Придется начать издалека, со дня прихода немцев в областную столицу Северного Кавказа — Ставрополь…
Так вот, свершилось это знаменательное событие очень просто: проснулись 3-го августа 1942 года ставропольские граждане, как и полагается, при советской власти; побежали кто на службу, кто в очередь. Часов в десять утра с неба посыпались бомбочки, а советские власти срочно и даже без командировочных удостоверений посыпали на Махач-Калу; потом была небольшая заминка с перестройкой своей идеологии, пока в три часа дня, в Горсовете, под неснятым портретом «мудрейшего» не сел очень обыкновенный немецкий комендант. Вот и все.
К этому-то коменданту пришел я и сказал по-немецки:
— Я хочу выпускать свободную русскую газету.
— Очень хорошо, — ответил комендант, — цензурировать вас будет оберст фон-Майер. Он же даст вам сводку. Это очень милый человек.
Комендант не соврал. Полковник фон-Майер был действительно очень милым человеком, не то немцем русского происхождения, не то русским немецкого происхождения. Мы с ним разом договорились.
Дальше пошло еще проще. Оказалось, что все работники типографии даже домой не уходили для перестройки идеологии, только директор сбежал, прихватив кассу; и рулон в машине, и метранпаж пропустил полагающийся ему по штату стаканчик, и даже готовый секретарь редакции за столиком сидел. Очень хороший секретарь — Михаил Матвеевич…
Что же оставалось делать мне? Только объявить себя редактором-издателем и начать передовую великими словами, прозвучавшими за 81 год до того:
«Осени себя крестным знаменем православный русский народ…»
На утро 4-го августа по Сталинской улице уже бегали мальчишки, крича:
— Беспартийная. свободная русская газета! Первый номер! «Утро Кавказа»!
Ее рвали нарасхват… Так нарасхват, что в полдень пришлось дать второй, дополнительный тираж.
Ну, а дальше дело покатилось, как снежный ком: из бухгалтерии Плодоовоща пришел острый фельетонист «Аспид»; юный советский врач забегал по городскому репортажу, литературный отдел возглавил сумрачный доцент, а театральную рецензию повела поэтесса Лелечка… Тираж возрос до 20 000, и я сам перебрался из будки садового сторожа в квартиру сбежавшего завкрайземотделом. Мягкая мебель, пианино, бледный свет палевой лампы…
Бывали и некоторые затруднения. Появляется, например, офицер СС и, как полагается эсэсу, чеканит:
— Не позже двенадцати часов следующего дня сжечь всю имеющуюся в редакции советскую литературу! Всю! Пропагандную, научную, беллетристику! Полностью!
Как громом хватило! У нас уже, кроме богатого книжного наследства большевистской газеты, еще библиотека обкома партии прихвачена. Какие изданий! Заглядение!
— Вас проконтролирует зондерфюрер Эрхарт. Всю! Это приказ!
Эрхарт? Георгий Карлович? Ну, это легче. ОН тоже немец русского происхождения, сын петербургского кондитера. О немцах он говорит «они», а о русских — «мы». С ним сговоримся.
— Георгий Карлович, — телефонирую я ему, — тут приказ всю советскую литературу сжечь под вашим контролем, так я вам на завтра все это ауто-да-фе подготовлю…
— Ладно, завтра я забегу посмотреть, — отвечает Георгий Карлович, — сегодня я со своим генералом занят.
Я знаю, что он всегда с генералом занят. И генерала этого знаю. Его зовут Любочкой. Очень хорошенький генерал. Сам же Эрхарт выполняет в Ставрополе работу современного «Голоса Америки». Он ведет крестьянскую пропаганду, то-есть раз в неделю повествует по радио о том, как зажиточно живут ганноверские бауэры и какие эти бауэры хорошие.
— Ну, — думаю я, — теперь, господа эсэсовцы, обойдетесь и одними «основоположниками». Их у нас целый вагон во всех видах… а все прочее при нас останется.
Наутро во дворе высится огромная куча книг в роскошных матерчатых красных, желтых, синих, голубых переплетах… Все классики марксизма во всех изданиях. Гора!
Но вдруг новое затруднение. Женский бунт. Меня атакуют разом три машинистки, две уборщицы, библиотекарша и во главе их… моя собственная жена. Ее речь совсем не парламентарна:
— Ты что это, совсем сдурел или еще соображаешь? Этакую ценность на улице жечь? Ты людям Марксов раздай! Ведь всем топить нечем!
— Приказ Эс-Эс, — защищаюсь я. Но на счастье входит Эрхарт и атака обрушивается на него. Он защищается со всею стойкостью немецкого солдата, но разве устоять ему против русской бабы, коли она возьмется за дело?
— Знаете, — отводит он меня к окну, — пусть они разберут незаметно эту дрянь. Ведь я знаю, что топить нечем… А вы что-нибудь сожгите для вида…
Через полчаса на дворе нет ни одной книги, а мы с Эрхартом притаптываем маленькую кучку догорающих листков, раскидывая пошире их пепел.
— Приказ выполнен!
Вечером мы с женой сидим у ярко пылающей печки и подкидываем в нее смятые листки «Капитала»… Действительно — капитал! Тепло от него, уютно. Жена даже размечталась.
— Знаешь, — говорит она, — скоро ведь Рождество… Настоящее Рождество! К обедне пойдем… Давай устроим встречу, как следует. Позовем всех редакционных… Хорошо?
Я колеблюсь, но печка горит так уютио.
— На базаре теперь всего, сколько хочешь. Чорт их знает, откуда колхозники берут, а везут. Ты водки у немцев достанешь… Давай?
Печка горит ярко и уютно. В языках ее пламени мелькают позабытые образы… Разве устоишь перед ними!
Этим образам было суждено воплотиться. В Сочельник на маленьком столике стояла елка, а большой был покрыт единственной оставшейся простыней и на нем… все, «как при царизме», вплоть до гуся, выставившего ножки в бумажных розетках.
— Каково! — с торжеством восклицает жена. — Когда ты такое видел? И счет годам забыл, наверное! Сейчас и гости придут…
Но я с сомнением поглядываю на нее и на копошащегося под елкой сынишку.
— Конечно… Все это прекрасно… но только мыто все не рождественские… Я понимаю, съедобным базар полон, а мануфактуры чорт-ма… Купить негде. Но очень уж мы оборванные.
Сияющее лицо жены расплывается в хитрой улыбке. Она на миг исчезает в спальне и, вернувшись, кидает мне что-то на руки.
— Вот она, мануфактура! Получай рождественский подарок!
Что это? Голубая рубашка из какой-то плотной материи и даже темно-синий галстук!
— Откуда?
— Не узнаешь? А еще «Краткий курс ВКП(б)» сдавал! Это он, «Краткий курс» в применении к жизни. А галстук — «Вопросы ленинизма». Опять не понял? Все очень просто: отмочила материю с переплетов, отгладила и пошила… А у меня из Ленина платьице! И какое хорошенькое вышло! Помнишь «основоположников», которых ты сжечь хотел? Вся редакция в них оделась к празднику. Это Люся-уборщица сообразила. Подожди минутку…
Она снова исчезает, прихватив сынишку, и снова появляется вместе с ним. Но какая метаморфоза! На ней — темнокрасное новое платье, а на мальчишке не трижды перелицованные штаны из латаного теткиного капота, а настоящие, синие и к ним форменная матроска с таким же воротником…
Жена выглядит так же, как, вероятно, выглядел праотец Ной, спуская на воду оснащенный новенький Ковчег… Она вертит передо мной сынишку, демонстрируя все достижения «На базе марксизма-ленинизма».
— Из переплетов… только вот буквы не совсем отстирались. Но это ничего, даже удачно получилось. Смотри, на одной попочке у него «Маркс», а на другой — «Энгельс»… Изящно? И идеологически выдержано. Не придерешься. База! А по воротнику сзади узорчиком, как кайма — «Антидюринг»… Вот он где, подлинный-то марксизм!
— Велики твои достижения в применении на практике научных построений социализма, — констатирую я, — вот они, «основоположники», какие чудеса делают, а я-то, дурак, в антимарксисты лезу…