I
В 1807 году скончался в Москве, в своем знаменитом Нескучном дворце, известный всему миру сподвижник Екатерины II, граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Уже слишком тридцать лет он жил в Москве, удалившись от государственной деятельности, но блистая в древней русской столице своим истинно-русским хлебосольством, чудными конями и выездами. Как славные, так и темные деяния Орлова почти забыты были москвичами, но зато они твердо знали, что ни один вельможа в России не может сравниться с ним в богатстве: стоимость одних недвижимых имений его доходила до сорока миллионов рублей на наши деньги, да драгоценности его оценивались в десять миллионов. К Орлову на поклон ходила и ездила вся дворянская Москва, и Москву эту он любил и умел угощать. Помогала ему в этом его единственная дочь и наследница, графиня Анна Алексеевна, страстно любившая своего веселого родителя. Не раз, к удивлению и радости своих гостей, расходившийся Орлов заканчивал свои балы приказом дочери танцевать русскую, и она, под гром музыки и рукоплесканий, плыла лебедью до потери сил. Она не была красива лицом, но танцевала восхитительно, и в это время ее доброе и миловидное личико привлекало к ней сердца всех зрителей. Впрочем, среди них находились и такие, которые не могли даже в это время забыть, что это — лебедушка не простая, а брильянтовая, что она «первейшая невеста», пожалуй, не в одной России. Но до самой смерти графа Алексея Григорьевича не было еще счастливца, который мог бы льстить себя хотя бы самомалейшей надеждой на возможность завладеть этой «лебедушкой». Как Москва ни сплетничала, какие тайности ни были ей ведомы, кого бы они ни касались, — но в этом вопросе всякая изобретательность оказывалась бесплодной. Когда смельчаки, в особенности женского пола, решались спрашивать старого графа о его «товаре», он всегда равнодушно, по-видимому, говорил: «как Аннушка»; а Аннушка прямо объявляла, что она «отца родного ни на кого не променяет». Московские старушки всегда жалели, что ранняя смерть матери оставила молодую графиню без должного руководства: «оставит старый хрыч сиротку старой девкой, — говорили они — загубит он ее молодость».
И когда провожали москвичи гроб Алексея Григорьевича до могилы, то говорили уже не о нем, а о его наследнице-невесте.
«Не хорошо жить сироте одной в девицах, теперь уж не останется она в девках, — решали знатные московские дамы — ей, голубушке, теперь не отвертеться! Сама не выйдет замуж — ей прикажут, а то безземельного принца какого немецкого пришлют. Разве при таком богатстве несметном ей позволят сидеть в девках?»
Молодой графине в это время было всего двадцать три года, и, действительно, она осаждена была искателями ее руки и состояния. Но никто не имел успеха, все они отчаливали один за другим от золотой пристани. Потерпел горестное крушение сам «великолепный» князь Александр Борисович Куракин, считавший себя знатнейшим человеком в государстве и имевший уже, на положении старого холостяка, до сорока побочных детей, а за ним последовал и молодой герой-красавец, слава русской армии, граф Николай Михайлович Каменский, тридцати трех лет от роду бывший уже главнокомандующим армиею, хотя и ходили слухи, что прежде, чем отказать Каменскому, молодая Орлова плакала три дня и три ночи, и когда он затем чрез год умер в войне против турок, то она долго не могла утешиться. Москва не могла понять наконец, чего же хочет графиня Анна Алексеевна: «уж не ждет ли она Ивана-царевича?» — замечали остряки. К довершению всего, Орлова все реже и реже стала показываться в обществе и еще реже принимала «всю Москву» у себя в Нескучном. Окруженная родственницами и приживалками, она охотнее посещала церкви и монастыри, предаваясь благочестивой жизни. Даже при высочайшем дворе, бывая в Петербурге, где у нее также был великолепный дом, графиня появлялась тогда только, когда ей приходилось исполнять обязанности дежурной камер-фрейлины. Обе императрицы, Мария Феодоровна и Елизавета Алексеевна, ласкали ее и покровительствовали ей, но не могли удерживать ее в Петербурге надолго: графиня всегда спешила возвратиться в родную Москву. Так проходил год за годом, и наконец графиня, прежде столь живая и веселая, превратилась в набожную старую деву, о которой кумушки большого света вспоминали ахая и вздыхая. Всего более удивляло их, что Орлова окружала себя монахами, монашками и странницами, крепко держась православия, а не обращалась за религиозным утешением к католическим патерам и протестантским пасторам, сводившим в то время с ума многих великосветских барынь. Огромное состояние графини Орловой завязывало, однако, самые злые языки, и когда она появлялась в избранном обществе обеих столиц во всем блеске орловских брильянтов, — ее всегда окружали величайшим вниманием…
II
Весною 1820 года графиня Анна Алексеевна возвратилась из Петербурга в родную Москву, чтобы встретить здесь Пасху. Принимая целые дни навещавших ее москвичей, графиня вечером обыкновенно уединялась в свой роскошный будуар и там отдыхала от дневной суеты.
«Все здешнее, особенно мирское, мне в тягость, — говорила она — счастливее себя нахожу, когда остаюсь одна и беседую с Богом».
Лишь изредка позволяла она следовать за собою в будуар кому-либо из особо близких ей лиц.
В один из таких вечеров она нашла у себя на столе несколько писем, доставленных ей по почте. Одно из них было от архимандрита Фотия, с которым она только что познакомилась в Петербурге и которого избрала себе в наставники. Слезы выступили у ней на глазах, когда она прочла первые строки его: «Богобоязненная Анна! Как мне не утешаться, что Господь тебя от брака отвел, могущую иметь жениха благородного, первого во граде, зело честного и преславного! Как мне Господа не благодарить, когда по благости Его ты презрела все мирские блага, дабы восприять небесные вполне, все сыпала щедрою рукою, дабы Христа приобрести и умолить Его!» Затем Фотий пространно излагал ей важность соблюдения себя от сребролюбия, греховных игр, карт, маскарадов, плясок, танцев, театров, развратных еретических книг, злых бесед, гордости, тщеславия, хулы, и предписывал «спасение в девстве и посте».
«Боже мой! — воскликнула графиня. — Ведь это все, все они мне говорят с самой кончины батюшки. А я ведь жить еще хочу! Неужели нет и не может быть другого искупления?»
И графиня вспомнила, как граф Михаил Андреевич Милорадович, петербургский генерал-губернатор, суворовский герой, несколько недель тому назад умолял ее отдать ему свою руку, и как она, грешница, едва было не поддалась его мольбам, если бы не пришел к ней на помощь о. Фотий своими советами.
«Да, все они говорили мне одно и то же, — думала графиня — «Император Петр III, Тараканова, дочь императрицы Елизаветы, были жертвами твоего преступного отца, умершего нераскаянным, и он будет в геенне огненной, если ты постом и молитвой не умолишь Христа о его спасении и все богатства, им собранные, не посвятишь на дела богоугодные во спасение его души». А у меня нет сил все исполнить по слову их. Я говорила Фотию: «ах, отче мой, какая я девица, когда в сердце невольно, хотя и редко то со мною бывает, но бывают соблазны и помыслы нечистые; хотя и редко, но должна я украшаться, наряжаться, и все сие для плоти, для видения, для суеты творить; хотя и редко, но должна я и лицо благовонными водами измывать и украшать и помазывать благовонными мастями; хотя и редко, но я должна по образу мира грешною иногда быть». А отец Фотий уверяет, что у меня душа девственная и чистая, а плоть целомудренная. Я ему говорю, что легче для меня оставить все и удалиться в монастырь, где соблазнов нет, а он твердит мне, что там многие ненавидят уединение, боренье со врагом и страстями. Если бы не отец Фотий, я не могла бы жить так, как теперь живу, и впала бы в грех на пагубу души отца моего. О Господи, подай мне силы на подвиги, мне предназначенные, спаси и прости раба твоего Алексея!»
И графиня, упав на колени, долго и жарко молилась пред иконой Спаса Нерукотворенного, сопровождавшей ее отца в походах. Затем она встала и написала Фотию следующее ответное письмо:
«Во истину сегодня была необъяснимая радость, отче мой, получая твое послание премилостивое. Господа ради продолжай питать твое немощное и неопытное чадо, твои святые молитвы делают со мною во-истину чудо. Благодарение Господу Христу, чувствую такое равнодушие ко всему окружающему, что только и прошу Господа Бога нашего, чтобы сие мое состояние продолжалось. О, как мне слова твои о мире и царствии Божием памятны и дороги!»
Вместе с письмом она решила послать на устроение Деревяницкого монастыря, где архимандрит Фотий был тогда настоятелем, 6000 рублей.
Письмо матушки-игуменьи Агнии из тверской епархии поразило графиню изумлением. Игуменья сообщала ей, что к ней в монастырь явились две крестьянских девушки с просьбой о защите от притеснений жестокого помещика, что она помочь им не в силах и потому посылает их прямо в Москву к ее сиятельству. Игуменья заклинала Анну Алексеевну помочь бедным девушкам, уверяя, что дело идет о их жизни. Графиня очень уважала матушку Агнию, и письмо это произвело на нее сильное впечатление. Она, конечно, все сделает для бедных девушек и исполнит данное ей Фотием наставление: «о девица! тебе Господь дал премудрость и крепость; сама себя спасай и иных, то словом, то делом, то духом».
На следующий день, отстояв в домовой церкви своей обедню, Анна Алексеевна перешла уже, в сопровождении своих приживалок, в столовую пить чай, как ей доложили о приходе двух послушниц от игуменьи Агнии, а затем и сами они явились пред графиней. Они бросились ей в ноги и, не произнося ни слова, только горько, горько плакали, не поднимаясь. Больших усилий стоило графине успокоить молодых девушек и убедить их отведать ее хлеба-соли. Красивые, скромные, они произвели на графиню приятное впечатление; но взгляд их выражал такую тоску, такое безысходное отчаяние, что графиня почувствовала, что она не в состоянии будет ни пить, ни есть, пока не узнает от них, чем она может помочь им. Она увела их к себе в кабинет и там, поцеловав обеих, спросила их:
— Ведь о вас, девушки, писала мне матушка Агния?
— О нас, ваше сиятельство, о нас, грешных.
— Милые, я сделаю для вас все, что могу, — сказала графиня — но в чем ваше дело?
Девушки посмотрели друг на друга, и старшая из них проговорила:
— Хотим в монастырь идти, ваше сиятельство, да барин нас не пустит.
— В монастырь? — вскрикнула графиня — такие молодые, хорошие? — И графине стоявшие пред ней девушки сразу напомнили ее собственную судьбу, ее загубленную молодость. — Голубушки, что с вами сталось, что вы в монастыре делать будете?
Одни слезы бедных просительниц были ответом на этот крик сердца Анны Алексеевны. Она обняла их и посадила. Узнала, что их зовут Верой и Еленой Петровыми, что они крепостные помещика Тарбеева, который прижил их с своей же крепостной, Марьей, но причину, которая заставила их желать поступления в монастырь, Петровы долго не решались объяснить. Из их слов Анна Алексеевна сама догадалась о ней наконец и вскрикнула:
— Боже мой, какой грех! Бедные, хорошие мои, надейтесь на меня, не плачьте, все, Бог даст, устроится и без монастыря. А пока вы будете жить здесь, в Москве, у моей знакомой барыни, Алексеевой.
Говоря это, графиня отнимала руки свои, которые Петровы покрывали поцелуями, затем позвонила, велев подать себе карету.
III
Помещик Иван Николаевич Тарбеев был известен даже в Москве своим богатством. Еще в начале Александровского царствования он служил в одной из губерний вице-губернатором, нажил себе крупное состояние и генеральский чин, а затем вышел в отставку, чтобы отдыхать в тверском своем имении. Его считали «вольтерьянцем» в том смысле, что для него не было ничего святого в жизни. Но он был умен и ловок и, предаваясь всем своим страстям, всегда умел оставаться в пределах закона и выходить сухим из воды. У него было до трех тысяч душ в разных губерниях, и крестьяне его благоденствовали, потому что Иван Николаевич был того мнения, что чем богаче мужики, тем богаче и их помещик. Но его страсть к женщинам часто доводила его, старого холостяка, до преступления. Он не только узаконил у себя в имении jus primae noctis, но и создал у себя гарем, где утонченность разврата связана была с попранием всех Божеских и человеческих прав. О всех красивых девочках-подростках старосты каждого села обязаны были подавать ему «рапорты», и избранных, после осмотра их помещиком, отправляли на барский двор, к особой «мадаме», которая приводила их в приличный внешний вид, учила их танцам и манерам. Более изящные и красивые отдавались в Москву на учение, тоже к «мадаме», в модные мастерские, а самые избранные — даже в пансионы для обучения наукам, рисованию и рукоделиям. Отсюда эти жертвы крепостного права возвращались к Тарбееву, в его гарем. Среди этих девушек были его собственные дочери, прижитые им от крепостных своих любовниц. Его дочерьми оказались и Вера, и Елена Петровы, закончившие свое образование в Москве у «мадамы». Мать их, птичница Марья, тотчас по возвращении их в деревню открыла им тайну их рождения, и велик был ужас девушек, когда Тарбеев обнаружил и по отношению к ним свои гнусные намерения, так как уверен был, что Марья никогда не посмеет, из боязни возмездия, открыть им имя отца. Но Марья не захотела взять на себя греха кровосмешения и тайно от Тарбеева сообщила обо всем игумении Агнии и просила у нее защиты и приема девушек в монастырь, Разумеется, что матушка Агния ничем не могла ей помочь, но посоветовала тотчас отправить дочерей, тайком от Тарбеева, в Москву, к графине Орловой. «Я напишу ей, — сказала добрая игуменья: — а она, святая душа, их выкупит, попомните мое слово. Да хранит вас Господь!»
Колоссальное состояние Орловой давало ей возможность помогать бедным и несчастным в широких размерах: недаром у нее, на огромном дворе Нескучного дома, толпились по утрам нищие со всей Москвы с твердой уверенностью получить что-либо на помин души родителей «ее высокографского сиятельства». Слава благотворительницы и благодетельницы создала уже для Орловой всероссийскую известность — до такой степени, что ближайшие родственники графини уже подумывали, не войти ли с ходатайством о наложении на нее и ее состояние опеки… Но Анна Алексеевна пользовалась чересчур большим значением при дворе, а духовные ее руководители предусмотрительно подали графине мысль, что и родственников не следует обижать, чтобы все были сыты. Драгоценности Орловой постепенно перешли в их руки, не считая тех, которые розданы были по церквам и монастырям. Знаменитое жемчужное ожерелье, стоившее миллион рублей, поднесено было графиней впоследствии самой императрице Александре Феодоровне после того, как государыне угодно было сказать, что даже «у нее нет таких жемчугов, как у графини Орловой».
Участь девиц Петровых до такой степени тронула графиню, что она тотчас же приказала своему управляющему написать Тарбееву, что Петровы находятся под ее покровительством и что она желает их выкупить на волю за сходную цену. На письмо это последовал немедленно ответ, что Тарбеев сам явится в Москву к ее сиятельству для переговоров и восстановления своих прав на беглых своих крепостных. Но графиня вовсе не желала видеть Тарбеева и тем менее говорить с ним. Алексеева, у которой жили обе девушки, предложила Орловой поручить переговоры с Тарбеевым своему племяннику, капитану Николаю Васильевичу Басаргину, который только что приехал на побывку в Москву из южной армии, и графиня тотчас согласилась на это, прося привезти к ней Басаргина.
Николай Васильевич был еще юным офицером, но принадлежал уже к кружку офицеров южной армии, стремившихся, под руководством Павла Ивановича Пестеля, выработать программу обновления России, прежде всего, путем раскрепощения крестьян. От тетки своей Алексеевой он уже много слышал об Орловой и согласился на участие в деле Тарбеева, тем более, что он уже видел Петровых и стал им симпатизировать. В тот же вечер он приехал к Анне Алексеевне и после первых обычных фраз сказал ей:
— Я всей душой, графиня, буду содействовать вам в этом деле, но, простите меня, я не совсем понимаю вашей мысли…
Орлова посмотрела на него вопросительно.
— Сколько я понял, не одни Петровы находятся у Тарбеева в таком же положении. И, потом, в России Тарбеевых много, — произнес с некоторым задором Басаргин.
— Да, вы правду говорите… — тут Орлова задумалась — если и все отдать, то мало будет…
— И напрасно отдадите, — с таким же задором продолжал Басаргин — явятся новые Тарбеевы, новые Петровы.
— А вы верите в Бога, во святых Его угодников? — спросила Орлова проникновенно: — Богу угодно, чтобы мы очищались покаянием, творили добро, и куда приведут нас пути Его, — не нам судить о том. И когда зло исчезнет, то останется одно добро, одна любовь. Петровых направил ко мне сам Господь, и я велению Его послушна. Кто бы ни пришел ко мне во имя Господне, никому отказа не будет, пока я в силах буду. Неисповедимы пути Божии, — заключила Орлова, перекрестившись.
Басаргин стал в тупик пред силой глубокой веры графини, возражения замерли на его губах, но он счел себя обязанным напомнить о матери Петровых, которая, после выкупа ее дочерей, могла сделаться жертвой злобы Тарбеева.
— Вы правы, Николай Васильевич. Конечно, я так и понимаю, что с дочерьми и мать должно выкупить. О цене не думайте, хотя бы он и много запросил. Да спасет вас Бог за ваше доброе дело, — говорила Анна Алексеевна, провожая Басаргина до дверей. Басаргин сознавался потом, что у редкой женщины целовал он руку с таким теплым чувством, как у Орловой.
«Что за сердце, что за душа! — думал он, отъезжая от Нескучного дворца. — Нет, это не ханжа, — решил он, вспоминая разговоры об Орловой в своей офицерской среде. — Пусть монахи не пускают ее в монастырь, чтобы легче обирать ее; она — не монахиня, она — выше монахини: стоит среди всех соблазнов мира, какие только доступны человеку, — и горит душою, как свеча пред иконой!»
IV
Басаргин сдержал свое слово: он виделся и говорил с Тарбеевым, хотя для этого должен был просрочить отпуск. Но Тарбеев прежде, чем явился в Москву, написал Орловой письмо, в котором решительно отказывался отпустить своих крепостных девушек за какую бы то ни было цену, уверял графиню, что они ее обманывают, и что, употребляя во зло ее доброту, хотят воспользоваться плодами своего преступления: он уже подал явочное прошение в полицию, что они унесли у него деньгами и вещами на несколько тысяч рублей. Совесть и закон, писал Тарбеев, требуют от него исполнения обязанностей строгого и справедливого помещика. Ему жаль, что он не может исполнить желания графини, но он уверен, что сама графиня не будет покрывать преступниц.
Уже из этого письма Басаргин увидел, что с Тарбеевым дело вести будет нелегко. Закон и право были, действительно, на его стороне. Поэтому Николай Васильевич вторично был у графини, чтоб сообщить ей, что в этом случае едва ли что можно сделать деньгами.
— Чтобы заставить Тарбеева исполнить ваше желание, — сказал Басаргин — нужно будет, при его решительном упорстве, объявить ему, что вы, графиня, ни в коем случае не выдадите ему Петровых, а, описав их положение и объяснив все, поручите их покровительству и защите вдовствующей императрицы Марии Феодоровны.
Орлова задумалась.
— Я могу и буду просить государыню, уверена, что ее величество примет участие в этом тяжелом деле, уверена, что и благословенный монарх наш его не оставит, но сколько при дворе людей, которые стоят за рабство крестьян, сколько будет огласки! — возразила Анна Алексеевна. — Но священной для меня памятью отца моего клянусь, что ничто не удержит меня все сделать для освобождения невинных девушек. Так и скажите г. Тарбееву.
И в глазах Анны Алексеевны блеснул огонек, каким, вероятно, блистали глаза отца ее в сражении при Чесме. Во взгляде этом Басаргин почерпнул почему-то твердую уверенность в том, что для него никакие Тарбеевы теперь не страшны.
Прямо от графини Басаргин поехал к Охотному ряду, в гостиницу «Лондон», где остановился Тарбеев. После первых приветствий Тарбеев, пожилой, но хорошо сохранившийся, высокого роста брюнет, с вежливыми, изящными манерами, спросил Басаргина:
— Скажите, пожалуйста, что заставило графиню принять в Петровых такое участие, право, незаслуженное? Я до сих пор не могу себе объяснить этого.
— Мне это совершенно неизвестно, — сухо отвечал Басаргин. — Я имею только поручение договориться с вами о сумме выкупа и не только их, но и их матери.
— Мы смотрим на это дело, я вижу, с разных сторон, господин капитан, и вы крайне ошибочно обо мне судите, — заговорил Тарбеев медленно и с весом. — Скажу вам коротко и просто: в деньгах я не нуждаюсь. Я выше всего ставлю свои права и обязанности. Две крепостные девки мои бежали, совершив преступление — кражу. Вы хотите, чтобы вследствие прихоти знатной женщины, которую они обманывают, я согласился, вместо заслуженного наказания, наградить их. Спрашиваю вас, какой тут нравственный смысл и какие могут быть от того последствия? После этого все мои три тысячи душ захотят сделать то же, да не у одного меня, а у всех помещиков. Помилуйте, это просто нарушение всех общественных законов. Это первый шаг к ниспровержению всякой законной власти. Вы еще молоды, вы не можете еще судить об обязанностях человека, прослужившего тридцать лет государю и отечеству. Эти обязанности для меня священны, и я исполню их, хотя бы этим и навлек на себя, к моему сожалению, неудовольствие такой особы, как графиня, которую вполне уважаю. Слава Богу, мы живем не в Турции… Я уверен, что ни ее знатность, ни ее богатство не в состоянии будут сделать из черного белое и лишить меня моих прав и моей собственности, — заключил Тарбеев с гордостью.
«Красно говорит, мерзавец, — подумал Басаргин — хорошо было бы свести его с Аракчеевым! А, впрочем, попробую я сам сыграть с ним в Аракчеева».
— Итак, — сказал Басаргин вслух — вы решительно отвергаете предложение графини? То ли я должен заключить из нашего разговора? Потрудитесь сказать мне это в двух словах, чтобы не было недоразумения.
Тарбеев несколько опешил, смотря на Басаргина, вставшего с своего стула, но сейчас же оправился.
— Совершенно так, — сказал он, тоже вставая. — И в самом деле, не к чему далее вести этот разговор. Потрудитесь передать мои слова графине. До завтрашнего утра я буду ждать ее согласия выдать моих беглянок. Если же не получу их, то приступлю немедленно к законным средствам, хотя, повторяю, это будет для меня очень и очень неприятно.
— С графиней вы иметь дела не будете, — холодно отвечал Басаргин. — В случае окончательного вашего несогласия, она уже решилась, как поступить. Сегодня же обе девушки с ее письмом будут отправлены в Петербург ко вдовствующей государыне, которой она объяснит их положение, ваши на них права, а также и их — на ваши к ним обязанности, одним словом, все то, что ей известно и что, конечно, ясно обнаружится, если ей государыня не откажет в своем покровительстве. Стало быть, графиня будет в стороне, и вы будете иметь дело с императрицей. Это и для вас, конечно, будет лучше, если вы чувствуете себя совершенно правым.
Тарбеев с заметным волнением слушал Басаргина, и когда тот повернулся, чтобы уйти, он удержал его за руку и проговорил совсем другим тоном:
— Прошу вас оставить это дело до завтрашнего дня. Приезжайте ко мне завтра утром, и я дам вам решительный ответ. Во всяком случае, уверьте графиню в моем желании сделать ей угодное.
На другой день Тарбеев встретил Басаргина с самым веселым и любезным видом.
— Видите ли, — говорил он — как я сговорчив, когда дело идет, чтобы угодить даме! Вот обе отпускные моим беглянкам и одна их матери. Дай Бог, чтобы они не заставили раскаиваться графиню в ее участии. Денег мне за них не надобно. Если я поступаю вопреки убеждению и нарушаю мою обязанность, то, по крайней мере, не из-за денег, а из одного желания угодить графине. Мне бы хотелось, однако, самому вручить ей эти бумаги. Можно ли будет это сделать?
Прочтя отпускные и уверившись в их действительности, Басаргин отвечал Тарбееву, что он не видит никакого препятствия исполнить его желание, но что он предупредит графиню о его посещении. «А хоть раз в жизни, а я хорошо сыграл Аракчеева», думал Басаргин, подъезжая к Нескучному дворцу.
Графиня Анна Алексеевна приняла Тарбеева в двенадцать часов дня и приложила все старания заставить его взять деньги за отпускные.
— Бог с вами, ваше сиятельство, — сказал наконец зазвеневшим голосом Тарбеев — мне ли брать деньги за свободу своих дочерей!
— Да спасет вас Господь, — ответила ему своим монашеским прощаньем графиня, подав ему руку.
На другой же день обе девушки отправлены были на время к матушке Агнии на жительство в монастырь, но графиня приняла на себя заботу обеспечить их будущность.
Вечером графиня Анна Алексеевна уже писала архимандриту Фотию в Петербург. «Эти дни, — писала она, — заметила я у себя рассеянность в мыслях, страшное нерадение о спасении, леность ужасную в молитве: точно как бы была в тумане. Я видела суету о Господе и, посмотревши на нее и все ее терзание, из глубины сердца благодарю Бога, что он удержал меня от супружества. О, истинно блаженно состояние девическое! Никаких хлопот житейских за собою не имеет, только попечение едино остается иметь девице, как спасти душу. Но великую мне помеху в спасении души делает привязанность моя к сну, тогда как хотелось бы мне хоть по одному разику в ночь вставать на молитву»…
Но что-то, таившееся в глубине души графини Анны Алексеевны, помешало ей исповедаться пред Фотием в своих хлопотах о Петровых хотя бы одним словом…