1. ПО МИССУРИ

У отца моего была маленькая лавка огнестрельного оружия в Сан-Луи. Вывеска над ней гласила:

ДЭВИД ФОКС и К€

Оптовая и розничная торговля

ОРУЖИЕМ И АМУНИЦИЕЙ

Прекрасные винтовки и охотничьи ружья

ПРИНИМАЮТСЯ ЗАКАЗЫ

Компаньоном отца был мой дядя Уэсли Фокс, который, в сущности, никакого участия в деле не принимал. С тех пор как я себя помню, он был агентом Американской меховой компании в верховьях реки Миссури.

Каждые два-три года он приезжал к нам в гости, и приезд его являлся событием в нашей тихой жизни. Не успевал он войти в дом, как моя мать уже начинала печь хлеб, печенье, пудинги, пироги. Но дядя был человек неприхотливый и хвалил завтрак, состоявший только из кофе и хлеба с маслом. В тех краях, где он жил, хлеб ему случалось есть раз в год — на рождество. Пароходы, которые поднимались к верховьям реки дальше форта Юнион, были нагружены товарами Меховой компании, предназначавшимися для меновой торговли с индейцами, и на них не оставалось места для муки, считавшейся предметом роскоши.

Когда приезжал к нам дядя Уэсли, мать освобождала меня от уроков и позволяла не заглядывать в учебники. Я бродил с дядей по городу. В те дни Сан-Луи был небольшим городком. Больше всего любил я ходить с дядей к реке и смотреть, как подходят к пристани суда трапперов и торговцев, нагруженные шкурками бобров и других пушных зверей. Почти все трапперы были одеты в кожаные куртки, мокасины и самодельные меховые шапки. Все они носили длинные волосы, бакены и усы, казалось, подстриженные не ножницами, а ножом мясника.

Приезжая с Дальнего Запада, дядя Уэсли привозил мне подарки: лук в красивом чехле, колчан со стрелами или боевую дубинку. Это было оружие индейцев; с ним они охотились на бизонов или бросались в бой. А однажды дядя привез мне скальп индейца из племени сиуксов; волосы были заплетены в косу длиной около полуметра. Когда я спросил его, где он достал этот скальп, дядя усмехнулся и ответил:

— Я его нашел около форта Юнион.

Я видел, как мать укоризненно покачала головой, словно просила его не отвечать на мои вопросы. Тогда я заподозрил, что он сам снял этот скальп. Как узнал я впоследствии, догадка моя была правильна.

Как-то вечером я подслушал разговор родителей с дядей обо мне. Меня отослали спать, но дверь в мою комнату была открыта, я не мог заснуть и поневоле все слышал. Мать упрекала дядю Уэсли.

— Зачем ты привозишь ему подарки, которые только разжигают в нем интерес к трапперам и индейцам? — говорила она. — Нам и без того нелегко засадить его за книжку и приучить к занятиям.

Потом раздался мягкий, тихий голос моего отца:

— Тебе известно, Уэсли, что мы хотим отправить его в Принстон. Там он получит образование и сделается проповедником, как его дед. Помоги нам, Уэсли. Покажи ему темные стороны жизни в прериях, расскажи, какие опасности и лишения угрожают трапперам.

В нашей маленькой столовой висел портрет моего деда Фокса. Он носил парик, долгополый сюртук, очень высокий воротничок, черные чулки и башмаки с огромными пряжками. Я ни малейшего желания не имел быть проповедником и походить на деда.

Размышляя об этом, я заснул и не слышал конца разговора.

В ту весну дядя Уэсли прожил с нами только пять-шесть дней. Приехал он на месяц, но как-то утром к нам явился Пьер Шуто, руководитель Меховой компании, и долго беседовал с дядей. На следующий день дядя уехал в форт Юнион, где он должен был занять место одного агента, недавно умершего.

Я вернулся к своим учебникам. Родители следили за моими занятиями строже, чем раньше, и только по воскресеньям меня отпускали часа на два поиграть с товарищами. В те годы мало было мальчиков-американцев в нашем городе. Почти все мои приятели предками имели французов и по-английски говорили очень плохо. Я научился говорить на их языке, и впоследствии это мне пригодилось.

Постараюсь рассказать в нескольких словах о том, что случилось в следующем году. С тех пор прошло много времени, но и теперь, на старости лет, мне тяжело об этом вспомнить. Зимой, в феврале, мой отец заболел оспой и умер. От него заразились моя мать и я. Мать также умерла.

О смерти ее я узнал спустя много дней после похорон; и тогда мне самому захотелось умереть. Я чувствовал себя одиноким и покинутым всеми, пока не приехал за мной Пьер Шуто в своем великолепном экипаже и не отвез в свой дом. Я жил у него до мая, когда в Сан-Луи снова приехал дядя Уэсли.

Дядя старался «держаться молодцом», но я видел, что на сердце у него тяжело. Мы стали обсуждать вопрос о моем будущем.

— Том, — сказал он, — мне бы хотелось исполнить волю твоих родителей и дать тебе образование. Придется послать тебя к Цинтии Мэйхью, которая живет в Хартфорде, в штате Коннектикут. Твою мать она любила, как родную сестру. Она тебя приютит и позаботится о твоем образовании.

Я расплакался и заявил, что если он отправит меня в Хартфорд, я там умру. Неужели хватит у него духу отослать меня к чужим людям? Я захлебывался от слез и не мог успокоиться, хотя мне было очень стыдно плакать при дяде.

Но и он был взволнован не меньше меня. Смахнув слезинку, он посадил меня к себе на колени, ощупал мои руки и ноги, тонкие, как спички, и прерывающимся голосом сказал:

— Бедный мальчик! Какой ты худенький и слабый! О твоем образовании мы еще успеем подумать, а теперь я возьму тебя с собой, и ты поживешь у меня год-два, пока не окрепнешь. Но мы упакуем твои учебники, а также книги твоей матери, и ты будешь каждый вечер прочитывать несколько страничек. Согласен?

Конечно, я был согласен.

Осуществилась моя заветная мечта, мне предстояло увидеть равнины Запада, индейцев и огромные стада бизонов.

Дядя постарался сократить время своего пребывания в Сан-Луи, где ничто его теперь не удерживало. Быстро продал он нашу маленькую лавчонку, и 10 апреля 1856 года мы уехали из Сан-Луи на новеньком пароходе «Чиппева», недавно купленном компанией. Было мне тогда тринадцать лет, а на пароходе я ехал впервые. Когда колесо за кормой стало разбивать лопастями воду и пароход быстро поплыл вверх по течению, я пришел в восторг и готов был плясать по палубе, вспомнив, что нам предстоит пройти по реке около трех тысяч километров до места нашего назначения.

Как только мы распрощались с рекой Миссисипи и поплыли по мутным водам ее притока Миссури, я попросил дядю принести из каюты ружье и зарядить его; я ждал с минуты на минуту, что на берегу появятся бизоны. Но дядя заявил, что пройдет немало дней, прежде чем мы увидим этих животных. Чтобы доставить мне удовольствие, он принес на палубу ружье и два раза выстрелил в полузатонувшие бревна, прибитые к берегу, Снова зарядив ружье, он протянул его мне.

— Там, куда мы едем, даже мальчики должны уметь стрелять, — сказал он. — Целься в конец вон того бревна. Посмотрим, удастся ли тебе всадить в него пулю.

Долго я целился и наконец спустил курок. Вода всплеснулась у самого конца бревна, а пассажиры, толпившиеся на палубе, захлопали в ладоши и стали меня хвалить.

С тех пор я ежедневно практиковался в стрельбе. Мишенью мне служили полузатонувшие бревна или деревья на берегу. Однажды я выстрелил в дикого гуся, плывшего по реке. Птица раза два взмахнула огромными крыльями и поникла; ее унесло течением.

— Я его убил! — закричал я. — Дядя, я его убил! Правда, это был меткий выстрел?

Дядя помолчал, а потом очень серьезно сказал мне:

— Глупый мальчик! Надеюсь, таких выстрелов больше не будет. Ни один хороший охотник не убивает зря животных и птиц.

Эти слова я запомнил на всю жизнь. С тех пор я никогда не убивал ради забавы.

Мы миновали поселок Сан-Чарльз на Миссури. Отдельные фермы поселенцев попадались реже и реже и наконец остались далеко позади. В этих краях водилось много крупной дичи — главным образом белохвостых оленей, мясо которых нам подавали на обед. На закате солнца наш пароход приставал к какому-нибудь островку, и до наступления темноты мы охотились в ближайшем лесу и убивали диких индюков, считавшихся лакомым блюдом. Впрочем, я еще не охотился, а только сопровождал охотников.

В форту Пьер мы видели много индейцев из племени сиуксов. Этот форт, ранее принадлежавший торговой компании, был продан Соединенным Штатам, и теперь в нем стояли отряды солдат. Через два дня после отплытия из форта мы увидели первых бизонов: маленькое стадо бизонов-самцов вышло из реки на берег и помчалось к холмам.

В четыре часа пополудни на пароходе сломалась кормовая машина; нужно было заняться починкой. Как только мы пристали к берегу и узнали, что остаемся здесь на ночь, дядя взял ружье и отправился со мной на охоту.

Лес, тянувшийся вдоль реки, имел в ширину около километра. Между деревьями густо разрослись кусты, сквозь которые мы не могли пробраться. Шли мы по тропинкам, проложенным животными; эти тропы пересекали лес по всем направлениям. Я решил, что здесь водятся тысячи животных.

Там, где земля была влажная, ясно вырисовывались отпечатки копыт. Дядя указывал мне на следы оленя, лося, бизона и объяснял, чем отличаются одни следы от других. Рассказал он также, что лапа горного льва оставляет отпечаток почти круглый, а лапа волка — удлиненный. Затем он меня проэкзаменовал:

— Как ты думаешь, чьи это следы?

Секунду поколебавшись, я ответил, что это отпечатки копыт бизона.

— Верно! — воскликнул дядя. — Следы совсем свежие. Пойдем-ка по ним!

В лесу было сумрачно и тихо. Я думал об индейцах, которые, быть может, нас выслеживают; сердце у меня сильно билось, я с трудом переводил дыхание. Мне было страшно, каждую секунду я оглядывался, не гонится ли кто-нибудь за нами, ждал, что из кустов выпрыгнет зверь и растерзает нас своими острыми когтями или индейцы пронзят нас стрелами.

Но ни за что на свете я не признался бы в своей трусости. Стиснув зубы, я шел за дядей, не отставая от него ни на шаг. Когда он вдруг остановился, я налетел на него и вскрикнул от испуга: у меня мелькнула мысль, что дядя увидел врага и худшие мои опасения подтверждаются.

— Шш… — прошептал он и, притянув меня к себе, указал вперед.

Мы были у опушки леса, а шагах в ста от нас неподвижно стояли на лужайке три бизона-самца. Какие они были большие и косматые! Мне показалось, что у них совсем нет шеи. Забыв о том, с какой целью мы пришли сюда, я во все глаза смотрел на бизонов. Дядя протянул мне ружье и шепнул:

— Целься в того, который стоит дальше. Это молодой жирный бизон. Целься в спину ниже лопатки.

Я сжал руками ружье. Оно было очень тяжелое, и я всегда с трудом его поднимал, но сейчас мне показалось, что оно само поднялось к моему плечу: тяжести его я не почувствовал. Я спустил курок.

Когда рассеялось густое облако дыма, я увидел двух убегающих бизонов; третий, покачиваясь, кружился на одном месте; кровь лилась у него изо рта. Не успел я снова зарядить ружье, как животное тяжело рухнуло на землю.

Словно во сне, я стоял и смотрел на бизона; мне не верилось, что я его убил. Очнулся я, когда дядя Уэсли, похвалив мой меткий выстрел, сказал, что животное весит не меньше тонны. Он заставил меня лечь на бизона, и я увидел, что не могу дотянуться до его загривка, или, вернее, горба: бизон был около двух метров длиной.

Дядя показал мне, как нужно сдирать шкуру и рассекать на части огромную тушу. Мясники не справились бы с этой работой, не имей они при себе топора, но в те дни трапперы быстро и аккуратно рассекали тушу обыкновенным охотничьим ножом.

Прежде всего дядя подогнул передние ноги бизона и вытянул задние. Затем он взял животное за рога и медленно стал поворачивать огромную голову, слегка приподнимая в то же время всю тушу.

Через минуту бизон уже лежал на брюхе, подпертый головой, упиравшейся в землю. Если бы нам нужна была шкура, дядя перевернул бы животное на спину, ногами вверх.

Сделав надрез вдоль спины от головы до хвоста, он содрал с обоих боков шкуру и, подсунув нож снизу, подрезал ее на брюхе. Теперь бизон лежал ободранный, спиной вверх, на чистой, растянутой на траве шкуре.

Самым лакомым кусочком был так называемый горб, или на языке трапперов — «верхние ребра». Ребра эти приподнимались на спине, образуя горб как раз над плечами, и были покрыты толстым слоем жирного мяса.

Дядя Уэсли надрезал горб у самого его основания, затем отрубил заднюю ногу бизона и, пользуясь этой ногой как дубинкой, несколькими ударами отделил ребра от позвоночника и сбил горб, полетевший на разостланную шкуру.

Ловко работая ножом, он отрезал ноги и положил их на чистую траву; рассек позвоночник около третьего ребра и отделил заднюю часть туши; отделил ребра от грудной кости и сбил их с позвоночника все той же ногой-дубинкой. Теперь огромная туша была разделена на восемь частей. Наконец дядя вырезал язык, сделав предварительно надрез под нижней челюстью.

— Готово! — воскликнул он. — Теперь ты видел, как нужно рассекать тушу. Вернемся на пароход и позовем людей, которые помогут нам перенести мясо.

Путешествие продолжалось. Бывали дни, когда мы не видели ни одного индейца. Все чаще попадались нам стада бизонов, лосей, оленей; в этих краях животные почти не боялись человека. Миновав форт Кларк, мы прибыли в один из крупнейших торговых фортов. Американской меховой компании — форт Юнион, расположенный на северном берегу Миссури, в восьми километрах от устья реки Иеллоустон.

Постройка этого форта начата была в 1829 и закончена в 1832 году. Строения были обнесены высоким частоколом с двухэтажными бастионами, откуда выглядывали жерла пушек.

Когда наш пароход подходил к берегу, в форту подняли флаг, загремел пушечный выстрел, и толпа индейцев и служащих компании вышла нас встречать. Дядю Уэсли и меня повели в двухэтажный дом, где жили агенты и начальник форта.

Дядя Уэсли считался ценным работником. Часто объезжал он торговые станции Дальнего Запада, принадлежавшие Меховой компании. Случалось, что в течение нескольких месяцев он заведовал какой-нибудь станцией, замещая ее начальника, уехавшего в Штаты. По приезде в форт Юнион дядя узнал, что должен ехать дальше, в форт Бентон, начальник которого нуждался в его помощи. В те годы пароходы компании ходили только до форта Юнион, а товары, предназначавшиеся для дальних торговых постов, перевозились на плоскодонных суденышках — так называемых «габарах"^{note 1}.

Лишь летом 1860 года было установлено, что верховья реки судоходны, и в июле «Чиппева» впервые отплыла в форт Бентов.

Когда мы приехал в форт Юнион, нас уже ждала габара «Минни». На нее перегрузили с «Чиппевы» часть товаров: ружья, аммуницию, табак, красную и синюю ткани, медную проволоку, китайскую краску киноварь и разные безделушки. Когда закончилась погрузка, мы тронулись в путь. Габарой командовал дядя Уэсли. В состав команды входили два гребца, рулевой, повар, один охотник со своей лошадью и тридцать французов из Канады, которые должны были тащить наше суденышко канатом на буксире; их называли кордельерами. В крошечной каюте на корме помещались две койки. На носу была мачта; парус поднимали, когда дул попутный ветер, что случалось очень редко. У бортов суденышка было по одному большому веслу; на палубе валялись шесты — в случае необходимости они служили баграми. На носу стояла маленькая пушка, а подле нее в ящике — картечь. Дядя сказал, что мы будем стрелять из пушки, если на нас нападут индейцы.

От форта Юнион до форта Бентон было около тысячи трехсот километров. Мы предполагали пройти это расстояние в два месяца, но после первого же дня плавания я решил, что мы вряд ли доберемся до форта Бентон через два года. С утра до ночи кордельеры, выбиваясь из сил, тащили габару на буксире. Жалко было смотреть на этих людей, тянувших длинную бечеву. Им приходилось идти по пояс в воде; спотыкаясь, брели они по сыпучему песку или грязи, в которой увязали до колен. Часто они срывались с крутого берега и падали в воду; земля осыпалась у них под ногами. Они пробирались сквозь колючие кусты, прокладывали тропинку вдоль берега или должны были расчищать путь для суденышка в тех местах, где нас задерживали полузатонувшие деревья и плавучие бревна.

Дня через два после отплытия из форта Юнион мы едва не потерпели крушения, и жизнь всех нас висела на волоске. В то время кордельеры шли по песчаной отмели, тянувшейся вдоль крутого берега. Впереди, у самой воды, лежала огромная туша мертвого бизона, объеденная хищными зверями. Когда первый кордельер подошел к ней, из-за туши выскочил большой гризли и двинулся прямо на него.

Испуганные кордельеры бросили бечеву и с воплями прыгнули в реку, так как не могли взобраться на крутой берег. Наше суденышко, подхваченное быстрым течением, налетело на затонувшее бревно и накренилось так сильно, что лошадь, стоявшая на палубе, скатилась за борт и повисла на веревке. К счастью, бревно не выдержало напора и треснуло; тогда гребцы подвели габару к берегу. Между тем гризли переправился на противоположный берег и удрал в лес, а французы, мокрые с головы до ног, столпились около туши и громко кричали и жестикулировали. Мы поняли, что случилось что-то неладное. Гребцы остались на габаре, а все остальные вышли на берег и побежали к группе кордельеров. Те расступились, и мы увидели лежавшего на песке человека, который громко стонал. Медведь настиг его и искалечил, а затем, испуганный, должно быть, воплями, бросился в реку и уплыл.

Раненого перенесли на борт судна, где дядя вправил ему сломанную руку и сделал перевязку. Охотник спас свою лошадь: прыгнув в реку, он перерезал веревку и вместе с лошадью добрался вплавь до берега. Кордельеры снова взялись за бечеву, и мы продолжали путь.

Несмотря на тяжелую работу, французы всегда были бодры и веселы. По вечерам, сидя у костра, они пели песни, но дядя их останавливал, боясь как бы пение не донеслось до слуха индейцев. Весь экипаж габары питался исключительно мясом, запивая его чаем. У дяди был ящик сухарей и несколько килограммов муки и сахару. Когда эти запасы истощились, он объявил, что хлеба я не увижу до рождества. Но меня это не испугало: если здоровые, сильные люди могут жить одним мясом, значит и я не пострадаю от мясной диеты. Река извивалась, как змея, среди равнин. Если бы можно было идти сушей, мы сократили бы расстояние в несколько раз. Иногда мы с дядей высаживались на берег, охотились в лесу, а затем поджидали габару за ближайшим поворотом реки. Вот тогда-то я убил первого оленя, лося, а также нескольких бизонов.

Но дядя Уэсли редко покидал судно. Он нес ответственность за целость габары и груза; за этот груз компания рассчитывала получить ценные меха на сто тысяч долларов^{note 2}. Когда я научился обращаться с ружьем, дядя разрешил мне сопровождать охотника Батиста Рондэна, ежедневно отправлявшегося на поиски дичи.

Батист Рондэн, мечтательный креол из Луизианы, не знал ни одного ремесла. Родители хотели дать ему образование, но он, по его словам, с детства питал ненависть к книгам. Когда ему пришлось зарабатывать на жизнь, он поступил на службу к Шуто и обязался снабжать дичью команду судов, ходивших по Миссури.

На охоту мы отправлялись с утра. Я усаживался позади Батиста на старую смирную лошадь, и мы ехали вдоль берега, высматривая дичь. Дичи было много, но убивали мы только тех животных, которые находились неподалеку от реки; затем судно приставало к берегу, и мясо переносили на борт.

Выслеживая дичь, мы не забывали об индейцах, исследовали все тропы и отмели и с высоких утесов осматривали окрестности. Индейцы внушали ужас кордельерам, отряды их часто нападали на суда.

Как-то вечером мы причалили к берегу километрах в семи от устья реки Ракушки. По словам дяди, исследователи назвали эту реку Ракушкой потому, что нашли в окрестностях ее много ископаемых раковин.

На следующее утро Батист оседлал лошадь, и мы отправились на охоту, как только кордельеры взялись за бечеву.

Мы поехали к устью реки Ракушки. На реке Миссури, как раз против места впадения в нее Ракушки, виднелся поросший лесом островок. Впереди мы увидели маленькое стадо антилоп, а на противоположном берегу Ракушки, ближе к Миссури, паслись сотни две бизонов.

Бизоны находились так далеко от нас, что мы смело подъехали к речонке, переправились через нее и остановились на опушке леса. Здесь Батист приказал мне ждать его, а сам, припав к земле, пополз по направлению к бизонам. Мне было страшно одному. На прибрежном песке я видел свежие отпечатки лап гризли, а гризли внушали мне непреодолимый страх. Я не смел сойти с лошади набрать земляники, росшей на лужайке.

Минуты казались мне часами. Батист скрылся в кустах. Приподнявшись на стременах, я видел только спины пасущихся бизонов. Вдруг плеск воды в реке за моей спиной заставил меня вздрогнуть и быстро оглянуться.

Между деревьями и кустами были широкие просветы, и то, что я увидел в один из этих просветов, показалось мне страшнее десяти гризли: к берегу, направляясь ко мне, шел по пояс в воде индеец. Я видел его лицо, выкрашенное красной краской, с синими полосами на щеках. Я заметил, что одежда его сделана из кожи, на левой руке у него щит, а в правой — лук и несколько стрел.

Все это я разглядел в одну секунду. Где-то неподалеку, справа от меня, треснула ветка. Быстро повернув голову, я увидел второго индейца, который натянул тетиву лука и целился в меня. В ужасе я заорал и ударил лошадь стволом ружья. Она рванулась вперед, и это спасло мне жизнь. Стрела прорезала рукав моей куртки; я почувствовал боль в руке выше локтя.

Я громко звал на помощь Батиста, направляя лошадь прямо в кусты. Оглянувшись, я увидел, что толпа индейцев, выйдя из леса, окаймляющего речонку, бежит ко мне. Впереди показался дымок, вырвашийся из ружья Батиста; раздался выстрел, и стадо бизонов помчалось на запад, к холмам.

Я надеялся догнать охотника и ускакать с ним вдвоем на старой лошади от пеших индейцев. Но через минуту надежда эта рухнула. Стадо бизонов вдруг круто повернуло назад к реке; его спугнул второй отряд индейцев, расположившийся у подножья холмов. Завидев нас, они перешли в наступление, и я услышал их боевой клич. Они преграждали нам путь на юг, а путь на север был отрезан рекой Миссури.

Я понукал старую лошадь, твердо решив догнать Батиста и умереть подле него; но индейцы, спустившиеся с холмов, уже настигали охотника. Я видел, как он поднял ружье и выстрелил, потом повернулся и, пробежал несколько шагов, прыгнул с обрыва в реку. Но у края обрыва он остановился и поднял руку, приказывая мне повернуть назад.

Повернуть назад! Я привык его слушаться и тотчас же остановил лошадь. Но, оглянувшись, я увидел, что шагов триста — не больше — отделяют меня от индейцев. В отчаянии я воскликнул:

— Что мне делать? О, что мне делать? Куда бежать?

2. ВСТРЕЧА С КУТЕНАИ

Не знаю, зачем я кричал. Никто не мог мне ответить, дать совет, прийти на помощь. Часто я замечал, что в минуту опасности человек вслух разговаривает сам с собой. Почему Батист приказал мне повернуть назад, хотя сзади наступают индейцы? Должно быть, я не понял его знака. Ясно, что спастись я мог, лишь последовав его примеру и прыгнув в реку.

Колотя лошадь пятками и ружьем, я погнал ее к реке, но не к тому крутому обрыву, с которого прыгнул Батист, а наискось, к мысу, врезавшемуся в Миссури неподалеку от устья Ракушки. На берегу я остановил лошадь и посмотрел вниз; у самой воды росли ивы, почва была болотистая; я понял, что увязну здесь вместе с лошадью.

Я оглянулся. Индейцы, спустившиеся с холмов, приостановились, но отряд, надвигавшийся со стороны реки Ракушки, бежал прямо на меня. Теперь между двумя отрядами образовался широкий прорыв. Круто повернув лошадь, я поскакал прочь от реки, на юг, к прорыву. Оба отряда тотчас же угадали мое намерение и попытались сомкнуть ряды. Безжалостно колотил я лошадь; она словно понимала, чего я от нее жду, и скакала во весь опор. Расстояние между двумя отрядами было шагов триста, а меня отделяли от прорыва четыреста шагов, но лошадь моя бежала гораздо быстрее, чем враги.

Громкими криками индейцы подбодряли друг друга. Я видел их раскрашенные лица, их блестящие глаза.

Расстояние между отрядами уменьшалось. Индейцы открыли по мне стрельбу, но я даже не пытался стрелять. Ненависти к врагам я не чувствовал, мне было страшно.

Я понимал, что им меня не догнать. Низко пригнулся я к шее лошади, чтобы не служить мишенью. С обеих сторон гремели выстрелы, жужжали стрелы. Одна стрела ударилась в мое ружье, отскочила от него и оцарапала мне руку. И в эту минуту я проскочил между двумя отрядами.

Долго еще я понукал лошадь, пока не сообразил, что опасность миновала, Тогда я повернул к речонке Ракукше, переправился через нее и поскакал по берегу Миссури навстречу габаре.

Завидев меня, кордельеры догадались, что дело неладно, и остановились. Суденышко пристало к берегу, и я верхом въехал прямо на палубу. Я был так испуган, что едва мог говорить. Выслушав мой бессвязный рассказ, дядя приказал всем кордельерам подняться на борт; через несколько минут мы пересекли реку, и кордельеры, высадившись на противоположный берег, снова взялись за бечеву.

Румвой, старый, испытанный работник, шел впереди разведчиком, а дядя Уэсли занял его место у руля. Наново зарядили пушку, и подле нее поставили одного из гребцов. Я с тревогой думал о Батисте. Дядя меня успокаивал, но я был уверен, что больше мы его не увидим.

Часа через два мы подплыли к острову, лежавшему против устья Ракушки, и вдруг — о чудо — из кустов, окаймлявших остров, вышел Батист; знаками он просил взять его на борт. Дядя послал за ним ялик. Поднявшись на палубу, он бросился ко мне, обнял меня и, похлопав по спине, воскликнул:

— Храбрый мальчуган! Ну что? Цел и невредим? Отделался царапиной на руке? Пустяки! Расскажи-ка мне, как тебе удалось спастись.

Но в эту минуту к охотнику подошел дядя Уэсли, и мне пришлось отложить рассказ о моих приключениях. Позднее я узнал от Батиста, что на нас напали индейцы племени кри, двигавшиеся, по-видимому, на юг, чтобы напасть на индейцев кроу и отнять у них лошадей.

Мы миновали остров. Батист показал мне высокий утес, с которого он прыгнул в реку. Вдруг из кустов у края пропасти выбежали индейцы и стали в нас стрелять. Но мы находились на расстоянии трехсот-четырехсот шагов от утеса, и пули не попадали в цель.

Дядя Уэсли бросился к пушке, повернул ее дулом к берегу и выстрелил. Немало картечи упало в воду или взрыло крутой склон оврага, но все же часть ее попала в самую гущу неприятельского отряда. Индейцы ударились в бегство, и больше мы их не видели.

Выше устья реки Иеллоустон начинались так называемые «бесплодные земли». С каждым пройденным нами километром берега становились величественнее и живописнее. На меня такое сильное впечатление производили грандиозные утесы, что я был буквально подавлен и не мог оторвать глаз от берегов. За каждым поворотом реки появлялись белые и серые замки, поднимавшиеся высоко над потолком, чудовищные купола и башни, созданные самой природой из выветрившегося песчаника. Казалось, мы плывем мимо средневековых городов; вот-вот — ждал я — из дверей башен и замков выйдут мужчины и женщины в средневековых костюмах.

В форт Бентон мы прибыли ровно через три месяца. В нашу честь подняли флаг и выстрелили из пушки. Служащие форта, а также пять тысяч индейцев племени черноногих толпились на берегу.

Никогда не видел я такого множества индейцев. Мужчины и женщины были высокого роста и очень красивы. Я заметил, что одежда их сделана из дубленой кожи, а длинные волосы аккуратно заплетены в косы. Многие, здороваясь с дядей Уэсли, пожимали ему руки и, казалось, рады были его видеть.

Дядя поздоровался с начальником форта Кульбертсоном, тот потрепал меня по плечу, и вместе мы направились к форту. Когда мы входили в ворота, навстречу нам выбежала высокая красивая индианка в ситцевом платье, клетчатой шали и вышитых мокасинах. К моему великому удивлению, она бросилась на шею дяде Уэсли и поцеловала его. Но еще больше я удивился, когда увидел, как обрадовался ей дядя. Сказав индианке несколько слов, которых я не понял, он обратился ко мне:

— Томас, это твоя тетя. Надеюсь, вы будете друзьями.

От неожиданности я так растерялся, что едва мог выговорить:

— Хорошо, дядя.

Женщина с улыбкой повернулась ко мне, обняла меня, поцеловала, стала гладить по голове, приговаривая что-то на языке черноногих. Голос у нее был удивительно чистый и мелодичный. Дядя перевел ее слова:

— Она говорит, что постарается заменить тебе мать. Просит, чтобы ты ее полюбил и всегда обращался к ней за помощью и советом.

Не знаю, почему я с первого же взгляда почувствовал симпатию к этой индианке; быть может, голос ее и ласковая улыбка сразу сломила мою робость и недоверие. Я схватил ее за руку и, улыбаясь сквозь слезы, прижался к ней. Вслед за дядей Уэсли и его женой я вошел в комнату, находившуюся в дальнем конце длинного строения из глины, которое замыкало форт с восточной стороны. Здесь, по словам дяди, нам предстояло жить в течение ближайших месяцев.

Комната была очень уютная, и я почувствовал себя как дома. Против двери я увидел большой камин из камня и глины; над ним висели на крючках ружья, пороховницы и патронташи. Два окна, выходившие во двор, пропускали много света. Перед камином стоял диван, покрытый шкурами бизонов. На полках в углу были расставлены тарелки и кухонная посуда. Дальний конец комнаты, отделенный перегородкой, служил спальней. Дядя мне сказал, что спать я буду на ложе из шкур, под окном, справа от двери.

На следующий день дядя показывал мне форт и знакомил со служащими — агентами, портными, плотниками, кузнецами, приказчиками. Все постройки форта были из камня и необожженных кирпичей. Входя в главные ворота, вы видели три длинных строения, замыкавших двор с трех сторон; строение, находившееся с восточной стороны, было двухэтажным. Высокая стена с пробитыми в ней воротами защищала форт с юга, выходила к реке и примыкала к задним стенам домов. В северо-западном и юго-восточном углах форта возвышались двухэтажные бастионы с пушками.

К вечеру разгрузили габару, внесли в дом наши сундуки и распаковали вещи. Мои учебники и книги, принадлежавшие матери, мы расставили на полках, в тот же вечер я под руководством дяди Уэсли принялся за учение. В следующем году я должен был поступить в школу.

Вряд ли какому-нибудь мальчику жилось лучше, чем мне, в этом форту, далеко за пределами цивилизованного мира. Каждый день приносил новые впечатления. Сотни индейцев приходили в форт обменивать меха на товары. Я завязывал с ними знакомство, изучал их наречия и обычаи. В этом мне помогала Тсистсаки (Женщина-птичка), жена дяди. У нее не было детей, и меня она полюбила, как сына. В ее глазах я был чуть ли не совершенством: что бы я ни делал, все было хорошо. Она дарила мне костюмы из дубленой кожи и мокасины, на которые нашивала узоры из игл дикобраза, выкрашенных в яркие цвета. Это была парадная одежда, но я пользовался каждым удобным случаем, чтобы надеть ее и прогуляться по двору, вызывая зависть всех мальчиков-индейцев.

Быстро пролетела зима. С наступлением весны дядя начал поговаривать о том, что мне пора ехать в Сан-Луи, а оттуда — в штат Коннектикут, к подруге моей матери, которая должна была позаботиться о моем образовании. Дяде я не возражал, но вел долгие беседы с тетей Тсистсаки. Как-то вечером мы с ней вдвоем повели атаку на дядю и долго убеждали его не отсылать меня из форта. Мы приводили такие веские доводы и в конце концов так горько расплакались, что дядя пошел на уступки и больше не заговаривал о моем отъезде.

Постоянным нашим гостем был племянник Тсистсаки, мальчик, старше меня на несколько лет. Звали его Питамакан — Бегущий Орел. Мы сразу понравились друг другу и вскоре подружились. Индейцы — во всяком случае индейцы племени черноногих — вкладывают в слово «друг» смысл более глубокий, чем мы, белые. Друзья-индейцы остаются друзьями до конца жизни и почти никогда не ссорятся. Не ссорились и мы с Питамаканом.

И дядя Уэсли и жена его радовались нашей дружбе.

— Питамакан — честный, добрый и смелый мальчик, — говорил мне дядя. — Он унаследовал все лучшие качества своего отца, великого воина; да и мать его

— славная женщина. Постарайся быть достойным его дружбы.

Если не считать Батиста Рондэна, снабжавшего форт дичью, Питамакан был единственным человеком, с которым мне разрешалось охотиться на бизонов и других животных, бродивших по окрестным равнинам. Охота, прогулки, учение заполняли день, и мне казалось, что время летит слишком быстро.

Прошло четыре года, а я ни разу еще не отходил дальше чем на семь-восемь километров от форта. Заветным моим желанием было съездить к Скалистым горам. С высоких холмов к северу и югу от реки отчетливо видны были одетые соснами склоны их и острые вершины.

Осенью 1860 года мне представился случай осуществить мою мечту. Короткие Шкуры — так назывался один из кланов^{note 3} племени черноногих, старшиной которого был отец Питамакана Белый Волк (Ма-куи-йи ксик-синум), — задумали заняться ловлей бобров у подножья Скалистых гор, и, к моей великой радости, дядя разрешил мне отправиться с ними.

В клан Короткие Шкуры (И-нук-сик) входило около шестисот человек, живших в девяноста вигвамах.

Было у них несколько тысяч лошадей. Клан снялся с лагеря, живописная процессия змеей поползла по равнинам. Вьючные лошади были нагружены кожаными раскрашенными мешками и сумками странной формы.

Привал мы сделали на берегу реки Тэтон. Я спал в вигваме Белого Волка, на ложе из бизоньих шкур.

Одним из удобнейших жилищ, какие можно переносить с места на место, является индейский вигвам. Обычно вигвам делается из шестнадцати больших бизоньих шкур, выдубленных и сшитых вместе нитками из сухожилий.

Это наружная «покрышка» вигвама имела форму конуса и натягивалась на длинные тонкие шесты; нижний ее край прибивали колышками, причем между ним и землей оставляли пространство вышиной в десять-двенадцать сантиметров. С внутренней стороны была натянута кожаная «подкладка»; на высоте полутора метров от земли ее привязывали к веревке, которая обегала вокруг всего вигвама и прикреплялась к вигвамным шестам. Нижний край подкладки не отставал от земли; грузом, придавливавшим его к земле, служили тяжелые сумки и мешки с запасом пищи и домашней утварью. Между покрышкой и подкладкой оставалось свободное пространство для циркуляции воздуха. Холодный воздух, проникая в вигвам, выходил вместе с дымом от костра в дыру, сделанную в верхней части покрышки. Но снизу подкладка защищала от холодного воздуха, и в вигваме было тепло даже в сильные морозы.

Медленно поднимались мы к верховьям реки Тэтой и через три-четыре дня раскинули лагерь у подножья Скалистых гор. Здесь мы прожили несколько недель, пока охотники не выловили чуть ли не всех бобров, водившихся в реке Тэтон и ее притоках. У Питамакана и у меня было двенадцать капканов, и ловлей бобров мы занимались сообща.

От реки Тэтон черноногие двинулись на север к реке Дюпюйе, оттуда — к реке Два Талисмана и, наконец, к реке Крутой Берег. Здесь бобров было мало. Мы с Питамаканом сделали промах: отправились в первый день на охоту. Только на следующий день пошли мы разыскивать местечко, где бы расставить наши западни. Но оказалось, что другие ловцы уже заняли все лучшие места около плотин, возведенных бобрами.

Мы пошли берегом южного притока реки и после полудня добрались до глубокого каньона^{note 4}, где не было никаких плотин и мазанок, построенных бобрами. Что нам было делать? Мы хотели принести в форт пятьдесят бобровых шкур, и нам не хватало тринадцати, а индейцы предполагали вернуться с реки Крутой Берег назад в форт Бентон.

Мы присели отдохнуть у края тропы, тянувшейся вдоль склона горы над каньоном. Вдруг Питамакан воскликнул:

— Слушай, мы еще поймаем тринадцать бобров! Видишь эту тропу? Она ведет через Спинной Хребет Мира^{note 5} проложена племенами, живущими по ту сторону Хребта, — плоскоголовыми и кутенаи. По этой тропе они спускаются с гор на наши равнины и охотятся за нашими бизонами. Ты видишь, что этим летом никто не ходил по тропе, да и теперь никто не пройдет, так как надвигается зима. Там, за горным хребтом, много рек и ручьев; конечно, в них водятся бобры. Завтра мы туда отправимся, и через несколько дней у нас наберется пятьдесят шкурок.

Этот план мне понравился. Оставив западни на тропинке, мы вернулись в лагерь, чтобы приготовиться к путешествию. Конечно, мы решили уйти тайком, ни слова не сказав Белому Волку, который мог помешать нашей затее.

В сумерках мы привязали неподалеку от лагеря двух лошадей и незаметно наполнили порохом и пулями наши патронташи и пороховницы. Мы проснулись на рассвете, когда все еще спали. Взяв с наших постелей две тяжелые бизоньи шкуры, мы потихоньку вышли из вигвама, оседлали лошадей и тронулись в путь. Позавтракали мы сушеным мясом и бизоньим жиром.

Тропа привела нас к тому месту, где мы оставили западни. Захватив их, мы поехали дальше. Подъем был легкий, и к полудню мы поднялись на вершину хребта. Дальше тропа тянулась вдоль узкого гребня, соединявшего хребет с высокой горой. С юга гребень этот срывался в пропасть, а вершина его напоминала лезвие зазубренного ножа; здесь нельзя было ни пройти, ни проехать. Северный склон, более отлогий, был усыпан камнями; за узкой полосой также зияла пропасть.

Вот по этому-то отлогому склону и пробегала тропа, но сейчас ее не было видно: давно здесь никто не проезжал, и следы копыт стерлись. Я стоял и смотрел, как скатываются по откосу камни и комья глины. Вздрогнув, предложил я Питамакану вернуться, но он и слышать об этом не хотел.

— Я уже бывал здесь раньше, — сказал он, — и знаю, что нужно делать. Я проложу тропинку, по которой мы поведем лошадей.

Взяв длинный и узкий камень, он начал выдалбливать тропу вдоль откоса, сбрасывая в пропасть куски глины. Я напрягал слух, но не слышал, как ударялись они о дно пропасти. До ближайшего выступа было не меньше ста шагов, но Питамакан быстро прошел это расстояние и вернулся ко мне.

Проложенная им тропинка годна была скорее для койотов, чем для лошадей, но Питамакан заявил, что она достаточно широка, и смело повел свою лошадь. Мне ничего не оставалось, как следовать за ним. Когда часть пути была пройдена, задние ноги моей лошади соскользнули с узкой тропинки, и она едва не покатилась по откосу. Пытаясь ей помочь, я потянул за повод, но земля начала осыпаться у меня под ногами. Видя это, Питамакан ускорил шаги, а затем побежал вместе со своей лошадью, крикнув мне, чтобы я следовал его примеру.

Никогда не забуду я этого перехода! И я и моя лошадь выбивались из сил, стараясь удержаться на узкой тропе. Камни срывались у нас из-под ног, и земля осыпалась, куда бы я ни ступил. Когда наконец мы добрались до выступа, где ждал нас Питамакан, моя лошадь была взмылена, а я обливался потом.

Питамакан, следивший за моей отчаянной борьбой, дрожал всем телом. Лицо его стало серым, как зола. Притянув меня к себе, он, задыхаясь, проговорил:

— О, я думал, что ты не дойдешь сюда! А я не мог тебе помочь! Я должен был стоять и смотреть! О, это моя вина! Нужно было сделать тропинку пошире.

Мы уселись на земле, и Питамакан рассказал мне, что после первого снегопада никто — ни человек, ни лошадь — не может здесь пройти, так как достаточно сделать шаг, чтобы вызвать снежный обвал. Как-то зимой на этой тропе погибли трое черноногих. Снежная лавина увлекла их в пропасть, а спутники их стояли и беспомощно смотрели на гибель товарищей.

— Когда мы пойдем назад, — добавил Питамакан, — я проложу здесь широкую тропу, хотя бы мне пришлось работать целый день.

Отдохнув, мы обогнули гору и словно попали в другой мир. Вокруг вставали гигантские горные вершины, склоны их были покрыты льдом. Как я узнал впоследствии, это были ледники.

Западное предгорье резко отличалось от страны, лежащей к востоку от Скалистых гор. Не было здесь беспредельных равнин, темный вечнозеленый лес покрывал склоны гор и ущелий. И воздух показался нам иным: влажный, тяжелый, он был пропитан ароматом растений, какие встречаются только в сыром климате.

Спускаясь с уступа на уступ, мы на закате солнца подошли к Соленым Источникам. Так назвал это место мой друг. Дальше этих источников он никогда не бывал.

На рассвете мы поехали дальше. Нам хотелось поскорее спуститься в долину, где можно найти бобров.

Тропа привела нас к речонке, окаймленной тополями и ивами; ивовая кора — любимая пища бобров. По-видимому, здесь водились бобры, но мы решили спуститься к низовьям, надеясь, что там ловля пойдет быстрее. Незадолго до заката солнца мы выехали на поляну, пересеченную рекой. Здесь была трава для наших лошадей, а в конце поляны мы увидели маленький пруд и пять мазанок, построенных бобрами.

— Вот подходящее для нас место, — сказал Питамакан. — Привяжем лошадей и постараемся убить оленя. Торопись! Скоро стемнеет.

Мы хотели въехать в лес, чтобы расседлать лошадей, как вдруг послышался топот и треск ломающихся веток. Мы замерли, держа наготове ружья. Мы думали, что на водопой идет стадо лосей.

Через минуту на поляну выехали тридцать-сорок индейцев — мужчин, женщин и детей. Заметив нас, мужчины поскакали в нашу сторону.

— Это кутенаи! — воскликнул Питамакан. — Нам от них не уйти! Не стреляй! Я думаю, они нас не тронут. Только не трусь! Притворись, что тебе не страшно.

Нас окружили воины — высокие мускулистые люди. Долго разглядывали они нас, не говоря ни слова. Было что-то зловещее в этом молчании, и мне стоило большого труда сидеть неподвижно в седле. Молчание нарушил их вождь.

— Ин-ис-сат! (Сойдите с коней!) — скомандовал он на наречье черноногих, и мы нехотя повиновались.

Воины также спрыгнули с седел и, по приказу вождя, отняли все, что у нас было. Один из них завладел моим ружьем, другой патронташем, третий сорвал с меня пояс, к которому были привешены нож и мешочек с кремнем, огнивом и трутом. Вождь и еще один воин схватили поводья наших лошадей. Мы лишились всех наших вещей, нам оставили только одежду.

Посмотрев на нас вождь расхохотался, и его примеру последовали все кутенаи. Затем, приказав им замолчать, вождь, коверкая слова, сказал на наречье черноногих:

— Вы оба — еще мальчики, и мы вас не убьем. Возвращайтесь к своему вождю и скажите ему, что мы никому не позволяем ловить наших бобров, — так же, как люди равнин не позволяют нам охотиться на бизонов. Теперь ступайте.

Мы повернулись и побрели по поляне. Один из воинов последовал за нами и несколько раз ударил Питамакана хлыстом по спине. Питамакан заплакал — не от боли, а от обиды, за которую не мог отомстить.

Оглянувшись, мы увидели, что кутенаи пересекли поляну и скрылись в лесу. Ошеломленные постигшим нас несчастьем, мы молча шли по старой тропе. Стемнело, пошел дождь, ветер завыл в лесу. Покачивая головой, Питамакан мрачно сказал:

— Если в эту пору года дождь льет в долине, значит в горах снегопад.

Мы проголодались, у нас не было ни съестных припасов, ни оружия, мы не могли развести костер, потому что кутенаи отняли у нас кремень и трут. А если Питамакан был прав, если в горах выпал снег и зима вступила в свои права, гибель наша неизбежна. Я вспомнил рассказы старых траперов, говоривших, что в Скалистых горах зима часто начинается в октябре. А теперь был уже ноябрь!

— Питамакан, мы погибли! — воскликнул я.

Вместо ответа он затянул «песню койота» — охотничью песню, которая, по мнению черноногих, приносит счастье.

3. ОГОНЬ, ПОЯВИСЬ!

— Не унывай, — сказал мне Питамакан, допев песню. — Может быть, мы и не погибнем. Прежде всего нам нужно укрыться от дождя. Посмотрим, нет ли пещеры там, наверху, у подножья скал.

Свернув с тропы, мы стали взбираться по крутому склону долины к подножью скал. Нас обдавало водой с кустов, сквозь которые мы прокладывали дорогу. До подножья почти отвесной каменной стены, поднимавшейся высоко над вершинами сосен, было несколько сот шагов, но когда мы добрались до цели, спустилась ночь. Груда камней преградила нам путь, и мы на секунду приостановились, не зная, в какую сторону идти.

— Конечно, пойдем по направлению к дому, решил Питамакан и, обогнув груду обломков, подошел к скалистой стене.

Здесь мы нашли маленькую пещеру и заглянули в нее, но было так темно, что мы ничего не могли разглядеть. Я услышал, как Питамакан потянул носом воздух.

— Чем здесь пахнет? — спросил он меня.

— Сыростью и мокрыми листьями, — ответил я.

— А мне кажется, что здесь пахнет медведем, — прошептал Питамакан.

Мы оба попятились и отползли подальше от страшной пещеры. Дождь перешел в ливень, ветер усиливался и хлестал по лицу, в лесу стонали и скрипели деревья, с треском падали на землю старые сухие сосны. Страшная была ночь.

— Дальше мы идти не можем, — сказал Питамакан. — Быть может, я ошибся. Медведи забираются в берлогу не раньше, чем выпадет снег. Вернемся и посмотрим, есть ли там медведь.

Мы вернулись к пещере, опустились на колени и, втянув ноздрями воздух, в один голос воскликнули:

— Киайо! (Медведь!)

— Но запах слабый, — добавил Питамакан. — Может быть, он остался с прошлой зимы. Запах медведя держится долго.

Я промок до костей и дрожал от холода. Щелкая зубами, я проговорил;

— Войдем!

Пробирались мы в пещеру ползком, часто останавливаясь и прислушиваясь. Вдруг мы наткнулись на кучу сухой травы, веток и листьев, зашуршавших под нашими руками.

— Брат, мы спасены! — радостно воскликнул Питамакан. — Медведь здесь был и приготовил себе постель на зиму; в месяц Падающих Листьев они всегда готовят себе постель. Но сейчас его тут нет. А если он придет, мы закричим и спугнем его.

Ползая по пещере, мы ощупывали стены и потолок пока не убедились, что наше новое жилище очень невелико. Затем мы зарылись в сухую траву и листья, прижались друг к другу и вскоре перестали дрожать.

Согревшись, мы заговорили о наших злоключениях, придумывая, как нам выпутаться из беды. Мы решили идти по следам наших врагов и, отыскав их лагерь, разработать дальнейший план действий; быть может, нам удастся вернуть все, что они у нас отняли.

Мы заснули. Проснувшись первым, я увидел, что идет снег. Я растолкал Питамакана, и мы вдвоем подползли к выходу из пещеры. Снежный покров был толщиной в четверть метра, и снег падал такими густыми хлопьями, что я едва мог разглядеть вершины ближайших сосен. Было не холодно, — быть может, два-три градуса ниже точки замерзания, но наша сырая одежда прилегала к телу, словно ледяной чехол. Щелкая зубами, мы уползали в глубь пещеры.

— Теперь, когда выпал снег, не имеет смысла отыскивать кутенаи, — сказал я.

— Верно! — согласился Питамакан. — Они увидят наши следы на снегу и быстро нас догонят.

— Он замолчал и даже не хотел отвечать на мои вопросы. Притих и я, но не надолго. Тревога моя возрастала с каждой минутой, я не мог молчать.

— Не лучше ли нам сейчас же отправиться в путь? — предложил я. — Попробуем перевалить через горный хребет.

Питамакан покачал головой.

— Ни один человек не может перевалить через горы, пока не настанет лето. Нас застигла зима. Смотри, здесь снег доходит нам до колен, а там, наверху, мы увязнем по самые плечи.

— Ну, значит, мы здесь умрем! — воскликнул я.

Вместо ответа он снова затянул песню койота. Глухо и заунывно звучал его голос в маленькой низкой пещере. Несколько раз пропел он эту охотничью песню. Мне стало жутко, я хотел, чтобы он перестал петь, но, вглядевшись в его лицо, я увидел, что он сосредоточенно о чем-то думает. Быть может, пение помогало ему собраться с мыслями. Наконец он оборвал песню и с улыбкой повернулся ко мне.

— Теперь я знаю, что мы должны делать!

— Что же? Говори скорей, — попросил я.

Вместо ответа он задал мне вопрос:

— Как по-твоему, в чем мы больше всего нуждаемся?

— Конечно, в пище, — ответил я. — Я умираю с голоду.

— Я так и знал, что ты это скажешь! — воскликнул Питамакан. — Вы, белые, только и думаете что о еде! Утром вы едите, в полдень едите и на закате солнца снова наедаетесь доотвалу. Если случится вам пропустить обед или ужин, вы говорите, что умираете с голоду. Нет, брат, сейчас мы не в пище нуждаемся. Мы можем жить без пищи недели две-три, а длинный пост нам не повредит.

Я ему не поверил: я думал, что человек может прожить без пищи лишь несколько дней.

— Да, не мясо нам нужно, а огонь, — продолжал Питамакан. — Мы умрем, если выйдем из пещеры и промокнем, а потом негде будет согреться и высушить одежду.

— Ну что ж? Придется нам лежать здесь и ждать, пока снег не стает, — сказал я. — Без кремня и огнива нам не добыть огня.

— Тогда мы пролежим здесь до лета. Эта страна не похожа на наши равнины. У нас снег выпадает и тает несколько раз в течение зимы, а здесь снежный покров лежит всю зиму, пока не уйдет Творец Холода, побежденный солнцем.

Он был прав. Я вспомнил, как дядя говорил мне однажды, что Скалистые горы преграждают теплому ветру «чинук» путь на запад. Тогда я придумал другой план.

— Пойдем к кутенаи и попросим их дать нам пристанище.

— Они нас отколотят и прогонят, а может быть, убьют. Нет, к ним мы не пойдем, — решительно сказал Питамакан. — Не унывай, огонь мы добудем.

Угадав мои мысли, он добавил:

— Я вижу, ты не веришь, что я могу сделать огонь. Ну так слушай! Огонь у нас был задолго до того, как пришли вы, белые, и принесли нам кремень и огниво. Я никогда не видел, как индейцы добывали его по старому способу, потому что мой народ получил кремни от белых еще до моего рождения. Но я частенько слышал рассказы стариков и думаю, что мне удастся добыть огонь. Это очень просто. Ты берешь маленькую сухую твердую палочку длиной с древко стрелы и вращаешь ее, держа между ладонями, или захлестнув тетивой лука, быстро двигаешь лук, как пилу, заставляя палочку вращаться. Конец ее вставляется в отверстие, просверленное в куске сухого дерева. Вокруг этого отверстия нужно положить куски сухой березовой коры. Вращающаяся палочка нагревает куски коры, и они загораются.

Хотя я и плохо понял это объяснение, но мне показалось, что Питамакан и в самом деле может добыть огонь. Он решил сделать эту попытку, когда кончится снегопад. Он боялся, что мы заболеем, если будем бродить по лесу, с ног до головы облепленные снегом.

В медвежьей берлоге мы пролежали целый день. К вечеру облака рассеялись, но стало гораздо холоднее. К счастью, одежда наша высохла; однако мы дрожали от холода и ночью не сомкнули глаз.

В темноте мы услышали тихие шаги по снегу. Какое-то животное пробиралось к нашей пещере. Что если это медведь, вспомнивший о своей теплой постели! Мы перешептывались, прислушиваясь к шагам. Черного медведя мы не боялись: эти трусливые животные никогда не нападают на человека. Но, быть может, хозяином пещеры был не черный медведь, а гризли! Мы оба наслушались рассказов об этом страшном звере. Прошлым летом одна женщина пошла в лес по ягоды и была растерзана гризли.

Когда шаги приблизились к пещере, мы с Питамаканом стали кричать во все горло. Орали мы до хрипоты, потом умолкли и стали прислушиваться. Все было тихо. Зверь, испугавшись нас, ушел, но мы не могли заснуть: мы боялись, что гризли бродит где-нибудь поблизости и, чего доброго, ввалится в нашу пещеру.

Рассвело, но солнце долго еще не показывалось из-за гигантских горных вершин, которые преграждали нам путь к равнинам. Мы устали лежать неподвижно, нам очень хотелось выйти из пещеры и размять ноги, но мы терпеливо ждали, пока солнечные лучи не согреют воздуха. Накануне я был голоден, как волк, а сейчас почти не чувствовал голода, и Питамакан мне сказал, что скоро я и думать не стану о еде.

— Но не можем же мы ничего не есть до самого лета! — воскликнул я.

— Конечно, не можем. Как только я добуду огонь, мы пойдем на охоту, а потом устроим удобное жилище. О, скоро мы здесь заживем, как у себя дома!

— А кутенаи? — возразил я. — Они придут и прогонят нас или убьют.

— Сейчас кутанаи спешат уйти подальше от горного хребта. Сюда они зимой не вернутся.

Мы подползли к выходу из пещеры и убедились, что ночью нас действительно посетил медведь. Он прошел вдоль скалистой стены и остановился перед пещерой, а затем, испуганный нашими воплями, убежал в лес. По отпечаткам лап на снегу мы определили, что это был не гризли, а черный медведь, и вздохнули свободнее: следующую ночь мы могли спать спокойно.

Мы оба были одеты по-летнему. Я щеголял в кожаных штанах и фланелевой рубахе. Питамакан — в гетрах из бизоньей кожи, штанах и такой же рубахе, какая была на мне, он получил ее в подарок от Тсистсаки. Не было у нас ни курток, ни носков, ни нижнего белья. Куртку заменяло нам одеяние, напоминавшее шинель с капюшоном и доходившее до колен. Оно было сшито из белого одеяла.

Я сказал Питамакану, что нам холодно будет ходить по снегу, так как ноги наши защищены только мокасинами из тонкой кожи.

— Этой беде можно помочь, — отозвался Питамакан.

Он снял верхнюю одежду и оторвал от нижнего ее края несколько длинных полос. Я последовал его примеру. Мы обернули ступни этими полосами и натянули мокасины.

Проваливаясь по колено в снег, мы сбежали по склону долины и вошли в лес. Здесь снег был не такой глубокий, но ветви сосен гнулись под тяжестью снежного покрова. Мы набрели на следы оленя и лося, вскоре увидели красивого белохвостого оленя, с любопытством на нас смотревшего. Олень был такой большой и жирный, что я снова почувствовал голод и жалобно протянул:

— Хаи-йя!

Питамакан меня понял.

— Не грусти, — сказал он, провожая глазами животное, которое убегало, помахивая хвостом, словно флагом. — Не грусти, завтра мы поедим жирного мяса — завтра или послезавтра.

Этому обещанию я не поверил, но вопросов задавать не хотел и молча побрел дальше. Спускаясь к реке, мы видели несколько оленей и много лосей. Должно быть, после снежной бури крупная дичь бежала с гор в долины.

Река не замерзла, и не было снега на длинных каменистых отмелях. Мы приступили к поискам орудий, необходимых для добывания огня. Прежде всего нам нужен был нож. В доисторические времена предки наши — мои и Питамакана

— искали остро отточенные камни среди речных и ледниковых наносов. Мы с Питамаканом искали «камень, похожий на лед», — так называют черноногие обсидиан^{note 6}. Я часто видел маленькие блестящие наконечники стрел, выточенные из обсидиана, но никогда не видывал неотделанных камней. Вот почему Питамакан нашел большой кусок обсидиана на той самой отмели, по которой я прошел несколько раз. Этот кусок, ржаво-черного цвета, напоминал по форме футбольный мяч и был покрыт какими-то беловатыми пятнами. Я не верил, что мы нашли обсидиан, но Питамакан разбил шар и показал мне сверкающие осколки.

Он никогда не видал, как делают из обсидиана ножи и наконечники для стрел, но из рассказов стариков почерпнул много полезных сведений и теперь решил ими воспользоваться. Вооружившись камнем вместо молотка, он начал осторожно постукивать им по одному из обломков и в конце концов расщепил кусок обсидиана на несколько тонких заостренных пластинок, или слоев, Подобрав остальные куски и сложив их в кучу под нависшими ветвями сосны, мы отправились разыскивать сухое дерево. Знали мы, что найти его нелегко, так как незадолго до снегопада шел дождь. Побродив около часа, мы спугнули стаю тетеревов, приютившихся под верхушкой упавшего дерева. Птицы вспорхнули и расселись на ветках большой сосны. Снова я почувствовал голод, и сейчас мне представился случай его утолить.

— Давай наберем камней и попробуем убить хоть одного тетерева, — предложил я.

Мы побежали к реке и, набрав камней в полы одежды, вернулись к дереву. Птицы еще не улетели, и мы стали бросать камни в ту, что сидела на нижней ветке. Напряженно следили мы за полетом камней и жалобно стонали: «Аи-йя!», когда наши снаряды пролетали мимо.

Должен сказать, что в метании камней индейские подростки менее искусны, чем белые мальчики. Они привыкли пользоваться другим, лучшим оружием — луком, из которого их учат стрелять с раннего детства. Вот почему Питамакан вскоре отдал мне все оставшиеся у него камни.

Правда, снаряды мои не попадали в цель, но некоторые ударялись в ствол дерева или со свистом пролетали меж ветвей. Однако птица сидела спокойно и один только раз взмахнула крыльями, когда камень задел сук под ней. Но последним снарядом я ее подшиб. Она спустилась на самую нижнюю ветку, а мы помчались к дереву и радостными криками спугнули остальных тетеревов.

Раненая птица, посидев секунду на ветке, вспорхнула и опустилась на лужайку. Питамакан рванулся вперед и уже протянул руку, чтобы схватить ее, но тетерев взмахнул крыльями, полетел и опустился на снег шагах в пятнадцати от него. Мы пустились в погоню. Птица была ранена — она раскрывала клюв, головка ее свешивалась на бок, и мы не сомневались, что добыча от нас не уйдет. Но не тут-то было! Как только мы к ней подбежали, птица снова вспорхнула и снова опустилась на снег в ста шагах от нас. Это повторялось несколько раз. Птица привела нас к речке и перелетела на другой берег. Недолго думая, мы последовали за ней. Тут было мелко, но мы промокли до пояса. За это время птица успела нас далеко опередить и вскоре скрылась из виду.

Мокрые и несчастные, стояли мы на снегу и грустно смотрели друг на друга. Я был так опечален, что не мог выговорить ни слова.

— Ничего не поделаешь! Идем, — сказал наконец Питамакан. — Мы должны найти сухое дерево и развести костер, чтобы высушить одежду.

Он направился к подгнившей сосне и отломил твердый сухой сук длиной в четверть метра. Эта палка годилась для сверла; она была приблизительно вдвое толще карандаша. На этот раз нам посчастливилось, и мы развеселились. Я сел на берегу реки и стал обтачивать конец палки. Сначала я тер его шероховатым камнем, потом скреб пластинкой обсидиана. Хрупкие пластинки ломались у меня в руках, пока я не научился обращаться с ними осторожно.

Тем временем Питамакан искал кусок сухого дерева, в котором следовало сделать отверстие для сверла. От стариков он слыхал, что дерево должно быть твердое, а из твердых пород здесь росла только береза.

Когда я обточил сверло, Питамакан еще не нашел ничего подходящего, а я рад был принять участие в поисках, так как окоченел, сидя на одном месте. Мы бродили вдоль реки, заходили в лес, осматривали чуть ли не каждое мертвое дерево. Но нам попадались только подгнившие березы, а гнилое дерево не годилось для нашей цели. Совершенно случайно мы нашли то, что искали. Под выступом скалы, защищенной от дождя, лежал большой кусок березы, срезанный, по-видимому, бобрами. В длину он был около метра и около четверти метра в диаметре. Долго мы терли шероховатым камнем поверхность его, пока не сгладили всех неровностей на пространстве нескольких квадратных сантиметров. Затем пластинкой обсидиана провертели в нем маленькую дырочку. Работа шла медленно, так как стекловидные пластинки ломались. К концу дня мы просверлили дырку и решили тотчас же испытать наши инструменты.

Мы подобрали несколько кусков сухой березовой коры, и я расщепил их на волокна. Питамакан вставил острие сверла в дырку, а тупой конец зажал между ладонями; вокруг дырки и острия мы положили волокна коры.

— Огонь, появись! — воскликнул Питамакан.

Вдавливая острие в дырку, он быстро начал вращать сверло между ладонями. Но дым не показывался. Что-то было неладно. Питамакан выдернул сверло, и мы ощупали и дырку и острие. Дерево нагрелось. Я предложил вертеть сверло по очереди как можно быстрее. О, с какой тревогой ждали мы результатов! Появится огонь или не появится? От этого зависела наша жизнь. Наконец у нас онемели руки, больше мы не в состоянии были вертеть палку. С отчаянием посмотрели мы друг на друга. Попытка закончилась неудачей. Надвигался вечер. Одежда наша начала замерзать на нас; от пещеры, служившей нам убежищем, мы были отделены рекой.

Положение казалось безнадежным; я сказал об этом Питамакану. Он не ответил ни слова и рассеянно смотрел вдаль.

— Все кончено, — проговорил я. — Здесь нам придется умереть.

Снова он ничего не ответил, даже не взглянул на меня, и я с ужасом подумал: «Уж не сошел ли он с ума?»

4. У НАС ЕСТЬ МЯСО

— Ну что ж, если они разорвутся, я отрежу прядь волос, — пробормотал Питамакан, с трудом вставая.

Треснула тонкая корочка льда, покрывавшая его гетры.

Теперь я был уверен, что разум его помутился. Ни один индеец, находящийся в здравом уме, даже и не помыслит о том, чтобы обрезать волосы.

— Питамакан, что с тобой? Ты болен? — спросил я, с беспокойством всматриваясь в его лицо.

— Что со мной? Ничего! — ответил он. — Мы вращали сверло недостаточно быстро, нужно вертеть его с помощью лука. Если завязки наших мокасин окажутся непрочными для тетивы, мне придется отрезать прядь волос и из них сделать тетиву.

Я вздохнул с облегчением, убедившись, что Питамакан не сошел с ума, но в его новый план я не верил. Уныло следя за ним, я смотрел, как он ощупывает ветви ив и берез. На берегу реки он подобрал два камня: один — большой и гладкий, другой — заостренный. Наметив молоденькую березку, ствол которой имел в диаметре около четырех сантиметров, он сгреб в сторону снег и положил у самого основания ствола большой камень. Приказав мне согнуть деревце, так, чтобы оно легло на большой камень, он заостренным камнем несколько раз ударил по стволу и перерубил его. Срезав затем верхушку, он показал мне палку длиною в метр. Это был лук — грубый, неоструганный, неотполированный, но упругий и вполне пригодный для нашей цели.

Завязки моих мокасин сделаны были из козлиной кожи, более прочной, чем ремешки из кожи бизона, которыми стянуты были мокасины Питамакана. Поэтому мы решили взять для тетивы мои завязки.

Захватив все наши орудия, мы вошли в лес, собрали хворосту и березовой коры и решили сделать последнюю попытку спастись.

Страшно было приступать к делу. Нам казалось — лучше оставаться в неизвестности, чем окончательно убедиться в неудаче. Но сидеть сложа руки мы не могли, так как снова начали мерзнуть. Решительный момент настал: Питамакан вставил острие сверла в дырку, обернул один раз тетиву вокруг сверла и, придерживая ладонью левой руки тупой конец палки, правой рукой сжал лук. Я положил расщепленные куски коры вокруг отверстия, и Питамакан, запев песню койота, стал двигать лук перпендикулярно сверлу вперед-назад, вперед-назад, словно пилу.

Сверло, зажатое петлей тетивы, быстро вращалось. Вдруг Питамакан выронил лук и вскрикнул от боли. Я понял, в чем дело: конец сверла обжег ему руку.

Мы поменялись местами. Обернув руку полой одежды, чтобы не обжечься, я все быстрее и быстрее двигал лук, а сверло поскрипывало, как пила. Через несколько секунд мне показалось, что тонкая струйка дыма просачивается между пальцами Питамакана, придерживавшего куски коры, которые мы положили вокруг дырки.

Убедившись, что глаза меня не обманывают, я радостно вскрикнул, но Питамакан пел и не слышал моего возгласа. Быстрее и быстрее вращалось сверло, из дырочки вырывался дым, но огня не было.

— Почему нет огня? — крикнул я. — Почему не загорается кора?

Питамакан тревожно следил за синим вьющимся дымком. Я ни на секунду не переставал пилить, но огня не было, да и дыму стало как будто меньше.

У меня потемнело в глазах. Я хотел бросить лук и отказаться от дальнейших попыток, как вдруг понял, почему наш опыт не удался. Питамакан так плотно придавливал бересту к дереву, что воздух не проникал в дырку, а где нет воздуха, там и огонь не горит.

— Подними руку! — закричал я. — Не надавливай на кору!

Он не сразу меня понял, но как только он отодвинул руку, береста вспыхнула.

— Огонь! Огонь! Огонь! — закричал я, быстро выдернув сверло.

— И-пу-куи-ис! И-пу-куи-ис! (Горит! Горит!) — ликовал Питамакан.

Он поднес к крошечному язычку пламени сухую березовую ветку, а когда ветка загорелась, побежал с пылающим факелом к собранной нами куче хвороста. Затрещала кора, огонь пробежал по сухим сучьям, и через минуту костер наш пылал. Питамакан воздел руки к небу и возблагодарил Солнце. Теперь нам не угрожала опасность замерзнуть.

Солнце садилось. В надвигающихся сумерках мы бродили по лесу, собирая сухие палки и ветки. Мы притащили к костру несколько упавших молодых деревцев длиной в четыре-пять метров. Я хотел бросить их в огонь и развести огромный костер, но Питамакан поспешно выхватил из огня три-четыре толстых сука.

— Белые ничего в этом деле не понимают! — воскликнул он. — Они тратят зря хворост и раскладывают такой большой костер, что к нему подойти нельзя — жар пышет в лицо. Потом они стоят в сторонке и мерзнут. Черноногие поступают иначе, и мы последуем их примеру, чтобы нам было и тепло и удобно.

Послав меня наломать побольше еловых веток, Питамакан построил остов шалаша у самого костра. Сначала он поставил треугольник из тяжелых толстых палок, которые наверху перекрещивались. Получилась трехгранная пирамида. Две стороны ее он заполнил косо положенными палками, опиравшимися на три основных шеста. Сверху мы их прикрыли еловыми ветками, положенными в несколько слоев. И в шалаше мы сделали мягкую постель из еловых веток.

Теперь у нас было удобное жилище. Костер пылал у самого входа. Мы вползли в шалаш и уселись на постель из еловых веток. Холодный воздух просачивался сквозь стенки шалаша, и дрожь пробежала у меня по спине. Тогда мы с Питамаканом сняли теплую одежду и прикрепили ее к шестам, преградив таким образом доступ холодному воздуху. Жар от костра проникал в шалаш и, нагревая растянутую над нами одежду, грел нам спины. Льдинки падали с нашей одежды, мы сидели в облаке пара.

Теперь, когда был у нас огонь и неминуемая смерть нам не грозила, у меня нашлось время подумать и о другом. Снова почувствовал я мучительный голод. По словам Питамакана, соплеменники его могли не есть в течение нескольких недель, но я не верил, что мы долго проживем без пищи. Однако выхода я не видел и считал невозможным добыть мяса. Когда я заговорил об этом с Питамаканом, он засмеялся.

— Будь храбрым, не бойся голода, — сказал он. — Повторяй про себя: «Я не голоден, я не голоден» — и скоро ты почувствуешь, что тебе не хочется есть. Но мы недолго будем поститься. Да знаешь ли ты, что я этой же ночью мог бы раздобыть мяса, если бы это было необходимо!

Я посмотрел на него в упор. Он нисколько не походил на сумасшедшего, а глаза его как будто смеялись. Ну что ж, если он шутит — беда невелика, хотя шутка его кажется мне нелепой, да и не время сейчас шутить; но если он говорит серьезно, значит в голове у него помутилось.

— Приляг и постарайся заснуть, — посоветовал я ему. — Сегодня ты работал больше, чем я. Сон тебя подкрепит. А я буду подбрасывать хворост в костер.

Он расхохотался так звонко и весело, что опасения мои рассеялись.

— О, я с ума не сошел и говорю серьезно. Ну-ка, подумай: не найдется ли какого-нибудь способа раздобыть еду?

— Конечно, никакого способа нет, — ответил я после минутного размышления. — Не шути. Мы попали в беду, а шуткой делу не поможешь.

Он посмотрел на меня с сожалением.

— Ты такой же, как и все белые. Они считают себя умнее нас, индейцев. А отними-ка у них ружья, порох, пули, ножи, одежду, одеяла, отними все их богатства — и они погибнут. Да, они не могут жить в тех условиях, в каких живем мы, индейцы, и живем неплохо.

Я чувствовал, что есть правда в его словах. Я сомневался, способен ли хоть один из агентов компании, самый опытный и настойчивый, добыть огонь, если нет у него под руками необходимых инструментов. А Питамакан добыл огонь. Неужели он может добыть и пищу?

— Где же ты достанешь мясо? — осведомился я.

— Там, в лесу, — ответил Питамакан, небрежно махнув рукой. — Неужели ты не заметил маленьких тропинок в снегу, проложенных кроликами там, где они пробирались сквозь кусты? В полночь, когда взойдет луна, я мог бы выйти из шалаша и расставить на этих тропинках силки, сделанные из завязок наших мокасин. И у нас был бы кролик… а быть может, два или три.

Как это было легко и просто! План Питамакана показался мне вполне осуществимым, и странно было, почему я сам до этого не додумался. Словно груз свалился с моих плеч, я успокоился и теперь только почувствовал, как мне хочется спать. Растянувшись на подстилке из еловых веток, я сказал:

— Питамакан, какой ты умный!

Не знаю, ответил ли мне Питамакан: я мгновенно заснул.

Ночью, когда угасал костер, мы просыпались от холода и подбрасывали хворост в огонь; потом снова засыпали.

Когда рассвело, снова пошел снег. Падал он не такими густыми хлопьями, как накануне, но по всем признакам снегопад мог затянуться. Теперь мы не боялись выйти из шалаша: в любой момент мы могли вернуться к костру и высушить одежду.

Перед уходом мы сделали две стрелы из ивы. Побеги ивы мы срубили острым камнем, концы обожгли на огне, древко остругали и сделали на нем зарубки, пользуясь нашим ножом из обсидиана. Я хотел заострить конец, но Питамакан сказал, что для охоты на птиц нужно иметь стрелы с тупыми концами, которые раздробляют кости крыльев. Накануне он усовершенствовал наш лук: остругал его и высушил перед костром. Лук стал более упругим и, по словам Питамакана, годился для стрельбы.

Мы зарыли тлеющие угли глубоко в золу и, убедившись в том, что до нашего прихода они не погаснут, тронулись в путь. Неподалеку от шалаша Питамакан устроил две ловушки для кроликов. Сделал он их из шнурка мокасина. Его способ расставлять силки оказался очень простым. Он согнул молоденькое деревце, которое росло у края кроличьей тропы, а верхушку его подсунул под сук другого дерева с противоположной стороны тропинки. Затем привязал к деревцу ремень так, что петля болталась над тропинкой на высоте четырех-пяти сантиметров. По обеим сторонам петли он воткнул в снег большие еловые ветки, чтобы ветер не сдул ее. Когда кролик, пробегая по тропе, почувствует, как петля затягивается у него на шее, он попытается высвободиться, начнет биться и дергать ремень. Верхушка деревца вырвется из-под сука, деревце выпрямится, а кролик, задушенный петлей, повиснет в воздухе.

Спускаясь в долину, мы искали тетеревов в зарослях молоденьких сосен. Кролики прыгали по тропинкам — белоснежные, красноглазые, с большими лапами. В одного из них Питамакан выстрелили, но стрела не долетела до цели.

Всюду виднелись звериные тропы, но падающий снег покрывал их, и мы не могли отличить новых следов от старых. Пройдя около километра, мы увидели крупную дичь — оленей и лосей, бродивших поодиночке и маленькими стадами. Когда мы приблизились к зарослям ивы, оттуда вышли олень, самка его и детеныш. Самка и детеныш убежали, а олень двинулся нам навстречу, потряхивая огромной головой, увенчанной широкими рогами. Я вспомнил рассказы трапперов о злобном нраве оленей в эту пору года и стал озираться, отыскивая дерево, на которое можно было бы влезть. Но вокруг росли такие толстые деревья, что я даже не мог обхватить руками ствол.

— Бежим! — прошептал я.

— Стой смирно! — отозвался Питамакан. — Если мы побежим, он за нами погонится.

Олень находился шагах в пятидесяти от нас. В сумеречном освещении леса глаза его — маленькие, злые — горели зеленоватым огнем. Походил он на чудовищного зверя, какого случается видеть во сне. У него была толстая отвисшая нижняя губа, из-под нижней челюсти торчали кисточки черных волос. В вышину, от загривка до копыт, он был больше полутора метров. Длинная шерсть была ржаво-серого, местами черного цвета.

Все это я заметил с первого взгляда. Снова олень тряхнул головой и, сделав два-три шага в нашу сторону, остановился.

— Если он сделает еще шаг, беги к дереву! — сказал Питамакан.

Затаив дыхание, мы ждали. Конечно, мы боялись этого оленя, да и как было не испугаться, когда мы стояли безоружные, по колено в снегу! Мотнув головой, он шагнул было вперед, но в эту минуту где-то треснула ветка. Олень оглянулся, свернул в сторону и побежал по тропе, вслед за самкой и детенышем. Как только он скрылся из виду, мы помчались в противоположную сторону и бежали не останавливаясь, пока не увидели наш шалаш.

Хорошо, что мы к нему вернулись. Снег покрывал кучу золы, и вода, просачиваясь, могла потушить тлеющие угли. Мы откопали их, развели новый костер и присели отдохнуть. На будущее время мы решили не отходить от костра, не сделав предварительно навеса из веток и коры над тлеющими углями.

— Идем! — сказал Питамакан. — Теперь мы повернем к верховьям речонки. Быть может, там нам посчастливится.

Отойдя шагов на триста от шалаша, мы наткнулись на следы медведя. Зверь прошел здесь недавно: очень тонкий слой снега покрывал отпечатки его лап. Следы привели нас к реке и видны были на другом берегу. По-видимому, медведь, переправившись через реку, двинулся в лес, к пещере, где провели мы первые две ночи. Отпечатки отчетливо видны были на песке у самой воды, и по этим отпечаткам мы определили, что здесь прошел черный медведь.

— Это тот самый медведь, который натаскал в пещеру травы и листьев! — воскликнул Питамакан. — Сейчас он идет в свою берлогу.

— Вот если бы мы могли убить его! — подхватил я. — Жирного мяса хватило бы нам надолго, а шкура у него теплая, мягкая, мы бы на ней спали.

— Если он заляжет в берлоге, мы до него доберемся, — сказал Питамакан. — Хороших стрел у нас нет, но мы возьмем большие тяжелые дубинки и проломим ему голову.

Шагая рядом с другом, я обдумывал его предложение убить медведя дубинками. Несколько дней назад этот план показался бы мне неосуществимым и нелепым, но голод и лишения многому меня научили. Я думал, что не побоюсь пойти с дубинкой на медведя.

Мне захотелось повернуть назад и подняться к пещере, но в эту минуту стая тетеревов выпорхнула из кустов, мимо которых мы проходили. Птицы опустились на ветки ближайших сосен и елей. Мы остановились в нескольких шагах от одного из тетеревов, который, казалось, не обратил внимания на наше приближение. Питамакан приладил к тетиве стрелу, прицелился и выстрелил.

Неудивительно, что он промахнулся! Стрела была сделана грубо и лишена оперения. Пролетела она на расстоянии четверти метра от птицы, ударилась в сук и упала на снег. Но тетерев даже и не встрепенулся. С тревогой смотрел я, как Питамакан прилаживает вторую — и последнюю — нашу стрелу.

Ззз!.. Я завопил от восторга, когда стрела попала в цель и птица свалилась с ветки. Рванувшись вперед, я подхватил ее на лету и жадно ощупал жирное тельце.

— Мясо! Смотри, у нас есть мясо! — крикнул я, высоко поднимая добычу.

— Замолчи! Ты спугнул всех птиц, — сердито проворчал Питамакан.

Действительно, три тетерева, сидевшие на той же сосне, улетели, испуганные моими воплями. Питамакан, поднимая упавшие стрелы, посмотрел на меня укоризненно. Мне стало стыдно.

Мы знали, что на соседних деревьях еще сидят тетерева, но увидели их не сразу, так как их оперение сливалось со стволами деревьев. Наконец разглядели мы трех птиц на ближайшей сосне. Питамакан стал стрелять, а я поднимал и приносил ему стрелы.

Нам не везло. Он делал промах за промахом, и в конце концов тетерева, слегка задетые стрелами, улетели.

Мы перешли к другому дереву, и здесь Питамакану посчастливилось: он подстрелил двух птиц. Захватив добычу, мы поспешили «домой», к костру.

Я предложил зажарить сразу трех птиц и поесть досыта, но Питамакан заявил, что этого он не допустит.

— Одну мы съедим сейчас, одну — вечером, и одну — завтра утром, — решительно сказал он.

Мы были так голодны, что не стали ждать, пока дожарится наша птица. Мы сняли ее с углей, разделили пополам и съели полусырое мясо. Конечно, досыта я не наелся, но никогда ни одно кушанье не казалось мне таким вкусным. И, в сущности, съели мы немало: синие американские тетерева — крупные птицы. Поев, мы пошли за хворостом, а когда стемнело, уселись в шалаше перед костром и стали строить планы на будущее, которое представлялось нам далеко не в столь мрачных тонах, как накануне.

— Если бы у нас был хороший лук и настоящие стрелы, мы могли бы всю зиму кормиться тетеревами, — сказал я.

— Нам нужны лыжи, — возразил Питамакан. — Через несколько дней выпадет столько снегу, что мы будем проваливаться по пояс.

— Лыжи мы сделаем из дерева, — предложил я, припоминая рассказы трапперов.

— Но мы не можем ходить босиком. Через день-два наши мокасины развалятся. Посмотри, у меня уже разорвана подошва. Брат, если мы хотим дожить до весны, увидеть зеленую траву, вернуться к родным, нам нужна не только пища, но и нитки и иголки, кожа для мокасин, одежда и теплый вигвам. Скоро ударят лютые морозы.

У меня сжалось сердце. Я думал о еде и забыл обо всем остальном. Перечень нужных нам вещей привел меня в ужас. Иголки и нитки! Мокасины!

— Ничего не поделаешь, Питамакан, придется нам умереть, — воскликнул я. — Нам не раздобыть всех этих вещей.

— Раздобудем! — весело отозвался Питамакан. — И прежде всего мы сделаем хороший лук и настоящие стрелы с наконечниками из кремня или камня, похожего на лед. Завтра же примемся за работу… Слушай!

Я едва мог расслышать жалобный писк, но Питамакан сразу понял, в чем дело.

— Бежим! Кролик попал в силки! — крикнул он.

Мы выбежали из шалаша и бросились в кусты. Питамакан не ошибся: в петле, задыхаясь, бился кролик. Мы вынули его, снова наставили ловушку и, веселые и счастливые вернулись к костру.

В тот вечер мы съели не одного, а двух тетеревов. Мы зарыли их в золу, и на этот раз у нас хватило терпения подождать, пока жаркое будет готово.

5. ГНИЛАЯ ТЕТИВА

— Мой дед говорил мне, как это нужно делать. Вот смотри! — сказал Питамакан.

Положив на ладонь левой руки пластинку обсидиана, он постукивал по ней треугольным камнем, который держал в правой руке.

— Но есть и другой способ, — продолжал он. — Нужно нагреть пластинку на огне, а затем осторожно капнуть воды на ту часть ее, которую ты хочешь отколоть.

Не найдя кремней, мы принесли куски обсидиана, которые были спрятаны под нависшими ветвями сосны. А рано утром мы осмотрели ловушки и в каждой нашли по кролику. Теперь они висели на ветке дерева в двух шагах от шалаша; кролика, пойманного накануне, мы съели за завтраком.

Я тоже попытался сделать из куска обсидиана наконечник для стрелы. Но работа у нас не клеилась, а материала было мало. Мы испортили много пластинок: они раскалывались, если мы слишком сильно ударяли по ним камнем.

Решив испробовать второй способ, мы принесли расщепленную ветку ивы, которая должна была заменить нам щипцы, и положили горсть снега в выбоину камня, напоминавшего по форме блюдце. Решено было, что я буду нагревать обсидиан, а Питамакан — придавать пластинкам форму наконечника. Он выбрал почти треугольный кусок, длиной в четыре сантиметра, толщиной — в один. Одна сторона его была заострена, как лезвие бритвы, две другие — тупые.

Следуя наставлениям Питамакана, я взял пластинку щипцами за острый край, подержал над тлеющими углями, которые мы выгребли из костра, и лишь после этого поднес ее к огню. Питамакан опустил в воду кончик сосновой иглы и осторожно капнул водой на тот кусок пластинки, который мы хотели отколоть. Послышалось шипение, вода испарилась, но с пластинкой обсидиана, казалось, никаких изменений не произошло. Питамакан вторично капнул водой на то же самое место. От пластинки отскочил кусок величиной с ноготь мизинца. Мы оба радостно вскрикнули: опыт удался!

Вскоре мы убедились, что пластинку нужно держать наклонно — так, чтобы капля воды стекла по той линии, вдоль которой должна была пройти трещина. После двухчасовой работы мы сделали из куска обсидиана маленький наконечник для стрелы. Конечно, дед Питамакана с презрением выбросил бы этот наконечник, но мы были им очень довольны.

Работали мы целый день, и к вечеру у нас было пять вполне сносных наконечников. На закате солнца прекратился снегопад, и мы пошли посмотреть на силки для кроликов, но нашли их пустыми. Тогда мы перенесли обе ловушки на другую тропинку. Снегу выпало много, мы увязли выше колен, и ходить было очень трудно.

Нам предстояла работа, не менее трудная, чем выделывание наконечников: нужно было найти подходящий материал для луков и стрел. В тот вечер мы ничего не нашли, но на следующее утро, осмотрев силки и вынув из петли одного кролика, мы случайно наткнулись на деревца, похожие на ясень, из которого черноногие делают свои луки.

Сбегав в шалаш за большим плоским камнем, служившим нам наковальней, и за камнями, заменявшими ножи, мы срубили два прямых стройных деревца; стволы их имели в диаметре около пяти сантиметров. Древки для стрел мы решили сделать из прямых ветвей ивы. На берегу реки мы нашли несколько шероховатых кусков песчаника, которые могли заменить нам напильник.

Два дня потратили мы на изготовление луков и стрел. Луки мы обстругивали и обтачивали сначала кусками песчаника, затем ножами из обсидиана. Но мы боялись держать их на огне, так как дерево могло треснуть; поэтому наши луки были менее упруги, чем им следовало быть.

Немало потрудились мы и над выделкой стрел. Расщепив конец стрелы, мы вставляли в щель наконечник и привязывали его кроличьими сухожилиями. Для оперения мы пользовались перьями тетеревов и привязывали их к древкам теми же сухожилиями.

К счастью, кролики ежедневно попадались в силки, и мы не голодали, но нам надоело питаться одним кроличьим мясом.

Наконец луки и стрелы были готовы; оставалось сделать тетиву. Мы хотели взять для этой цели завязки от мокасин, но они были широкие, шероховатые и непрочные. Как-то вечером Питамакан решил отрезать прядь волос для тетивы, но, проснувшись на следующее утро, заявил, что ему приснился сон, который он истолковал как запрещение отрезать волосы. Все черноногие верили в сны, и я не стал спорить с Питамаканом, зная, что мои доводы не произведут на него никакого впечатления.

В то утро мы нашли в силках двух кроликов. И добычу и силки мы отнесли в шалаш, так как теперь те же ремни должны были пойти на тетиву. Один ремень разорвался, как только мы его высушили и натянули. Связав концы, мы скрутили из двух ремней веревку, которую натянули на лук Питамакана. А я остался без тетивы и должен был ждать, пока мы не убьем какого-нибудь крупного зверя, чьи сухожилия пригодны для тетивы. Я совсем не был уверен, что ремень на луке Питамакана окажется достаточно прочным.

— Попробуй-ка его натянуть, — предложил я.

— Нет! — возразил Питамакан. — Пусть лучше он порвется после первого выстрела.

Мы спустились в долину. Ярко светило солнце, но день был очень холодный, и деревья потрескивали от мороза. Не оберни мы ноги кроличьими шкурками, заменявшими нам носки, мы не могли бы далеко отойти от костра.

Звериные тропы в лесу перекрещивались и переплетались, напоминая сеть, раскинутую на снегу. Следуя по этим тропам, мы не проваливались в снег, но нам часто приходилось с них сворачивать, так как они вели не в ту сторону, куда мы шли.

Мы шли медленно и старались не шуметь. Нам хотелось подкрасться к какому-нибудь животному, отдыхающему в кустах. Из-под ветвей сосны выпорхнула стая тетеревов, но в них мы не стреляли, опасаясь — в случае промаха — испортить наконечники стрел. Попади стрела в сук или ствол дерева, расшатался бы плохо укрепленный наконечник. Мы решили на будущее время брать две стрелы с тупыми концами для охоты на птиц.

Какой-то черный зверек, прыгая по снегу, скрылся в зарослях. Подойдя ближе, мы увидели на снегу отпечатки лап куницы. Индейцы и трапперы часто приносили в форт глянцевитые шкуры этих зверьков, но никогда еще не видел я живой куницы. Я пошел было по ее следам, но Питамакан вдруг схватил меня за руку и указал на маленького рыжего зверька, который, добежав до конца длинного сука, перепрыгнул на соседнее дерево.

— Да ведь это только белка, — презрительно сказал я.

Но вслед за белкой пробежала по суку куница и прыгнула на то же дерево. Это был удивительно красивый зверек, гораздо крупнее домашней кошки.

Проваливаясь в снег, мы бросились к ели, но куница, преследуя белку, уже прыгнула на соседнее дерево. Белка заметалась, перескакивая с ветки на ветку, потом перелетела на сук ели, под которой мы стояли. Куница догоняла свою добычу, но вдруг, заметив нас, круто повернулась, отказалась от погони и, перепрыгивая с дерева на дерево, быстро скрылась из виду.

— Эх, жаль, что мы ее не убили! — воскликнул я.

— Не беда, — отозвался Питамакан. — Здесь водится много куницы, а до весны далеко, мы еще поохотимся.

Я промолчал. Мне казалось, что Питамакан сулит то, чего быть не может. Он обещал сделать иголки и нитки, но разве я мог этому поверить!

— Идем! — сказал я. — Холодно стоять на одном месте.

Мы подошли к зарослям ивы, где несколько дней назад на нас чуть было не напал олень. На снегу, выпавшем накануне, отчетливо виднелись оленьи следы: олень со своим семейством долго бродил в зарослях, а затем спустился к реке.

— Они находятся где-нибудь неподалеку, — сказал Питамакан, — но лучше не подходить к ним, пока у нас нет второго лука.

Выйдя из зарослей, мы увидели большого белохвостого оленя-самку. Она медленно шла к реке, изредка останавливалась и грызла нежные веточки ив и молодых березок. Мы спрятались за деревом и ждали, пока она не скрылась в ельнике.

— Она ляжет там на снегу. Идем! — воскликнул Питамакан.

Он двинулся к реке, а я покорно следовал за ним, недоумевая, почему он не идет прямо по следам самки. Наконец я не выдержал и спросил его об этом.

— Все лесные животные, ложась отдохнуть, поворачиваются мордой к тропе, по которой только что пришли, — объяснил он. — Иногда они бывают еще более осторожными: сделают круг и ложатся в сторонке, откуда им видна эта тропа. Если по ней идет охотник, они припадают к земле и лежат неподвижно, пока он не пройдет мимо. Потом потихоньку встают и убегают. Запомни одно: нельзя идти по следам животного, за которым охотишься. Когда ты определил по следам направление, которого держится олень, сверни с тропы и иди вперед, пока не увидишь холмика или зарослей — словом, удобного местечка, где животное могло бы лечь и отдохнуть. Тогда осторожно подходи к этому месту кружным путем. Если олень здесь не остановился, ты увидишь его следы. Если следов нет, иди вперед медленно, шаг за шагом.

Это объяснение показалось мне разумным; я сказал это Питамакану.

— Идем скорее, — добавил я. — Незачем зря терять время.

— Спешить некуда, — возразил он. — Нужно дать время животному лечь и задремать.

Но день был такой холодный, что долго ждать мы не могли. Подойдя к реке мы увидели, что вода у берегов замерзла, и только там, где течение было быстрее, виднелись длинные узкие полыньи. Мы прошли шагов двести по льду, к низовьям реки, и немного отдохнули, так как лед еще не был покрыт снегом. Подойдя к ельнику, мы не нашли свежих оленьих следов и убедились, что лань осталась в зарослях.

Отойдя от реки, мы двинулись в обход, пробираясь между деревьями. На ветвях лежали толстые подушки снега. Деревья росли здесь так близко одно к другому, что мы видели не дальше чем на десять шагов вперед. Я шел за Питамаканом, от которого зависела теперь наша судьба. У меня тревожно билось сердце. Если бы нам удалось убить оленя, насколько улучшилось бы наше положение!

Войдя в ельник, мы стали пробираться вперед шаг за шагом. Вдруг Питамакан задел плечом ветку ели, и снег посыпался тяжелыми хлопьями. Я видел, как шагах в десяти от нас поднялось облако снежной пыли, и заметил оленью самку, которая вскочила и, делая гигантские прыжки, бежала из ельника на открытую поляну. Но Питамакан успел в нее прицелиться и пустил стрелу.

— Я не промахнулся! — крикнул он. — Я видел, как опустился хвост!

Это был верный признак. Когда белохвостый олень, спугнутый охотником, обращается в бегство, он всегда задирает свой короткий белый хвост и помахивает им, словно маятником. Если животное ранено, хотя бы и очень легко, хвост мгновенно опускается.

— А вот и кровь! — воскликнул Питамакан, заметив красные пятна на снегу.

Но крови было очень мало. Я утешал себя тем, что древко стрелы, вонзившейся в тело, не дает крови вытекать из раны. Выйдя из ельника, мы побежали по следам оленя, но вскоре замедлили шаг: красные пятна на снегу попадались все реже и реже. Плохой знак!

Вскоре мы подошли к тому месту, где животное остановилось и оглянулось на пройденную тропу. По-видимому, олень стоял довольно долго, так как снег был хорошо утоптан, но здесь мы не увидели ни капли крови.

— Не стоит идти по ее следам, — печально проговорил Питамакан. — Она легко ранена, и боль не мешает ей бежать. Нас она к себе не подпустит.

Питамакан был огорчен больше, чем я, так как считал себя виновником неудачи.

— Не беда! — сказал я, стараясь его ободрить. — Оленей здесь водится много, а до ночи еще далеко. Идем! Быть может, в следующий раз нам повезет.

— Я очень устал, — пожаловался он. — Не вернуться ли нам к костру? Отдохнем, выспимся, а завтра пойдем на охоту.

Питамакан все время шел впереди, прокладывая тропу по рыхлому снегу. Неудивительно, что он устал. Я предложил занять его место и проложить дорогу к реке, а затем идти по льду и высматривать дичь, бродившую в лесу, окаймлявшем реку.

— Ты прав! — воскликнул он, и лицо его осветилось улыбкой. — Иди вперед. Скорее бы добраться до реки!

Через несколько минут мы уже шагали по льду, и Питамакан снова шел впереди. Впервые с тех пор, как мы вышли на охоту, я перестал сомневаться в успехе и с уверенностью сказал себе, что домой мы вернемся не с пустыми руками. Наши ноги, обутые в мокасины, бесшумно ступали по гладкому льду: конечно, нам удастся близко подойти к намеченной добыче, и на этот раз Питамакан не промахнется. Мы спугивали тетеревов, заметили двух-трех выдр, но на снегу вдоль реки и дальше, в лесу, виднелось столько следов крупных животных, что на мелкую дичь мы решили не обращать внимания.

Мы приближались к тому месту, где высокие сосны подступали к самой реке. И вот тогда-то надежда вспыхнула с новой силой: мы увидели, как осыпался снег с ветвей молодой ивы и деревце затрепетало, словно по нему ударили топором. Мы остановились прислушиваясь, но вокруг было тихо. Потом посыпались хлопья снега с куста неподалеку от нас. Питамакан сжал лук. Из кустов вышел лось и остановился, повернувшись к нам боком, в шагах двадцати от реки.

«Ну уж он-то от нас не уйдет!» — подумал я.

Затаив дыхание, я ждал, посматривая то на лося, то на Питамакана.

Питамакан прицелился, натянул тетиву и вдруг, круто повернувшись, сел прямо на лед. Тетива разорвалась!

Это был страшный удар: мы лишились добычи, и всему виной была гнилая тетива! Лось скрылся из виду, как только Питамакан опустился на лед. Долго сидел он с опущенной головой, жалкий и подавленный. Наконец он глубоко вздохнул, встал и предложил идти домой.

— Подожди! Попробуем связать концы ремня, — сказал я. — Быть может, он протерся только в одном месте.

Питамакан безнадежно покачал головой и зашагал по льду. Но через минуту он остановился.

— Нет у меня надежды, но все-таки попробуем.

Ремень был длиннее, чем требовалось для тетивы. Мы связали концы узлом, и Питамакан, приладив стрелу, медленно стал натягивать тетиву. Мне казалось, что ремень выдержит, но вдруг раздался треск: тетива лопнула снова, и на этот раз в другом месте. Об охоте нечего было и думать, если мы не раздобудем новой, прочной тетивы. Питамакан молча продолжал путь, а я следовал за ним, тщетно стараясь найти какой-нибудь выход.

Мы шли по льду, следуя всем извивам реки, так как слишком устали, чтобы идти кратчайшим путем по глубокому снегу. До вечера было еще далеко, когда мы подошли к нашему шалашу, разложили костер и поджарили кусок кроличьего мяса.

— Теперь и кроликов у нас не будет, — заметил я. — На ремне столько узлов, что из него не сделаешь хорошей петли.

— Верно, брат, — отозвался Питамакан. — Выход у нас один: если в той пещере за рекой залег медведь, мы должны его убить.

— Дубинками?

— Да, конечно. Я уже тебе говорил, что не могу отрезать прядь волос. Значит, нам не из чего сделать новую тетиву.

— Идем! — в отчаянии крикнул я. — Идем к пещере и поскорее покончим с этим делом.

Поев кроличьего мяса и напившись воды из источника, мы срубили острыми камнями две молодые березки. Вооружившись тяжелыми дубинками, мы поспешили к реке. Много снегу выпало с того дня, как нашли мы здесь отпечатки лап черного медведя, но и сейчас еще можно было отыскать его следы, ведущие к пещере.

6. МЕДВЕДЬ И ЛОСЬ

Мы шли по едва заметным следам, ведущим через лес к пещере у подножия скал. Что касается меня, то я не имел ни малейшего желания спешить. На полпути я остановился и окликнул Питамакана.

— Давай придумаем какой-нибудь план, — предложил я. — Обсудим, как взяться за дело.

— Не знаю, какой тут может быть план, — отозвался он, поворачиваясь ко мне.

— Мы подойдем к пещере, заглянем в нее и крикнем: «Эй, медведь, вылезай!» Он испугается и вылезет, а мы с поднятыми дубинками будем стоять справа и слева от входа. Как только он выйдет, мы изо всех сил ударим его по переносице. Он упадет, и мы будем его бить дубинками, пока он не издохнет.

Я припоминал рассказы индейцев и трапперов об охоте на медведей; никогда не слыхал я, чтобы медведя убивали дубинками.

— Та-ак, — протянул я, выслушав план Питамакана.

— Что? Почему ты замолчал? Что ты хотел сказать?

— Боюсь, что мы подвергаемся большой опасности, — сказал я. — Мне говорили, что зверь, загнанный в тупик, всегда защищается.

— Но мы никуда не будем загонять этого медведя, Мы займем места по обеим сторонам входа. Из пещеры он может бежать по склону прямо в лес. Он увидит, что путь свободен, и мы едва успеем нанести ему удар. Помни: бить нужно изо всех сил. Если он не упадет после первого же удара, мы его не догоним — он убежит в лес.

Мы побрели дальше. Слова Питамакана меня успокоили; теперь мне хотелось поскорее довести дело до конца. Судьба наша зависела от того, убьем ли мы медведя. Если он от нас уйдет, размышлял я, быть может, Питамакан преодолеет суеверный страх и срежет прядь волос для тетивы, Выйдя из лесу, мы стали карабкаться по крутому склону. Шагах в двадцати от пещеры мы сделали печальное открытие: тропа, по которой мы шли, круто сворачивала налево, а затем уводила назад, в лес. Мы переглянулись и Питамакан глухо сказал:

— Конец охоте. Медведь почуял наш запах и побоялся идти в пещеру. Значит, у него на примете какая-нибудь другая берлога.

«Плохо дело! — подумал я. — Неужели Питамакан не согласится срезать прядь волос? Постараюсь его убедить…»

Но убеждать его мне не пришлось. Осматриваясь по сторонам, я заметил справа от пещеры следы медвежьих лап, тянувшиеся вдоль подножия скал. Молча схватил я Питамакана за руку и указал ему на эти следы. Глаза его сверкнули, он улыбнулся во весь рот и чуть было не пустился в пляс.

— А, так вот почему тот медведь убежал в лес! — воскликнул он. — Другой медведь уже занял его берлогу, а он побоялся вступить с ним в бой. Идем, идем!

Но, пройдя несколько шагов, он остановился и задумался. Потом повернулся и посмотрел на меня как-то странно, словно впервые меня увидел. Вглядываясь в мое лицо, он, казалось, старался угадать, что я за человек. Не очень-то приятно, когда на тебя так смотрят! Сначала я терпел, потом рассердился и спросил, что ему нужно. Ответ был неожиданный.

— Мне пришло в голову, что там, в пещере, залег не черный медведь, а гризли. Конечно, я в этом не уверен. Как нам быть? Идти ли вперед — быть может, навстречу смерти — или вернуться? Если ты боишься, повернем назад.

Конечно, я боялся, но положение наше было отчаянное, а кроме того, мне стыдно было признаться в трусости.

— Идем, — сказал я, — идем! Я ни на шаг от тебя не отстану.

Мы вскарабкались по склону и остановились перед пещерой. Низкий ход был завален снегом, только в середине виднелась узкая щель: снег засыпал дыру, в которую пролез медведь. Следы, ведущие к пещере, были почти заметены снегом, и мы не могли определить, кто здесь прошел — черный медведь или гризли.

Одно было несомненно: зверь находился там, в этой темной берлоге, в нескольких шагах. Пар от его дыхания вырывался из узкой щели. Питамакан приказал мне стать справа от входа, а сам занял место слева. Когда я по его знаку поднял дубинку, он наклонился к щели и закричал:

— Пак-си-куо-йи, сак-сит! (Липкий Рот, выходи!)

Медведь не показывался. Ни одного звука не доносилось из пещеры. Питамакан крикнул еще несколько раз, но безрезультатно. Знаком приказав мне следовать за ним, он стал спускаться по склону.

— Придется просунуть жердь в пещеру и расшевелить его, — сказал Питамакан, когда мы вошли в лес. — Он спит и ничего не слышит.

Вскоре мы увидели сухую стройную сосенку. Быстро отломали мы полусгнившие ветки, и в нашем распоряжении оказалась жердь длиною в семь метров.

— Я сильнее тебя, — говорил Питамакан, взбираясь по склону. — Ты просунешь жердь в дыру, а я буду стоять у входа, и как только медведь вылезет, я его ударю дубинкой по голове. Жердь ты держи в левой руке, а дубинку в правой; быть может, и ты успеешь нанести ему удар.

Когда мы вернулись к пещере, я убедился, что воспользоваться советом Питамакана нельзя. Одной рукой я не мог протолкнуть жердь сквозь сугроб; тогда я воткнул дубинку в снег и обеими руками сжал жердь. Все глубже входила она в снежную глыбу; я увлекся, налегал на нее изо всех сил. Вдруг жердь прошла сквозь глыбу, а я потерял равновесие и упал ничком.

Падая, я слышал — что-то тяжелое ударило по концу шеста, находящемуся в пещере. Потом раздалось заглушенное сердитое ворчание, от которого у меня волосы зашевелились. Не успел я вскочить, как ворчание послышалось над самой моей головой и на меня навалилось тяжелое косматое тело. Острые когти вонзились в мою ногу. Я корчился, извивался, пытался, кажется, кричать, но так как я лежал, уткнувшись лицом в снег, то не мог издать ни звука.

Я был уверен, что на меня напал гризли и настал мой последний час. Вдруг, к великому моему изумлению, мне удалось высвободиться из-под тяжелой туши; я перевернулся на спину и мельком увидел Питамакана с занесенной над головой дубинкой. Тотчас же я вскочил, схватил свою дубинку и не мог не заорать от восторга; медведь барахтался в снегу, а Питамакан колотил его по голове. Я успел нанести два-три удара раньше, чем медведь перестал корчиться.

Только тогда я убедился, что это не гризли, а самый обыкновенный черный медведь, вдобавок не из крупных. Напади на нас гризли, нам обоим не пришлось бы вернуться к костру.

Не сразу принялись мы за работу. Сначала Питамакан должен был мне рассказать, как он стоял у входа и нанес медведю удар по голове, когда тот выскочил из пещеры, и как он осыпал его ударами, когда медведь примял меня. Мне тоже очень хотелось рассказать, что я испытал, когда на меня навалился медведь и я с минуты на минуту ждал смерти. Но слов у меня не хватило, да и острая боль в ногах давала о себе знать. Штаны мои были разорваны, ноги окровавлены, но раны оказались неглубокими. Набрав пригоршню снега, я приложил его к икрам.

Медведь был небольшой, но жирный, и поднять его мы не могли. Весил он, вероятно, не меньше девяноста килограммов. Мы взяли его за передние лапы и поволокли домой. Тащить его вниз по склону и по скованной льдом реке было нетрудно, но дальше начался подъем, и когда мы добрались до нашего шалаша, уже спустились сумерки. Несмотря на сильный мороз, мы оба обливались потом.

К счастью, у нас под рукой был запас топлива. Питамакан разгреб золу, прикрывавшую тлеющие угли, и развел костер. Мы отдохнули и поджарили кусок кроличьего мяса. Никогда еще не были мы так счастливы, как в тот вечер, когда сидели у костра, жевали безвкусное мясо и любовались нашей добычей.

Думаю, доисторические люди восхищались ножами из обсидиана, как великолепным орудием. Но мы привыкли пользоваться ножами из острой стали, и эти самодельные ножи жестоко испытывали наше терпение. Но в конце концов с их помощью мы содрали шкуру с медведя. Однако немало времени прошло, пока мы сделали разрез вдоль брюха, от нижней челюсти до хвоста. Подкожный слой жира был толщиной в пять сантиметров, и когда мы наконец содрали шкуру, вид у нас был такой, словно мы валялись в жиру. Взглянув на Большую Медведицу, я убедился, что было после полуночи, но Питамакан и не помышлял об отдыхе: сначала он хотел отделить сухожилия от костей и высушить их у костра.

Многие утверждают, что индейцы выделывали свои тетивы и нитки из ножных сухожилий животных. Это неверно. Сухожилия, которыми пользовались индейца, тянутся, словно ленты, вдоль позвоночного столба, длина и ширина их меняются в зависимости от размеров животного. У бизона эти сухожилия имеют около метра в длину, семь-восемь сантиметров в ширину и полсантиметра в толщину. Их нужно высушить, а затем они легко расщепляются на нитки.

Сухожилия, проходившие вдоль позвоночного столба убитого нами медведя, имели в длину около полуметра, но этого было вполне достаточно, чтобы сделать из них две тетивы. Мы их отделили от туши и положили на длинную толстую палку, к которой они пристали. Растянутые на этой палке, они сушились у костра. Тогда только мы улеглись спать, но часто просыпались, вскакивали и подбрасывали хворост в костер.

На следующее утро я решил полакомиться медвежатиной и поджарил кусок мяса на тлеющих углях. Но мясо оказалось таким вонючим, что я не мог проглотить ни кусочка. Питамакан поделился со мной остатками кроличьего мяса. Мой друг скорее согласился бы умереть с голоду, чем притронуться к медвежатине, так как черноногие считают медведя священным животным и близким родственником человека, а потому никогда его не едят.

По мнению черноногих, человек, убивший гризли, совершил такой же великий подвиг, как если бы он убил индейца враждебного племени, например, сиукса. Но охотнику разрешается взять, в виде трофея, только когти убитого зверя; шкуру он должен оставить. Знахарь, после многих молитв и жертвоприношений, имеет право отрезать полоску шкуры, чтобы заворачивать в нее священную трубку.

Питамакан, следуя заветам своих предков, хотел выбросить шкуру черного медведя, но когда я заявил, что собственноручно и без его помощи вычищу ее и растяну для просушки, он согласился поспать на ней разок и пользоваться ею и впредь, если его не будут преследовать кошмары.

Я охотно принялся за работу и вскоре очистил шкуру от жира и клочьев мяса. Тем временем Питамакан сделал две тетивы из сухожилий медведя. Сначала он растрепал их на нитки, затем скрутил из ниток веревку, которую высушил перед костром. Заострив сухую ветку березы, он сделал из нее шило и оставшимися нитками зашил наши разодранные мокасины. В полдень отправились мы на охоту, волоча за собой ободранную тушу медведя. Перейдя реку по льду, мы оставили тушу в лесу, надеясь воспользоваться ею как приманкой для других зверей.

Затем мы снова спустились на лед и пошли к верховьям реки. В тот день мы оба были уверены в успехе. Луки наши высохли и сделались более упругими, тетивами мы также были довольны. За ночь выпал снег, и мы легко могли отличить новые следы крупной дичи от старых следов. И лед, сковавший реку, был покрыт снегом, на котором отпечатывались копыта животных, переправлявшихся на другой берег; копытные животные редко осмеливаются ходить по гладкому льду: они боятся поскользнуться и повредить себе ноги.

Вскоре мы увидели тетеревов, стоявших рядышком у самого края полыньи, куда они слетелись пить. При нашем приближении они убежали в кусты, а затем вспорхнули и рассеялись на ветвях елей. Четырех птиц мы убили тупыми стрелами. Я убил только одну, так как стрелял гораздо хуже, чем Питамакан, который не расставался с луком чуть ли не с тех пор, как научился ходить.

Зарыв птиц в снег у самого берега, мы продолжали путь и наткнулись на следы нескольких лосей, которые перешли на северный берег реки, пересекли рощу и скрылись в густом ельнике. Мы побежали по следам и остановились там, где начинался ельник. Здесь Питамакан занял сторожевой пост, а меня послал в обход. Я должен был войти в ельник с противоположной стороны, пересечь его и вернуться к Питамакану.

— Тебе незачем пробираться потихоньку, когда ты войдешь в ельник, — сказал он мне. — Чем больше шуму, тем лучше. Лоси побегут назад, по старой тропе, и здесь я их подстерегу. Дай-ка мне одну из твоих стрел. Вряд ли тебе представится случай стрелять.

Теперь у меня осталась только одна стрела с наконечником из обсидиана, и однако я твердо решил убить сегодня лося. В то утро я, как и Питамакан, чувствовал себя сильным и верил в удачу. Все охотники знают это чувство и поймут меня, если я скажу, что нисколько не удивился, когда, войдя в ельник, увидел большого лося-самца, объедавшего веточки какого-то кустика.

Находился он шагах в пятидесяти от меня и не обратил внимания на шорох. Видеть меня он не мог — нас разделяла стена из молоденьких елочек. Но когда я вышел на просеку, он встрепенулся, мотнул головой и приготовился к прыжку.

Но я оказался проворнее его. Я натянул тетиву так сильно, что конец стрелы почти касался лука. Стрела рассекла воздух и вонзилась в бок лося.

Он побежал, я бросился за ним. Я кричал во всю глотку, чтобы спугнуть стадо и направить его по старой тропе к Питамакану. Мельком я видел лосей, прыгавших между елками, но все мое внимание было сосредоточено на пятнах крови на снегу, указывавших мне путь к моей добыче. Вскоре я наткнулся, на издыхающего лося; он лежал поперек бревна, покрытого снегом. Моя стрела пронзила ему легкие.

— Уо-ке-хаи! Ни-каи-нит-а ис-стум-ик! (Иди сюда! Я убил лося!) — закричал я.

Из дальнего конца ельника донесся ответ:

— Нис-тоа ни-мут-ук-стан! (Я тоже убил!)

Это была приятная новость. Как ни жалко было отойти хотя бы не надолго от моего лося, однако я побежал к Питамакану и увидел, что он убил большую жирную самку. Он выпустил три стрелы, и наконец животное упало на берегу реки.

Мы были так возбуждены успехом, что долго не могли успокоиться: делились друг с другом своими впечатлениями, хвастались меткими выстрелами. Наконец мы достали ножи из обсидиана и принялись за работу. Но работа шла медленно, так как ножи скоро делались тупыми. Провозились мы целый день и к вечеру содрали шкуры с обоих животных и перенесли мясо самки, убитой Питамаканом. Мясо самца, жилистое и невкусное, не годилось в пищу, но сухожилия его, шкура, печень и мозг представляли для нас большую ценность.

— Дела у нас по горло, — сказал Питамакан. — С чего мы начнем?

Стемнело. Мы собрали хворосту на ночь и грелись у костра.

— Прежде всего мы зажарим двух тетеревов, кусок печонки и ребра лося, — ответил я.

Нам обоим надоело кроличье мясо, и мы весело занялись приготовлениями к пиршеству. Сначала мы съели тетеревов и печонку, затем стали терпеливо ждать, пока не поджарятся ребра, висевшие на треножке над огнем. Я давно уже привык есть мясо без соли, а мой друг не ощущал в соли ни малейшей потребности. В те времена черноногие не употребляли соли, терпеть ее не могли и называли «ис-тсик-си-пок-уи» (жжет, как огонь).

— Ну, так с чего же мы начнем? — снова спросил Питамакан. — Нам нужны новые мокасины и лыжи, а также удобный вигвам.

— Сделаем прежде всего вигвам, — не задумываясь, ответил я. — Но как же мы его сделаем? Сначала нам придется убить двадцать лосей и выдубить шкуры, чтобы сшить покрышку для вигвама. На это потребуется много времени.

— Наш вигвам будет построен по-иному, — возразил Питамакан. — Когда ты ездил к верховьям Большой реки, ты должен был видеть жилища племени Земля. Вот мы и построим такой вигвам.

Поднимаясь с дядей по реке Миссури, я не только видел жилища племени Земля (Сак-уи Туп-пи), как называют черноногие племя мандан, но и заходил в них и убедился, что землянки эти очень теплые и удобные. Для постройки их нужны только столбы, шесты и земля. Мы с Питамаканом решили с утра приступить к работе и не ходить на охоту, пока наш дом не будет готов.

Место для него мы выбрали близко от реки и на расстоянии полутора километров от старого шалаша. Года два-три назад лесной пожар уничтожил на этом участке тысячи молоденьких деревцев, но пощадил вековые сосны и ели. За постройку мы принялись, не имея ни инструментов, ни гвоздей.

Вместо четырех тяжелых угловых столбов, какие забивают в землю манданы, мы выбрали четыре дерева, которые росли шагах в десяти одно от другого, образуя неправильный четырехугольник. Каждое дерево состояло как бы из двух деревьев, сросшихся вместе и раздвоившихся не очень высоко над землей. На развилины деревьев мы положили с двух сторон четырехугольника тяжелые шесты. Для того чтобы шесты посередине не провисали, мы соорудили две подпорки, на шесты положили более легкие жерди — и крыша была готова. В центре ее мы оставили небольшую дыру.

Теперь нам нужны были жерди для стен. Острыми камнями мы нарубили молодых деревцев, срезали с них ветки и приставили их к четырем сторонам крыши, оставив узкое отверстие с южной стороны. Оно должно было служить нам дверью. Затем мы покрыли стены и крышу еловыми ветками, а сверху насыпали на четверть метра земли. Так как стены нашего домика были не прямые, а с сильным наклоном, то слой земли держался на них. Вместо лопат мы пользовались лопатками лося, а за неимением тачки перетаскивали землю в шкуре.

Работали мы несколько дней не покладая рук. Наконец дом был готов. Как раз под квадратным отверстием в крыше мы развели костер, обложив его вокруг тяжелыми камнями. Постелью служили еловые ветки, накрытые медвежьей шкурой. Завесив дверь шкурой лося, мы присели у костра. Как мы гордились нашим уютным теплым жильем.

— Что же мы теперь будем делать? — спросил Питамакан, когда мы в первый раз завтракали в новом доме.

— Сделаем мокасины и лыжи, — предложил я.

— Эту работу мы отложим на вечер, а теперь…

Он так и не закончил фразы.

Что-то загрохотало, казалось, над нашими головами, — никогда не слышал я такого гула и грохота. Смуглое лицо Питамакана стало серым, как зола. Он вскочил и крикнул мне:

— Беги! Беги!

7. ГОРНЫЙ КОЗЕЛ

Мы выбежали из землянки. Грохот и гул нарастали. Мне казалось — мир рушится. Питамакан мчался прочь от реки, на юг, не успели мы пробежать и двухсот шагов, как шум внезапно стих. Задыхаясь, мы остановились, и я с трудом мог выговорить:

— Что случилось?

— Как! Разве ты не знаешь? — удивился Питамакан. — Вон с той горы сорвалась огромная ледяная глыба и понеслась в долину. Деревья, камни — все сметала она на своем пути. Я думал, что она сметет и наш дом.

Питамакану очень хотелось пойти на место обвала, но я убеждал его остаться дома и работать, пока мы не сделаем все нужные нам вещи.

Одну из шкур лося мы давно уже вымачивали в реке, чтобы затем легче было очистить ее от шерсти. Мы притащили ее в землянку и, положив на гладкое твердое бревно, стали скоблить тяжелым ребром лося, заменявшим нож. Край ребра мы заострили, но все-таки он был недостаточно острым, и нам приходилось изо всех сил на него надавливать, чтобы отделить волосы от кожи. Работая поочередно, мы только к концу дня сняли шерсть со шкуры.

Шкуру мы разрезали на две части. Одну мы высушили, из другой вырезали ремни для лыж. Скучная это была работа, так как мы не имели никаких инструментов, кроме ножей из обсидиана. Когда половина шкуры высохла, я долго втирал в нее мозг и печень лося, затем свернул ее и отложил в сторону дня на два, чтобы клейкость исчезла. Через два дня я ее вымыл, высушил и долго тер и скреб. Наконец мы получили большой кусок выдубленной кожи. Ее должно было хватить на четыре пары мокасин.

Мокасины мы с Питамаканом сделали очень большие, так как ноги мы обертывали кроличьими шкурками и на них натягивали обувь. Вместо иголки мы пользовались шилом, сделанным из кости лося; нитки мы заменяли сухожилиями.

«О-уам» («похоже на яйцо») — так черноногие называют лыжи. Но я не берусь определить, на что походили наши лыжи. Ободья мы сделали из березы, и ни одна лыжа не походила на другую — все четверо были разной формы. Как посмеялся бы над нашими изделиями индеец любого из племен, живших в лесах! Соплеменники Питамакана и другие индейцы прерий не пользовались лыжами, а я никогда не видел ни одной пары. Мы оба знали о них только понаслышке и, право же, неплохо справились с непривычной работой. Лыжи наши вышли тяжелые и неуклюжие, но вполне пригодные для ходьбы по глубокому снегу. Они погружались в снег только на несколько сантиметров.

Когда у нас готовы были мокасины и лыжи, поднялась метель, непрекращавшаяся двое суток. Мы поневоле отказались от охоты. Эти два дня мы занимались улучшением нашего жилья, построили очаг из тяжелых камней, которые согревали хижину, когда мы ложились спать.

Вход мы завесили шкурой лося, но пришлось оставить щель, в которую проходил холодный воздух, — иначе не было бы тяги. Мы мерзли, пока я не вспомнил, что манданы ставят в своих землянках заслоны между дверью и костром, чтобы холодный воздух поднимался к крыше.

Мы тотчас же сделали заслон из жердей и присели на постель у костра. Теперь из двери не дуло, и в землянке стало теплее. Однако по ночам, когда угасал костер и остывали камни, мы должны были вставать и подбрасывать хворост, чтобы не мерзнуть. Если мы хотели спать не просыпаясь, следовало позаботиться о теплых одеялах. Питамакан заявил, что здесь в горах водится белая горная коза с густой шерстью и шкура этой козы толще и теплее, чем шкура бизона.

На третье утро метель улеглась, и я предложил идти в горы охотиться на коз, но приятель мой наотрез отказался.

— Сегодня мы не пойдем на охоту, — заявил он. — Мне приснился дурной сон: медведь меня терзал когтями, а козел вонзил мне в бок острые рога. Быть может, этот сон предвещает несчастье. А может быть, я не должен спать на медвежьей шкуре. С тех пор, как мы на ней спим, мне часто снятся дурные сны.

— А я ничего во сне не вижу! — воскликнул я.

— Больше я не буду спать на этой шкуре, — решительно сказал Питамакан.

— О, сны никогда ничего не предвещают, напрасно ты обращаешь на них внимание, — отозвался я. — Белые не верят в сны.

— Пусть белые не верят, а мой народ верит, и я буду верить, — очень серьезно заявил Питамакан. — Во сне мы узнаем, что мы можем и чего не можем делать. Не говори со мной о снах, если не хочешь причинить мне зло.

Мне очень хотелось рассеять суеверие Питамакана, но он был крайне упрям, и я не стал с ним спорить, зная, что спор может привести к ссоре.

К счастью, он видел во сне только медведя и козла; следовательно, мы могли охотиться на других животных. Надев лыжи, мы побежали расставлять западни. Для куниц мы сделали небольшие западни, затем пошли к верховьям реки посмотреть на тушу медведя и убитого мною лося. Нашли мы только два скелета; кости были почти дочиста обглоданы росомахами, рысями и горными львами. Здесь мы устроили две большие западни, тяжелые брусья которых подперли старыми бревнами. Из такой западни не вырвался бы и самый крупный хищник, если бы пошел на приманку.

Когда мы покончили с этим делом, спустились сумерки, и мы поспешили домой. На снегу мы видели отпечатки копыт оленей и лосей, но у нас не было времени выслеживать дичь. Не успели мы войти в хижину, как снова поднялась метель, но это было нам наруку. Чем больше снегу, тем лучше: копытные животные не смогут от нас ускользнуть, и мы будем выбирать самых жирных.

Много снегу выпало в ту ночь, и на следующий день нам пригодились лыжи. Ярко светило солнце; Питамакан не видел дурных снов, и мы пошли на охоту за козами. Поднявшись на склон горы против нашей хижины, мы добрались до выступа, откуда видна была долина, где мы жили. У самой вершины горы, очень крутой и высокой, начиналось ледяное поле, обрывавшееся у края скалы, с которой несколько дней назад сорвалась снежная лавина.

Стоя на выступе, Питамакан повернулся лицом к востоку и указал мне на горный хребет, покрытый снегом. Темными были только отвесные скалы, на которых не лежал снег.

— Там, в горах, снег глубже, чем в долине, — сказал Питамакан.

С тоской смотрел он на стену из камня и снега, отделявшую нас от равнин и родного народа. Но он ни слова не сказал о своей тоске; я тоже молчал. Я, кажется, отдал бы все на свете, только бы вернуться к дяде, в форт Бентон. Правда, у нас была теперь теплая хижина, было мясо, оружие, лыжи, но будущее наше представлялось мне туманным. Кто знает, вернемся ли мы когда-нибудь к берегам Миссури? Казалось, сама природа восстала против нас.

Питамакан коснулся моего плеча и прервал мои размышления.

— Здесь, на склонах этой горы, я не вижу козьих троп, — сказал он. — Но посмотри на соседнюю гору. Там на выступах как будто виднеются следы.

Да, на сверкающем снегу видны были узкие тропки, тянувшиеся между соснами. Но животных, проложивших эти тропы, мы не могли разглядеть. Они были почти такие же белые, как и снег, и мы увидели бы их лишь в том случае, если бы они стояли на фоне темных сосен или скал. Расстояние между двумя горами было не больше полутора километров, но разделяло их глубокое ущелье, и нам пришлось спуститься к реке и пойти в обход.

Путь наш лежал мимо трех западней, расставленных неподалеку от реки. В первой мы нашли большую куницу с густым темным мехом, вторая оказалась нетронутой. Куницу мы вытащили из-под упавшего бруса и повесили на ветку дерева. Приближаясь к третьей западне, мы еще издали увидели, что нас ждет добыча. Мы ускорили шаги.

— Попалась рысь, — предположил я.

— Росомаха, — высказал свою догадку Питамакан.

Мы оба ошиблись. В западню попал горный лев; тяжелая перекладина раздробила ему шейные позвонки. Черноногие, а также племена кроу и большебрюхие высоко ценили шкуру горного льва; ею они накрывали седла. Мы знали, что можем обменять эту шкуру на четырех лошадей и считали себя богачами. Оставив льва в западне, мы стали взбираться на гору.

Сначала подъем показался нам легким, но чем дальше, тем труднее становилось идти. Выйдя из лесу, мы стали карабкаться по крутому склону. Здесь лыжи не могли нам пригодиться; мы их сняли и, проваливаясь по колено в снег, брели от выступа к выступу. Старательно обходили мы заросли низкорослых сосен: там, между этими соснами, намело столько снегу, что мы увязли бы по уши.

Хотя мороз был лютый, мы обливались потом, но стоило нам остановиться, чтобы перевести дух, мы тотчас же начинали дрожать. Не раз подумывал я о том, чтобы отказаться от охоты, но мысль о теплых козьих шкурах, казалось, удесятеряла мои силы.

О, как завидовал я в тот день птицам! Ворона Кларка, которая отличается неприятным, хриплым голосом, пролетела над моей головой и, спустившись на ветку сосны, стала выклевывать зерна из большой шишки.

«О, если бы могли мы летать, как она! — думал я. — Как быстро добрались бы мы до горных коз!»

Как это ни странно, но здесь, среди холодных, неприступных скал, птиц было больше, чем внизу, в долине, покрытой лесом. Стаями кружились около нас маленькие певчие птички. Я не знал, как они называются. Лишь много лет спустя один натуралист сказал мне, что это были зяблики с серыми хохолками

— северные птицы, которые любят холод и метель.

Видели мы также птармиганов — маленьких белоснежных птичек из рода тетеревов. Глазки, клюв и лапки у них черные. Они никогда не спускаются в долину и круглый год живут на склонах высоких гор. Оперение у них густое, и даже лапки до самых пальцев покрыты перьями. В сильные морозы они не садятся на ветви карликовых сосен, а ныряют в рыхлый снег, прорывают туннели и сидят под снегом. Эти птицы оказались не пугливыми: они подпускали нас к себе шагов на восемь-десять и тогда только улетали или убегали. Иные, посмелее, задирали хвостики, когда мы подходили близко, и даже делали вид, будто хотят на нас напасть.

Наконец мы поднялись на длинный и широкий выступ, обрывавшийся в пропасть. Дальше, за пропастью, тянулся следующий выступ, являвшийся как бы продолжением первого. И там, у подножия скалы, увидели мы горною козла. Козел был большой и старый, он сидел на льду, как сидят собаки, и в этой позе, столь непривычной для травоядного животного, было что-то странное. Нам стало жутко: мы никогда не видели такого диковинного козла. Морда у него была длинная, с огромной бородой; голова, казалось, вросла в плечи. Передние ноги его были гораздо длиннее задних, их покрывала длинная шерсть, и можно было подумать, что на нем надеты панталоны с бахромой. Над плечами шерсть его поднималась сантиметров на двадцать. Хвост — короткий — был так густо покрыт волосами, что походил на толстую дубинку. Рога, полукруглые, черные, загнуты были назад и казались слишком маленькими для такого крупного животного; по форме они напоминали серп. Питамакан разглядывал козла с таким же любопытством, как и я.

— Что с ним приключилось? — задал он мне вопрос. — Не болен ли он?

— Вид у него такой, словно он о чем-то грустит, — отозвался я.

И в самом деле, вид у козла был сумрачный. Свесив голову на грудь, он тоскливо смотрел вниз, в долину, как будто на нем тяжким бременем лежали все горести земные. Заинтересовавшись козлом, мы не сразу заметили его собратьев, разместившихся на небольших выступах над его головой. Насчитали мы тринадцать коз и козлов: одни лежали, другие стояли на снегу. Один старый козел лежал под ветвями карликовой сосны; изредка поднимал он голову, набивал рот длинными иглами и медленно их пережевывал. Мы не понимали, почему стадо не обратилось в бегство. Неужели животные нас не заметили?

— Подойдем к самому краю пропасти и посмотрим, как перебраться на следующий выступ, — предложил Питамакан.

Сделав несколько шагов, мы убедились, что козы давным-давно нас увидели. Две или три посматривали на нас с любопытством, старый козел, восседавший над пропастью, глянул разок в нашу сторону и снова погрузился в мрачные размышления. Остальные не обратили на нас ни малейшего внимания: они никогда не видели человека.

Подойдя к пропасти, мы убедились, что должны вскарабкаться на широкий выступ, находившийся на высоте пятидесяти метров от нас, пройти по этому выступу над пропастью, а затем спуститься к козам.

Никогда не забуду я этого подъема! Снег был глубокий, но мы сняли лыжи и, пользуясь ими, как лопатами, прокладывали шаг за шагом дорогу. Иногда снег осыпался под нашими ногами, и мы скатывались на несколько шагов вниз. Один раз Питамакан был с головой засыпан снегом, и мне пришлось его откапывать. Он уже задыхался, когда я его откопал.

Добравшись до выступа, мы надели лыжи, но снова сняли их, когда начали спускаться по склону. Спуск оказался легким, так как гора обрывалась вниз уступами, и на каждом уступе мы делали передышку. Приблизившись к широкому выступу, на котором находились козы, мы натянули тетивы луков. Я, как плохой стрелок, оставил себе только одну стрелу, а остальные четыре были у Питамакана.

Мы вступили на тропу, проложенную козами и тянувшуюся вдоль выступа, который имел в ширину от двадцати до тридцати шагов. Кое-где преграждали нам путь карликовые сосны и можжевельник и заслоняли от нас коз.

Обойдя заросли, мы чуть было не налетели на большого козла. Когда он нас заметил, шерсть на его спине поднялась дыбом, и он двинулся нам навстречу. Шел он, опустив голову и словно приплясывая, а мы, увидев его, и удивились и испугались. При виде этих острых черных рогов мороз пробегал по коже.

— Сверни с тропинки! Беги направо! — крикнул, толкая меня, Питамакан. — А я побегу налево!

Конечно, бежать мы не могли. Свернув с тропы, мы шли вперевалку, проваливаясь в снег. Но козел не спешил, и мы успели отойти на несколько шагов от тропы.

Поровнявшись с нами, он остановился, словно размышляя, что теперь делать. Но Питамакан не тратил времени на размышления. Он выстрелил и не промахнулся. Старый козел подпрыгнул и мотнул головой; вид у него был жалкий и глупо удивленный; потом он тяжело упал на снег. Мы добрались до тропинки и осмотрели добычу, такой густой длинной шерсти я не видел ни на одном животном. На голове, там, где начинались острые рога, я заметил черные наросты, похожие на большие бородавки.

— Понюхай их! — сказал Питамакан.

Я понюхал и почувствовал острый запах мускуса. Питамакан вытащил стрелу; должно быть, она пронзила сердце козла. Потом мы решили подойти ближе к стаду и убить еще несколько животных. Мы нуждались в теплых одеялах и хотели раздобыть четыре большие шкуры или пять маленьких.

— Что же ты стоишь? — спросил я, видя, что Питамакан не двигается. — Иди вперед!

Он поднял руку и как будто прослушивался. Глаза его расширились от страха.

— Что с тобой?!

Он не отвечал и тревожно посматривал по сторонам. Вдруг я услышал слабый, издалека доносившийся гул. По-видимому, этот гул и встревожил Питамакана. Мы взглянули на вершину горы, окинули взглядом ближайшие склоны, но, казалось, нигде не было снежного обвала.

Гул становился протяжнее и громче, нарастал с каждой секундой, а мы дрожали от страха, не понимая причины этого странного явления.

Мы прислушивались. Страшный гул доносился, казалось, со всех сторон.

— Бежим! — крикнул Питамакан. — Бежим отсюда!

8. СЛЕДЫ ЛЫЖ

— Куда же бежать? — спросил я. — Этот рев несется как будто отовсюду и ниоткуда.

Бросив взгляд на вершину горы, на склоне которой мы находились, я увидел длинное облако снежной пыли, тянувшееся к востоку от вершины и напоминавшее гигантский флаг.

— Послушай! Да ведь это ветер воет! — воскликнул я. — Видишь, как он сметает снег с вершины.

— Да, пожалуй, это ветер, — согласился Питамакан. — Но вой доносится и с севера, и с юга, и с востока, и с запада. Посмотри, там наверху ветер дует как будто со всех сторон.

Питамакан был прав: ветер сметал снег со склонов гор, высившихся против нашей горы. Через несколько секунд пики горного хребта затянулись белой дымкой, исчезли в вихре снежной пыли. Но здесь, на склоне горы, дул легкий западный ветерок. Я вспомнил, что зимой, когда пролетали над равнинами северо-западные ветры, вершины Скалистых гор всегда были затянуты серо-белыми облаками.

— Странно, — сказал я Питамакану, — ветра здесь нет, а вой его мы слышим.

— Да, — отозвался мой друг, — странно все в этой стране. Здесь живет Творец Ветра и другие лесные и горные боги. Брат мой, я боюсь, как бы они не разгневались на нас.

В первый раз дул этот страшный зимний ветер. С тех пор мы часто слышали протяжное завывание, доносившееся неведомо откуда. Но в долине и даже на склонах гор никогда не бывало сильного ветра. Всегда Питамакан бледнел и пугался, заслышав жуткий вой; я пытался рассеять его суеверный страх, но он не обращал внимания на мои доводы.

Скользя и падая, мы спустились на следующий выступ и внизу, шагах в десяти от нас, увидели коз. Было их семь штук — три старые козы, два козленка и два молодых козла. Они стояли, сбившись в кучу, и, даже не помышляя о бегстве, смотрели на нас снизу вверх. Вид у них был удивительно глупый и растерянный.

Питамакан убил одну из коз. Я натянул было тетиву, но передумал: я боялся промахнуться и потерять стрелу. Но нелегко было мне овладеть собой и отказаться от охоты.

Питамакан не терял времени даром. Все четыре его стрелы попали в цель, и я отдал ему свою. Он прицелился в старую козу, которая, сообразив наконец, что происходит что-то неладное, побежала, неуклюже подпрыгивая, по склону горы. Питамакан убил ее наповал.

Как дети, радовались мы удаче. Я перебегал от одной козы к другой, щупал густую шерсть, поглаживал длинные рога.

У нас не было веревки, чтобы связать убитых животных. Вот что мы придумали: сделав надрез на задней ноге козы, мы просунули переднюю ногу второй козы между сухожилием и костью, затем сделали такой же надрез на передней ноге и вставили палку, чтобы нога не высвободилась из зажима. Так сцепили мы всех убитых нами животных — их было пять — и поволокли по склону.

Спуск был крутой, но благодаря глубокому снегу мы не скользили и не скатывались в пропасть. Добычу нашу мы тащили, словно на буксире. Опасаясь снежного обвала, мы старались держаться ближе к лесу. Я ступал осторожно, словно человек, идущий по тонкому льду, часто оглядывался, смотрел, не осыпается ли снег. Питамакан меня успокаивал.

— Если сорвется лавина снега, мы успеем добежать до леса, — говорил он мне.

Мы благополучно спустились к подножью горы и стали сдирать шкуры с убитых коз. Но до вечера мы успели ободрать только одну козу. Остальных мы положили на кучу еловых ветвей, а Питамакан водрузил над ними длинную палку и набросил на нее свою верхнюю одежду, чтобы вид ее и запах отогнали хищников — львов, росомах, рысей, которые могли завладеть нашей добычей.

Быть может, меня спросят, почему мы положили коз на еловые ветки, а не зарыли в снег? Мясо недавно убитых животных начинает портиться через несколько часов, если зарыть его в снег, а на морозном воздухе остается свежим.

Питамакан проявил большое мужество, сняв теплую одежду. Дрожа от холода, он побежал домой, а я шел медленно и нес шкуру и голову козы. В тот день мы не успели вытащить из западней горного льва и куницу.

Когда я вошел в нашу хижину, Питамакан уже развел костер и повесил над огнем оставшиеся ребра самки лося. Одежда наша промокла насквозь; пришлось ее снять и высушить у костра. Как приятно было растянуться на постели из еловых веток, смотреть на веселые языки пламени и отдыхать после тяжелого дня!

В течение следующих дней работа у нас кипела. Мы содрали шкуры с коз, вычистили их и сшили из них мешок шерстью внутрь. Вечером мы оба залезли в этот мешок и крепко уснули. Впервые с тех пор, как мы покинули лагерь черноногих, мы не мерзли ночью и не просыпались, чтобы подбрасывать хворост в костер.

Немало времени отнимали у нас наши западни. Каждый вечер мы их осматривали и находили двух, трех, а иногда и четырех пушных зверей. Вооружившись ножами из обсидиана, мы сдирали с них шкуру. Это была утомительная работа, и шла она медленно, но мы охотно ее выполняли и гордились своей добычей. В нашей хижине всегда сушились, растянутые на обручах, шкуры куниц, росомах, рысей, а в углу постепенно росла кипа ценных мехов.

Много снегу выпало за эти дни. Когда мы доели мясо самки лося, снежный покров достиг почти двух метров в толщину. В течение двух дней мы питались козлятиной, но она издавала неприятный запах мускуса. По словам Питамакана, это была «не настоящая пища».

Находя, что луки наши недостаточно упруги, товарищ мой мечтал сварить клею и обклеить оба лука сухожилиями лося. Материала для клея у нас было много, но мы не знали, в чем его варить.

— Манданы делают горшки из земли, — сказал я однажды. — Быть может, и нам удастся сделать горшок, который не развалится.

Мы спустились к реке искать глину. Там, где берега были крутые, я стал сбивать палкой снег, тонким слоем покрывавший почти отвесную стену, и между двумя пластами гравия мы увидели толстый пласт глины. Отломав несколько больших кусков — глина была, конечно, мерзлая, — мы отнесли их в хижину. Здесь мы раздробили их на мелкие кусочки, дали им оттаять, а затем, добавив немного воды, стали разминать руками липкую массу.

Питамакан — искусный гончар — вылепил изящный горшок, наподобие тех, какие он видел в деревне племени мандан. Что же касается моего горшка, то стенки его были толщиной в два с половиной сантиметра, и вмещал он не больше двух литров. Когда мы обложили оба горшка тлеющими углями, мой дал трещину, а горшок Питамакана развалился.

Неудача нас не обескуражила. Снова принялись мы за работу. Питамакан налил воды больше, чем в первый раз, а я — гораздо меньше. Когда горшки были готовы, мы стали их обжигать. Второй горшок Питамакана развалился, как и первый, а мой — с толстыми стенками, уродливый по форме, — казалось, не пострадал от огня. Я поддерживал вокруг него большое пламя, потом отгреб угли в сторону. Горшок был темнокрасного цвета; когда мы ударили по нему палкой, он зазвенел.

Но с одной стороны его тянулась трещина, и мы побоялись сдвинуть его с места. Трещину мы залепили глиной, налили в горшок воды, положили туда копыто лося и два козьих копыта и, поддерживая слабый огонь, вываривали их целый день. Изредка подливали мы воды в горшок и терпеливо ждали результатов. Вечером Питамакан окунул палочку в горшок и потрогал жидкость пальцами.

— Ай-и! — с восторгом воскликнул он. — Настоящий клей!

Размягчив в горячем клее сухожилия лося, Питамакан облепил ими оба лука. На каждый лук пришлось по два сухожилия; то место посредине, где сходились их концы, Питамакан скрепил перемычкой. Когда работа была окончена, мы положили луки в стороне от костра, чтобы они медленно сохли. Утром, выбравшись из мехового мешка, мы первым делом натянули тетивы, испытали оба лука и убедились, что они стали эластичнее. Наскоро поев козлятины, мы отправились на охоту: нам предстояло запастись мясом на зиму.

Питамакан слыхал, что зимой белохвостые олени спускаются с высоких гор к большому озеру в стране племени плоскоголовых; следовательно, до весны мы их не увидим. Но североамериканские олени и лоси зимуют в горных долинах.

Спускаясь к реке, мы шли зигзагами и внимательно осматривали заросли ивняка, попадавшегося на нашем пути. Мороз был трескучий. Рукавиц у нас еще не было, и мы засунули руки в рукава, а луки и стрелы держали под мышкой. Мерзли ноги, так как старые кроличьи шкурки, которыми мы их обертывали, облезли и протерлись.

Проходя вдоль реки, мы увидели выдру — она ловила рыбу в темной полынье. Растянувшись на льду, она потянула носом воздух, осмотрелась по сторонам и вдруг нырнула в воду. Через несколько секунд она выползла на лед, держа в зубах большую форель. Она тотчас же начала есть ее, а мы потихоньку ушли. Нас она не заметила. Выдры близоруки, но слух у них чуткий и обоняние развито сильно. Мы решили устроить неподалеку от этого места западню, если нам удастся поймать для приманки рыбу.

Отойдя на километр от нашей хижины, мы увидели тропу, тянувшуюся к зарослям ив и разветвлявшуюся на узкие тропинки. Она напоминала глубокую колею, врезанную в снег; по обеим сторонам ее высились сугробы. Этот ивняк служил зимним пастбищем для оленей: на многих деревцах веточки и кора были обглоданы. Кое-где виднелись большие углубления в снегу — здесь олени отдыхали и спали в то время, как один из них стоял на страже: горные львы охотятся на оленей, и стадо всегда выставляет сторожевого.

Мы добрались до середины пастбища, хотя нам стоило большого труда пересекать на наших лыжах глубокие колеи. Вскоре мы увидели дичь — двух самок, двух детенышей и двух годовалых оленей. Заметив нас, старая самка-вожак побежала рысцой по тропе, увлекая за собой остальных. Сворачивая на тропинки, ответвлявшиеся влево от главной тропы, она старалась забежать нам в тыл. Когда мы преградили ей путь, она бросилась в противоположную сторону. Питамакан побежал направо, я — налево, и вдвоем мы загнали маленькое стадо в дальний конец ивняка.

Здесь кончались тропинки. Сделав гигантский прыжок, старая самка нырнула в рыхлый снег и стала прокладывать дорогу, поднимая облако снежной пыли. Остальные животные последовали задней, и только один из детенышей вернулся в заросли. Вскоре к нему присоединилась его мать.

Олени находились так близко от нас, что, казалось, мы могли коснуться их рукой. Стрела Питамакана вонзилась в бок старой самки, а мне посчастливилось убить бежавшего за ней детеныша. Оба упали, но два годовалых оленя перепрыгнули через них и бросились в заросли.

Мы преследовали теперь вторую самку и ее детеныша. Она вырвалась из ивняка и бежала по глубокому снегу — бежала быстрее, чем мы, хотя у нас на ногах были лыжи. Мы дивились ее силе. Но шагов через триста она устала и остановилась, заслоняя своим телом детеныша. Шерсть на ее плечах и спине стала дыбом; глаза горели злобой. Казалось, она решила защищать своего детеныша до последней капли крови. Когда мы подошли ближе, она перешла в наступление. Мы отбежали в сторону, а она, выбившись из сил, снова остановилась. Я отвлек ее внимание, а Питамакан подкрался к ней сбоку и пустил стрелу. Самка опустила голову, глаза ее мгновенно потускнели, и она упала. Такая же судьба постигла и ее детеныша. Слишком легко досталась нам эта добыча, но убивать мы должны были, если хотели жить.

Оставалось еще два годовалых оленя, и я предложил их не трогать. Питамакан посмотрел на меня с удивлением.

— Как! Дать им уйти? — воскликнул он. — А впереди холодная зима! Брат мой, ты глупости говоришь. Конечно, мы должны их убить. Да и неизвестно, хватит ли нам мяса до весны.

Мы загнали их в глубокий снег и убили. Не успели мы содрать шкуру с одного оленя, как начало темнеть, и мы поспешили домой: нужно было набрать хворосту на ночь.

На следующий день мы ободрали остальных оленей, разрезали мясо на куски и повесили эти куски на ветки; отсюда мы их могли постепенно переносить домой. Две шкуры мы решили вымочить в реке, затем очистить от шерсти и выдубить; остальные мы растянули на деревянных рамах, высушили, а затем накрыли ими наши постели.

Быстро летели дни. Мы осматривали западни, сдирали шкурки с пушных зверей, переносили куски мяса из ивняка к хижине и развешивали на деревьях. Выдубив две оленьи шкуры, мы занялись кройкой и шитьем. Кроил Питамакан, разрезая кожу ножом из обсидиана; в шитье принимал участие и я. Этой работе мы посвятили три или четыре вечера — и наконец могли похвастаться новыми рубашками, новыми штанами и рукавицами.

Наш глиняный горшок развалился, как только мы его сдвинули с места. Мы были очень огорчены, так как намеревались варить в нем мясо. Питаться исключительно жареным мясом вредно. В жизни северных индейцев вареное мясо играет такую же роль, какую хлеб — в жизни белых. Питамакан изголодался по вареному мясу, и так как шкур было у нас теперь много, то он и решил сделать котелок из кожи. Вырезав большой круг из шкуры годовалого оленя, он вымочил его в реке, а затем пришил края его к обручу из березы. Получился большой мешок с деревянным ободком, очень глубокий и широкий. Питамакан привесил его на ремне к перекладине крыши.

Бросив в костер несколько чистых камней — предварительно мы их вымыли, — Питамакан налил около двух литров воды в мешок и положил туда мясо, нарезанное тонкими полосками. Когда камни раскалились, он побросал их один за другим в мешок, а по мере того как они охлаждались, вытаскивал и снова нагревал. Этим способом варки мяса пользовались индейцы в те далекие времена, когда белые торговцы еще не привозили ни горшков, ни котелков.

Мясо мы варили недолго. Как только оно стало серым, мы его вытащили и с жадностью съели. Если мясо варить долго, оно становится менее питательным, И с тех пор мы чаще ели вареное мясо, чем жареное.

Зима окончательно вступила в свои права. На берегу реки мы часто находили следы выдр; зверьки переходили от одной полыньи к другой и ловили рыбу. Мы решили расставить западни, но сначала нам нужно было поймать рыбу для приманки. Удочки мы сделали из длинной тонкой жерди и веревки с петлей на конце.

Заглянув в полынью, мы увидели форелей и рыб «держи-ладья"^{note 7}. Конечно, мы попытались поймать форель, но вскоре убедились, что с нею нам не справиться: форель издали замечала петлю и тотчас уплывала вниз по течению.

Но с рыбами держи-ладья дело пошло на лад. Эти большие красновато-черные рыбы весом около килограмма неподвижно лежали у самого дна и казались спящими. Они не уплывали, когда к ним спускалась петля; быть может, они ее принимали за водоросли. Накинув петлю, мы резко дергали жердь и вытаскивали рыбу, которая беспомощно билась в затянувшейся петле.

Поймав трех держи-ладья, мы поставили западни около трех полыней, куда выдры приходили на рыбную ловлю. Но зверьки долго не шли в западню; они очень пугливы, и нелегко заманить их в ловушку. Когда рассеялся запах человека, одна выдра соблазнилась приманкой и была убита упавшим брусом.

Западни мы расставляли в долине, к востоку и западу от нашей хижины, и было их у нас столько, что мы не могли осматривать их ежедневно; обход мы совершали в течение двух дней — сегодня утром шли на восток, завтра — на запад. Самая дальняя западня была на расстоянии десяти километров к западу от нашей хижины, и по каким-то неведомым причинам мы находили в ней добычу чаще, чем в других западнях. Питамакан называл ее нат-о-уап-и кияк-ак-ис — «солнечной» или «священной» западней.

Однажды, совершая утренний обход, мы подошли к этой дальней западне. В то утро нам не везло: ни одного пушного зверька мы не нашли в других западнях и все надежды возлагали на эту последнюю. Питамакан затянул песню койота, которая, по его словам, должна была принести нам счастье.

Еще издали заметили мы, что брус опущен. Подбежав ближе, мы увидели большую пушистую куницу и поспешили вытащить ее из-под бруса. Питамакан снова запел, вознося благодарность Солнцу, а я, рассеянно осматриваясь по сторонам, заметил на снегу следы, которые очень меня заинтересовали. С нетерпением ждал я, когда Питамакан допоет песню.

— Смотри, — крикнул я наконец, — вот следы медведя!

Нам обоим показалось странным, что медведь в глухую зимнюю пору бродит по лесу, вместо того чтобы лежать в своей берлоге. Мы бросились к этим следам и, разглядев их, с ужасом посмотрели друг на друга. На снегу ясно видны были отпечатки узких плетеных лыж. Здесь прошел человек — индеец, враг! И прошел недавно. А Питамакан только что пел во весь голос!

9. СКИТАНИЯ В ГОРАХ

Следы лыж, пересекая долину, тянулись с юга на север и вели к зарослям молоденьких сосен шагах в ста от нас. Здесь индеец задел ветку, и с деревца осыпался снег. Темно-зеленая сосенка резко выделялась на белом фоне. Быть может, индеец скрывался в зарослях.

— Мы должны узнать, там ли он, — сказал Питамакан. — Хотя нас он не слышал, но мы должны знать, откуда он пришел, зачем и куда идет.

Осторожно обойдя заросли, мы снова увидели следы лыж. Вели они прямо к реке, туда, где вода срывалась каскадами с гряды невысоких зазубренных камней. Отсюда человек направился к низовьям реки; на льду, запорошенном снегом, отчетливо виднелись следы.

Мы подошли к маленькому водопаду и с первого же взгляда поняли, зачем пришел индеец в нашу мирную долину. У самой воды снег был утоптан босыми ногами — здесь индеец босиком вошел в воду, а на утоптаном снегу были разбросаны обломки темно-зеленого камня, отбитые им от невысокой скалы, с которой извергался водопад. Питамакан поднял один из обломков н внимательно его рассмотрел.

— Так вот зачем он сюда пришел! Это мягкая порода камня, из которого кутенаи и плоскоголовые делают свои трубки.

— А как ты думаешь, откуда он пришел?

— Из лагеря своего родного племени. Горные индейцы зимуют на берегу большого озера, в которое впадает эта река. Снега там выпадает мало, и для лошадей всегда найдется корм.

— Но почему же следы тянутся не с низовьев реки? Он пришел к водопаду с юга и пересек долину?

— Верно! — воскликнул Питамакан. — Сейчас мы это узнаем.

Мы пошли назад, по следам индейца. Они привели нас к нашей западне.

— Удивительно, как это он не заметил ни западни, ни нашей тропы! — сказал я. — Посмотри, как резко видны на снегу следы наших лыж! Должно быть, он смотрел в другую сторону.

Миновав западню и продолжая идти по следам врага, мы приблизились к склону крутой горы, возвышавшейся над долиной. Здесь во многих местах снег был счищен со склона: по-видимому, индеец искал камень для трубок и, не найдя его, вынужден был спуститься к реке. Потому-то он и пересек долину.

Нам теперь было о чем подумать и поговорить. Вслед за этим индейцем могли прийти другие, также нуждавшиеся в камне для трубок. Рано или поздно они заметят наши следы. Вернувшись к западне, мы вытащили из нее куницу, а западню разобрали. Мы решили больше не приближаться к этому месту. Питамакан надеялся, что после первого же снегопада будет засыпана наша тропа, ведущая к западне. Но с этого дня мы уже не чувствовали себя в безопасности.

Когда мы сидели в хижине, нам казалось, что враг притаился где-то поблизости и караулит, чтобы нас подстрелить, как только мы выйдем. Отправляясь осматривать наши западни, мы старательно обходили те места, где враг мог устроить засаду. Питамакан жил в постоянной тревоге и, несмотря на мои протесты, решил принести нашу медвежью шкуру в жертву Солнцу. Он привязал ее крепко к толстому суку сосны и запел песню, умоляя Солнце защитить нас от врага.

Хотя мы давно уже потеряли счет дням, но после долгих вычислений решили, что на следы врага наткнулись мы в феврале. В конце марта настанет весна в прериях. Но здесь, в горах, снег будет держаться гораздо дольше — быть может, до мая. По словам Питамакана, мы должны были уйти отсюда в марте, так как с первыми признаками весны олени вернутся в горные долины, а вслед за оленями придут кутенаи.

— Как же мы отсюда уйдем? — удивился я. — Ты сам говорил, что горный перевал закрыт для нас до лета.

— Есть второй перевал, к югу отсюда, — ответил Питамакан. — Перевал Два Талисмана. Там нет ни одного опасного места.

— Значит, нам легко отсюда выбраться! Отправимся же в путь как можно раньше.

Он покачал головой.

— Нет, мы не можем идти, пока не растает снег в долинах, где зимуют кутенаи и плоскоголовые. Мы должны будем спуститься в эти долины и оттуда идти к тропе Два Талисмана.

— Зачем нам спускаться в страну кутенаи? Почему бы не пойти прямо на юг, к перевалу?

Питамакан грустно усмехнулся.

— Между этой долиной и тропой Два Талисмана тянутся глубокие каньоны, высятся горы, через которые могут перебраться только птицы. И вдоль всех ручьев и рек проложены тропы, ведущие к Спинному Хребту Мира. Тропы эти похожы на тропу, которая ведет к перевалу Два Талисмана, и мы будем блуждать, пока не нападем на верный путь. Я не узнаю верной тропы, если мы не спустимся к большому озеру, откуда она начинается. А у этого озера я бывал и запомнил вехи. И не забудь, что в путь мы можем тронуться не раньше, чем стает снег в низовьях реки. Иначе на снегу будут видны отпечатки наших лыж, и враги нас выследят и догонят.

— Поднимемся к старому перевалу, где мы уже однажды прошли, — предложил я.

— Быть может, дорога окажется менее опасной, чем ты думаешь. Посмотрим, много ли там снегу и нельзя ли как-нибудь перевалить через хребет.

Питамакан заявил, что не стоит зря тратить время, но я настаивал. Если нам представлялась возможность вернуться к родному народу, мы должны были ею воспользоваться. И в конце концов я его убедил. Солнечным утром мы тронулись в путь. Быстро бежали мы на лыжах по глубокому снегу и вскоре увидели Соленые Источники. На склонах гор, словно раскинутая сеть, тянулись и переплетались тропинки, проложенные козами. Издали рассматривали мы этих странных косматых горных коз. Они держались отдельными группами. Одни лежали на снегу, другие сидели и уныло смотрели в пространство или щипали лишаи, покрывавшие почти отвесную каменную стену, с которой ветер смел снег. Некоторые стояли на едва заметных выступах и казались приклеенными к скале.

Долго смотрели мы на них и наконец пришли к заключению, что они могут карабкаться на самые неприступные скалы и проходить там, где олень непременно сорвался бы и полетел в пропасть. Рассмешил нас один старый козел. Стоя на задних ногах, он объедал лишаи, покрывавшие стену, затем решил перебраться на верхний выступ. Так как для разбега не было места и прыгнуть было нельзя, он поставил передние ноги на край выступа и подтянулся кверху, словно человек, подтягивающийся на мускулах.

Выйдя из лесу, мы начали подниматься на вершину хребта и вскоре вступили в полосу буйных зимних ветров. К счастью, в тот день ветра не было. Лыжи мы сняли, так как здесь, наверху, снег был словно спрессован ветром в твердую массу, мокасины наши не оставляли никаких следов. На склонах, обращенных к северо-западу, снега совсем не было, а на горах, высившихся с противоположной стороны, лежал снежный покров толщиной в несколько метров.

Было уже после полудня, когда мы добрались до перевала, и с первого же взгляда я убедился, что здесь нам не пройти. Крутой склон, с которого несколько месяцев назад я едва не скатился вместе с лошадью, был занесен снегом. Сверху над ним нависли зеленоватые снежные глыбы, казалось вот-вот готовые сорваться с гребня горы, острого, как лезвие ножа. Я понимал, что сделай мы еще несколько шагов — произойдет снежный обвал. Мы стояли на тропинке, проложенной козами; здесь она обрывалась. Дойдя до опасного места, козы круто повернули назад.

— Смотри, даже они не посмели идти дальше! — сказал Питамакан. — Нам нечего здесь делать. Идем домой.

Я был так опечален, что за всю дорогу не сказал ни слова. Домой мы вернулись поздно вечером, усталые и хмурые. Убедившись, что за время нашего отсутствия никто не подходил к хижине, мы развели костер, поели, а затем влезли в меховой мешок и крепко заснули.

Летели дни, а ловля пушных зверей шла все хуже и хуже. Я глубоко убежден, что не только хищные, но и травоядные животные никогда не уходят далеко от того места, где они родились. Я проверил этот вывод на старом медведе гризли, у которого не хватало одного пальца на левой передней лапе. Раз в три недели он приходил к озеру Марии, спускался в долину Красного Орла, затем поворачивал на север к Скалистым горам, а оттуда снова возвращался к озеру. Этот обход он повторял регулярно. Если наблюдение это правильно, то понятно, почему мы все чаще находили наши западни пустыми: мы переловили всех зверьков, водившихся в окрестностях.

Дни становились длиннее и теплее. После девяти-десяти часов утра нельзя было ходить на лыжах. Под теплыми лучами солнца снег стал рыхлым и зернистым; часто мы проваливались в сугробы и, стоя на земле, смотрели вверх, словно со дна зеленоватого колодца. А из такого колодца выбраться было нелегко. К концу нашего пребывания в горах мы выходили только ранним утром, когда после ночных заморозков снег был покрыт твердой корой.

Как-то вечером мы услышали далекий крик диких гусей. Он послужил для нас сигналом. В последний раз обошли мы все западни, а на следующий день упаковали наши меха. У нас было восемь рысей, пять росомах, две выдры, три горных льва и семьдесят куниц. К счастью, шкуры весили мало, и мы так туго стянули их ремнями, разделив на две пачки, что тюки получились маленькие. В дорогу мы взяли оленины, разрезанной на тонкие полосы и высушенной. Не забыли захватить сверло и небольшой кусок твердого березового дерева для добывания огня.

Тяжелый мешок из козьих шкур пришлось оставить. Морозы уже миновали, и хотя по ночам бывало холодно, но мы всегда могли разложить костер. Питамакану жалко было бросать мешок; чуть ли не перед самым нашим уходом он привязал его к дереву и принес в жертву Солнцу.

Когда спустились сумерки, мы в последний раз поужинали в нашей хижине. Долго сидели мы у костра и молчали. Никогда еще хижина не казалась нам такой уютной. Мне не хотелось уходить отсюда; я хмурился, словно мне предстояло расстаться с близким другом.

Мы ждали несколько часов, прежде чем тронуться в путь. Когда мороз сковал снег ледяной корой, мы вышли из хижины, надели лыжи и, взвалив на спину тюки, двинулись к низовьям речонки. У меня слезы выступили на глазах, когда я в последний раз оглянулся и увидел дымок, поднимавшийся над крышей хижины.

Сначала идти было трудно и мы часто проваливались в снег, но после полуночи снежная кора затвердела и могла выдержать нас. Мы сняли лыжи и дальше шли в одних мокасинах.

Миновав водопад, мы вступили в страну, нами еще не исследованную. Долина стала шире; в реку, вдоль которой мы шли, впадали горные ручьи и речонки. Лед, сковывавший их, растаял, и нам приходилось перебираться вброд на другой берег. Не очень-то приятно было снимать мокасины, входить в ледяную воду, а затем снова обуваться, стоя на снегу.

В течение последних недель снежные лавины часто скатывались в долину, и мы привыкли к грохоту снежных обвалов. В ту ночь было несколько обвалов, и один раз снежная глыба упала чуть ли не за нашими спинами. Час спустя разорвался ремень, стягивавший тюк Питамакана. Мы присели на снег, чтобы его завязать, как вдруг над нами раздался грохот.

Я был уверен, что лавина обрушится ниже того места, где мы находились.

— Вставай! — закричал я. — Бежим назад!

Питамакан схватил меня за руку.

— Бежим вперед! Разве ты не слышишь, откуда доносится шум? Лавина обрушится прямо на нас или за нашими спинами.

— Нет! Она обрушится на то место, где мы стоим, или на несколько шагов впереди.

Мы спорили и топтались на одном месте, а шум усиливался с каждой секундой. Разбивались камни и льдины, трещали деревья.

Лавина приближалась, а мы, оглушенные, не могли разобрать, с какой стороны доносится грохот. Бросились мы было назад, потом вернулись на старое место и в конце концов остановились, не зная, куда бежать. Еще секунда — и мы увидели, как впереди, шагах в двадцати от нас закачались деревья и покатились по крутому склону горы, затем обрушилась снежная лавина, и гигантский белый холм вырос в долине, пересекая ее от подножья горы до реки. Все стихло.

— Видишь, я был прав! — воскликнул я. — Она упала впереди, а не позади нас.

— Да, я ошибся, — отозвался Питамакан. — Но знаешь, что нас спасло? Этот лопнувший ремень! Если бы мы здесь не остановились, лавина обрушилась бы прямо на нас.

Взвалив на спину тюки, мы стали перебираться через снежную гряду. На нашем пути попадались каменные глыбы, льдины, деревья и кусты, унесенные лавиной. Вдруг Питамакан наклонился, поднял что-то и протянул мне. Это была голова горной козы, почти расплющенная снегом.

— Вот какая бы судьба постигла нас, если бы не разорвался мой ремень, — мрачно сказал он.

— Должно быть, много коз гибнет во время снежных обвалов, — заметил я.

— Да, — подтвердил Питамакан. — Старые охотники мне говорили, что медведи, выйдя весной из берлоги, переходят от одной снежной лавины к другой и разгребают их, отыскивая животных, погребенных в снегу.

На рассвете мы вышли на широкую лужайку в лесу и, оглянувшись, увидели вершину горы, высившейся против покинутой нами хижины. Трудно было на глаз определить расстояние, но Питамакан утверждал, что за ночь нами пройдено не меньше двадцати километров. Здесь долина была шириной в полтора километра, а горы покрыты лесом до самых вершин. Дальше к западу они понижались, а километрах в тридцати от нас кончалась горная цепь. Мы думали, что большое озеро лежит неподалеку от этой цепи.

Здесь снегу было меньше, чем в верховьях реки, где мы провели зиму, и воздух согревался быстрее. Надев лыжи, так как снежная кора уже не выдерживала нашей тяжести, мы продолжали путь. Часа через два мы увидали лосей, а затем белохвостых оленей. Их было здесь очень много — не меньше, чем кроликов в прериях.

Солнце пригревало нас, снег стал зернистым, и мы наконец вынуждены были сделать привал. Мы расположились на песчаной отмели, разложили костер и поджарили сушеного мяса. Поев, мы растянулись на песке и спали до вечера.

Как только снег покрылся твердой корой, мы тронулись в путь, шли всю ночь, а на рассвете вступили в страну, где уже стаяли снега, зеленела трава, пели птицы. Питамакан стал передразнивать полевого жаворонка, заливавшегося где-то поблизости.

Мы стояли на опушке леса и смотрели на зеленую равнину, отлого спускавшуюся к западу, на рощи тополей и сосен. Я думал, что большое озеро лежит на западе, но, по словам Питамакана, оно находилось к юго-востоку, на расстоянии, двух дней пути. Вдруг товарищ мой упал на колени и с лихорадочной поспешностью стал выкапывать какое-то растение с зелеными листьями.

— Это корень «камасс»! — воскликнул он, показывая мне белую луковицу, с которой только что счистил землю. — Копай, копай! Видишь, как много их здесь! И ешь побольше. Это полезно.

Коренья, рассыпчатые и сладковатые, показались мне очень вкусными. Всю зиму мы питались одним только мясом, и организм нуждался в растительной пище. Впервые голод заставил нас забыть об осторожности. Положив на землю тюки и лыжи, мы ползали на четвереньках, выкапывая коренья и незаметно удаляясь от опушки леса.

— Довольно! — сказал я наконец. — Возьмем тюки и спрячемся в лесу. Я сыт по горло.

— О, подожди! — отозвался Питамакан. — Я еще голоден.

Вдруг из тополевой рощи, находившейся шагах в пятистах к западу от нас, выбежало стадо оленей. Мы присели на корточки и с недоумением смотрели на них, не понимая, кто их спугнул.

Через минуту выехали из рощи три индейца, а вскоре появились еще четверо: они преследовали оленей.

10. ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Не двигайся! — крикнул Питамакан.

Он предостерег меня вовремя: я уже гитов был вскочить и бежать в лес. Олени неслись прямо на нас: а расстояние между ними и индейцами заметно уменьшалось. У меня было ощущение, будто я стал великаном. Припав к земле, я пытался спрятаться в траве, но мне казалось, что я, словно гора, возвышаюсь над равниной. Я старался съежиться, все мускулы мои напряглись.

— Бежим! — взмолился я наконец. — Разве ты не видишь, что они…

— Не шевелись! — перебил Питамакан. — Олени бегут против ветра. Скоро они почуют наш запах и свернут в сторону. Мы можем спастись, если будем лежать неподвижно. Враги не заметили нас.

Олени приближались к нам. Были они шагах в четырехстах, но нас не почуяли, хотя ветер усиливался.

— Скоро они свернут в сторону, — пробормотал Питамакан. — А если не свернут и ты увидишь, что индейцы скачут прямо на нас, бери лук. Будем стрелять, пока нас не убьют.

Я согласился с другом. У меня было две стрелы с наконечниками из обсидиана, и у Питамакана — три. Твердо надеялся я, что обе мои стрелы попадут в цель. Олени находились на расстоянии трехсот шагов от нас, и я был уверен, что нам не миновать смерти. Казалось мне, индейцы смотрят в упор на нас, а не на оленей.

Лук и стрелы лежали на земле подле меня и я уже протянул руку, чтобы взять их, как вдруг олени резко повернули направо. Индейцы поскакали за ними, быстро их нагоняя. Я понял, что всадники нас не видели.

Охотник, ехавший впереди, поднял ружье и выстрелил. Безрогий старый олень, вожак стада, мотнул головой, словно пуля обожгла ему шею, и снова круто свернул направо; за ним последовали остальные олени. Охотники повернули лошадей и открыли стрельбу.

— Беги! Беги в лес! — скомандовал Питамакан.

Схватив лук и стрелы, я помчался за ним. Кажется, никогда еще я не бегал так быстро, как в тот день. До леса было около ста шагов, и я уже начал надеяться, что мы успеем спрятаться за деревьями. Оглянуться я не смел. Охотники продолжали стрелять в оленей, а мы, добежав до наших тюков, остановились, чтобы их поднять.

И в эту самую минуту раздался боевой клич врагов. Нас увидели! Я оглянулся: индейцы скакали к нам, погоняя своих лошадей. О, как они кричали! От этих пронзительных отрывистых воплей мороз пробежал у меня по спине.

— Тюки придется оставить! — воскликнул Питамакан. — Бери лыжи и беги за мной.

Еще секунда — мы были уже в лесу. Здесь еще лежал глубокий снег. Я бросил на снег лыжи, всунул ступни в петли и хотел было бежать дальше, не завязывая ремней, но Питамакан крикнул мне, чтобы я покрепче привязал лыжи к ногам.

Твердая кора, покрывавшая снег, еще выдерживала нас, но слегка трещала под нашими лыжами. Здесь лес был редкий, но дальше начинался густой кустарник, а за ним темной стеной высились вековые сосны. Мы бежали к ближайшим кустам, а угрожающий рев звучал все громче.

Не нужно было оглядываться, чтобы угадать, когда враги наткнулись на связки мехов. Рев на секунду стих; поднялся спор, кому принадлежит находка. Потом они сошли с коней и побежали по снегу, стреляя в нас из ружей. Теперь преимущество было, казалось, на нашей стороне — конечно, в том случае, если нас не заденут пули. Спрятавшись за ствол дерева, я на секунду приостановился и оглянулся. Три индейца не рискнули идти по снегу; они стояли на опушке и стреляли, быстро заряжая ружья. Остальные четверо нас преследовали, и, не будь наше положение столь печально, я бы расхохотался, глядя на них. Они шли, словно пьяные, покачиваясь, вытянув руки, разинув рты. Если кора выдерживала их тяжесть, они ускоряли шаг и тотчас же проваливались по пояс в снег.

Я высунул из-за дерева капюшон моей старой шинели, надев его предварительно на лук. Я надеялся, что они будут стрелять в него, но они не попались на эту удочку, и я помчался дальше. Вокруг меня свистели пули; одна из них попала в дерево, мимо которого я пробегал, другая оцарапала мою левую щеку и мочку левого уха. Враги видели, как я поднес руку к лицу, и заревели от восторга: они думали, что я тяжело ранен. Питамакан приостановился.

— Беги! — крикнул я ему. — Я цел и невредим.

Снова загремел выстрел, — и мне послышалось, будто мой товарищ вскрикнул от боли, но он ни на секунду не замедлил бега. Я увидел на снегу пятна крови и похолодел от ужаса: я знал, что Питамакан будет бежать, пока у него хватит сил, даже если рана его смертельна.

С минуты на минуту я ждал, что он упадет. Но вот и ельник! Питамакан скрылся за елками, а я, подбежав к нему, спросил, тяжело ли он ранен.

— Пустяки! Кость не задета! — ответил он, прижимая руку к бедру. — Бежим! Мешкать нельзя.

От врагов нас заслонял теперь ельник, и мы благополучно добрались до леса. Издали доносились вопли индейцев; они что-то кричали нам, но мы, конечно, ничего не могли понять. Потом все стихло.

Не говоря ни слова, Питамакан стал взбираться на крутой склон. Грустно следовал я за ним. Дойдя до просеки в лесу, мы остановились. Отсюда видна была равнина. Индейцы вскочили на коней и вернулись к тому месту, где лежали два убитых ими оленя.

Мы сняли лыжи и уселись на них. Питамакан промыл снегом рану. Пуля содрала кожу и слегка задела мускул, но Питамакан заявил, что не чувствует боли.

Нелегко было нам примириться с потерей мехов; всю зиму мы работали не покладая рук, а теперь нашей добычей завладели враги. Питамакан взывал к своим богам, умоляя их наказать воров, а я вспомнил, что потеряли мы не только меха, но и наши орудия для добывания огня.

— Не беда! — сказал Питамакан. — Луки у нас хорошие, а сверло сделать нетрудно. Но, быть может, оно нам и не понадобится…

— Почему? — удивился я. — Должны же мы есть! И разве мы не будем разводить костер по ночам, чтобы согреться?

— Быть может, и не будем. Неужели ты думаешь, что эти охотники поедут домой, не попытавшись завладеть нашими скальпами? Скоро мы узнаем, что у них на уме.

Мы не спускали глаз с людей, обдиравших оленей. Один из них отошел в сторону и стал срезать ветки ивы. Остальные, содрав с оленей шкуры, резали их на длинные полосы.

— Так я и думал! — воскликнул Питамакан. — Сначала они сделают лыжи, а потом отправятся в погоню за нами. Идем!

Я послушно встал и последовал за ним. Питамакан сильно хромал, но утверждал, что нога у него не болит. Кора трещала под нами все сильнее и сильнее. Я понимал, что через час нельзя будет идти по снегу.

— Пока враги делают лыжи, мы должны уйти подальше, и тогда они нас не догонят, — сказал я Питамакану.

— Их семеро, а нас двое, — возразил он. — Когда снег станет рыхлым, они будут по очереди прокладывать тропу. Мы можем их обмануть: спустимся в равнину, пока они карабкаются на гору по нашим следам.

Мне эта мысль не приходила в голову. Будь я здесь один, без Питамакана, я углубился бы в горы и в конце концов был бы захвачен в плен.

Пока выдерживал нас снег, мы шли по склону горы, параллельно реке. Но вскоре мы начали проваливаться в снег по пояс. Тогда мы сняли лыжи и спустились к реке. На песчаном берегу снега не было. Мы то шли, то бежали, изредка приостанавливаясь, чтобы перевести дух.

К полудню мы уже стояли на опушке леса, окаймлявшего реку, и смотрели на равнину, откуда не так давно прогнали нас враги.

— И-кит-си-кум! Сап-ун-ис-тим! (Семь! Все здесь!) — крикнул Питамакан, указывая на то место, где лежали ободранные туши оленей.

— Да! Да! — подхватил я.

Семь лошадей мирно щипали траву; охотников не было видно. Мы не верили своим глазам, окидывали взглядом равнину и склон горы, но враги словно сквозь землю провалились.

— Должно быть, все семеро пошли по нашим следам, — сказал наконец Питамакан. — Если же они оставили караульного, то прячется он, вероятно, в роще. Спустимся вдоль реки и зайдем в рощу с противоположной стороны.

Так мы и сделали. Сердце мое сжалось от страха, когда мы приблизились к тому месту, где, быть может, скрывался враг. Словно тени, скользили мы между деревьями, и даже рыжая белочка, копошившаяся на ковре из сосновых игл, не слышала наших шагов. Здесь деревья росли редко, и мы всматривались в просветы, не видно ли врага. Когда мы подошли к дальнему концу рощи, нас испугал койот, выскочивший из-за деревьев. Мы думали, что замечены караульным. Меня бросило в жар, во рту пересохло.

Не забыть мне той минуты, когда я ждал ружейного выстрела.

Но опасения наши быстро рассеялись: вместо врага мы увидели безобидного койота. Он смело побежал вперед — в ту сторону, куда мы шли, и так как ветер дул нам в лицо, то можно было заключить, что впереди никого нет. Если бы скрывался там караульный, койот почуял бы его запах и свернул в противоположную сторону. Однако Питамакан пробирался вперед с величайшей осторожностью и сделал мне знак следовать его примеру. Наконец вышли мы на опушку и увидели, что койот дерзко прогуливается между лошадьми.

Подле убитых оленей лежали седла, одеяла и другие вещи охотников. Тут же нашли мы ивовые ветви и обрывки шкуры, из которой охотники смастерили себе лыжи. Седла были самодельные. Мы выбрали два седла и два одеяла и оседлали двух лошадей, показавшихся нам более выносливыми, чем остальные. Вскочив на них, мы отвязали пять других лошадей и уже хотели было погнать наш маленький табун в рощу, как вдруг я вспомнил о нашей пропаже.

— Питамакан! — крикнул я. — А наши меха? Где бы они могли быть?

— Вот, вот они! — ответил он, указывая на два тюка, валявшихся на земле.

Удивительно, как это мы их сразу не заметили! Быстро привязали мы их к седлам и поскакали на юго-запад! А в это время наши враги карабкались по склону крутой горы или же, измученные ходьбой по рыхлому снегу, сделали привал и ждали ночи, чтобы продолжать преследование.

Нам никакого труда не стоило гнать перед собой табун, и мы недоумевали, почему лошади с такой охотой нам повинуются, но через полчаса мы поняли, в чем дело. Пересекая ельник, мы увидели широкую тропу, которая, несомненно, вела к лагерю. Конечно, лошади рады были вернуться домой. Когда мы въехали на эту тропу, они начали ржать — верный признак, что лагерь близко.

За ельником снова начиналась открытая равнина, а дальше темнела полоса леса. И над лесом мы увидели дымок, а на опушке паслись лошади.

— Вот он — лагерь врагов! — воскликнул Питамакан. — Быть может, они нас уже заметили! Гони лошадей назад, в ельник!

Но легче было сказать это, чем сделать. Лошади рвались домой, и нам великого труда стоило повернуть их назад. Солнце медленно спускалось к горизонту. Спрятавшись в ельнике, мы ждали ночи, и тревога наша возрастала с каждой минутой. Что, если вернутся семеро охотников или какой-нибудь другой отряд нападет на наши следы? Тогда счастливый день закончится для нас печально, и мы не только лишимся всего нашего имущества, но и распрощаемся с жизнью.

На закате солнца показались в дальнем конце равнины два всадника; скакали они по тропе, ведущей к ельнику. В первую минуту мы не испугались, думая, что они отыскивают лошадей, отбившихся от табуна. Но догадка наша не оправдалась: всадники не смотрели по сторонам и ехали прямо к ельнику. Или они нас заметили и заподозрили что-то неладное, или же выехали навстречу охотникам, чьих лошадей мы угнали. Нам ничего не оставалось делать, как увести животных подальше от тропы. Мы хлестали их ветками, били палками, но никогда еще не приходилось мне иметь дело с такими упрямыми лошадьми. Они уклонялись от ударов, кружились между деревьями и норовили вернуться к тропе. В конце концов мы отогнали их на расстояние выстрела из лука. В это время всадники находились в ста шагах от ельника.

— Сойди с лошади и постарайся удержать ее за этими кустами, — сказал Питамакан.

Я соскочил с седла и одной рукой схватил лошадь за нос, а другой — за ухо. Если бы одна из семи лошадей заржала, гибель наша была бы неизбежна. Послышался топот, всадники въехали в лес. Мы ясно видели их, когда они скакали по тропе. Это были рослые мускулистые всадники с мрачными лицами и длинными развевающимися волосами. Оба держали в руках ружья.

Лошадь моя навострила уши, стала топтаться на одном месте и вскидывать голову, приподнимая меня над землей. Но отчаяние придало мне сил, и я цеплялся за ее морду. Мельком я видел, что Питамакан ведет такую же борьбу со своей лошадью, а остальные пять лошадей пугливо на нас косятся. Как я боялся услышать ржанье! Но ни одна из них не заржала.

Всадники быстро промчались по тропе и скрылись из виду. Топот копыт замер вдали. Тогда только вздохнули мы свободнее.

Зашло солнце. Медленно сгущались сумерки. Когда стемнело, мы снова вскочили на лошадей, оставив маленький табун в ельнике. Выехав на равнину, мы поскакали на юго-запад, а большой лагерь объехали, стараясь держаться от него подальше. Издали видели мы тусклый желтый отблеск костров, пылавших в вигвамах, слышали пение. В лагере лаяли собаки.

Всю ночь ехали мы по равнине, пересекали рощи, переправлялись через речонки. Весной, когда начинается таяние снегов, речонки эти превращаются в бурные потоки и во время переправы мы не раз могли утонуть.

Незадолго до рассвета мы выбились из сил и решили сделать привал. Привязав лошадей, мы легли на землю и крепко уснули, но с первыми лучами солнца были уже на ногах. Все тело мое онемело, за ночь я не отдохнул, да и Питамакан жаловался на усталость.

После полудня мы увидели большое озеро в стране плоскоголовых. Питамакан узнал это место.

— Здесь я бывал с моим племенем, — сказал он. — Лагерь наш находился на берегу озера. А там, дальше, вдоль речки, впадающей в озеро, тянется тропа, которая ведет в страну бизонов.

Широкая тропа была с незапамятных времен проложена горными племенами, но путешествовали они по ней только в летние месяцы. В этом году они здесь еще не бывали, и мы нашли на ней лишь отпечатки волчьих лап и оленьих копыт. Нужно было дать отдых лошадям. Мы сделали остановку и поели сушеного мяса. Лошади наши жадно щипали нежную весеннюю травку.

Отдыхали мы недолго. За нами тянулась тропинка, оставленная нашими лошадьми и пересекавшая зеленую равнину, и враги легко могли нас выследить. В течение целого дня мы ехали на восток, все дальше забираясь в горы. Но здесь горы были невысокие, и снег уже стаял. Благополучно миновали мы перевал Два Талисмана и, пожалуй, не заметили бы его, если бы не обратили внимания на то, что ручьи, попадавшиеся на нашем пути, текут в противоположную сторону.

На следующий день мы увидели зеленые равнины, тянувшиеся от подножья гор на восток до самого горизонта. Мы оба закричали от радости.

Спустя два дня мы остановились на вершине холма, откуда виден был форт Бентон и родная наша река Миссури. Разглядели мы людей, бродивших около форта и по берегу реки. Слезы выступили у меня на глазах, да и Питамакан был взволнован не меньше, чем я.

Погоняя измученных лошадей, мы спустились с холма в долину реки Миссури. Здесь повстречался нам мальчик-индеец, карауливший табуны. Узнав нас, он полетел, как стрела, к лагерю черноногих, раскинутому у стен форта.

Из вигвамов выбежали, люди. Их было несколько сот человек. Все говорили одновременно, перебивая друг друга, засыпая нас вопросами. Окруженные толпой, подъехали мы к форту. Служащие компании вышли узнать о причине суматохи; издали я увидел дядю и его жену.

В нашей комнате собрались приятели дяди; явился даже начальник форта. Меня усадили на почетное место и заставили рассказать о нашей зимовке в горах. С каким вниманием слушали меня эти старые трапперы, как жадно ловили они каждое мое слово! А когда я закончил рассказ, они не поскупились на похвалы. Никогда еще не чувствовал я себя таким счастливым!

Наконец все наши гости ушли, и я уселся на свою мягкую постель из бизоньих шкур. Тсистсаки суетилась, готовила ужин, достала для меня чистое белье, полотенце, кусок мыла, налила воды в таз. Дядя Уэсли ни секунды не мог посидеть спокойно: он вскакивал, подходил ко мне, похлопывал меня по спине. Казалось, он хотел удостовериться, что я действительно вернулся домой.

До конца жизни буду я помнить свои первые приключения в Скалистых горах.

11. ОТ АВТОРА

Томас Фокс стал моим другом в семидесятых годах прошлого века, когда я покинул цивилизованный мир и присоединился к торговцам и трапперам северо-запада. Часто приходилось нам в течение нескольких месяцев жить вместе в индейских лагерях или торговых фортах. Он любил рассказывать о своей молодости и пережитых им приключениях, и я постепенно узнавал различные эпизоды его жизни. В долгие зимние вечера сиживали мы у костра в вигваме или грелись у очага в одном из торговых фортов; он говорил, а я внимательно слушал. Рассказы его меня интересовали, и я часто записывал их, чтобы они навсегда остались в моей памяти.

Я уговаривал его написать свои воспоминания — настолько необычна и интересна была его жизнь. С большой охотой последовал он моему совету, но непривычная работа скоро ему надоела. Однако впоследствии, когда истреблены были в прериях все бизоны и мы поселились на ранчо, где жизнь текла тускло и монотонно, я снова убедил его продолжать записки.

Некоторые эпизоды своей жизни он записывал очень подробно, но иногда ограничивался датами и двумя-тремя фразами.

Не суждено ему было довести до конца записки. Когда-то пуля пробила ему легкие, и с тех пор здоровье его было подорвано. Зимой 1885 года он заболел воспалением легких, и смерть наступила быстро. Он обратился ко мне с последней просьбой: просмотреть его записки и привести их в порядок для опубликования.

Я сделал все, что было в моих силах; пусть читатель судит о результатах.

Черноногие и трапперы называли его А-та-то-йи (Лисица). Смелый и честный друг! Мы похоронили его на утесе, возвышающемся над долиной реки Два Талисмана, у Подножья Скалистых гор — Спинного Хребта Мира, который он так любил.

Когда засыпана была могила, Питамакан и я долго сидели подле свежего холмика. Закатилось солнце, повеяло холодом, и мы спустились в долину, где нас ждали лошади. Старый вождь плакал. Чуть слышно он сказал:

— Человек, оставшийся там, на утесе, был моим братом.