Через двое суток Гэмаль вернулся из Илирнэя в Янрай. Не одну весть привез он, но сообщил людям прежде всего самую радостную — весть о великой Сталинградской победе, которую он узнал по радио в Илирнэе.
— Слушайте, люди, меня! Слушайте весть великую! — изменив своей привычной сдержанности, крикнул он, становясь на нарту.
Сбив на спину малахай, не чувствуя жгучего мороза, Гэмаль рассказывал собравшимся у школы янрайцам все, что было ему известно о великой победе.
Улыбалось на небе недавно взошедшее после долгой полярной ночи пока еще холодное, но ласковое солнце; трепетал на ветру над школой красный флаг, слышался звонкий, радостный смех детей.
— Далеко живем мы от Сталинграда, но понять нужно, что и мы тоже за Сталинград сражались! — сказал в конце своей речи Гэмаль. — О том, что мы в пургу семьдесят песцов добыли, план и фронтовое задание перевыполнили, уже весь район знает! На тридцать два песца мы снова обогнали илирнэйцев. Но охота еще не закончена! Илирнэйцы нас снова могут обогнать. А самое главное это то, что война еще продолжается. Берлин от Сталинграда далеко, очень далеко, и нам надо помочь советским бойцам пройти этот путь!
Когда Гэмаль кончил, к нему подошла мать Эттына Рочгина и попросила, крепко прижимая руки к груди:
— О сыне скажи моем, скажи все, что знаешь…
— Да, да, расскажи, что с Эттыном! — потребовали люди.
Гэмаль нахмурился, тяжело вздохнул, поискал глазами отца Эттына Тиркина, но не нашел. Рочгина сделала еще шаг вперед, схватилась рукой за сердце. В толпе наступила тревожная, напряженная тишина.
— Много у Сталинграда наших бойцов погибло. Многие из них калеками без рук, без ног остались, — негромко сказал Гэмаль. — Самый молодой наш охотник Эттын, самый молодой комсомолец наш, на настоящего сталинградца похож! — Обветренное лицо парторга стало необыкновенно суровым. Малахай он так и не надел, волосы побелели от инея. — Должен сказать тебе, Рочгина, должен сказать вам, люди, весть очень печальную: Эттыну нашему пришлось отрезать правую ногу.
Рочгина стремительно поднесла руку ко рту, раскрытому в безмолвном крике, и вдруг, повернувшись, заплавала тонко, протяжно. Плач этот больно отозвался в сердце Гэмаля. «Вот так, в сегодняшний день великой победы, многие матери заплачут, узнав о гибели, об увечье своих сыновей», — подумал он, наблюдая за Рочгиной, которая шла к дому неверными шагами.
После митинга Гэмаль зашел в школу. Оля попросила его подробнее рассказать об Эттыне.
— Что рассказывать, — вздохнул Гэмаль. — Плохие дела с парнем. Возможно, вторую ногу придется резать. Сильно обморозился. К тому же у него воспаление легких. Очень ослаб. Главный врач сказал, что если выживет, так это будет чудом.
Солнцева отвернулась, чтобы скрыть слезы, глядя куда-то в окно влажными неподвижными глазами.
— Попробуем, Оля, выгнать на сегодня из сердца печаль и тревогу, — негромко, но твердо сказал Гэмаль. — Нужно так сделать, чтобы люди праздник почувствовали. Собери комсомольцев, вечер самодеятельности устрой. А я сейчас Журбе в тундру подробно о вести радостной напишу. Пусть узнают ее оленеводы. Сегодня же и гонца туда пошлю.
— Правильно, сегодня же пошли гонца, — оживилась Солнцева. — От меня Журбе тоже будет письмо.
Рочгина, придя домой, бросилась лицом на подушки, на которых еще недавно лежал больной Эттын, и заплакала так, словно в доме ее был покойник.
— Как же он без ноги теперь будет? Какой же это охотник, если у него ноги нет! — причитала она.
— Спасибо за это скажи тем, кто погнал мальчика в пургу песцов ловить! — вдруг услыхала Рочгина вкрадчивый голос Эчилина. Рочгина замерла, оторвала свое заплаканное лицо от подушки и медленно встала.
— Как ты сказал? — тихо спросила она, бесшумно ступив навстречу Эчилину. — Что ты такое сказал? — так же тихо повторила она свой вопрос и, не дожидаясь ответа, вдруг закричала, гневно потрясая своими худенькими кулачками: — Его никто не гнал! Врешь!.. Эттын сам пошел, сам!.. Сам! Слышишь?.. Пошел, потому…
Рочгина задохнулась. Губы ее дрожали. Эчилин круто повернулся.
— Все, все рассудка лишились! Случилось что-то с людьми, словно порчу кто наслал на них! — бормотал он, поспешно закрывая за собой дверь.
Заметив быстро идущего к своему дому Тиркина, только что прибывшего из охотничьего участка, Эчилин остановился.
— Знаешь ли ты печальную весть о твоем сыне? — спросил он со вздохом. — Успел ли ты поговорить с Гэмалем?
Тиркин шагнул вплотную в Эчилину, глянул суровым взглядом прямо в глаза.
— О печальной вести с таким лицом, как у тебя, не сообщают.
Эчилин невольно отступил шаг назад, словно получив пощечину. А Тиркин, втянув голову в плечи, ссутулившись, так же стремительно пошел дальше к дому.
Весть о великой победе облетела все стойбища тундры.
Опережая агитаторов, переходя из яранги в ярангу, из стойбища в стойбище, счастливая весть обрастала подробностями, приобретала сказочную, легендарную окраску.
— Говорят, в Сталинграде один красноармеец был огромного росту! Надо таких, как я, три человека один на один поставить, — рассказывал притихшим оленеводам в своей яранге молчун Майна-Воопка. — А силы у него было столько, сколько сто человек имеют, да еще сто, да еще и еще десять раз по сто. Красноармеец за ствол пушки берет, кверху поднимает, а затем врагов ею бьет: направо бьет! налево бьет! Вперед, назад бьет!
Журба, не прерывая, внимательно слушал рассказчика. Владимир понимал, что народом уже творится легенда. «Как знать, — думал он, — быть может, народное сказание о Сталинградской победе, переходя от поколения к поколению, из века в век, останется, как живое дыхание бессмертия наших героев, которое родилось сегодня, чтобы жить вечно».
(Продолжение следует.)