I
Господин Энгельс подошел к широкому окну и, потянув за шнурок, задернул штору. Он тщательно расправил складки тяжелого бархата, чтобы они плотно сходились и не пропускали света из комнаты. Господин Энгельс любил делать это сам, несмотря на то, что строго говоря, для такого рода работы в доме у него была прислуга. Он не доверял тщательности фрекен Хильмы, хотя уход за квартирой осуществлялся старой фрекен с щепетильностью, ограждающей господина Энгельс от нарушения его малейших привычек, даже капризов.
Вся остальная прислуга в доме господина Энгельса была русская и приходящая. На ночь с ним оставалась только старая финка. Он не считал нужным посвящать русскую прислугу в некоторые детали своей жизни и, в частности, вовсе не был расположен осведомлять ее о лицах, частенько после захода солнца заглядывавших в особняк на Елагином острове.
Господин Энгельс был совершенно спокоен, что никому не придет в голову усомниться в подлинности его паспорта, выданного министерством иностранных дел величайшей из великих держав, и никто не станет смешивать иностранного представителя крупнейшей автомобильной фирмы с Российской императорской гвардии полковником Энгельгардт. Даже наружность полковника Энгельгардт, став наружностью господина Энгельс, как будто изменила свои основные черты. Вместо былых пушистых светлых усов — зависти полковой молодежи, под твердыми узкими крыльями носа обрисовывались теперь сухие плотно сжатые губы. И никто бы не сказал, что на гладко выбритой розовой голове автомобильного коммерсанта когда-то красовался правильный, по линеечке припомаженный пробор. Ну, а прежняя твердая поступь и неискоренимая привычка держать прямо и твердо худой корпус — это не беда. Всем известна выправка и спортивная тренированность англичан. Но все же осторожность остается осторожностью. Несмотря на то, что господин Энгельс никогда не употреблял теперь языка страны, в которой жил, он предпочитал, чтобы около него было как можно меньше ушей.
Покончив со шторой, господин Энгельс вернулся к письменному столу. Мимоходом взглянул на циферблат больших часов, мягко отзванивавших своими столетними шестернями каждое движение маятника. Обе стрелки стояли на цифре десять.
— Хм, он как всегда опаздывает. Удивительно неаккуратный человек.
В этот момент взгляд господина Энгельс упал на письменный стол. Вытянувшись, около чернильницы, средневековый бронзовый страж высоко поднимал оплетенный проволокой куб фонаря. Куб мягко засветился на несколько секунд и погас. Одновременно где-то в глубине дома едва слышно протрещал звонок. Господин Энгельс подошел к двери и предупредительно повернул защелку американского замка. После этого он быстро отошел в угол комнаты, где под широким затененным абажуром, около круглого курительного стола широко и массивно раскинулись тяжелые кожаные кресла. Господин Энгельс непринужденно развалился в одном из них, высоко закинув на колено костлявую ногу, негибко сломавшуюся в колене. В дверь нерешительно постучали.
— Войдите.
В комнату торопливо семеня вошел маленький сухонький старичок, рамолически откидывающий на ходу левую ногу. За ним не совсем уверенно двигался человек среднего роста в форме морского летчика. Его можно было бы назвать совсем молодым, если бы не сутуло согнутая спина и какая-то необычайная вялость во всех движениях. Он производил впечатление не то преждевременно состарившегося, не то больного. Пока летчик медленно шел от двери к курительному столику, около которого старичок усиленно жал руку привставшему Энгельсу, последний внимательно оглядывал моряка. Заметив этот взгляд, старичок стремительно обернулся к своему спутнику и представил его хозяину.
— Господин Шухмин, морской летчик. Когда-то, хе-хе, лейтенант, а теперь «морлет»… хе-хе… Так, кажется, у них говорится…
Энгельс встал совсем и нарочито сурово и деловито проговорил по-английски, протянув руку Шухмину:
— Рад. Много слышал о вашем искусстве и о вашем знании севера. Нам нужны знающие и преданные люди.
Шухмин молча потирал руки и неловко улыбался. Его фигура казалась еще более сутулой и слабой рядом с прямым и крепким Энгельсом. Платье сидело на Шухмине мешком. Тужурка была слишком широка. Брюки обвисали на коленях бесформенными мешками.
Оглядывая украдкой всю фигуру Шухмина, Энгельс едва заметно кривил тонкие губы.
Тем временем старичок, приведший Шухмина, удобно уселся в кресле. Его лысоватая красная головка приходилась почти на уровне стола, уставленного коричневыми сигарными ящиками. Косой свет из-под абажура играл тонким неуверенным блеском на засаленном краешке воротника стариковского кителя. Китель был когда-то форменным. Теперь пуговицы его были тщательно обшиты суконочками. На плечах, где были раньше погоны, остались полосы более темные, чем весь остальной желтозащитный материал. Когда старичок поворачивал голову, луч света перебегал с засаленного края воротничка на розовую лысинку.
Старичок как бы невзначай перебрал на столе сигарные коробки и, остановившись на одной из них, ловко приготовил себе тонкую светлую сигару. Он вскинул головку в сторону господина Энгельса.
— У вас изумительные сигары, мистер Энгельс, я, хе-хе… давно забыл, что такое хорошая сигара…
Энгельс точно сейчас только вспомнил о присутствии старичка.
— Ваше превосходительство, вы знаете мой принцип — с глазу на глаз. Прошу не обессудить.
Он нажал звонок и, не оборачиваясь, бросил вошедшей старухе.
— Проводите в библиотеку.
Дверь мягко защелкнулась за вышедшим старичком. Хозяин встал и принялся ходить большими жесткими шагами наискось через весь кабинет. Шухмин молча сидел около письменного стола, устало опустив плечи. Наконец, Энгельс остановился против Шухмина.
— Я полагаю, что вам известна цель нашего свидания. Вы, конечно, понимаете, что вещами, о которых мы с вами сейчас будем говорить, не шутят… господин Шухмин, если вы сомневаетесь в себе, прошу вас сказать прежде, чем я изложил вам поручение…
Шухмин покачал головой:
— О, нет, я вполне уверен в себе и вообще…
Он не договорил и махнул рукой, как бы считая всякие объяснения со своей стороны излишними. Снова заговорил Энгельс. Он говорил долго и монотонно, методически излагая Шухмину план предприятия. Время от времени Шухмин согласно кивал головой. Изредка он нерешительно поднимал палец и, остановив господина Энгельса, вставлял свое замечание или возражение.
Энгельс перестал ходить и, сев за письменный стол, выдвинул средний ящик. Тонкими крепкими пальцами он вытащил и положил перед Шухминым пачку узких зеленых бумажек с портретами бородатого мужчины.
— Мне остается, господин Шухмин, еще раз вкратце формулировать все, что было сказано: возможно большее число судов Енисейской экспедиции должно остаться во льду. Нужно сделать это на обратном пути, когда они пойдут с экспортными грузами. Повторяю, за себя вы можете не опасаться. Раз вы беретесь дотянуть без посадки до Варде, я обеспечиваю вам в этом пункте вполне надежный прием у нашего консула. У него вы получите необходимые документы и средства для поездки к вашей семье. Можете быть совершенно покойны, вашу жену мы перевезем за границу без лишнего шума. Сезон курортный и никому не придет в голову интересоваться ее временным отсутствием, а когда хватятся, вы уже будете вместе и в полной безопасности. Поверьте мне, я не хуже вас знаю, что такое большевики и представляю себе как нужно делать дело.
Господин Энгельс подвинул Шухмину пачку зеленых кредиток.
— Это на расходы, которые у вас могут быть в связи с экспедицией.
Шухмин покраснел. Его рука заметно дрожала, когда он нерешительно взял и сунул пачку в карман.
Господин Энгельс нажал кнопку звонка. Шухмин неловко оправлял неуклюжие складки мешковатой одежды.
II
Архангельск мирно спал, окутанный дождливым полумраком северной ночи. Покосившиеся скамейки набережной у памятника жертвам интервенции давно опустели.
Архангельск спал, закутанный ночью, не нарушаемой назойливым светом уличных фонарей. Их не было вовсе. Света в окнах домов тоже почти не было видно. Только по широкой серой ряби Двины изредка пробегали дрожащие блики от фонарей буксиров. Их зеленые и красные бортовые огни озабоченно перемигивались, ускользая в сторону Соломбалы, громоздящейся над водой беспорядочным лесом мачт.
Было почти 24 часа, когда Шухмин увидел на горизонте слабые блики редких архангельских огней. К полуночи под самолетом уже изогнулась двойным коленом Кузнечиха. Шухмин размерил издавна знакомое ему расстояние и толкнул от себя штурвал, ведя машину на посадку. Однако, в полумраке глазомер обманул и почти уже коснувшись воды, Шухмин увидел, что места для пробега впереди не осталось. Он резко взял штурвал на себя и дал газ на все сектора. Машина взвыла моторами и резко взлетела вверх. Из кабинок высунулись всполошенные физиономии механика и навигатора. Но через минуту Шухмин снова нашел нужное ему колено реки и уверенно пошел на посадку. Загромыхало дуралюминиевое днище. Лодка вспенила темную воду мирно спящей реки.
От берега отвалил моторный катер. Он мягко ткнулся кранцами в зазвеневший от удара борт самолета.
— Здорово, товарищи. С прилетом. Как дела?
Шухмин сунул снятый шлем в карман.
— Спасибо, все в порядке. Механики с вами?
— Есть, товарищ начальник, — послышались с камера молодые голоса.
— Ну, ребята, принимайтесь за машину. А мы все спать.
— Товарищ Шухмин, неужели не задержитесь на денек?
— Некогда, товарищ, работа не ждет. Небось ледокол уже у Юшара… Кстати, как дела с заброской горючего? «Зверолов» уже зашел на Колгуев?
— До сих пор нет от него никаких известий.
— Это плохо — задумчиво проговорил Шухмин, — ну да ладно, утро вечера мудренее. Айда на берег, ребята.
Экипаж самолета перешел на катер.
На самолете остались только запасные механики.
Постукивая мотором, катер быстро приближался к рассыпавшемуся по косогору редким бисером огней Архангельску.
Стоявший на руле повернулся к Шухмину:
— Где приставать будем — против гостиницы?
— Нет, нет, нельзя ли выбросить меня у порта, — нужно зайти на телеграф. А сами приставайте потом на Театральной.
— Зачем же вам беспокоиться, давайте телеграмму, мне домой как раз мимо телеграфа итти — заброшу, — предложил рулевой.
— Нет, ничего, не нужно. Я сам, — поспешно ответил Шухмин.
Слева на высоком откосе берега показалась белая башня портового управления. Под нею у каменной стенки набережной засерели бревна пристани.
Когда Шухмин выскочил из катера, борт-механик Карп сделал движение выскочить следом. Шухмин заметил его движение.
— Вы куда?
— А с вами, на телеграф.
— Ни к чему, идите спать. Если вам нужно отправить телеграмму, давайте я сделаю.
— Ну ладно, пожалуй, правда, лучше будет скорее в койку, — сказал Карп.
Шухмин махнул рукой и катер отвалил. Вскоре стук его мотора потерялся вдали, заслоненный шорохами ночной реки.
Стал накрапывать дождь. Шухмин поднял воротник кожаного пальто и быстро поднялся на берег. Вдруг он вздрогнул: от стены портового управления отделилась темная фигура с торчащими из-за спины острием штыка. Фигура сделала несколько шагов наперерез Шухмину. У Шухмина часто застучало в висках: мозг прорезала острая короткая мысль: «уже»? Сквозь сетку дождя Шухмин ясно различил красноармейца, быстро идущего ему наперерез, и остановился. Несколько мгновений, понадобившихся красноармейцу для того, чтобы подойти, растянулись для Шухмина в ряд быстрых сбивчивых мыслей. Заложенные в карманы пальто руки нервно сжимались и разжимались.
Красноармеец остановился против Шухмина и неуверенно произнес:
— Гражданин, одолжите спичку.
Эти обыкновенные слова не сразу проникли в охваченный быстрыми сбивчивыми мыслями мозг Шухмина. Красноармейцу пришлось повторить вопрос.
— Гражданин, а гражданин. Спичку прошу, ай не понял?
Дрожащими руками Шухмин нащупал в кармане коробок и протянул красноармейцу. Пока тот закуривал, пряча спичку от дождя в рукав шинели, Шухмин быстро пошел к городу.
— Эй, гражданин, спички-то возьми.
Но Шухмин уже не слыхал. Сжав зубы он быстро шагал к белеющему сквозь пелену дождя зданию почты. В голове нервно стучала мысль: «распустился, так нельзя… глупо».
По гулким железным ступеням с отполированными до блестка краями он быстро взбежал на второй этаж. Дежурная телеграфистка клевала носом над затрепанной книжкой и вздрогнула от нервного вопроса:
— Нет ли телеграммы до востребования на мое имя?
— А как ваша фамилия?
— Ах да… Чекалов, — уверенно произнес Шухмин.
Порывшись в затянутом железной сеткой шкафике, телеграфистка вынула депешу:
— Как фамилия-то?
— Ч е к а л о в.
— Ну, значит, это не вам, тут Ч и к а л о в у.
— Это мне.
— Вы же сказали Ч е к а л о в у.
— Это вам показалось, товарищ. Я сказал именно Ч и к а л о в — уверенно произнес Шухмин.
— Ваш документ.
— Вот, пожалуйста, — Шухмин протянул в окошечко профсоюзную книжку.
Телеграфистка мельком взглянула на фамилию и выдала Шухмину депешу. Попрежнему пряча в воротник лицо, и избегая взгляда телеграфистки, Шухмин быстро вышел.
Только на углу под слабым светом номерного домового фонаря Шухмин раскрыл телеграмму и с трудом разобрал расплывающиеся в глазах бледные строки:
«Тося телеграфировала благополучном приезде курорт все спокойно Энгель».
Шухмин несколько раз прочел телеграмму, стараясь хорошенько запомнить ее текст и быстро вышел из под света фонаря. Стук его сапог по доскам тротуара гулко разносился по проспекту. У длинного темного забора какой-то стройки Шухмин приостановился и, старательно разорвав листок телеграммы, просунул клочки сквозь щель тротуара. Затем он сделал то же самое с только что предъявленным на телеграфе профсоюзным билетом.
III
Ровный гул моторов действовал усыпляюще. Второй пилот, молодой белобрысый Ян Глюк, клевал носом. Полет проходил совершенно спокойно. Все были заняты своим делом.
Навигатор, он же радист, не снимая наушников, старался уловить относящиеся к нему тонкие писки мощной судовой радиостанции ледокола, стоящего у пролива Югорский шар. Но писки то и дело прерывались разнотонными невнятными взвизгиваниями, Несущимися с береговых станций и беспорядочно загромождающими эфир. Заставив ледокол несколько раз повторить передачу, радист подобрал, наконец, из разрозненных точек и тире связную радиограмму:
«Настаиваю на скорейшем прибытии в бухту Варнека. Экспедиция крайне нуждается в воздушной разведке. У Варнека вполне возможна посадка на чистую воду. Лед мелко битый, быстро разгоняется ветром. Начальник Енисейской Курганов».
Радист тщательно выписал радиограмму и просунул ее в окошечко Шухмину. Тот взял мечущийся под бьющей струей встречного воздуха смятый бланк. Ветер рвал бумажку из рук. Не было возможности ее развернуть. Шухмин ткнул под бок дремлющего Глюка и передал ему управление. Кое-как, скрючившись за козырьком, он, наконец, разобрал радиограмму.
Перечтя текст, Шухмин на минуту закрыл глаза. Подумавши, он поманил в окошечко навигатора и прокричал ему в прислоненное к отверстию ухо: «давайте курс прямо на Колгуев, сядем в Бугрино». Слова срывались ветром и терялись в реве моторов. Шухмин трижды повторил фразу, прежде чем навигатор согласно кивнул головой.
Машина шла невысоко. Временами Шухмину казалось, что он слышит шум размашистых темных волн, поспешно кативших на юг свои наростающие до белизны вспененного мыла гребешки. Гребешки гнались друг за другом и, падая с вершины волны, растворялись в темной воде. Шухмин хорошо знал эти гребешки. Он любил седые волны Баренцова моря и всегда с радостью глядел на их неустанную борьбу. Но теперь, когда он смотрел через борт самолета, к обычному чувству восторга перед мощью этих темных холодных масс воды примешивалось что-то неприятное, в чем он не мог дать себе отчета. Точно от прекрасной ветки винограда во рту осталась оскомина. Шухмин задумался, следя за бегом гребешков. И вдруг ему показалось, что он понял откуда этот привкус оскомины: «Я предал вас, мои седые друзья. Мы видимся в последний раз». Но, тряхнув головой, он постарался отогнать от себя неприятную мысль: «Глупости. Я делаю то, что должен сделать всякий честный русский. Пусть они называют это вредительством — история, не их сумасшедшая, а наша подлинная, русская, настоящая история назовет это иначе. Лейтенант Шухмин не вредитель для единой великой России, той России…»
Шухмин поймал себя на мысли, что старается убедить самого себя в чем-то, в чем он не очень уверен. «Пустяки, — подумал он, — не нужно только распускаться».
Вдали в северо-восточной части горизонта появился низкий темный валик. Валик катился, разматывая за собой серую мохнатую пелену. Надвигался туман. Шухмин постучал в переборку навигаторской кабины.
— Эй, Иваныч, как метеосводка?
— Не получал.
— Придется безусловно садиться на Колгуеве, — прокричал Шухмин. И подумал: «по крайней мере есть настоящее оправдание».
Он внимательно вглядывался в горизонт, ища на востоке цель своего полета — Колгуев. Но острова все не было видно. Только через полчаса, почти сливаясь с тусклым сводом неба, показалась серо-желтая низкая черточка. По мере приближения можно было различить плоскую бляху острова, опоясанную с юга широкой белой полосой прибоя. Там берег настолько отмелый, что нельзя и мечтать совершить посадку вблизи острова. Шухмин хорошо знал это. Он взялся за штурвал и велел Глюку оставить управление.
Внизу желтели проступающие сквозь пенистую воду широкие кошки. Далеко в море, сквозь зеленоватую воду, сквозило песчаное дно. Машина подходила к острову широкими плавными кругами. Было видно, как из крошечных домиков становища Бугрино выбегают люди и, постояв минуту с задранной головой, стремглав бегут к высокому откосу берега. Фигурки скопились у широкого разлога речки Бугрянки; долго суетились там, пока от берега не отделился маленький катер, медленно потащившийся к морю в обход желтых кошек.
Шухмин уверенно вел машину на темную полосу воды, разрезавшую кошки против устья реки. Море оставалось у него за спиной. По курсу, насколько хватал глаз, простиралась плоская буро-зеленая поверхность тундры. Шухмин ровно посадил машину в двухстах метрах от берега.
Подошел с острова катер и завел якоря.
Покинутая экипажем машина безвольно и беспорядочно закачалась на мутных волнах. На ней остался один только Карп. Такова уж участь бортмехаников — первым приходить на самолет перед полетом и последним покидать машину после полета.
Длинная фигура Карпа появлялась около моторных гондол, высовывалась из люков кабинок, лазила по крылу. Нужно было осмотреть каждый сантиметр машины, проверить каждый болт, каждую заклепку.
Посасывая трубку, Карп мурлыкал себе под нос веселую песенку. Добравшись с осмотром до бензиновых баков, он сунул трубку в карман и проверил уровень горючего.
Недоуменно пожав плечами, Карп на мотив песенки повел разговор сам с собой: «Спрашивается, какого хрена мы сели в этой дыре? Начальство говорит «за бензином» — да нам и своего-то до самой смерти не сжечь. Чудно право».
Он задумчиво выколотил потухшую трубку. Тщательно заправляя новую порцию вонючей имитации «кепстэна», Карп пробормотал: «а, между прочим, товарищ Карп, как ты есть легкая кавалерия, то обязанность твоя смотреть в оба… И сдается мне, что хорошая разведка будет на этот раз не лишней… да не лишней, товарищ Карп… кто возражает против, прошу поднять…»
Трубка задымилась новым зарядом. Позвякивая ключом, Карп принялся за дальнейший осмотр машины.
Через два часа Карп сидел за столом и жадно, с прихлюпыванием, тянул чай из стакана, обжигающего сложенные трубочкой ладони. Перед Карпом возвышалась гора белого хлеба и стояла недоеденная банка мясных консервов с воткнутым в желтое сало перочинным ножом.
Голова Карпа, даже когда он сидел, почти упиралась в темные балки закопченного потолка. В углу маленькой горницы в высоком стеклянном чехле, похожем на футляр старинных часов, стоял вытянувшись темным металлом во всю вышину стены ртутный барометр. Около него на табуретках были разложены разные приборы, принадлежащие хозяину дома — метеорологическому наблюдателю Убеко Севера[11]. Впрочем едва ли то сооружение, в котором находился Карп, заслуживало название дома. Старое покосившееся, расползшееся по земле, как шляпка гнилого гриба, оно ничем не отличалось от остальных двух построек становища Бугрина. Когда Карп входил в хибарку, ему пришлось согнуться в поясе под прямым углом, иначе он рисковал просчитать головой все косяки.
Зато теперь он благодушествовал за кипящим самоваром, уплетая одну за другой мягкие, сминающиеся в пальцах, как вата, фунтовые ковриги белого хлеба.
Тут же, растянувшись на лавке, благодушествовал с папиросой навигатор Иваныч.
Шухмина не было; он вместе с хозяевами ушел на факторию Госторга — соседний дом, где жил госторговский агент.
В горнице было тихо, слышались только острое похрустывание сахара на крепких зубах Карпа и сонное шмяканье уминаемого хлеба. Вдруг Карп, не донеся до рта очередного куска, обернулся к дремлющему Иванычу:
— Слышь-ка, Иваныч, что я тебя спрошу.
Иваныч нехотя открыл глаза.
— Ну, что еще?
— Постой, брат, это я в порядке самокритики… На кой хрен мы здесь сели?
— А тебе не все равно?
— Значит не все равно, коли спрашиваю.
— Из-за тумана.
— То есть из-за какого же это тумана?
— Из-за мокрого.
— Нет, ты эти посмешенки, братец, брось. Я тебя, как человека, спрашиваю.
— Ну, дружище, какой же ты человек. Комса ты безусая, а не человек… вот подрастешь, усы вырастут, тогда человеком станешь.
Иваныч добродушно рассмеялся. Но Карп нетерпеливо перебил; голос его резко зазвучал петушиным.
— Брось балаган, Иваныч. Не до балагана твоего. Говори толком чего сели?
— Ишь ревизор выискался.
— Вот те и ревизор.
— Ну, ладно, не кипятись. Говорят тебе из-за тумана. Шухмин полагает, что впереди нас туман.
— А почему он это полагает?
— Ну, уж это ты, братец, его спроси.
— А ты-то сам как думаешь?
— Раньше думал, что чепуха, а теперь никак не думаю — спать хочется.
— Эх ты, ус моржовый, «спать», — передразнил вялого Иваныча Карп и вышел из горницы.
Стоя на пороге избы, Карп посмотрел в сторону моря. На востоке виднелся давешний ватный валик тумана. Он быстро двигался к западу, оставляя за собой полосу чистого горизонта.
Карп задумчиво покачал головой:
«Бензина хоть залейся, туман — чепуха… тут не то что легкая кавалерия, а и сам Буденный ни черта не разберет».
Он повернулся в сторону острова. Глазу не на чем остановиться — бархатный темный бобрик тундры сглаживал все неровности. Не было заметно даже бесчисленных кочек.
Разъезжаясь сапогами по намокшему скользкому мху, Карп пошел в тундру. Изредка он нагибался, чтобы бережно сорвать кустик ярких незабудок, прилепившихся в складке жесткого бурого лишайника.
IV
Бледное северное солнце обливало спокойное море выцветшим золотом. Волны размашисто, лениво, без гребней и без пены захлестывали серый прибрежный песок и, шурша струйкой о струйку, также лениво уходили обратно.
Жесткие коричневые стебли тундры и бледные листики трехвершковой карликовой ивы старались казаться свежими и яркими.
Большие полярные чайки и глупыши, распластав белоснежные метровые крылья, не хотели сходить с растянутого над ними бледно-голубого панно, как вышитые гладью на японской ширме. А еще выше, совсем высоко, как нельзя ближе к голубому фону, мерились струйками редкие облачка.
Невдалеке темнел конус чума. Из его дымового отверстия вилась темная спокойная струйка. Неразвеянная ветром, она ширясь уходила навстречу крикам круживших чаек.
Чум стоял в полукилометре от Бугрина. Его расставил приехавший вчера из тундры самоедин Екся. Екся привез совики и пимы для экипажа самолета.
Сидя на корточках перед чумом, Екся сосредоточенно курил. Он, не мигая в течение часа, смотрел на Шухмина. Ему впервые довелось видеть такого чудного русака. Русак откровенно ругал Госторг, агента и даже того, кого не решался ругать сам шаман Винухан — большого начальника из самого большого исполкома.
Русак вел с Ексей чудные разговоры:
— Значит ты, Екся, агентом и Госторгом тоже недоволен?
— Какой товолен, нет товолен. Разви мозна товолен, коли агент миня манил, кумка никогда ни тавал. Такой раси хороса? Как мозна пис кумки зить?
Шухмин изподтишка оглянулся и поманил к себе Ексю.
— Ты, Екся, видел на какой я большой железной чайке прилетел?.. Видел?.. Я самый большой шаман Екся; что я скажу, все так и будет… И я тебе говорю, а ты расскажи всем самоедам на острове: скоро, совсем скоро агента не станет, другой купец придет. И большого начальника не станет и исполком тоже пропадет… Тогда Екся водка будет, сколько хочешь водки… Водку Екся царь посылать станет. Не надо агенту песца сдавать. Вы песца прячьте. И оленьи постели тоже прячьте. Купец придет, много больше за меха, чем агент, даст.
По мере того, как говорил Шухмин, глаза Екси делались все уже и уже. Наконец, он медленно, подбирая русские слова, сказал:
— А ты, парень, не врешь, што ты самый большой шаман?
— Зачем врать? Разве ты не видел чайку, на которой я с неба прилетел?
— А ты не врешь, что царь будет?
— Не вру, непременно будет.
— Тогда всем самоедам с Колгуева тикать надо.
— Зачем же утекать?
— На большую тундру тикать, куда царь не придет. Нам агент другой нузна, а царь нам не нузна…
Теперь настала очередь Шухмина удивляться, но для этого у него не было времени. Со стороны берега быстро приближалась высокая фигура Карпа. Не дойдя ста шагов, Карп сложил руки трубкой и закричал:
— Товарищ Шухмин… а-а-а-а-товарищ Шухмин… Машина готова… Время лететь.
Шухмин быстро поднялся и, не прощаясь с Ексей, побежал к берегу.
Екся долго смотрел ему вслед, затем, повернувшись к чуму, позвал свою хабинэ и сказал ей по-самоедски:
— Слушай, женка, этот большой шаман русак сказал большое несчастье самоедам…
— Мор на оленей придет?
— Постой, не перебивай. Хорошо бы только мор, а то он говорит, что сам купец от царя придет.
— Нет, Екся, не может это быть. Он пьяный был этот твой русак-шаман.
— Ах, женка, хорошо бы если бы он и вправду это от водки придумал. А все-таки надо на совете об этом в тундре говорить.
— Почему не говорить… а только я думаю, что спьяну, — спокойно сказала хабинэ и пошла засыпать чаю в ведерный котел, кипевший на тагане посреди чума.
Екся вынул руки из рукавов и стал чесать себе живот, глядя на чаек, вышитых гладью на голубом своде шатра, под которым живет Нум. «Нум наверно знает, пьян был русак или не пьян. А только сдается мне, что женка права — пожалуй, пьян». Екся кряхтя встал и пошел в чум пить чай.
V
Шли дни и шли ночи, неотличимые друг от друга. Дни, как ночи, и ночи, как дни. Иногда озаренные тусклым солнцем, а чаще укутанные в мокрую кисею тумана. Команды иностранных судов Енисейской экспедиции, непривычные к постоянному свету, путали вахты, спали днем, ночью играли в карты и слушали граммофон. А когда подходила страда и льды зажимали черные коробки между сверкающих аквамаринами глыб, люди и вовсе не спали от постоянной возни на палубе, от скрежета льдин о железные борта, гулко разносившегося по всему кораблю. Капитаны и штурмана не сходили с мостиков, коньяком и виски восполняя тепло, уходившее через шкуры мохнатых шуб. Но возня матросов на палубе, грохот машин и изнеможение кочегаров, ругань капитанов и штурманов — все это пропадало напрасно. Если к судну, неосторожно залезшему в лед, не подоспевал ледокол, оно беспомощно застревало. Антенна ледокола не успевала принимать воплей голландских, английских и немецких капитанов, наперебой утверждавших, что если сейчас же не выручить, то их судно ждет участь «Тегетгофа»[12].
Так было на пути с запада на восток, когда один ледокол должен был протащить от Вайгача до Ямала двадцать восемь кораблей с импортными грузами. Почти то же самое началось по выходе судов в море с экспортными грузами на пути с востока на запад.
Впрочем теперь было еще хуже. День отгородился от ночи длинными серыми сумерками. На темнеющем небе стали появляться редкие бледные звезды. Лед утратил свою подвижность. На просторе белых полей стало меньше разводьев и трещин. Реже набегал туман. Вместо тумана с севера двигались темные тучи, сыпавшие на своем пути большие хлопья снега, Чаще стали ныть ванты. Иногда нытье переходило в протяжный вой. За воем шел визг и тонкие жалобные крики. Под вскрики и визг такелажа кружились и плясали серые призраки снежных столбов. Все, кроме вахтенных, убегали с палубы.
Только на советском ледоколе сбившиеся с ног люди забыли про вахту. Ледокол был один, а судов двадцать восемь. Двадцать восемь судов нужно было протаскивать через лед. На ледоколе машинисты перестали мыться и ели кое-как: голые кочегары, сменяясь с вахты, не одевались и валились в койку, покрывая темными пятнами угольной пыли подушки; в противоположность кочегарам, палубная команда уже не снимала тулупов и валенок, чтобы прямо из койки бежать на аврал.
Спеленатый белыми вихрями снежной бури, самолет Шухмина приютился у Диксона, не имея возможности выйти на разведку льдов. Экспедиция шла по указаниям береговых полярных радиостанций. Лед был кругом. По какой-то иронии только пролив Малыгина, недоступный для судов экспедиции, был свободен ото льдов. Черные волны свободно ходили по проливу, обдавая пеной плоские берега и глубоко слизывая снег на кромке льда, где беспомощно вертелись суда экспедиции. Но начальник экспедиции знал, что этот черный пролив — мышеловка. Он не вошел в него даже тогда, когда ветер упал до одного балла, прекратился снег, и в прорывы между темными тучами стал короткими днями проглядывать бледный отсвет последнего солнца. Но стоять у Белого было тоже немыслимо. Нужно было использовать начавшуюся сильную подвижку льда и выбраться к Новой земле. И начальник экспедиции знал, что он выберется, но он хотел как можно меньше рисковать. У него за кормой стояли двадцать восемь голландских, английских и немецких капитанов. Они не имели никакого представления о том, что такое льды Карского моря. Они охрипли от ругани с выбившимися из сил матросами. Они замучили радистов, заставляя их бомбардировать антенну ледокола. Капитанам нужна была нянька, чтобы за ручку вывести их через проливы Новой земли в Баренцово море. Но проливов было три: южный — Югорский шар, средний — Карские ворота и северный — Маточкин шар, и начальник экспедиции не знал, который из них будет свободен ото льдов ко времени подхода экспедиции. Береговые станции тоже видели только то, что делалось в десяти милях от них. Они не знали, к какому из проливов движется главная масса ледяных полей с далекого ветреного севера. Они не могли помочь начальнику экспедиции. Помочь могла только воздушная разведка.
Пользуясь первым же светлым днем, начальник экспедиции послал радио на Диксон:
«Можете ли вылететь для освещения движения льдов и выяснения возможности прохода проливами?»
Через час пришло ответное радио:
— «Вылетаю немедленно».
Вялость Шухмина как рукой сняло. Даже больной Иваныч из под вороха взваленных на него одеял заметил необычайную нервность Шухмина. Все делалось быстро и точно. Распоряжения, отданные перед полетом, были ясны и звучали так беспрекословно, что никому не пришло в голову возражать, несмотря на неожиданность. Голос Шухмина был необычайно резок, когда он сказал ни на кого не глядя:
— Иваныч болен — с передачей результатов разведки я справлюсь сам. Глюк мне не нужен — мне гораздо нужнее те двести кило бензина, что я могу взять вместо вас обоих. Двести кило — это лишний час полета. Час полета — это сто миль. Сто миль — это судьба всего предприятия… моя судьба.
Шухмин на мгновение задумался, глядя на Карпа:
— Вы, Карп, пойдете со мной один, если… если не откажетесь… я оставляю вам право отказаться.
— И отпустить вас одного?.. Хреновато, товарищ начальник.
— Ну, ладно, на то ведь вы и легкая кавалерия: всегда впереди всех… так залейтесь бензином под пробки. Мне нужно столько бензина, сколько мы можем поднять.
— И все запасные баки?
— Да, и все запасные.
— Как хотите, только ни к чему.
— Никаких только, — в голосе Шухмина зазвучали непривычные нотки.
Еще сейчас прислушиваясь к ровному шуму мотора, Карп отчетливо помнил этот необычайный тон и острый взгляд Шухмина.
Давно под самолетом прошел остров Белый и суда Енисейского каравана, вкрапленные дымящимися точками в сплошные, осыпанные морщинами торосов, ледяные поля.
Моторы размеренно стучали. Ни один из приборов, расположенных на столе перед Карпом и заменяющих механику в полете все органы чувств, не обнаруживал в работе моторов признаков для беспокойства.
Чтобы убить время, Карп надел на голову наушники. В них нельзя было ничего понять. Писк и вой ненастроенного приемника смешивались в какофонию, какую можно слышать только в эфире, загроможденном судорожными эманациями бесчисленных антенн. Эта какофония забавляла Карпа. Даже, когда внизу сверкающая скатерть покрылась темными узорами разводий, он, наблюдая за льдом, не сбросил наушников.
Разводьи сменились черными озерами. Льды оборвались. Льдинки белыми плотами качались на ленивой волне. Самолет качнуло. Правое крыло гляделось в темную поверхность воды. Крутым виражем Шухмин переложил машину на северный курс. Через несколько минут в наушниках послышался треск и запели высокие чеканные ноты своей передачи. Не понимая, на слух, Карп записал нервный черед точек и тире. Через минуту, он по складам составил:
«Прошел Вайгач Шухмин».
Карп выглянул из своего колодца и увидел по левому борту серобелые холмы, обведенные с моря широкой полосой припая. Карп уже знал этот характерный вид Новой земли. К юго-востоку, разрывая хребет, сверкала черная гладь Карских ворот. У Карпа мелькнула мысль: «Почему же он не дает, что пролив свободен?» Он было сунулся даже в сторону пилотской кабины, но в этот момент стрелка бензиновых часов очередного бака качнулась к нулю и Карп забыл про радио.
Когда включив новый бак и проверив подачу, Карп снова одел наушники, в них попрежнему рвали мембрану беспорядочные звуки какофонии.
А внизу по левому борту, по мере того, как самолет поднимался к северу, холмы переходили в острые сопки, разрезанные глубокими складками. Сопки делались все острое и выше, пока вершины их не воткнулись в белесые клочья тумана. От сверкающих вершин спускались белые трещины пропастей. Снег в трещинах незаметно переходил в белую гладкую поверхность припая.
Вдруг Карп заметил, что припай нигде не кончается. Его белый покров тянется далеко к востоку, переходя в сплошные нагромождения бесконечных полей. По правому борту не было видно даже темной полосы неба — вестницы открытой воды.
Слева мелькнул разлог. Широкая речка белой, извилистой лентой уходящая в горы. На северном берегу речки Карп увидел серый склон горы, постройки и среди них две высокие иглы радиомачт. Карп понял, что ошибся; это вовсе не речка, это пролив Маточкин шар, плотно забитый льдом и недоступный судам экспедиции.
В наушниках резко щелкнула мембрана и послышался гул динамо. Заработал передатчик. Карп взял карандаш и приготовился записывать.
VI
Нервный под’ем прошел. Уже через час полета Шухмин почувствовал слабость и обычную апатию. Платье давило плечи, тело осело. Хотелось спать. Сопротивление штурвала казалось непомерным. Одной рукой Шухмин залез в карман и вынул маленький пузырек. Зажав его между колен и сбросив перчатку, Шухмин концом ногтя зацепил щепотку белого порошка, Быстро нагнувшись за козырек, он сунул щепотку себе в нос.
Через полчаса он повторил то же самое. Стало легче.
Платье больше не давило плечи. Штурвал легко поддавался малейшим движениям. Крылья машины стали продолжением рук и каждое движение плеч заставляло трепетать элероны. В голове легкой розовой волной серебристо звенели мысли: «Мы вернемся сюда, чтобы вымести Россию огромной метлой. Каким бесконечным пиром будет это подметание великих русских полей… у нас запляшут лес и горы… Нет, это не отсюда… Тогда будет непрерывная музыка… Да, музыка для нас… а для них? о, для них!..»
Серая скучная полоска земли врезалась в розовые мысли. Шухмин включил передатчик и отстукал ключем: «Прошел Вайгач». Он шевельнул плечами и машина плавно пошла по кривой, дрожа далекими концами его алюминиевых рук-крыльев. Снова зазвенели мысли, изредка прерываемые воспоминаниями, лепившимися вокруг острых вершин Новой земли.
Лед, сплошной лед внизу. Шухмин бросил штурвал и радостно потряс руками: «Мой последний, самый последний полет для них. И какой результат, — о, на этот раз товарищи будут им довольны и долго не забудут лейтенанта Шухмина».
Слева из глубокого разлога выросли знакомые иглы радиомачт. Маточкин шар. Шухмину было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть, как безнадежно закупорен пролив. Дрожащей от радости рукой он включил передатчик и застучал ключем:
«Начальнику Енисейской экспедиции. Проход Карские ворота невозможен. Не ожидая меня, немедленно двигайтесь к Маточкину шару Красный летчик Шухмин.»
— Ха, ха, красный летчик, — подумал Шухмин, — в последний раз красный.
Он оглянулся и поглядел в кабину механика. Там сидел Карп с наушниками на голове. В руках Карпа белел листок. Разбирая что-то, Карп сосредоточенно грыз карандаш.
Шухмин побледнел и с силой рванул ключ передатчика. Ключ остался у него в руке, оторванный с куском дерева.
VII
Карп сосредоточенно складывал слова из записанных значков Морзе. Выходила такая чепуха, что в голове пошел звон, как от удара. Он поднял голову и встретил широко открытые глаза Шухмина.
Карп ничего не думал. Он не мог думать. Думать было некогда и не о чем. Его тело согнулось и он полез в кабинку пилота. Здесь он увидел ключ в ручках Шухмина. Тогда Карп первый раз подумал: «что нужно делать?» Но прежде, чем он подумал, рука сама опустилась в карман и снова поднялась с парабеллумом. Черный указательный палец дула уставился между широко открытых глаз Шухмина. Прямо в бескровную переносицу. Не отводя дула, Карп сел за второе управление. Заправил ноги в педали, положил левую руку на штурвал. Тогда пальцы правой руки судорожно сжались и черный указательный коротко толкнул огнем в бескровную переносицу. Шухмин откинулся и повис на предохранительном ремне.
VIII
Геофизики обсерватории Маточкин шар вели с теодолитом наблюдение за только что выпущенным шаром-пилотом, когда со стороны Карского моря им послышался шум мотора. Мимо устья пролива прошел большой самолет. Машина скрылась за вершину в направлении к мысу Выходному. Геофизики с сожалением посмотрели в сторону, где заглох гул неожиданного визитера с далекой земли. Потом они повернулись туда, где за пять минут до того был виден шар-пилот, но только так для проформы — шар давно исчез. И когда они уже сложили теодолит, собираясь возвращаться на обсерваторию, до слуха их донесся тот же гудящий звук идущего самолета. Звук быстро приближался. Огибая вершину сопки, отгораживающей площадку обсерватории от Карского моря, на высоте ста метров шел самолет. Геофизики в недоумений остановились — им еще никогда не приходилось видеть самолет, летающий таким странным образом.
Машина беспорядочно качалась с борта на борт, виляла в стороны и то резко набирала высоту, то неожиданно клевала носом. Моторы то рвали воздух сдавленным ревом, то, громко стрельнув, затихали. Точно кто-то забавлялся игрой титана с тысячью лошадей, заключенных в стальные рубашки цилиндров.
Вдруг один из геофизиков, длинный, худой, в старых железных очках, испуганно вскрикнул. Быстро снижаясь, машина шла прямо на него. Она перерезала наискось пролив и серой массой, закрывшей перед геофизиком все небо, с воем и звоном пронеслась над самой его головой. Его толкнуло бурным потоком крутящегося грохота и обдало резким запахом моторного масла. Геофизик бросился на землю и прижался к острякам мелкого шифера. Но вой сразу угас у него за спиной, проглоченный коротким оглушительным звоном. Самолет ударился в землю.
Из дома обсерватории к самолету бежали люди. Сзади всех, придерживая старые железные очки, бежал худой геофизик.
Распластавшись разъехавшейся вширь металлической лодкой, с бесформенно изломанными крыльями, самолет лежал на камнях. Из пилотской кабинки торчала рука. Пальцы руки судорожно сжимались и разжимались. Подбежавшие люди заглянули в кабинку. Там было двое. Один сидел скрючившись, прижатый колонкой штурвала, уткнув голову в колени. Другой сидел прямо, придавленный к стенке сплющившейся кабины. Взглянул на его лицо, подбежавшие люди отшатнулись. К ним был обращен ряд оскаленных верхних зубов. Нижних не было. Не было всего подбородка. Вздутый, окровавленный язык повис до самого горла.
Прибежавшие с обсерватории хотели вынуть этого человека из кабинки… Они взяли его под мышки и потащили. Он захрипел и откинул голову. Язык его завернулся трубочкой и поднялся к нёбу. Ноги человека были крепко защемлены сложившимся самолетом. Обсерваторцы беспомощно опустили руки. Человек сделал рукой жест: «хочу писать». Ему дали карандаш и бумагу. Затирая серый след карандаша полосками крови, он нацарапал:
«Срочно нач Енисейской Идите Карские ворота. Море свободно. Подходы Матшару забиты».
Пальцы пишущего судорожно сжались и переломили карандаш.
Кровь стала сильнее пузыриться над усиленно задышавшим горлом. Начальник обсерватории спросил его:
— Кто вы такой?
Тот вывел обломком карандаша:
«Передайте немедленно».
Карандаш выпал из раскрывшихся пальцев.
Со стороны обсерватории подбежал запыхавшийся врач. Начальник сказал:
— Доктор, если нельзя ему помочь, то нужно по крайней мере узнать кто он.
Доктор вынул шприц и воткнул иголку в повисшую руку. Человек устало поднял веки. Начальник повторил вопрос:
— Кто вы такой?
И вложил ему в руку карандаш.
Едва пошевелились пальцы:
«Карп».
IX
Прочтя в газетах сообщение о подвиге бортового механика Карпа, господин Энгельс написал телеграмму в столицу самой большой из великих держав:
«Сделка сорвалась, выезжаю немедленно».
Приказав отправить телеграмму, он вызвал по телефону консульство маленькой безобидной страны и повелительно сказал:
— Немедленно приготовьте мне визы. Завтра я уезжаю.
Стеклянный куб в руках средневекового стража слабо вспыхнул и озарил письменный стол. В глубине дома настойчиво дребезжал звонок.
Господин Энгельс удивленно поднял брови. Он никого к себе не ждал.
По коридору прошаркала старая Хильма.
Из прихожей донесся стук сапог и прикладов.