Порыв ветра распахнул окно. Гардины взметнулись под потолок. От вихрей пыли и низко нависших над городом туч в комнате стало сумрачно. Начиналась буря.
Инженер-майор Лазаревский закрыл окно, мимо которого промелькнул большой лист кровельного железа, поправил гардины. За стеной громко хлопнула дверь, что-то упало. Прозвучал звонкий девичий голос:
— Папа! Упал горшок с твоей чайной розой.
В квартире стало тихо. Отголоски бури доходили сюда приглушенными.
Начальник строительства моста на Шведен-канале Александр Игнатьевич Лазаревский — рослый, широкоплечий, полный сил и здоровья офицер — уселся в кресло и положил на зеленое сукно стола большие, сильные руки. Клочковатые, густые брови и широкая окладистая борода придавали его облику несколько суровое выражение. Но большие серые глаза, поблескивающие энергично и молодо, смягчали эту суровость. Человек с такими глазами не мог не любить дружеских разговоров, хорошей шутки и еще многого, что привлекает жизнерадостных, сильных людей, проводящих значительную часть своей жизни в палатке строителя, в таежной землянке, под открытым небом. Весь облик Александра Игнатьевича выдавал в нем человека, привыкшего распоряжаться, приказывать, уверенного, что приказы его целесообразны и будут в точности выполнены.
Против Александра Игнатьевича сидел венский инженер Бальдур Гольд, худой, желтолицый человек в клетчатом пиджаке. Костлявые его пальцы, украшенные двумя перстнями, играли шелковым шнурком монокля, на острых коленях лежал портфель красной кожи. Глаза инженера, избегая встречи со взглядом Александра Игнатьевича, торопливо перебегали с предмета на предмет, ни на одном долго не останавливаясь. Александр Игнатьевич обратил внимание на эту особенность своего собеседника и подумал, что такие беспокойные глаза бывают у людей с нечистой совестью.
Гольд — владелец строительной конторы, но занимается делами, не имеющими никакого отношения к строительству. Он может добыть все, чем спекулируют на венском черном рынке: пенициллин, шелковые чулки, шоколад, консервы. Для строительства моста на Шведен-канале он обязался поставить чугунные перила художественного литья — единственное, чего не хватало стройке. Александр Игнатьевич не хотел вступать в деловые отношения с «деятелем» черного рынка, но литейные заводы в Вене не работали, и к услугам Гольда пришлось обратиться поневоле.
Внезапно разразившаяся буря прервала беседу в самом начале; Гольд успел сказать, что дело с перилами принимает неожиданный оборот. Александр Игнатьевич насторожился. Он понял, что Гольд неспроста пожертвовал для визита воскресным утром. «Утренний час даст золото» — эту любимую поговорку Гольда Александр Игнатьевич вспомнил сейчас. Некоторое время они молчали.
— Я слушаю вас, Гольд, — начал Александр Игнатьевич, видя, что собеседник не намерен продолжать. — Что случилось с перилами?
Гольд смотрел в окно. Вихри пыли все еще проносились мимо.
— О, эти апрельские бури, — пробормотал он. — Страшный бич нашего израненного города. Близость Альп… понимаете? Частые циклоны… Что с перилами, изволили вы спросить? Преспокойно лежат у меня на складе. Я пришел вам сообщить, господин майор, что вынужден их продать другим.
Лазаревский удивленно поднял брови:
— Почему?
— Мне предлагают за них больше.
— Но ведь мы заключили с вами соглашение, заплатили вам половину стоимости перил.
— Цель моего визита, господин майор, и заключается в том, чтобы возвратить вам деньги.
Гольд усиленно протирал монокль носовым платком.
— Кому же понадобились эти перила? Что вам предлагают за них?
Гольд все свое внимание сосредоточил на монокле.
— Американцы, господин майор, хотят отстроить на Кертнерштрассе дом, разрушенный их же бомбой. Он принадлежал до войны американской фирме. Я спросил уполномоченного фирмы: «Вы заплатите сигаретами?» — «О’кэй!» — «Вы мне дадите десять тысяч сигарет?» — «О’кэй!» И теперь я хочу, чтобы вы меня поняли, господин майор. Одна американская сигарета стоит в городе два с половиной шиллинга. У меня охотно возьмут оптом по два. Двадцать тысяч шиллингов! Это ровно вдвое больше того, что предлагаете вы. И здесь обоюдная выгода: американцы охотно заплатят мне сигаретами, они им стоят гроши. А я…
— А мост, Гольд? — спросил Александр Игнатьевич. — Мы строим мост для вашего города.
— О городе пусть думает муниципалитет.
— Но ведь это ваш родной город! Помните, вы недавно восторгались: «О, мы так любим Вену! Много прекрасного подарил этот город миру: венский вальс, венские стулья, венские булочки. А Моцарт! А Бетховен! А Стефан-кирхе!» Почему же вы не хотите поступиться личной выгодой ради вашего родного города?
Гольд быстро взглянул на Лазаревского. «Какой подвох кроется в этом?» — спрашивали настороженные глаза желтолицего инженера.
— Да, господин майор, — ответил он, помедлив. — Это родной мой город, и я его люблю.
— Странная любовь! Город разрушается на ваших глазах, но никому не приходит в голову убрать из-под ног мусор от развалин. Вы декламируете о любви, но ничего не делаете, чтобы ее подтвердить. Слышите? — Александр Игнатьевич кивнул головой в сторону окна. — Ваш город скрипит и стонет. Буря терзает его. Он очень болен, Гольд.
— Но я не в силах вылечить его, господин майор.
— Так помогите тем, кто лечит.
— Американцы тоже собираются отстроить дом.
— Мы выстроим мост скорее. С первого мая наладится нормальное движение через канал…
— А я останусь в убытке? — Гольд язвительно улыбнулся. — Нет, господин майор, этот вариант меня не устраивает. Я не хочу, чтобы надо мной издевался каждый мальчишка. А я для многих стану посмешищем, если упущу американское предложение.
— Значит, заключенное нами соглашение теряет силу?
— Да, если…
— Что?
— Если вы не заплатите мне той же суммы, что и…
— Я не вправе заплатить вам больше. Я плачу не из собственного кармана.
— Но вы договоритесь. Я готов подождать. Ради моста, разумеется.
— Перила не стоят таких денег.
— Я прекрасно это понимаю, господин майор. Вы предложили мне предельно высокую сумму. И американцы, запроси я с них двадцать тысяч шиллингов, подняли бы меня на смех. Но они платят сигаретами, которые им обойдутся в пять раз меньше того, что вы мне предложили. Я на этом делаю свой бизнес. Не могли бы и вы рассчитаться со мной так же? Ведь на ваших складах сигареты стоят гроши. Здесь обоюдная выгода. Ради моста, только ради моста, я готов сохранить с вами деловые отношения.
— А кто мне гарантирует, — жестко сказал Александр Игнатьевич, — что вы завтра же не придете сюда и не скажете: «Американцы предлагают мне за перила на две тысячи сигарет больше?»
— Здоровая конкуренция, господин майор.
— А во что превратит меня, строителя, ваша конкуренция? В мелкого гешефтмахера? Сегодня я вам добываю сигареты, а завтра — сахар, потому что с сахаром вам выгоднее будет делать свой бизнес.
— Я согласен и на сахар, господин майор.
— Но я не согласен. Это не наш стиль работы, господин Гольд.
— Что же, ваш стиль против деловых принципов в отношениях? — поинтересовался Гольд.
— Нет. Деловые принципы нашего стиля строятся на иной основе.
— Что же это за основа?
— Общая цель. В данном случае мост. Все основания для сотрудничества налицо. Но у вас иные соображения…
— Всякий коммерсант в моем положении рассуждал бы точно так же.
— Тем хуже для моста!
— Мне, господин майор, в конце концов, безразлично, пойдут ли мои перила на строительство моста или на ремонт Стефан-кирхе.
— Вас интересуют только деньги?
— Я деловой человек, — ответил Гольд, — и деньги — цель моей деятельности. Но…
— Довольно! — глаза Лазаревского гневно блеснули. — Прекратим этот бесцельный разговор. Деньги, которые вы получили за перила, завтра возвратите начальнику финансов нашей комендатуры.
— Я очень сожалею, господин майор, — пробормотал Гольд. — Очень сожалею.
Пока Лазаревский писал распоряжение, Гольд ловко вставил в глаз монокль и рассмотрел висевший на стене проект арочного моста на Шведен-канале.
«Без моих перил им не обойтись, — думал он. — Пусть этот бородатый большевик попробует поставить деревянные. Его засмеет весь мир. Пусть только попробует…»
Как и в начале беседы, лицо Гольда было кислым и вялым. Получив записку, он вежливо поклонился и вышел.
Александр Игнатьевич возвратился к прерванному занятию. Выложил на стол груду измятых тетрадей и записных книжек в потертых обложках. В них был материал, собранный для большой работы. Ей Александр Игнатьевич отдавал каждый свободный час. Он задумал написать книгу о мостах; наряду с формулами, чертежами, математическими расчетами в книге будут и поэтические страницы о труде, о перспективах, которые открывает перед строителями послевоенный пятилетний план, о том, что можно построить в стране с гордым и величественным именем — Союз Советских Социалистических Республик.
В тетрадях и записных книжках собраны многочисленные заметки о строительстве мостов во время войны, о рождении новаторства, о железном графике времени, в который укладывались трудоемкие работы. Толстая тетрадь в клеенчатой обложке заполнена записями о работе клепальщика Андрея Самоварова, плотника Афанасия Бабкина, кузнеца Ивана Гаврилова, каменщика Игната Пушкаря и других скоростников-новаторов. В будущей книге все это должно стать увлекательным рассказом о труде советских людей, о героическом их подвиге во время войны.
Листая выцветшие страницы, Александр Игнатьевич вспоминал дни строительства на Днепре, израненную войной землю Украины.
Он видел последний километр фронтовой осенней дороги. Дальше — Днепр… На заречных высотах, за колючей проволокой, притаившийся враг… Конские трупы, обломки колес и ветер, треплющий сиротливый куст… Непролазная грязь села, недавно отбитого у врага. Нанесенная рукой оккупанта цифра чернеет на стене хаты с весело расписанными ставнями. И, точно жалуясь на перенесенные невзгоды, скрипуче поет старая дверь. Найдут ли за нею тепло и отдых строители в мокрых отяжелелых шинелях?..
Голые стены, старая лавка у окна, темный и холодный зев печи. В горнице нет ни расшитых рушников над семейными портретами, ни подвешенных к потолку пахучих пучков трав, ни цветастой, как летняя степь, скатерти на столе; на полу — жирные комья чернозема, занесенные сапогами недавних постояльцев, на деревянной кровати — ничем не прикрытая солома. Рушники, простыни, подушки брошены врагом в окопах, втоптаны в осеннюю грязь, испороты штыками.
Старая хозяйка ласкова и приветлива. К вечеру жарко трещит в печи солома, теплится в углу робкий огонек коптилки. На краешке стола тихо шелестят развернутые чертежи будущего строения. Хозяйка вносит свежее сено, рядно, отдает спрятанную от оккупантов подушку. Выслушав о пережитом в этой хате, рассказав о своих делах, бойцы заводят походный патефон. И льются песни о тройке, о метелице, о майской Москве — обо всем, что любо-дорого сердцу каждого. И становится хата всеми своими углами близкой, как дом родной. А ночью невдалеке начинают громыхать артиллерийские громы. Выйдет хозяйка на крыльцо, увидит отблески орудийных зарниц, наслушается грохота и возвратится в горницу тихая, с низко склоненной головой и, пройдя меж спящими, пожелает добра тем, кто нашел в эту ночь тепло и приют в ее хате и кому предстоят за Днепром дальние боевые дороги…
…В районе, где начал работу мостоотряд, ширина реки доходила до километра. Рядом со взорванным нужно было построить деревянный железнодорожный мост. На строительство было дано две недели. В такие сроки людям Лазаревского никогда еще не приходилось сооружать мосты через широкую реку. Дорога была каждая минута. Мостостроителей торопили. Но они сами понимали: медлить нельзя. Мощные танки, артиллерию, эшелоны с продовольствием и боезапасом надо как можно скорее перебросить на правый берег.
Противник находился невдалеке. Над механическим копром, забивающим сваи, медленно пролетал двухфюзеляжный «Фокке-Вульф» — разведчик. Зенитки открывали дружный огонь. Самолет удалялся, а по участку начинала бить вражеская артиллерия. Огромные столбы воды окатывали строителей. От разрывов на берегу поднимались непроницаемо черные, высокие дымы. Прилетали «Юнкерсы», бомбили, но люди ни на минуту не оставляли работы.
В одну из бомбежек был убит командир мостоотряда инженер-майор Горбунов. Его заменил Александр Игнатьевич.
Плотник Афанасий Бабкин со своим отделением выполнял две с половиной нормы. Во время бомбежки его взрывной волной сбросило с мостового настила в воду. Бабкин стал тонуть. Его вытащили на понтон, который перевозил заготовленные части на середину моста. Бабкин выбрался на мост трясущийся, бледный, его рвало, зубы выбивали лихорадочную дробь. Александр Игнатьевич разрешил плотнику обсушиться и отдохнуть в землянке. Но Бабкин, выпив сто пятьдесят граммов спирта, вернулся на свой участок.
Работы продолжались и ночью при тусклом свете фонарей. Небо затягивалось чугунными тучами. За ними гудели вражеские самолеты. Десятки осветительных ракет падали из-за туч, их яркий свет заливал стройку, быки, торчащие из черной воды, пролеты старого моста. Работу продолжали, как говорил Бабкин, «при бесплатном освещении».
Свистели бомбы. Зенитки окружали самолеты молниями разрывов. Каждую ночь два-три «Юнкерса», объятые пламенем, с предсмертным воем падали в Днепр, и река поглощала их.
Героический бой со стихией, мраком и вражеским огнем вели в немыслимых условиях обыкновенные люди: им было холодно, они уставали, их нервы трепали непрерывные бомбежки и артиллерийские обстрелы. Но советские люди ради победы над врагом были готовы на любые лишения. Падал сраженный боец, его товарищ не ждал, пока пришлют замену, а работал за себя и за убитого.
Мост строился такими темпами, каких не знала ни одна стройка мира.
Когда пришла смена, плотник Бабкин отказался оставить свой участок: «Я еще могу работать. Я двужильный», — и продолжал трудиться со своим отделением под бомбежками и артиллерийским обстрелом. Укладывая доски настила, он приговаривал: «Вот еще одна дощечка на гроб Адольфу». Бабкин никогда не называл фашистского фюрера по фамилии, а бросал презрительно и отрывисто: «Адольф… который сволочь!»
До правого берега оставалось несколько метров. Серым, туманным утром над строительством появились «Юнкерсы». Началась длительная и ожесточенная бомбежка. Первую партию самолетов сменила вторая. Мостоотряд понес большие потери: пятнадцать убитых, двадцать пять раненых. Но работы не прекращались. Зенитки не давали «Юнкерсам» бомбить планомерно. Самолеты рассеивались, беспорядочно сбрасывали бомбы. Вода бурлила, кипела. Днепр волновался и шумел.
Мостостроители закончили мост в срок. Он и поныне стоит над тихими водами Днепра, ждет смены. И под рукой инженера-строителя лежит эскиз нового моста-красавца.
Мыслью Лазаревского неотступно владела идея создания мостов новых конструкций. Для претворения ее в жизнь у Александра Игнатьевича было достаточно опыта. Немало мостов, построенных им в разных районах Советского Союза, свидетельствовало об этом. Старый кожаный чемодан Александра Игнатьевича, постоянный спутник в путешествиях, ныне мирно покоящийся на московской квартире, мог бы рассказать немало интересного о тихих и бурных реках Урала и Сибири, о красоте волжских берегов, о тайге и степи, о звездных ночах Крыма и синих горах Кавказа.
Среди эскизов новых мостов бережно хранился номер «Правды», в котором был опубликован послевоенный пятилетний план — гигантская программа мирного созидания. За цифрами пятилетки творческому воображению Александра Игнатьевича рисовались новые гиганты индустрии, гидроэлектростанции, светловодые каналы, дающие земле невиданное плодородие, города-сады и магистрали, на которых будут торжественно звенеть металлом новые мосты.
Один из эскизов привлек особенное внимание Александра Игнатьевича. Возможно, это будет мост через Днепр вместо деревянного, построенного в горячие, боевые дни. Дуги его ферм легко вознесутся к небу; мощные устои выступят из воды легким строем изящных колонн и, раздваиваясь в вершине, дадут начало сводам двух арок. В утреннем свете этот мост, удивительно синий и тонкий, будет казаться невесомым. Вдохновение поэта и неумолимо точный расчет инженера вложит в него строитель. Чудесен он будет весной — в апреле и мае. Апрель — месяц бурных потоков и ледохода. Очистится река ото льда, пушистые тучи проплывут над ней, в воду заглянет веселое солнце. И оживет прибрежная береза, растрепанная метельными ветрами, остуженная морозами. Никли зимой ее ветви к земле, звенели в марте, оледенелые, ломкие, плакали, источая слезы, в апреле. Но пришел май и превратил печальную березу в молодую красавицу, белолицую, в легкой, точно из шелка, зеленой шали… Май на родной земле — веселый месяц, месяц-творец. Молодо и звонко зашагает он по земле, вызывая к солнечному свету, молодые злаки, побеги, белый цвет яблонь и вишен. В светлые тучи впряжет быстрые ветры и разошлет их на юг, на север, на восток и запад, напоит черноземы обильными дождями. И зазеленеют поля, в садах зазвучат тонкие флейты пчел, контрабасы жуков. И, разрывая тишь полей гулким свистком, взлетит на мост паровоз с медной звездой на мощной груди, и на ясной глади реки замелькают силуэты тракторов и комбайнов. А мост запоет величавую песню металла, и она дойдет до степных вышек высоковольтной линии, до цветущих белизной садов. И, как эхо, зазвенят молотки деревенских кузниц. И блистающий на солнце плуг отвалит жирный пласт чернозема.
…А вот городские мосты. Монументальные, изящные, они будут построены в творческом содружестве инженера со скульптором и архитектором. Эти мосты станут трибунами, с которых бронзовые фигуры, воплотившие образы и идеи сталинской эпохи, будут вести безмолвную беседу с людьми грядущих поколений о героическом времени. Они выразят величие и красоту военного и трудового подвига советского народа, народа-победителя, народа-богатыря. Были ведь в прошлом «мосты слез», «мосты вздохов». Новые мосты в городах будущего станут называться «мостами радости», «мостами счастья»…
…Буря все еще бушевала над городом, когда Гольд вышел на улицу. Пыль слепила глаза, лицо больно секла разносимая ветром кирпичная крошка. Прикрыв лицо рукавом пиджака, Гольд пробежал два квартала и на Фляйшмаркте, у греческой церкви, нырнул в подвал пивного бара, над входом в который играл на волынке вырезанный по дереву веселый Августин.
В зале стояла полутьма, за столиками не было ни души. На стенах висели тусклые портреты заслуженных посетителей бара, на полках строго по ранжиру выстроились их именные — высокие с оловянными крышками — пивные кружки. На каждой крышке пивной король Гамбринус с раздутыми от жажды ноздрями хохотал, широко разметав по груди дремучую бороду.
Веснушчатая девица за стойкой бара приветствовала Гольда.
— Кружку пива, — проговорил Гольд, направляясь в зал.
— Сейчас, — пропела девица.
«Август не пришел, — подумал инженер, взглянув на ручные часы. — Ему сейчас, видно, не до хождения по улицам. Нужно, чтобы его видело как можно меньше глаз…»
Торопливо выпив пиво, Гольд сидел за столиком в глубокой задумчивости. Портреты постоянных посетителей «Веселого Августина» строго смотрели со стен на одинокого гостя. Чем они были недовольны, трудно сказать. Наверно, тем, что Гольд проглотил золотистый напиток, морщась, словно лекарство. Здесь не принято так пить. Эти усатые господа просиживали за кружками долгие часы, медленно отпивая пиво, бесконечно споря о мирных путях, ведущих к социализму, вспоминая Августа Бебеля и Карла Каутского, читая «Форвертс». Эти древние своды видели многое: и расшитую куртку гусара начала франц-иосифовского царствования, и мундир ландштурмиста времен заката Австро-Венгерской империи, и скромный сюртук благонамеренного социал-демократа, и коричневую рубашку наци, орущего гимн Хорста Весселя. И никто, кроме одержимых буйством наци, спешивших на очередной погром, не пил здесь с такой торопливостью, как этот желтолицый посетитель. Наци исчезли, в бар стали заглядывать американцы. Они, впрочем, тоже быстро вливали в себя пиво и тотчас же уходили. Да и что им делать в «Веселом Августине»? Здесь нет джаза, не вертятся девчонки…
Гольд долго шелестел газетным листом.
В стрельчатом окне блеснул солнечный луч. Он прорвался из-за облаков, скопившихся над крышами города, нашел подвальчик «Веселого Августина», скользнул мимо железных решеток окна и упал на истертую плиту пола, заиграв на ней золотым зайчиком. Однако игривость его нисколько не повлияла на портреты старых посетителей бара — они по-прежнему неодобрительно смотрели на Гольда.
— Здравствуйте, инженер! — басовито отдалось под сводами.
Гольд торопливо оглянулся. В зал входил рослый, спортивного вида молодой американский офицер. Лицо его, покрытое густым оливковым загаром, полное и холеное, выражало свойственное преуспевающим людям самодовольство; глаза, глядящие на все равнодушно и холодно, мимолетно задержались на Гольде. На груди офицера пестрели ленточки боевых наград, хотя по виду их владельца нельзя было заключить, что он сидел в окопах, переносил тяготы армейской походной жизни, которая накладывает на облик бывалых воинов своеобразный отпечаток. Это был типичный представитель «золотой молодежи», любитель хорошо поесть, выпить и приволокнуться за женщинами.
— Здравствуйте, Хоуелл! Рад вас видеть.
Гольд протянул офицеру свою костлявую руку.
— А я не особенно рад! — блеснув оскалом белых крепких зубов, ответил Хоуелл, с силой пожимая руку Гольда. — С вами, вижу, не сделаешь хорошего бизнеса.
На желтом лице Гольда мелькнула болезненная гримаса.
Не забывайте, капитан, мы с вами не на ринге и я не ваш противник. Вы, кажется, хотите сломать мне руку.
Хоуелл презрительно усмехнулся:
— Извините, инженер, все забываю, что вы сделаны из хрупкого венского материала. Ну ладно, забудем это. Я хочу с вами кое о чем переговорить. Сегодня я видел Августа, Гольд. Он одобрил мое решение: привлечь к борьбе с Лазаревским вас. Это политика, но, кроме того, и бизнес. Я не отделяю бизнеса от политики. Лазаревский — коммунист, следовательно мой злейший враг. Он своим строительством может помешать нам сделать большие дела. Давайте, Гольд, одновременно делать политику и деньги.
— Не возражаю, — ответил Гольд.
— Конечно, лучший из всех возможных бизнесов — это война. Сочащийся кровью, блистающий золотом, великолепный бизнес. Но пушки отгремели, когда я начал…
— Да-а-а, — задумчиво протянул Гольд, быстро взглянув на офицера. — Вы, Хоуелл, далеко пойдете.
— Поэтому я предлагаю вам работать со мной в тесном контакте, — сухо произнес Хоуелл. — Вы не останетесь в убытке.
— Я забрал перила у Лазаревского.
Хоуелл усмехнулся.
— Это укус блохи.
— Тем не менее вы советовали мне это сделать.
— Почему лишний раз не досадить Лазаревскому?
— Вы дадите мне за перила десять тысяч сигарет?
— И не подумаю. Сигареты мне нужны для моих целей.
Гольд беспокойно ерзнул на стуле.
— Значит, политика и деньги — это для вас, а для меня сотрудничество с вами — убыток?
— Не волнуйтесь, Гольд. Я сведу вас с людьми, которые заплатят за перила сигаретами.
— Вы тоже собираетесь строить?
— Мы строим!
— Но мои перила не понадобятся вашим строительствам. Вы думаете о новой схватке, Хоуелл, а мне нужны ваши соотечественники, помышляющие о мирных делах. Только они могут мне дать заработать на перилах. В прошлое свидание вы говорили о представителях фирмы «Джон Честертон и компания». Их заинтересовал разрушенный дом на Кертнерштрассе.
Хоуелл снисходительно улыбнулся:
— Я выдумал эту фирму, Гольд. Она не существует.
Гольд переменился в лице.
— Вы, кажется, избрали меня объектом для своих неумных издевательств?
— Ничуть. У вас плохое воображение, инженер. Повторяю: я вам посоветовал проделать этот трюк с перилами, чтобы досадить коммунисту Лазаревскому. Его мост — нам помеха. Личные мои интересы и большая политика превосходно сочетаются в борьбе против моста Лазаревского. И мелкая пакость в этой борьбе хороша. Но мы скоро начнем дела покрупнее. Плюньте на перила. Вы сможете превосходно заработать и на другом. Вы живете в советской зоне. Я обещаю вам приличное вознаграждение за информацию из советской зоны. О характере информации, которую вы будете передавать через меня шефу, мы вас будем осведомлять. Кроме этого, мы хотим поручить вам еще кое-какие дела. Оплата за них отдельно. Что вы на это скажете?
— Все будет зависеть от размеров оплаты.
— Скажу одно: она будет щедрой.
— Долларами или шиллингами?
— В любой валюте!
— Можете располагать мной. Я согласен.
Когда Хоуелл и Гольд оставили бар и вышли на улицу, над городом сияло солнце. Пешеходы быстро сновали по тротуарам, крепко зажав подмышками почти обязательный для каждого венского жителя портфель, переступая через осколки черепицы и стекла, обходя побуревшие дырявые листы кровельного железа. Весь этот мусор — ветхое облачение города, сорванное ветром, — никто не торопился подбирать.
Город лежит в придунайской равнине, открытый весенним альпийским ветрам. Его увядающая краса — старые памятники и архитектурные ансамбли площадей, дворцы и фонтаны свидетельствуют, что все, чем город гордился, было создано в прошлом. Теперь он ничего не создает. Как в зыбком тумане, проходят его бездеятельные, сонные дни. Внешнее великолепие города напоминает о времени, когда он был спрутом, высасывающим пот и кровь из порабощенных Габсбургами стран. Империя распалась. Город со всем его великолепием стал столицей маленькой Австрии. Дворцы, виллы, старинные церковные здания, выстроенные городскими каменщиками и отделанные умелыми руками мастеров из провинции, вызывали в свое время ленивый интерес туристов. Город славился своими мастерами — каменщиками, мебельщиками, каретниками, кондитерами, но никогда ими не гордился. Больше всего он дорожил репутацией веселого города. Его любили посещать богатые иностранцы. К их услугам были лучшие гостиницы, рестораны с превосходной кухней, лакированные ландо с кучерами в высоких цилиндрах. Слух гостей услаждали вальсами, новинками Легара и Кальмана, им показывали старинную кирху, в которой впервые исполнялись произведения Гайдна, дом, в котором жил Моцарт, полотна Гойи, Рембрандта, Ренуара и Штука в Национальной галерее.
Каменные кружева готики, фонтаны, причудливо витой чугун решеток и ворот, пышные купола, золоченые шпили зданий — все, созданное в годы расцвета империи, теперь не вызывает интереса у солдат-туристов, прибывших в город из-за океана. Они собираются не у дома, где жил Моцарт, не у Гофбурга, не у фонтана «Волшебная флейта», не в залах картинной галереи. Их защитные блузы, широкие шаровары и белые гетры каждый вечер мелькают на плохо освещенной Кертнерштрассе. Здесь у витрины американского информационного бюро толпятся размалеванные проститутки. Центр витрины занимает грубо сработанная плакатная композиция, изображающая «добрые дела», творимые «Милитери полис»[1]. Вот полицейский срывает занавеску, за которой пируют разжиревшие спекулянты, вот помогает древней старушке нести вязанку хвороста. Эта пропаганда «благотворительной» деятельности заокеанских «ангелов с кулаками боксеров» вызывает со стороны большинства венцев только насмешливые замечания.
На витрине выставлена карта Европы. Весь правый ее угол занимает сплошное белое пятно. По нему скользят сани диковинной конструкции в оленьей упряжке. На санях — закутанная в меха фигура. Это белое пятно Европы — Россия. На нем не обозначены ни города, ни моря, ни реки. Единственное, что оживляет это пятно, — нефтяная вышка с надписью над ней «Майкоп». Очевидно, мечты мистера Герберта Гувера, бывшего хозяина картеля «Русско-Азиатская компания», водили рукой художника, создавшего эту мерзкую мазню, — мечты Уолл-стрита о потерянной навсегда для американского бизнеса русской нефти.
Ночью город освещается плохо. Да и что освещать? Груды неубранного мусора, развалины? Их немало. Тускло мигают лампочки у подъездов кинотеатров, кабаре и кафе. За огромными зеркальными стеклами кафе «Парсифаль» утром, днем и вечером все те же лица. Здесь постоянная публика. Посетители кафе долгие часы сидят на мягких диванах за стаканом лимонада, за чашкой эрзацкофе. Это выжидающие и спекулирующие. Первые, в ожидании «лучшего времени», отсиживаются от денацификации и проживают то, что сохранилось в военную бурю, вторые наживают. Американские офицеры — частые посетители кафе. Здесь «делают деньги».
В кинотеатрах показывают хронику «Испытание атомной бомбы в районе рифа Бикини» и уголовно-мистические фильмы: «Женщина ищет своего убийцу», «Убийство на Кетнерштрассе», «Моя жена — ведьма», «Вечное проклятие» — фильмы, в которых фигурируют призраки и трупы. В кабаре за столиками сидят английские и американские военные. Преобладают американцы. У них больше денег. Откуда деньги у простого сержанта, сидящего в компании трех респектабельных девиц? Он спекулирует бензином и делится прибылями с начальством. «Гости» приносят с собой в чемоданчиках и портфелях виски, коньяки, ликеры, шоколад и жевательную резинку. Пустые бутылки ставят под столы.
Наиболее любимое англо-американскими военными место — варьете «Бокаччио». Подвыпившие гости ведут себя здесь с непринужденностью колонизаторов. Тут покупают женщин и продают дефицитные продукты. Между этими — основными — делами гостей услаждают эстрадной программой. На сцене экзотический номер. Мулатка исполняет гаитянский танец; она полуобнажена, в соломенной юбке. Пьяный американский сержант взбирается на сцену и под дружное гоготание зрителей пытается заключить артистку в объятия. Конферансье обращается к присутствующим с шутливой просьбой не аплодировать, а вместо этого бросать на сцену сигареты. Артисты ведь тоже курят. Сидящие в первых рядах американцы бросают на сцену недокуренные сигареты. Смущенный конферансье разводит руками и объявляет следующий номер.
…Доблинг — пригород Вены. Здесь не живут воротилы черного рынка, нет ночных кабаре и шикарных ресторанов. Это рабочая окраина. На улице Святых мест высится облицованный красным туфом огромный с полукружиями ворот дом имени Карла Маркса. Только с приходом Советской Армии в Вену дом стали открыто называть его именем. При гитлеровцах это было строжайше запрещено. Во внешнем облике дома строгость и сила. Его возводили на городские средства и отчисления рабочих. В двадцатых годах, в день открытия дома, социал-демократы и правые социалисты немало написали статей и произнесли спичей о том, что «восточный вариант» неприемлем для Австрии, что социализм восторжествует на Западе без насилия и крови. Один из социал-демократических лидеров произнес на открытии речь, смысл которой сводился к тому, что им, вождям социализма, нет нужды призывать рабочих поливать свое дело кровью. Оно должно расти мирно, как дуб, нуждающийся только в воде и удобрении. К чему привело антиправительственное восстание в двадцать седьмом году? К потокам крови. Мы не пойдем по этому пути… Пусть с каждым поколением все тенистее будет этот дуб свободы и демократии…
Но прошло немного времени, и кое-кто из этих «вождей» первым подписал клятву австрийских нацистов — хеймверовцев, — в которой обещалось покончить со всякой демократией: большевистской и «гнилой западной».
В 1934 году весть о доме Карла Маркса облетела мир. Дом штурмовали правительственные войска, по нему била артиллерия, по окнам стреляли из пулеметов. Восстание рабочих было жестоко подавлено. Во дворе одна из стен дома густо изрешечена пулями. Здесь расстреливали восставших. Это дело хеймверовцы взяли в свои руки. «Дуб свободы и демократии» обильно полит кровью рабочих.
С открытой неприязнью посматривают нынешние хозяева города на рабочие окраины. Президент Австрийской республики Карл Реннер, тот, кого правые газеты угодливо называют «дважды спаситель отечества», все еще произносит тусклые слова о вреде для рабочих классовой борьбы. Но кто ему верит сейчас? У рабочих и их представителей в парламенте всегда находятся неприятные вопросы к президенту. Почему, например, до сих пор в Австрии действует введенный еще гитлеровцами закон, предоставляющий монопольное право торговли сельскохозяйственными продуктами только картофельным, молочным, плодовым и прочим объединениям? Почему, если в воскресенье рабочий купит за городом у крестьянина два килограмма картофеля или яблок, полиция отбирает у него все это под видом борьбы со спекуляцией? Почему правительством не преследуются настоящие спекулянты? Не пора ли национализировать в пользу государства предприятия, работавшие на «третью империю»?
Да разве старый социал-соглашатель Реннер ответит на эти вопросы? Ни слова не скажет он публично о той ориентации на заокеанскую державу доллара, которой придерживается австрийское правительство, о его желании продлить англо-американскую оккупацию как можно дольше. Реннер и его присные, как огня, боятся масс. Штыки англо-американских оккупантов — единственное, что пока ограждает Реннера от неизбежного политического краха.
Старый президент в своем кабинете — бывшей спальной императрицы Марии-Терезии — договаривается с агентами Уолл-стрита о роли Австрии «в борьбе с коммунистической опасностью», дает согласие на сооружение в стране военных баз, продает кровь и жизнь своих соотечественников, лживо клянясь в своей любви к ним.
Есть в городе честные, жаждущие труда и творчества интеллигенты, есть много старательных рабочих рук. Они могли бы возродить город, поднять его к новой жизни, влить в него свежую кровь, вымести изо всех углов коричневую пыль и паутину. «Труд, только ему ты будешь обязана жизнью, Вена!» — такая надпись появилась в апреле на стене полуразрушенного дома. Но заводские трубы окраин не дымят, скучающие в кафе спортивного вида молодцы выжидают, когда их призовут удушать «красную Вену», заокеанская пленка на киноэкранах навевает образы тления, смерти, гибели.
Судьба города и страны волнует сердца простых людей, тружеников Австрии. От зоркого их взгляда не скрыть стремления новых претендентов на мировое владычество превратить страну в плацдарм для новой схватки. Они настороженны и внимательны, простые люди, и многое, происходящее в городе, вызывает у них законную тревогу. Их возмущает антисоветское направление политики правительства Реннера — Фигля и правых социалистов, выслуживающихся перед американскими хозяевами, выступающих против мероприятий советского командования. А кому, как не простым людям, эти мероприятия дают труд и хлеб, вселяют надежду, что жизнь отныне на долгие годы войдет в мирное русло. Восстановление нефтяных промыслов в Цисерсдорфе, пуск ряда предприятий — все это стало возможным лишь благодаря помощи Советской Армии.
И вот — еще один мост на Шведен-канале. Восторг и благодарность, ненависть и злобу вызвало это новое строительство в разделенной на два лагеря Вене.
Творческий труд вложили советские воины в строительство нового моста в городе. Остатки старого долго торчали из мутной воды канала, над ними с резкими криками носились чайки. Это были груды исковерканного взрывом железа. Лишь уцелевшие каменные устои напоминали о том, что тут когда-то был мост.
В марте здесь появились мостостроители Лазаревского. Подняли со дна изогнутое пролетное строение. Расклепали его, железо разрезали автогеном, выправили. Отремонтировали устои. В апреле начались монтажные работы. Венские обыватели были удивлены. Что это — обман или чудо? О скоростных стройках в Америке они слышали, но ведь мост на Шведен-канале строят не американцы! И зачем возводится мост, если строители не получат от этого никакой материальной выгоды? Строят быстро, но не американскими методами. Нет ли здесь блефа, мистификации?
Все это вызывало напряженный интерес к строительству у друзей и недоброжелателей.