джулианку, лет пятидесяти обхаживает. Для итальянок и титул играет роль. У нее же — вилла под Триестом…
— Врет, наверное… Какая там вилла!
— Может и правда. Эти джулиане что теперь весь лагерь забили, все с деньгами. У большинства свои дома в Горице, в Удине, даже в Венеции… сады коммерческие, земли в аренду сданы. Сами рассказывают.
— Чего же они тогда в нашу помойку лезут?
— Эх! Какие вы все «новые» идеалисты. До сих пор европеизироваться не можете. — Поучает меня уже умудренный европейским стажем собеседник. — Это у вас, если заведется тысченка долларов в кармане, вы сейчас за свой счет в Канаду! А у них и по пятьдесят тысяч есть, а сидят здесь и ловчатся на дармовщинку выехать.
— Сидеть-то в этой куче каково!
— Вам — «каково», вы у себя на Соловках к самосозерцанию приучены, а джулианцу — самая жизнь: делать нечего, макароны даром дают, треплет языком целый день — сплошное удовольствие, и умирать не надо. Это его европейский идеал.
— Чего же их ИРО принимает? Какие же они «перемещенные лица»?
— Эх вы! А еще своей политграмотой кичитесь! Вот она вам подлинная европейская демократическая политграмота. Раньше Италия знатных иностранцев обирала, теперь таких — жук наплакал, кончились. Значит, приходится с профугов через ИРО тянуть. На всех хлебных местах в ИРО итальянцы. По сто, по сто двадцать тысяч получают, а профуг на том же месте шесть-восемь тысяч получал… Даже шоферов из наших запретили брать. Бери итальянца и плати ему сорок пять тысяч на полном содержании. А наш, хоть с парижским дипломом, иди уборные за шесть тысяч чистить… Вот она, политграмота-то настоящая!
***
Лагерь Баньоли под Неаполем — транзит для всех итальянских лагерей. Отсюда выезжают за океан не только ди-пи — «итальянцы», но и прибывают партии из Германии, Франции и Австрии. Поэтому и время в Баньоли отмечается особо.
— Это было, когда «греков» везли, определяет какой-либо старожил хронологическую дату.
— Нет, «греки» тогда уже проехали, а чехи густо шли и джулиане начались, — возражает другой.
— Не было еще джулиан, — вмешивается третий, — куда вы с ними лезете. Чехов хвост еще тащился, «австрийцев» вывезли, а «француз» пер в Канаду… Новая Зеландия тогда уже приезжала вместе с мадам Шауфус…
Расположено Баньоли на самом берегу залива в бывших казармах артиллеристов Муссолини, в семи больших, некогда прекрасно оборудованных корпусах и десятке строений поменьше.
Нижние этажи всех блоков заняты учреждениями ИРО и представительствами всех стран, куда ди-пи не выпускают без соответствующих сертификатов. Для заготовки этих сертификатов требуется при большой удаче месяцев пять, неудачники-же бегают за ними года по два при ежедневной восьмичасовой занятости.
Я лично был в Баньоли четыре раза и жил в нем месяца по два-три, наблюдая всю эволюцию его быта. Кормили всегда очень скверно, загоняя в грязные, тесные столовые и запрещая готовить что-либо в помещениях или выносить из столовой. Поэтому в 1948 г. у дверей столовой стояли шеренги голодных мужчин с протянутыми мисками, в эти миски им сваливали объедки.
— Грацие… Хвала лепа… Благодарю вас… — вежливо благодарили на всех языках.
Рядом с ними стояли демократические полицеи с демократическими же ременными плетьми. Эти плети отличались от прежних казачьих большей длиной и полновесностью, но сплетены были много хуже.
В 1949 г. голодающих стали разгонять, демократические плети упразднили и вместо них ввели элегантные белые дубинки. Кормили столь-же скверно.
Населения в Баньоли в среднем тысячи три. Полиции в нем в среднем 200–250 человек, не считая отряда итальянских карабинеров. К сведению некоторых читателей напоминаю: в «полицейском государстве», Царской России, один урядник обслуживал волость в 12–15, а то и 20 тысяч населения. Камповские полицейские стоят по-одиночке в каждом блоке и у каждых дверей сколь-либо значительных чиновников. Если у вас дело к укрытому за дверью чиновнику, то вы должны его прежде изложить охраняющему дверь полицею. Вряд-ли он вас поймет, ибо обычно говорит только по-сербски, но выслушает и скажет:
— Почекай.
Вы будете «чекать» час, два, пока лицезрение вашей физиономии полицею не надоест. Тогда он вас впустит.
Чиновник ИРО всегда очень занят. Он перекладывает с места на место груды бумаг. Вы опять «чекаете» минут десять-пятнадцать… Наконец, изложите свое дело. Он ответит:
— Приходите в пятницу ровно в десять, — и запишет это в блокнот.
В назначенный срок его в кабинете не окажется, и в понедельник (суббота — день нерабочий) вы снова начнете милую древнюю сказку про белого бычка.
В шести столовых полицеи стоят группами по три человека: один у входа, второй у окошка выдач, третий у выхода. Два первых проверяют вашу пищевую карточку, после чего она, наконец, попадает к повару, который штампует ее гвоздем, третий — у выхода — проверяет, не вынесли ли вы с собой остатки пищи и не попытаетесь ли поглотить у себя в помещении бесвкусную несоленую картошку, приправив ее перцем, солью и луком. Подобное вольнодумство — большое преступление в лагере Баньоли. Оно обойдется вам не менее, чем в пять суток картофельных принудработ на кухне. Радио ежедневно предупреждает о том новоприбывших.
Сколько интересных неожиданностей встречают в лагере Баньоли перманентно перемещающиеся уже шестой год лица! Приезжает, например, семья. Самая обыкновенная, так сказать, нормальная: отец, мать, сын семи лет и дочка двенадцати лет. Приехали, как ехали, все вместе. В Баньоли дело иное. Мать с дочкой идут в один блок, в общее, человек на триста, помещение, отец — в другой. По поводу сына происходит совещание: по половому признаку он должен быть с отцом, а по возрастному — с матерью. Трудный вопрос! Для его разрешения сам царь Соломон требуется. После долгих прений между четырьмя регистраторами половой признак торжествует. Вещи же идут в тунель — общелагерное хранилище, за исключением мелочи.
Часто таким новоприбывшим хочется умыться с дороги. Что поделаешь — привычка!
— Беги к матери, — говорит отец сыну, — возьми у нее полотенце и носки свежие.
— А где она?
— Поищи по корпусам.
Час поисков результата не дает, но. к счастью, на плаце встречается сестренка.
— Я к вам за полотенцем и носками для папы.
— А я к вам за мылом… Слава Аллаху, связь установлена!
— Мама, папа носки просит.
— Какие еще носки! В чемодане они, а чемодан в каком-то тунеле…
— Ты дай ключ, я сбегаю в тунель и сам возьму.
— Справлялась уже. Для входа в тунель особое разрешение от капитана Тьене требуется…
Бедный капитан Тьене! Сколько ему работы! Не зря перед его дверью два полицея стоят. Одному не управиться с такою толпой.
— Позор! Позор! — вопит лагерное радио.
— Это кого он пробирает? — спрашивает меня окончательно обалдевшее от всех регистраций и перерегистраций новоприбывшее из Германии перемешенное лицо. — Не мы ли что-нибудь против правил сделали?
— Не волнуйтесь, — отвечаю я. — Это не проборка. Позор — по-сербски — внимание.
— А кому же этот позор?
— Ну, в такие глубинные изыскания я не пускаюсь.
***
— Русских книг в библиотеке ни одной; газеты у вас не допросишься, все своим мужикам раздаете, так от нечего делать я статистикой занялся, — сообщает мне коллега Петросян.
— Дело хорошее. А что же вы, собственно говоря, учитываете?
— Время.
— То есть?
— Сколько его здесь, в Баньоли, тратится производительно и сколько уходит впустую. — Каковы же ваши выводы?
— Средние показатели за пять недель таковы: исходя из восьмичасового рабочего дня, полезных затрат, считаю сюда и еду, — один час двадцать семь минут. На всякого рода «чеканье» — у дверей чиновников, в столовой, в умывалке и т. д. — шесть часов тридцать три минуты в день… По часам точно отмечал за все пять недель.
— Ну и терпение у вас!
Рядом с нами на лавку садится женщина. Она приволокла туго набитый соломой матрас. Ее дочурка сваливает на него пачку рваных порыжелых одеял.
— Ох, уморилась! — ни к кому не обращаясь, говорит женщина. — Тележки стоят, а не дают их. Волоки с километр до блока, а там на третий этаж поднимай. Уморилась…
Отдышавшись, она продолжает:
— Третий раз на отъезд вызывают. Все чистки прошла, и консула, и инспектора, а пароходного номера опять не дали… Ну, что будешь делать? Муж второй год, как из Канады выписывает…
Она поднимается и снова тянет свой матрас по пыльному асфальту двора, а на ее место садятся две итальянки. Как им и полагается, каждая выпаливает сто слов в секунду.
— Вы понимаете джулианское наречие? — спрашивает меня Петросян.
— Плохо. Да и неополитанское тоже.
— А я привык уже. Переведу вам. Вон та, помоложе рассказывает, что третьего дня только приехала в лагерь и уже номер пароходный получила. Хвастается, что разом нашла того, кому дать надо.
— Что-ж удивительного? Здесь все так. Даже очень интересные анекдоты получаются. Доктора Борегара знаете?
— Это тот, что от ИРО нас обследовал? В тюрьму его на днях посадили.
— Его-то посадили, а «зарезанные» им так и остались с каиновой печатью, без выезда. Так вот этот доктор рентгеновскими снимками торговал. У здорового возьмет и туберкулезному продаст, а тому — наоборот. Пойди докажи… Дело выгодное.
— И попался?
— Заторопился должно-быть и шестидесятилетнему старику снимок двадцатилетней девицы продал. Американские врачи как захохочут!.. О'кэй, вот так омоложение! Ну, и сняли его.
— Ничего удивительного. Бравина помните? В Сан-Доминго он за свой счет уехал. Почтенный такой старик, коммерсант. Помните? Так он дать не захотел, и вдруг на седьмом десятке у него сифилис обнаружился.
— Но все-таки уехал?
— С шестимесячной задержкой. Полный курс лечения прошел. Очень крепкий старик, прижимистый. «Черт с ними, — говорит, — хоть ведро сальварсану в себя приму, а не дам…» Характер! А? Ну, я вам о своей статистике доскажу. Окончательные выводы таковы: вполне понятно, что при такой работе вся мощь великих демократий уже пять лет не может нас, одного миллиона ди-пи, по миру развезти. А Гитлер и Сталин целыми республиками, да еще в военное время, как мячиками, перебрасывались.
— Мне это и без вашей статистики понятно.
— Ну, а вот это наше Баньоли, вся эта бестолочь, боязнь принять на себя самую ничтожную ответственность, таскание из офиса в офис, рогатки, на каждом шагу рогатки, больше, чем в СССР рогаток, — все это что вам напоминает? Так сказать, в мировом масштабе? Все эти оттяжки и затяжки? Что? В мировом масштабе… Что?
Я думаю недолго.
— ООН! — уверенно говорю я. — Точка в точку. Угадал? Только там еще хуже. Маликово вето действует.
— А здесь его, думаете, нет? И здесь его хватает. Вот подождите, еще нас с вами, нашу эмиграцию невзначай прихлопнут.
Практический человек мой коллега Петросян. Много у него здравого смысла и реального подхода к создавшейся ситуации.
— Удивительное дело, — продолжает, он. — ведь, смотрите американский налогоплательщик действительно нам помочь хочет, он действительно от себя отрывает чтобы собрать эти сотни миллионов, а во что эта помощь здесь превращается? Куда здесь эти миллионы идут? Кричат о правах человека, а сами его жмут, где только и как только могут.
— Молоды вы еще, потому и удивляетесь. А я с 1917 года эту картину наблюдаю. Во всех ее разнообразных аспектах. Все в порядке вещей. «Кто говорит, что любит человечество, тот не любит человека», это еще Блаженный Августин 1500 лет тому назад писал. Мудрый был старик, прозорливый.