Имение генерала В. В. Корвин-Круковского, деревня Палибино, Витебской губернии, было расположено близ границы Литвы.
В огромном его хозяйстве паслись многочисленные стада коров и овец, была обширная запашка. Сады и огороды, молочная ферма, скотный и другие дворы, водочный завод занимали много места и на большом расстоянии окружали господский дом, выстроенный, подобно большинству помещичьих домов середины XIX столетия, с трехэтажной башней и двухэтажными флигелями. Длинная березовая аллея отделяла помещичью усадьбу от крестьянского жилья. Дом был громадный — четыре большие семьи разместились бы в нем с удобством; были обширные залы, домашняя сцена, комнаты для гостей, буфетные, много служебных помещений. Всюду толкалась несчетная прислуга.
В эту деревню переехал в 1858 году, почти перед самой отменой крепостного права, только что вышедший в отставку артиллерийский генерал Василий Васильевич Корвин-Круковский со своей женой Елизаветой Федоровной и тремя детьми. Старшей дочери, Анюте, было тогда 15 лет, вторая — Софа — родилась 3/15 января 1850 года в Москве, где отец занимал должность начальника арсенала, сыну Феде не было еще трех лет.
Отец и мать занимались детьми очень мало. В Москве и Калуге, куда был переведен незадолго до выхода в отставку Василий Васильевич, он был занят днем на службе, а вечера проводил в клубе. Елизавета Федоровна совсем не была подготовлена к роли матери-воспитательницы: любила выезды и приемы гостей, была большая охотница потанцовать. По воспитанию, по мягкому, безвольному характеру, по тому, что была двадцатью годами моложе мужа, который сразу после брака поставил ее в подчиненное положение, она не сумела приобрести влияния на своих детей; часто получала в их присутствии резкие выговоры от мужа, и вся дворня смотрела на нее скорее как на старшую сестру маленьких Корвин-Круковских, чем как на руководительницу их воспитания и образования.
Из сохранившегося в семейном архиве дневника Елизаветы Федоровны за первые годы замужества видно, что Василий Васильевич Корвин-Круковский был типичный представитель крупнопоместного дворянства: вне службы он проводил все время за карточным, столом или в кутежах с песнями и плясками цыган. Как полагается благородному дворянину, имел до женитьбы на содержании какую-то немку Амелию, а после свадьбы счел нужным рассказать молодой жене об этой связи. С грубостью николаевского солдафона он часто сравнивал жену со своей бывшей подругой, не скупясь на циничные намеки, оскорблявшие ее достоинство жены и матери.
Подобно своему господину — императору Николаю Павловичу, заставлявшему краснеть жену наследника своими казарменными шутками о молодцах, которых она должна дать России, генерал Корвин-Круковский смеялся над своей женой по поводу того, что она «наполняется материнством». Через месяц после свадьбы Елизавета Федоровна записала! в дневник, что «вчера утром» она «была веселой, оживленной, цветущей; сердце прыгало от радости и надежд; а сегодня; всю ночь проплакала, и муж лежал рядом бесчувственный и храпел». Еще через неделю жизнерадостная молодая женщина отмечает, что у нее «появилась чуждая доселе: робость, сердце полно волнений», и оплакивает мечты и надежды своей юности.
Затем, на протяжении шести лет, в дневнике Епизаветы Федоровны чаще всего повторяются с удручающим однообразием такие записи: «муж в клубе, сижу рома одна; день нашей свадьбы, муж в клубе, где поют цыгане; я больна — дома, муж в клубе; муж обедал в клубе; муж в клубе, вернулся в полночь». Такой образ жизни совмещался у Василия Васильевича с издевательскими остротами по адресу жены, с запрещением ей выезжать из дому, лишением ее всякого общества. Поступая так с женой, он самовластно и бесконтрольно распоряжался не только общим семейным имуществом, но и частным достоянием Елизаветы Федоровны.
Накануне рождения Софы генерал сильно проигрался в клубе, и жене пришлось отдать все свои бриллианты для избавления его от крупной неприятности. Карточный долг дворянина неизмеримо выше его обязанностей по отношению к семье, тем более, что проигрыш можно было наверстать увеличением поборов с крепостных.
При всем этом В. В. Корвин-Круковский считался, и действительно был, далеко не худшим представителем своего класса. Артиллерист по специальности, он был хорошо образован, знал и любил математику, вел знакомство с людьми науки и литературы. В доме Корвин-Круковских можно было встретить профессора математики артиллерийской академии П. Л. Лаврова, гениального хирурга Н. И. Пирогова, художника Ф. А. Моллера, профессора арабской словесности и журналиста О. И. Сенковского; впрочем, они принадлежали к знакомым Елизаветы Федоровны через семью ее отца, Ф. Ф. Шуберта.
По отношению к своим крепостным Василий Васильевич также вел себя культурнее многих дворян, получивших за преданность монархическому строю праве распоряжаться жизнью и, достоянием крестьян, их жен и детей. В своих чрезвычайно правдивых «Воспоминаниях детства» Софья Васильевна много рассказывает о мерзкой стороне помещичьей жизни, говорит о суровости ее отца по отношению к крестьянам, об его глубоком убеждении в правильности и законности крепостного строя, но не приводит сцен истязания и порки взрослых крестьян, описываемых всеми мемуаристами ее среды. Быть может это объясняется отдаленностью крестьянских жилищ от господской усадьбы в Палибине, что лишало помещичьих детей возможности наблюдать повседневную деревенскую жизнь. Но из рассказа Софьи Васильевны об одном' деревенском происшествии видно, как Василий Васильевич относился к своим рабам.
В числе господской дворни находилась в Палибине швея, много лет жившая у Корвин-Круковских по вольному найму, Марья Васильевна. В молодости она была крепостной и получила вольную после того, как потеряла красоту по вине приехавшего в отпуск офицера, сына помещицы. В доме Корвин-Круковских швея приобрела уважение аккуратностью и хорошей работой, но на свою беду влюбилась а пожилого палибинского садовника-немца и, чтобы добиться его взаимности, дарила ему мелкие безделушки, которые таскала из комнаты господских детей. При этом она подстроила так, что в краже заподозрили прислуживавшую в детской десятилетнюю дочь палибинской скотницы, Феклушу. Девочку «хорошенько выпороли» и отослали в деревню к матери. Вскоре раскрылись козни Марьи Васильевны, и генерал счел нужным применить всю полноту власти образованного и богатого помещика. Сначала он велел послать за полицией, чтобы засадить виновную в; тюрьму, потом смягчился и согласился оставить швею в Палибине, потребовав от нее торжественного извинения перед Феклушей с целованием руки при всей дворне. К общему удивлению швея согласилась на это унижение, и несмотря на просьбы Феклуши отменить этот обряд, Василий Васильевич настоял на своем. Когда Марья Васильевна, в присутствии помещичьей семьи и сотни дворовых, подошла! к девочке, из! ее уст вырвалось каким-то болезненным криком слово «прости», и она схватила Феклушнну руку. Как только Марья Васильевна поднесла эту руку к губам, судорога передернула все ее лицо, и пена показалась вокруг рта. Она упала на землю, корчась и испуская пронзительные крики. После этого несчастная прожила в доме Корвин-Круковских еще два-три года и умерла в тяжких мучениях. По распоряжению помещика ей устроили пышные похороны, на которых присутствовал сам барин.
Таков был один из наиболее культурных представителей класса помещиков. При воспитании своих детей он пользовался приемами более мягкими, по такого же педагогического достоинства.
Как у огромного большинства дворян, дети Корвин-Круковских находились на попечении невежественных нянек из крепостных. По сложившимся при феодальном строе обычаям, комнатная прислуга помещиков пользовалась правами домочадцев и большим влиянием на детей.
В редких случаях, при хорошем воспитательном руководстве со стороны родителей, это влияние могло быть благотворным. В большинстве семей, где родители видели детей только в особо торжественной обстановке, влияние нянек было вредным в (нравственном и физическом отношениях. Своей косностью, моральной неустойчивостью и физической нечистоплотностью они противодействовали введению в детскую тех скромных начал гигиены и разумной дисциплины, которые пытались вносить туда иностранные гувернантки и учителя.
В семье Корвин-Круковских велась борьба между двумя группами людей, обслуживавших детей. Входит, например, гувернантка-француженка в детскую, где спят две дочери и сын Корвин-Круковских, их няня и Феклуша. В комнате тяжелый воздух от испарений многих тел, от ладана и деревянного масла — неизбежных принадлежностей няниного богомолья, от чада сальных свечей, которыми освещались жилые помещения, и от какой-то неведомой настойки, которой няня, в дополнение к молитвам, лечила себя и детей при всяких недомоганиях.
Француженка брезгливо зажимает нос платком и на своем ломаном русском языке просит няню отворить форточку.
Няня обижается поведением и замечанием гувернантки, нехотя отворяет форточку, по, по выходе француженки из комнаты, закрывает ее и раздраженно говорит: «Вот что еще выдумала, басурманка! Стану я отворять форточку, чтобы господских детей перепростудить!» Сцена эта повторяется каждое утро, точно так же, как установленный нянею обычай кормления детей завтраком в постельках, неумытыми и нечесанными. Утомленные возней дети снова засыпают, а гувернантка долго ждет их в классной комнате. Потеряв терпение, француженка вбегает в детскую и, увидя своих учениц спящими, сердито говорит, что пожалуется генералу. «Ну и ступай, жалуйся, змея, — говорит няня по уходе гувернантки, — уж господскому дитяти и поспать-то вдоволь нельзя. Опоздала к твоему уроку! Вот велика беда! Ну и подождешь, не важная фря!»
Затем няня подметает комнату, поднимая целые облака пыли, вытирает детям: лица и руки мокрым полотенцем, одевает их и считает дело сделанным. Гулять она водила детей только в (исключительно хорошую погоду, а, большей частью сидела с ними в комнате, куда сходились горничные и другая прислуга. Тогда начинались разговоры и пересуды, к которым дети прислушивались с жадным и болезненным любопытством.
В первое время деревенской жизни Василий Васильевич с непривычного досуга стал присматриваться к детям. С изумлением открыл, что надзор за ними очень плох и воспитаны они скверно. Няню перевели на должность смотрительницы белья, уличенную в чем-то нехорошем француженку отослали в город, а, к детям пригласили новую гувернантку — англичанку.
После этого Василий Васильевич считал свой отцовский долг выполненным и мог подумать о себе самом. Пожив немного в Палибине, он перезнакомился с окрестными помещиками, стал часто выезжать в уездный город
Невель, где в клубе велась большая игра, и вскоре был признан лучшим кандидатом в губернские предводители дворянства. После избрания пришлось, конечно, отлучаться из Палибина надолго, и генерал мог уделять детям внимание лишь изредка. Елизавета Федоровна могла бы в деревне больше заниматься детьми, но не сумела использовать, в этом отношении свой досуг. Дочери поступили в полное ведение гувернантки-англичанки, родившейся в России, но сохранившей духовную связь со своей родиной и до конца жизни не умевшей привыкнуть к русским обычаям.
Старшая дочь Корвин-Круковских, Анюта, избалованная, самовольная, не признавала никакой дисциплины. К приезду в Палибино англичанки Анюта выровнялась в высокую, стройную, миловидную девушку, постоянно мечтала о роли блестящей светской барышни и страдала от условий деревенской жизни, которая не прельщала ее даже своими поэтическими сторонами. С гувернанткой она повела открытую борьбу, из которой вышла победительницей.
Читала Анна Васильевна без всякой системы, увлекаясь поочередно всеми модными вопросами эпохи, и превратилась в тоскующую барышню-отшельницу. Наконец, занялась философией. Семья видела ее только за обедом. Остальное время она проводила в своей комнате, где изучала Аристотеля и Лейбница и заполняла целые листы выписками и рассуждениями. «Никогда она ни к кому не подсаживается со своим рукоделием, — огорчалась сестра Елизаветы Федоровны, гостившая в Палибине в 1862 году, — никогда не принимает участия в прогулках. И только вечером, когда остальные сидят за карточным столом, она, погруженная в свои философские размышления, иногда большими поспешными шагами проходит через зал». Тетка считала непростительным, что родители допустили свою дочь избрать такой ложный и опасный путь- Иногда она заводила с Анютой серьезные или шутливые споры по этому поводу, но девушка не обращала! внимания на ее советы и продолжала поступать по-своему.
Положение младшей дочери Корвин-Круковских в семье было совершенно иное. Вся материнская нежность Елизаветы Федоровны, все инстинктивное стремление к ласке в течение первых семи лет ее замужества были направлены только на Анюту. Софу она почти не замечала.
Мисс Смит немного повоевала с Анютой, махнула на нее рукой и занялась исключительно Софой, которую перевоспитывала на английский лад с энергией, переходившей в ожесточение. Вся обстановка деревенской жизни палибинской семьи — разобщенность всех ее представителей, их постоянная занятость своими личными делами, огромные размеры помещичьего дома, — все благоприятствовало экспериментам англичанки. Отделив Софу от всех остальных домашних, ограждая ее, как от заразы, от влияния старшей сестры, мисс Смит установила для девочки определенный распорядок, который осуществлялся неукоснительно. Это дало впоследствии положительные результаты.
Ровно в семь часов утра, зимою и летом, осенью и весною, будили Софу. Первое время девочке трудно было вставать, но гувернантка разгоняла ее сонливость угрозой наиболее чувствительного для детей наказания — навешивания на спину бумажки с надписью «лентяйка» или с перечислением других провинностей. Софа вскакивает с постели, бежит к умывальнику. Горничная обливает ее ледяной водой, и у девочки захватывает дух от холода. Через секунду это сменяется ощущением кипятка, пробегающего по жилам, и после энергичного обтирания мохнатым, полотенцем Софа испытывает приятное чувство необыкновенной живучести и упругости.
Девочка кипит избытком молодой, здоровой жизни, ей хочется резвиться, поиграть с кем-нибудь, но приходится сесть за чайный стол сам-друг с проглотившей аршин англичанкой. Софа пытается пошутить с Маргаритой Францевной, но больная печень не располагает гувернантку к веселости. Она строго напоминает своей воспитаннице, что пора перейти к урокам и что. во время занятий смеяться не полагается. Учение начинается полуторачасовыми музыкальными упражнениями, которые сопровождаются выстукиванием гувернанткой такта, охлаждающим чувство софиной жизнерадостности. За музыкой следуют другие уроки, проходящие для Софы в тоске одиночества, после того как Анюта перестала учиться вместе с ней.
Большую роль сыграл в детском развитии Софьи Васильевны брат ее отца, Петр Васильевич. Он был старший в [роде, но не проявлял обычного, в таких случаях в дворянских семьях властолюбия. Напротив, был добродушен, непомерно уступчив и совершенно пренебрегал имущественными интересами. Вследствие этого все смотрели на него как на чудака и фантазера и помыкали им. После смерти жены П. В. Корвин-Круковский передал свое большое имение единственному сыну, выговорив себе незначительную ежемесячную сумму. Оставшись без определенного дела, он часто приезжал в Палибино и гостил там неделями. Приезд его всегда считался праздником.
Ф. Корвин-Круковская (70-е годы)
В. В. Корвин-Круковский (70-е годы)
Дядя Петр Васильевич читал запоем и долго просиживал в палибинской библиотеке. С жадностью поглощал он газеты, поступавшие туда раз в неделю, и потом долго сидел и обдумывал: «что-то нового затевает этот каналья Наполеошка?» Кроме политики, П. В. Корвин-Круковский интересовался также научными открытиями, особенно в области модного тогда естествознания. Найдя в каком-нибудь журнале описание нового важного открытия в области естественных наук, дядя заводил об этом разговор после обеда. «А читали ли вы, сестрица, что Поль Бер придумал? — обращается он к Елизавете Федоровне. — Искусственных сиамских близнецов понаделал. Срастил нервы одного кролика с нервами другого. Вы одного бьете, а другому больно. А, каково? Понимаете ли вы, чем это пахнет?» После этого в гостиной начинается жаркий спор. Елизавета Федоровна и старшая дочь присоединяются к Петру Васильевичу. Гувернантка, мисс Смит, по свойственному ей духу противоречия, почти всегда начинает доказывать неосновательность и даже греховность описываемых опытов. А Василий Васильевич изображает из себя скептического, насмешливого критика, подчеркивая в своих высказываниях слабые стороны спорящих. Софья Васильевна долго помнила, какую бурю подняли в Палибине две статьи французского журнала: одна — об единстве физических сил (отчет о брошюре Гельмгольца), другая — об опытах Клод-Бернара над вырезыванием частей мозга у голубя.
Наряду с политикой и научными открытиями дядя Петр Васильевич увлекался также романами, описанием путешествий и историческими статьями. Всем прочитанным он немедленно делился со своей младшей племянницей и таким образом приохотил Софу к чтению. Но чтение это носило такой же бессистемный характер, как чтение и научные разговоры самого дяди. Забравшись в библиотеку, где на столах и диванах были разбросаны соблазнительные томики иностранных романов или книжки русских журналов, к которым гувернантка запретила девочке прикасаться, Софа жадно глотала одну книгу за другой. Боясь гувернантки, которая посылала туда Софу не для чтения, а для, игры в мяч, девочка иногда из предосторожности делала несколько ударов мячиком, чтобы мисс. Смит слышала, что ее воспитанница играет, как ей приказано. Большей частью хитрость удавалась, но раза два гувернантка накрывала Софу на месте преступления. Тогда, как и вообще после всякой важной провинности, мисс Смит посылала Софу к отцу с приказанием самой рассказать ему, как она провинилась.
Василий Васильевич, как уже указывалось выше, мало интересовался подробностями, относящимися к воспитанию его детей. Меньше всего, конечно, подозревал Корвин-Круковский, какой сложный внутренний мир успел уже образоваться в голове той маленькой девочки, которая приходила к нему с повинной и ждала приговора. Хорошо понимая маловажность проступка дочери, он, однако, твердо верил в необходимость строгости при воспитании детей. Раз уже прибегли к вмешательству главы семьи, он должен проявить свою власть. Чтобы не ослабить своего авторитета, Василий Васильевич строгим и негодующим голосом говорит Софе: «Какая ты скверная, нехорошая девчонка. Я очень тобой недоволен. Поди, стань в угол!»
Двенадцатилетняя девица, которая за несколько минут перед тем переживала с героиней прочитанного украдкой романа самые сложные психологические драмы, становится, как малый ребенок, в угол. В тяжкой обиде она стоит там так тихо, что, случается, отец забудет о ней, а девочка из гордости ни за что не попросит сама прощения. Наконец, папа вспомнит о Софе и отпустит ее со словами: «Ну, иди же, и смотри не шали больше!» Через несколько минут Василий Васильевич забывает об этом мелком эпизоде, а Софа уходит из его кабинета с чувством недетсткой тоски и огромной незаслуженной обиды.
Таково было семейное воспитание Софьи Васильевны,' которая через все детство пронесла твердое убеждение, что она нелюбима в семье.
Дети поместного дворянства получали общее образование в закрытых институтах, устроенных по типу монастырей и отличавшихся всеми их особенностями: оторванностью от жизни, затхлостью нравственной атмосферы, скрытым развратом и внешним фарисейским, благочестием. Родители, понимавшие; вред этой растлевающей обстановки, приглашали в свои дома так называемых домашних учителей на все время ученья. Такой способ обучения также имел свои плохие стороны; главной из них была почти совершенная разобщенность учащихся от сверстников.
В отношении учителя Корвин-Круковским посчастливилось. Переехавший в Палибино Иосиф Игнатьевич Малевич был порядочный человек и добросовестный преподаватель, он обладал достаточными знаниями для общего ознакомления учениц с литературой, историей и математикой, всем, что требовалось от дворянских дочерей.
В долгие зимние вечера, когда не было гостей, Малевич составлял Василию Васильевичу компанию за карточным столом или развлекал беседой Елизавету Федоровну. Когда старшая дочь Анюта стала устраивать домашние спектакли, Малевич и тут помогал — хлопотал и возился за кулисами, безропотно играл все роли, которые навязывала ему шустрая ученица.
Больше всего Софа полюбила математику и этим радовала сердце генерала, который по своей специальности артиллериста хорошо знал эту науку и любил: ее. Развитию в девочке влечения к математике способствовали беседы ее дяди, Петра Васильевича, и некоторые; другие обстоятельства. Дядя часто говорил своей маленькой племяннице о квадратуре круга, об асимптотах — прямых линиях, приближающихся к кривой в бесконечно далекой точке, и тому подобных мудреных вещах, представлявшихся Софе чем-то таинственным и в то же время особенно привлекательным.
К этому влиянию дяди прибавилась еще одна счастливая случайность. Когда отделывали палибинский дом в 1858 году, не хватило обоев для оклейки одной детской комнаты. Посылать в, Петербург за обоями было слишком хлопотно. Решили оклеить стены софиной комнаты бумагой, валявшейся на чердаке. Взяли литографированные записки лекций по диференциальному и интегральному счислению знаменитого математика М. В. Остроградского, которого в молодости слушал Василий Васильевич.
Софа часами простаивала возле этих обоев и разбирала выведенные на них чертежи. Она нашла здесь вещи вроде тех, о которых говорил дядя Петр Васильевич, и просила у него разъяснений. Дядя не знал того, что интересовало Софу. Малевич тоже не был достаточно сведущ в этих вопросах, но дал своей ученице имевшиеся у него книги из разных областей высшей математики. Девочке приходилось доискиваться смысла чертежей собственным размышлением. В этом отношении с Ковалевской произошло то же, что с гениальным Гельмгольцем, который в детстве, строя домики из палочек, так хорошо изучил геометрию, что впоследствии основные ее теоремы не были для него новостью.
Так было и у Ковалевской. Когда она через несколько лет после рассматривания чертежей на палибинских обоях брала в Петербурге первый урок диференциального счисления у известного преподавателя математики А. Н. Страннолюбского, тот удивился, как скоро, Софья Васильевна охватила и усвоила понятия о пределе и о производной, «точно наперед их знала». Учитель так именно и выразился. «И дело, действительно, было в том, — пишет Ковалевская, — что в ту минуту, когда он объяснял мне эти понятия, мне вдруг живо припомнилось, что все это стояло на памятных мне листах Остроградского, и самое понятие о пределе показалось мне давно знакомым».
Софа увлеклась математикой настолько, что стала пренебрегать другими предметами. В виду этого Василий Васильевич решил было запретить дочери заниматься математикой, но отменил свое решение, когда старый друг его, профессор физики в морской академии Н. Н. Тыртов, после беседы с девочкой заявил, что Софа имеет исключительные способности к этой науке. С тех пор генерал стал гордиться своей второй дочерью и даже разрешил ей, когда по зимам семья проживала в столице, брать уроки у известного петербургского преподавателя математики А. Н. Страннолюбского.
Так от добродушной снисходительности к увлечению Софьи Васильевны «мужской» наукой семья Корвин-Круковских перешла к признанию ее необыкновенного дарования и права на занятия высшей математикой. Но чтобы дочь родовитого дворянина и крупного помещика училась в университете! Чтобы Софа посещала аудитории и лаборатории! вместе со студентами! Это не укладывалось в голове Корвин-Круковского.
Движение 60-х годов было, однако, сильнее феодальных предрассудков палибинского помещика.