Введение

Посвящается памяти Маргариты Альбани Миньяти

Без тебя, великая Душа, эта книга не появилась бы в мир. Ты вызвала ее к жизни могучим пламенем своей души, ты напитала ее своим страданием, ты благословила ее божественной надеждой. Ты владела Разумом, который прозревает вечно Прекрасное и Истинное под всеми мимолетными видимостями, ты владела Верой, способной двигать горами; ты обладала Любовью, которая пробуждает души и формирует их; твой энтузиазм горел подобно лучезарному огню.

И вот ты погасла и исчезла. Темное крыло смерти вознесло тебя в великое Неизведанное… Но, хотя взоры мои и не видят тебя, я знаю, что ты более жива, чем прежде! Освобожденная от земных цепей, из глубин небесного Света, которым упивается твоя душа, ты не переставала следить за моим трудом, и я чувствовал луч твоего света пребывающим над его предопределенным расцветом.

Если чему-либо моему суждено сохраниться в этом мире, где все так преходяще, я желал бы, чтобы сохранилась эта книга, свидетельница Веры, завоеванной и разделенной. Подобно Элевсинскому факелу, увитому темным кипарисом и белыми звездами нарцисса, я посвящаю ее окрыленной Душе той, которая довела меня до глубины мистерий, чтобы поведать миру священный огонь и возвестить зарю великого занимающегося Света!

Введение в Эзотерическую доктрину.

Я убежден, что придет день, когда физиолог, поэт и философ будут говорить одним языком и будут понимать друг друга. Клод Бернард

Самым большим злом нашего времени следует признать то, что Религия и Наука представляют из себя две враждебные силы, не соединенные между собою. Зло это тем более пагубно, что оно идет сверху и незаметно, но непреодолимо просачивается во все умы, как тонкий яд, который вдыхается вместе с воздухом. А между тем, каждый грех мысли превращается неизбежно в результате своем в душевное зло, а следовательно, и в зло общественное.

До тех пор, пока христианство утверждало христианскую веру в среде европейских народов еще полуварварских, какими они были в средние века, оно было величайшей из нравственных сил, оно формировало душу современного человека. До тех пор, пока экспериментальная наука стремилась восстановить законные права разума и ограждала его безграничную свободу, до тех пор, она оставалась величайшей из интеллектуальных сил; она обновила мир, освободила человека от вековых цепей и дала его разуму нерушимые основы.

Но с тех пор как церковь, неспособная защитить свои основные догматы от возражений науки, заперлась в них словно в жилище без окон, противопоставляя разуму веру, как неоспоримую абсолютную заповедь; с тех пор как наука, опьяненная своими открытиями в мире физическом, превратившая мир души и ума в абстракцию, сделалась агностической в своих методах и материалистической в своих принципах и в своих целях, с тех пор как философия, сбитая с толку и бессильно застрявшая между религией и наукой, готова отречься от своих прав в пользу скептизма — глубокий разлад появился в душе общества и в душе отдельных людей.

Вначале конфликт этот был необходим и полезен, так как он служил к восстановлению прав разума и науки, но не остановившись вовремя, он же сделался под конец причиной бессилия и очерствения. Религия отвечает на запросы сердца, отсюда её магическая сила, наука — на запросы ума, отсюда её непреодолимая мощь. Но прошло уже много времени с тех пор, как эти две силы перестали понимать друг друга.

Религия без доказательств и наука без надежды стоят друг против друга, недоверчиво и враждебно, бессильные победить одна другую.

Отсюда глубокая раздвоенность и скрытая вражда не только между государством и церковью, но и внутри самой науки, в лоне всех церквей, а также и в глубине совести всех мыслящих людей. Ибо, каковы бы мы ни были, к какой бы философской, эстетической или социальной школе мы ни принадлежали, мы несем в своей душе эти два враждебные мира, с виду непримиримые, хотя оба они возникли из одинаково присущих человеку, никогда не умирающих потребностей: потребности его разума и потребности его сердца.

Нельзя не признать, что такое положение, длящееся более ста лет, немало способствовало развитью человеческих способностей, энергия которых не переставала напрягаться в этой взаимной борьбе. Она внушила поэзии и музыке черты неслыханного пафоса и величия. Но слишком долго длившееся и чересчур обострившееся напряжение вызвало под конец противоположное действие. Как за лихорадочным жаром больного следует упадок сил, так и это напряжение перешло в больное бессилие и в глубокое недовольство.

Наука занимается только одним физическим миром; нравственная философия потеряла всякое влияние над умами; Религия еще владеет до некоторой степени сознанием масс, но она уже потеряла всю свою силу над интеллигентными слоями европейских обществ. Все еще великая милосердием, она уже более не светит верой. Умственные вожди нашего времени все — либо неверующие, — либо скептики. И хотя бы они были безукоризненно честны и искренни, все же они сомневаются в своем собственном деле и оттого смотрят друг на друга улыбаясь, как древние авгуры. И в общественной жизни и в частной, они, или предсказывают катастрофы, для которых у них нет лекарства, или же стараются замаскировать свои мрачные предвиденья благоразумными смягчениями. При таких знаменьях литература и искусство потеряли свой божественный смысл.

Отучившаяся смотреть в вечность, большая часть молодежи предалась тому, что её новые учителя называют натурализмом, унижая этим названием прекрасное имя природы. Ибо то, что подразумевается под этим названием, есть не более как защита низких инстинктов, тина порока или предупредительное покрывание наших общественных пошлостей, иными словами: систематическое отрицание души и высшего разума. А бедная Психея, потерявшая свои крылья, стонет и скорбно вздыхает в глубин души тех самых людей, которые ее оскорбляют и не хотят признать её прав.

Благодаря материализму, позитивизму и скептизму, конец 19-го века утерял верное понимание истины и прогресса.

Наши ученые, прилагавшие экспериментальный метод Бэкона к изучению видимого мира с такими поразительными результатами, сделали из Истины идею вполне внешнюю и материальную. Они думают, что можно приблизиться к ней, накопляя все большее и большее количество фактов. В области изучения форм они правы. Но что печально, это что наши философы и моралисты стали думать под конец совершенно так же.

С материалистической точки зрения причина и цель жизни останутся навсегда непроницаемы для человеческого ума. Ибо если представить себе, что мы знаем в точности все, что происходит на всех планетах нашей солнечной системы, что, говоря мимоходом, было бы великолепной основой для индукции; если представить себе что нам известно даже то, какие жители обитают на спутниках Сириуса и на некоторых звездах млечного пути — разве мы получили бы вследствие этого более ясное представленье о цели мироздания? С точки зрения нашей современной науки нельзя смотреть на развитие человечества иначе, как на вечное движение к истине неизвестной, не подлежащей определению и навеки недоступной.

Таково понимание позитивной философии Огюста Конта и Спенсера, имевшей преобладающее влияние на сознание нашего времени. Но истина являлась совсем иной для мудрецов и теософов Востока и Греции. Они также знали, что ее нельзя установить без общего понятия о физическом мире, но в то же время они сознавали, что истина пребывает прежде всего в нас самих. в началах нашего разума и во внутренней жизни нашей души. Для них душа была единая божественная реальность и ключ, отмыкающий вселенную. Сосредоточивая свою волю в своем собственном духовном центре, развивая свои скрытые способности, они приближались к тому великому очагу жизни, который называли Богом; свет же, исходящий из Него, освещал их сознание, приводил их к самопознанию и помогал проникать во все живые существа. Для них то, что мы называем историческим и мировым прогрессом, было не что иное, как эволюция во времени и пространстве этой центральной Причины и этого последнего Конца.

Может возникнуть вопрос: не были ли эти теософы лишь отвлеченными созерцателями и бессильными мечтателями? Нечто вроде факиров, взобравшихся на свои столбы?

Нет, мир не знает более великих деятелей, говоря в наиболее широком и наиболее благом смысле этого слова. Они сияют, как звезды первой величины на духовном небосклоне. Имена их: Кришна, Будда, Зороастр, Гермес, Моисей, Пифагор, Иисус; это были могучие формовщики умов, энергичные будители душ, благие организаторы обществ. Они жили только для своих идей; всегда готовые на всякое испытание и сознавая, что умереть за Истину есть величайший и наиболее действительный из подвигов, они создавали науки и религии, литературу и искусство, и их живая сила до сих пор питает и живит в нас.

И если поставить наряду с такой могучей деятельностью стремления позитивизма и скептицизма нашего времени, что могут они принести человечеству? Создать сухое поколение без идеала, без высшего света и без веры, не признающее ни души, ни Бога, ни вечности, не верящее в будущность человечества, без энергии и без воли, сомневающееся в самом себе и в свободе человеческой души… "По плодам узнаете их", сказал Иисус. Это слово Учителя всех учителей приложимо как к доктринам, так и к людям.

Невольно возникает мысль: или истина навсегда недоступна человеку, или же ею владели в широкой степени великие Мудрецы и первые Посвященные земли, если последнее верно, истина должна находиться в основе всех великих религии и в священных книгах народов. Нужно только уметь разыскать и выделить ее. И в самом деле, если на историю религии посмотреть глазами, раскрывшимися под влиянием единой истины, которая дается только внутренним посвящением, приходишь одновременно и в изумление, и в восторг. То, что развертывается перед духовным взором, совсем не похожие на учения, которые дает церковь, ограничивающая Божественное откровение одним лишь христианством, и для самого христианства допускающая только один, установленный догматами смысл. Но точно также не похоже оно и на то, чему учит материалистическая наука, которая преподается в наших университетах, хотя последняя стоит все же на более широкой точке зрения, ибо она ставит все религии на одну ступень и прилагает ко всем единый метод исследования. Ее ученость глубока, ее усердие достойно удивления, но она еще не поднялась на точку зрения сравнительного эзотеризма, который раскрывает историю религии и историю человечества в совершенно новом свете.

Вот что можно увидать с этой высоты:

Все великие религии имеют внешнюю историю и историю внутреннюю; одну — видимую, другую — скрытую. Под внешней историей я подразумеваю догматы и мифы, преподаваемые публично, в храмах и школах, вошедшие в культ и отразившиеся в народных суевериях. Под историей внутренней я разумею глубокую науку, тайное учение, оккультную деятельность великих Посвященных, Пророков и Реформаторов, которые создали, поддерживали и распространяли живой дух религии. Первая, официальная история, которая может быть всюду прочтена, происходит при дневном свете; тем не менее она темна, запутана и противоречива. Вторая, которую можно назвать эзотерическим преданием, или учением Мистерий, трудно распознаваема, ибо она происходила в глубине храмов, в замкнутых сообществах, и её наиболее потрясающие драмы развертывались во всей своей целости в душе великих пророков, которые не доверяли никаким пергаментам и никаким ученикам своих высоких переживаний и своих божественных экстазов. Историю эту нужно отгадывать, но раз ее познаешь, она является полной света и внутренней связи, она остается всегда в гармонии сама с собой. Ее можно назвать также историей единой всемирной вечной Религии.

В ней проявляется внутренняя суть вещей, истинное содержание человеческой совести, тогда как внешняя история показывает только её земные формы. Там мы схватываем исходную точку Религии и Философии, которые на другом конце эллипса соединяются вновь при помощи всеобъемлющей науки. Эта точка соответствует трансцедентным истинам. В ней мы находим причину, происхождения и конец изумительной работы веков, Провидение, проявляющееся через своих земных деятелей. Это — внутренняя история, которую я буду излагать в этой книге.

Для Арийской расы зачаток и зерно её заключается в Ведах. Её первая историческая кристаллизация появляется в триипостасной доктрине Кришны, которая придает брахманизму его могущество, а религии Индии — её неизгладимую печать. Будда, который по хронологии брахманов явился позднее Кришны на 2400 лет, выдал миру другую сторону тайной доктрины, учение о метампсихозе и о ряде человеческих существований, связанных между собой законом кармы. Хотя буддизм является революцией, демократической, социальной и моральной, направленной против аристократического и жреческого брахманизма, его метафизическая основа остается той же самой, хотя несколько менее совершенной.

Древность священной доктрины не менее поразительна и в Египте, традиции которого относятся к цивилизации гораздо более древней, чем появление Арийской расы на исторической сцене. До последнего времени еще можно было предполагать, что триипостасный монизм, изложенный в греческих книгах Гермеса Трисмегиста, был компиляцией Александрийской школы, созданной под двойным влиянием иудео-христианства и неоплатонизма. С общего согласия верующих и неверующих, историков и теологов, утверждение это длилось до наших дней. Но в наши дни вся эта теория падает перед открытиями египетских надписей. Основная подлинность книг Гермеса, как документов древней мудрости Египта, выступает с торжеством из разгаданных иероглифов. Не только надписи над обелисками Фив и Мемфиса подтверждают всю хронологию Манефона, но они доказывают и тот факт, что жрецы Амона Ра исповедовали высокую метафизику, которая преподавалась под другими формами на берегах Ганга.{1}

По этому поводу уместно сказать, вместе с еврейским пророком, что "камни говорят" и "стены вопиют". Ибо, подобно полуночному солнцу, которое сияло в мистериях Изиды и Озириса, мысль Гермеса, отразившая древнее учение о Боге-Слове, загоралась вновь в глубине Королевских гробниц и заискрилась на свитках папируса "книги Мертвых", которую в течение четырех тысяч лет охраняли безмолвные мумии.

В Греции эзотерическая идея в одно и то же время и более очевидна и более закрыта, чем где бы то ни было; более очевидна потому, что она ярко сквозит в очаровательной мифологии Эллады, переливается словно кровь Олимпийских небожителей в жилах жизнерадостной эллинской цивилизации и отделяется от красоты ее Богов подобно благоуханию цветов и небесной росе. С другой стороны, глубокую, научную мысль, которая лежит в основе всех ее мифов, особенно трудно уловить именно благодаря тому покрову очарования и красоты, который набросили на нее поэты. Но высокие принципы дорической теософии и дельфийской мудрости начертаны не менее ясно в орфических отрывках и в синтезе пифагорейцев, чем в обнародованной и несколько фантастической диалектике Платона.

Александрийская школа дает ко всему этому необходимые ключи. Ибо она первая во времена падения греческой религии начала отчасти раскрывать и отчасти комментировать сокровенный смысл мистерий.

Оккультная традиция Израиля, которая происходит одновременно из Египта, Халдеи и Персии, была сохранена для нас во всей её глубине, хотя и под покровом странных и туманных форм, Каббалой, или устной традиций, начиная с Зохара и Сефера (Jйzirah), приписываемого Симону Бен-Иохаю, до комментариев Маймонида.{2} Таинственно скрытая в книге Бытия и в символике пророков, она выступает поразительным образом в прекрасном труде Фабра д'Оливе "La Langue hйbraique restituйe" который стремится воссоздать истинную космогонию Моисея по египетской методе, сообразно тройному смыслу каждого стиха и почти каждого слова первых десяти глав книги Бытия.

Что касается до христианского эзотеризма, он сияет сам по себе в Евангелиях, если их осветить есейскими и гностическими преданиями. Он бьёт ключом, как из живого родника, из слов Христа, из всех его притч и из глубины его поистине божественной души. В то же время Евангелие от Иоанна дает нам ключ к интимному, высоко духовному учению Иисуса, раскрывая весь смысл и весь размер его обетованья. У него мы снова находим ту же доктрину трех ипостасей и божественного Глагола, преподававшуюся в течение тысячелетий в храмах Египта и Индии, но поднятую и олицетворенную Царем Посвященных, величайшим из Сынов Божиих.

Приложение метода, называемого «эзотеризмом» к истории религий, приведет нас к результату величайшего значения, которое можно выразить так: древность, непрерываемость и основное единство эзотерической доктрины. Необходимо признать в этом факт чрезвычайной важности. Ибо он устанавливает, что мудрецы и пророки самых различных времен пришли к одинаковым заключениям относительно основ, относительно первых и последних истин, и притом — одним и тем же путем внутреннего посвящения и медитации.{3} Прибавим, что именно эти мудрецы и пророки были величайшими благодетелями человечества, именно их искупительная сила вырвала человечество из бездны низшей природы и отрицания. Не следует ли из этого, что, по выражению Лейбница, есть нечто вроде вечной философии perennis quaedam philosophia, которая образует первичную связь между наукой и религией и утверждает их конечное единство?

Древняя теософия, которая исповедовалась в Индии, в Египте и Греции, составляла целую энциклопедию, разделявшуюся обыкновенно на четыре категории:

1) Теогония или наука об абсолютных принципах, тождественная с "наукой о числах" в их приложении ко вселенной, или священная математика.

2) Космогония — осуществление вечных принципов в пространстве и во времени или инволюция духа в матерью; мировые периоды.

3) Психология — организация человека; эволюция души на протяжении всей цепи существований.

4) Физика, наука о царствах земной природы и об их свойствах.

Индуктивный и экспериментальный методы соединялись и контролировали друг друга в этих различных областях науки, и каждой из последних соответствовало определенное искусство. Если начать перечисление снизу, с физических наук, то мы получим: во 1-х Медицину, основанную на знании оккультных свойств минералов, растений и животных; Алхимию или превращение металлов; дезинтеграцию и восстановление материи посредством мировой деятельной силы, искусство, практиковавшееся в древнем Египте по показаниям Олимпиодора и названное им chrysopйe и argyropйe; во 2-х Искусства психургические, соответствующие силам души: магия и гадание; в 3-х Астрология или искусство, раскрывавшее отношение между судьбами народов и индивидумов и движениями вселенной, которое определялось обращением планет и, в 4-ых, Теургию, высшее искусство мага, столь же редкое, сколько опасное и трудное, искусство приводить душу в сознательное соприкосновение с различными видами духов и уменье влиять на них.

Таким образом и науки и искусства соединялись в древней Теософии и истекали из одного и того же принципа, который на современном языке можно бы назвать: интеллектуальный монизм или эволюционный спиритуализм.

Основные принципы эзотерической доктрины можно формулировать так: Дух есть единственная Реальность, Материя — лишь его внешнее выражение, изменчивое, мимолетное, его динамизм в пространстве и времени. Творчество вечно и непрерывно, как сама жизнь. Микрокосм-человек, по своей тройственной организации (дух, душа и тело), есть подобие и отражение макрокосма-вселенной (мир божественный, мир человеческий и мир естественный), который в свою очередь есть тело Бога, абсолютного Разума, соединяющего в своей природе: Отца, Мать и Сына (сущность, субстанцию и жизнь). Вот почему человек, образ и подобие Бога, может стать его живым Глаголом.

Гнозис, или умозрительная мистика всех времен, есть искусство находить Бога в себе, развивая тайные глубины и скрытые способности сознания. Человеческая душа, индивидуальность, бессмертна по существу. Её развитие происходит по линиям попеременно нисходящим и восходящим, благодаря то телесным, то духовным существованиям. Перевоплощение есть закон её эволюции. Достигнув совершенства, она освобождается и возвращается к чистому Духу, к Богу, ко всей полноте Его Сознания. Так же как душа возвышается над законом борьбы за существование, когда начинает сознавать свою человечность, так же она поднимается и над законом перевоплощения, когда начинает сознавать свою божественность.

Перспективы, открывающиеся на пороге Теософии, беспредельны, в особенности если их сравнить с узким и печальным горизонтом, в круг которого человек заперт материализмом, или с неприемлемыми разумом положениями клерикальной теологии. Встречаясь с этими перспективами в первый раз, чувствуешь трепет бесконечности. Бездны бессознательного разверзаются внутри нас, открывая перед нами пучину, из которой мы происходим, и головокружительные высоты, к которым мы стремимся. Восхищенные этой беспредельностью и в то же время испытывая трепет перед необъятностью предстоящего пути, мы жаждем небытия, мы призываем Нирвану. Но вслед за тем мы сознаем, что эта слабость — не более как утомление моряка, готового упустить весло перед напором грозящего вихря.

Кто-то сказал: человек рожден в углублении волны и ничего не знает о широком океане, расстилающемся впереди и позади его. Это — правда, но мистическое откровение направляет нашу ладью на самый гребень волны и оттуда, хотя и одолеваемые яростным напором стихии, мы все же успеваем схватить весь необъятный простор океана и весь его величественный ритм, а взор, измеряющий глубину небесного свода, отдыхает в тишине лазури.

Удивление наше растет, когда, исследуя современные науки, мы убеждаемся, что они проявляют невольную и тем более непреодолимую наклонность вернуться к данным древней Теософа. Не покидая атомистической гипотезы, современная физика пришла незаметно к тому, что отождествила идею материи с идеей силы, что является уже приближением к духовному динамизму. Чтобы объяснить свет, магнетизм, электричество, ученые принуждены были допустить тонкую и совершенно невесомую матерью, наполняющую мировое пространство и проникающую все тела, которую они назвали эфиром, что является уже шагом по направлению к древней теософической идет о Мировой душе. Что касается до чувствительности и разумной приспособляемости этой материи, она выступает в опыте, который был сделан недавно и который доказал передачу звука посредством света.{4}

Из всех наук наиболее противоречащими идеям спиритуализма кажутся сравнительная зоология и антропология. А между тем, они могли бы послужить доказательством для спиритуалистических идей, если бы был уловлен закон, по которому совершается взаимодействие между духовным миром и миром физическим. Дарвин положил конец младенческому представлению первобытной теологии о сотворении мира. В этом отношении он только вернулся к идеям древней Теософии. Уже Пифагор сказал: "человек сродни животному". Дарвин показал законы, следуя которым природа выполняет божественный план; законы эти: борьба за существование и естественный подбор. Он доказал изменчивость видов, он сократил их число и установил их происхождение.

Но его ученики, теоретики абсолютного трансформизма, желавшие произвести все виды от одного первоначального типа и ставившие их появление в исключительную зависимость от влияния среды делали большие натяжки в пользу чисто внешнего и материалистического понятия о природе.

Нет, среда объясняет появление видов не более, чем физические законы объясняют законы химические, не более, чем химия объясняет эволюционный принцип растения, или эволюция растения — эволюцию животного.

Что касается больших отделов животного царства, они соответствуют вечным типам жизни, обозначающим различный ступени сознания. Появление млекопитающих после пресмыкающихся и птиц имеет свою причину не в изменении земной среды; измененная среда являет собой только условия. Появление это обусловлено новой эмбриологией, следовательно и новой разумной жизненной силой, воздействующей изнутри, из той внутренней сути природы, которую можно назвать потусторонней по отношению к нашим физическим чувствам. Без этой сознательной жизненной силы невозможно объяснить появления даже самой ничтожной органической клеточки в мире неорганическом.

Наконец, Человек, это живое подобие Мировой Души и деятельного Разума, завершающее собой целый ряд существ, раскрывает всю полноту божественной мысли гармонией своих органов и совершенством своей формы.

Синтезируя все законы эволюции и всю природу в своем теле, он покоряет ее и поднимается над ней для того, чтобы через сознание и через свободу вступить в беспредельное царство Духа.

Экспериментальная психология, опирающаяся на физиологию и стремящаяся с начала XIX столетия снова стать наукой, привела ученых к порогу потустороннего мира, этой истинной отчизны души, в которой хотя и не прекращается аналогия, но управлять её действиями начинают уже иные законы; я подразумеваю расследования медиков относительно животного магнетизма, сомнамбулизма и различных внебодрствующих состояний души, начиная с ясновидящего сна и двойного зрения и кончая экстазом.

Современная наука двигается лишь ощупью в той области, в которой древняя эзотерическая наука действовала сознательно, обладая недостающими современной науке началами и необходимыми ключами. И тем не менее, ей удалось открыть целый ряд фактов, которые показались ей изумительными и необъяснимыми, потому что факты эти противоречат материалистическим теориям, под влиянием которых она приобретала привычку думать и делать свои выводы.

Ничто так не поучительно, как негодующее недоверие некоторых ученых материалистов, с которым они относятся к явлениям, доказывающим существование невидимого духовного мира. В наше время, когда кто-либо стремится доказать наличность души, он настолько же задевает атеистическое правовеpиe, как когда-то церковное правоверие задавалось отрицанием Бога. Правда, жизнью своею при этом уже не рискуют, но зато рискуют репутацией.

Но как бы то ни было, даже из наиболее простого явления мысленного внушения на расстоянии, явления, подтвержденного тысячу раз в летописях магнетизма,{5} логическим выводом является признание деятельности духа и воли вне физических законов видимого мира. Таким образом, дверь в невидимый мир раскрылась. В высших явлениях сомнамбулизма этот мир раскрывается вполне.

Если мы перейдем от экспериментальной и объективной психологии к психологии интимной и субъективной нашего времени, которая выражается в поэзии, музыке и литературе, мы найдем, что сильное дуновение бессознательного эзотеризма проникает их.

Никогда стремление к духовной жизни, к невидимым мирам, изгнанным материалистическими теориями ученых и модным направлением, не было более серьезно и более искренно. Стремление это обнаруживается в тоскливых исканиях, в трагических сомнениях, в глубокой меланхолии, вплоть до богохульства наших натуралистических романистов и наших поэтов декадентов. Никогда душа человеческая не испытывала более глубокого чувства ничтожества и нереальности земной жизни, никогда она не стремилась более пламенно к невидимому, к потустороннему, сохраняя в то же время неспособность верить.

Иногда её интуиции удается даже подняться до сверхчувственных истин, не имеющих санкции её земного разума, которые противоречат её поверхностным представлениям и являются невольным излияниям её сверхсознания. В доказательство своих слов я приведу отрывок из книги редкого мыслителя, который страдал всею горечью и всею тоской нравственного одиночества нашего времени.

Каждая сфера бытия — говорит Фредерик Амьель — стремится к более высокой сфере, ибо до неё достигают откровения и предчувствия высшего. Идеал, в какой бы форме он ни проявлялся, есть лишь предвидение, пророческое прозрение в это высшее существование, к которому стремится каждое живое существо. Это высшее существование бывает всегда и более внутреннее по своей природе, т. е. более духовное. И как вулканические извержения выбрасывают на поверхность тайны земных недр, так же и энтузиазм и экстаз — только мимолетные взрывы глубин внутреннего мира души. И вся жизнь человеческая только приготовление и преддверие к этой жизни духа. Ступени посвящения неисчислимы. Поэтому бодрствовать должен ученик жизни, тот, который несет внутри себя будущего ангела; он должен работать над ускорением расцвета своей души, ибо божественная Одиссея не более как ряд метаморфоз, где каждая форма, результат предшествовавших, является одновременно и условием для последующих форм.

Божественная жизнь есть ряд последовательных смертей, когда дух сбрасывает свои несовершенства и свои символы и отдается растущей силе притяжения, исходящей из неизреченного Центра всех сил — "из Солнца разума и любви"

В обычное время Амьель был только очень умный гегельянец со свойствами высшего моралиста. Но в тот день, когда он написал эти вдохновенные строки, он был глубоким теософом. Ибо трудно лучше осветить и с более захватывающей силой выразить самую суть эзотерической истины.

Даже этого краткого обозрения достаточно, чтобы показать, что разум и современная наука готовятся, сами не подозревая и не желая того, воссоздать древнюю теософию помощью орудий более совершенных и на фундаментов более прочном.

По выражению Ламартина, человечество подобно ткачу, работающему на станке времен с изнанки. Придет день, когда взирая на другую сторону ткани, человечество узрит картину дивную и величавую, вытканную на протяжении веков его собственными руками, причем само оно не видело ничего, кроме путаницы нитей на изнанке ткани. В этот день человечество преклонится перед Провидением, проявляющем себя в нем самом. И тогда сбудутся слова современного герметического писания, и они не покажутся слишком дерзновенными тому, кто достаточно глубоко проник в эзотерические предания: "эзотерическая доктрина не только научна, не только философски обоснована, моральна и религиозна, но она сама, наука, сама философия, сама мораль и сама религия по отношению к которой все остальные — лишь подготовления, выражения частичные или ошибочные, смотря по тому, приближаются они к ней, или же удаляются от нее".{6}

Я далек от мысли, что дал достаточно полное свидетельство об этой науке всех наук. Для этого нужно не менее, как возвести здание всех наук, известных и неизвестных, восстановленных в их преемственном порядки и преобразованных в духе эзотеризма.

Я стремился доказать, что учение Мистерий нужно отнести к самому источнику нашей цивилизации; что учение это создало все великие религии, как арийская, так и семитская; что христианство ведет именно к нему весь человеческий род своею эзотерической стороной, и что современная наука стремится роковым образом к нему же всею совокупностью своего поступательного движения; и что в конце концов, Религия и наука должны встретиться в этом учении, как в единящей пристани, и найти в нем свой синтез. Можно сказать наверно, что всюду, где находится какой бы то ни было отрывок эзотерической доктрины, там она существует и во всей своей целости. Ибо каждая из её частей предваряет или вызывает остальные части.

Великие мудрецы и истинные пророки всегда владели ею, и мудрецы и пророки будущего будут также владеть ею. Свет может быть более или менее сильный, но это все тот же свет. Форма и подробности могут меняться до бесконечности, но основа, то есть принципы и цель — никогда.

В этой книге будет дано нечто вроде постепенного развития или последовательного раскрытия эзотерической доктрины в её различных частях; раскрытие это будет дано так, как она осуществлялась последовательно великими Посвященными, представителями мировых религий, которые содействовали устроению человечества, и последовательная смена которых намечает дугу эволюции, начавшуюся с древнего Египта и с первых шагов арийской цивилизации и завершенную человечеством в настоящем цикле жизни.

Таким образом, эзотерическая доктрина появится в нашем изложении не как абстрактное учение, но как живая сила, проходящая через душу великих Посвященных и отражающаяся на живом действии исторической драмы развивающегося человечества. В этом ряду Посвященных Рама указывает лишь на вход в храм, Кришна и Гермес дают к нему ключ, Моисей, Орфей и Пифагор показывают внутренность храма, а Иисус Христос вводит в его святилище.

Эта книга возникла вся из пламенной жажды высшей истины цельной, вечной, утоляющей, вне которой частичные истины лишь дразнят. не давая удовлетворения… Лишь те поймут меня вполне, кто сознает так же как я, что современный момент в истории человечества со всеми своими материальными богатствами не что иное, как грустная пустыня с точки зрения духа и его бессмертных стремлений. Переживаемое время глубоко важно, и все крайние последствия агностицизма дают себя знать разрушением общественности. И для нашей Франции и для всей Европы вопрос стоить так: быть или не быть.

Необходимо или восстановить центральные органические истины на их нерушимых основах, или же упасть окончательно в бездну материализма и анархии. Наука и Религия, эти исконные охранительницы цивилизации, обе потеряли свой величайший магический дар — дар воспитывать души человеческие. Храмы Индии и Египта произвели самых великих мудрецов земли. Храмы Греции создали героев и поэтов. Апостолы Христа были величайшими из мучеников и тем вызывали к жизни тысячи способных на самоотречение и мученичество. Церковь средних веков, несмотря на свою первобытную теологию, была в силах создавать святых и рыцарей только по тому, что верила, и еще потому, что временами дух Христа еще трепетал в ней. Ныне же ни церковь, закованная в своем догмате, ни наука, пребывающая в плену у материи не в состоянии более создавать цельных людей. Искусство формировать души человеческое утеряно в наш век, и оно будет снова найдено не ранее, чем наука и религия, переплавленные в живую силу, сообща начнут стремиться и работать для спасения и для блага человечества. Для этого науке не понадобится изменять своих методов, ей придется лишь расширить свою область, и Христианству не придется отказываться от своих традиций, ему необходимо лишь понять их происхождение, их дух и истинное значение их обетований.

Это время духовного возрождения и социального преобразования придет, мы в этом глубоко уверены. Уже появляются ясные значения. Когда наука будет знать, а религии вернется её нравственная мощь, тогда и человек начнет действовать с новой энергией. Искусство жизни и искусство творчества может возродиться лишь при слиянии науки, религии и общественности в одно гармоническое целое.

Но пока это возрождение еще не настало, что делать в этот век когда все стремится по наклонной линии в пропасть, когда в сгущающихся сумраках таится угроза, несмотря на то, что начало того же века{7} казалось поднятием к свободным вершинам, озаренным блистающей зарей?

"Вера — сказал один мыслитель — есть мужество духа, который стремительно бросается вперед, уверенный, что найдет истину". Эта вера не враг разума, а его свет; это — вера Христофора Колумба и Галилея, которая желает проверки и доказательств; это — единственная вера, возможная в наши дни. Для тех, кто ее потерял безвозвратно, а таких много, ибо пример действовал сверху, — дорога легкая и торная: следовать за современным течением и подчиниться духу времени вместо того, чтобы бороться с ним; предаться сомнению отрицания, при виде человеческих бедствий утешать себя улыбкой презрения и, прикрывая глубокое ничтожество всего видимого блестящим покровом, украшенным прекрасным именем идеала, оставаться твердо убежденным, что последний не более как полезная химера.

Что касается до нас, которые верят, что идеал есть единственная Реальность и единственная Истина в вечно меняющемся и скоротечном мире, для нас, которые верят в утверждение и осуществление всех его обетований, как в земной истории человечества, так и в будущей жизни, которые знают, что это утверждение необходимо, как врожденное право человеческого братства, как разум вселенной и как логика Бога; — для нас, обладающих этим убеждением, остается только один выход: будем утверждать эту истину без страха со всею силой, на какую мы способны; бросимся во имя ее и с нею на арену деятельности и, несмотря на всю царящую запутанность и смятение, попробуем проникнуть путем внутреннего проникновения и индивидуального посвящения в Храм вечных Идей, дабы вооружиться в его святилище непреоборимыми Основами.

Это именно то, что я пытался провести в предлагаемой книге, надеясь, что другие последуют за мной и выполнять поставленную задачу более совершенно, чем ее выполнил я.

Книга Первая. РАМА

(Арийский цикл)

Зороастр спросил Ормузда, великого Творца: "Кто тот первый человек, с которым беседовал Ты?" Ормузд отвечал: "Это — прекрасный Yima, тот, который был во главе Смелых". Я приказал ему бодрствовать над принадлежащими мне мирами и я дал ему золотой меч, меч победы. И Yima выступил на путь Солнца и соединил смелых людей в Airyana-Vaиja, которая была создана чистою. Зенд-Авеста (Vendida Jadи 2 Fargard) О Агни! Священный Огонь! Огонь очищающий! Ты, который спишь в дереве и поднимаешься в блистающем пламени с алтаря, ты — сердце жертвоприношения, смелое парение молитвы, божественная искра скрытая во всем, и ты же — преславная душа Солнца. Ведический гимн

Глава I. Человеческие Расы и Происхождение Религий

"Hебо — мой Отец, он зачал меня. Все небесное население — семья моя. Моя Мать — великая земля. Самая возвышенная часть ее поверхности — лоно ее; там отец оплодотворяет недра той которая одновременно и супруга и дочь его".

Вот что четыре или пять тысяч лет назад пел ведический поэт перед жертвенником, на котором пылал огонь из сжигаемых сухих трав. Глубочайшей интуицией, величавым сознанием дышат эти странные слова. В них тайна двойного происхождения человечества. Предшествует земле и превосходит землю божественный тип человека; его душа — небесного происхождения. Но тело его происходит из земных элементов, оплодотворенных космической Сущностью. Объятия Урана и великой Матери означают на языке Мистерий — сонм душ или духовных Монад, которые появляются, чтобы оплодотворить земные зародыши; они — организующие начала, без которых материя оставалась бы бездейственной и распадающейся массой. Наиболее возвышенной частью земной поверхности, которую ведический поэт называет ее лоном, является континенты и горы, колыбели человеческих рас. Что же касается Неба, Варуна (Уран греков), оно являет собой невидимый сверхфизический строй, вечный и разумный, и оно обнимает собой всю бесконечность Пространства и Времени.

В этой главе мы будем рассматривать лишь земное происхождение человечества, следуя эзотерическим традициям, подвержденным антропологической и этнологической наукой нашего вермени.

Четыре расы, которые разделили между собою весь земной шар, возникли в различных странах земли.

Постепенно создававшиеся, медленно перерабатывавшиеся космическим творчеством континенты поднимались из глубины морей, на расстоянии огромных промежутков времени, которые древние жрецы Индии называли междудилювическими{1} циклами.

На протяжении тысячелетий каждый континент развивал свою флору и фауну и свое человечество с различным цветом кожи. Южный континент, поглощенный последним великим потопом, был колыбелью первобытной красной расы; индейцы Америки лишь остатки тех троглодитов,{2} которые поднялись на вершины гор перед тем, как обрушился их континент. Африка — мать черной расы, называемая греками эфиопской. Азия произвела желтую расу, которая удерживается в китайской народности.

Последний пришелец — белая раса, вышел из лесов Европы, простиравшихся между бурным Атлантическим океаном и улыбающимся Средиземным морем. Все разновидности человеческого рода происходят из смешения, вырождения и подбора этих четырех великих рас.

В предыдущих циклах господствовали поочередно красная и черная раса и они обладали могучими цивилизациями, оставившими следы в циклопических постройках и в архитектуре Мексики. В храмах Индии и Египта имелись относительно этих угасших цивилизациях краткие указания в тайных письменах и иероглифах.

В настоящем цикле господствует белая раса, и если измерить вероятную древность Индии и Египта, начало ее господства следует отнести за семь или восемь тысяч лет назад.{3}

По брахманическим традициям, цивилизация началась на нашей земле пятьдесят тысяч лет тому назад на южном континенте, где обитала красная раса тогда, когда вся Европа и часть Азии находились еще под водою. Мифологии упоминают о предшествующей расе гигантов. В пещерах Тибета были найдены гигантские человеческие скелеты, построение которых походит более на обезьяну чем на человека. Их относят к первобытному человечеству, посредствующему, еще близкому к животному состоянию, не владевшему еще ни членораздельной рачью, ни общественной организацией, ни религией. Ибо эти три вещи возникают всегда одновременно; и в этом скрытый смысл триады бардов, который выражается так: "Три вещи сосуществовали изначально: Бог, Свет и Свобода". С первым возникновением речи родится общественность и неясное туманное сознание о божественном порядке. Это — дыхание Иеговы в уста Адама, глагол Гермеса, закон первого Ману, огонь Прометея, Бог, содрогающийся в человеческой животности.

Красная раса, как мы уже сказали, занимала континент, погрузившийся на дно океана, называемый Платоном по египетским традициям — Атлантидой.{4} Великий катаклизм природы уничтожил его и раздробил на части. Несколько полинезийских рас, а также индейцы Северной Америки и ацтеки, которых Фр. Писарро встретил в Мексике, вот все остатки древней красной расы, которая обладала когда-то цивилизацией, имевшей свои дни славы и величия. Все эти отсталые представители погибшего прошлого несут в своей душе неизлечимую меланхолию древних рас, вымирающих без надежды на будущее.

После красной расы на земле господствовала черная раса.{5} Высший тип этой расы нужно искать не среди негров, а среди абиссинцев и нубийцев, у которых сохранился характер эпохи ее расцвета, когда она достигла наивысшей точки развития.

Черные наводняли юг Европы в доисторические времена, но были в свое время вытеснены оттуда белыми, и самое воспоминание о них совершенно исчезло из народных преданий. Но два неизгладимые следа все же оставлены ими в верованиях народов: страх перед драконом, который был эмблемой их королей, и уверенность, что дьявол черного цвета. Черные отплатили белым за это оскорбление и сделали своего дьявола белым.

Во времена своего господства черные имели религиозные центры в Верхнем Египте и в Индии. Их циклопические города увенчивали зубцами горные кряжи Африки, Кавказа и центральной Азии. Их общественный строй представлял собою абсолютную теократию. Наверху — жрецы, которых боялись, как богов; внизу — кишащие, как в муравейнике, племена, даже без признанного семейного начала, с женщинами-рабынями. Их жрецы обладали глубокими познаниями, они признавали божественное единство мироздания и владели звездным культом, который, под именем сабеизма, проник и к белым народностям.{6}

Но между наукой черных жрецов и грубым идолопоклонством народных масс не было посредствующих звеньев, не было идеализма в искусстве, не было доступной мифологии, хотя уже существовала промышленность, в особенности строительное искусство, умение строить из колоссальных камней и производство из металлов в гигантских горнах, где выливались металлы с помощью военнопленных.

У этой расы, могучей по своей физической выдержке, по страстной энергии и способности привязываться, религия являлась царством силы, которое поддерживалось страхом. Природа и Бог являлись сознанию этих младенческих народов не иначе как под видом дракона, страшного допотопного зверя, нарисованное изображение которого красовалось и на королевских знаменах и вырезалось жрецами над дверями их храмов.

Если черная раса созрела под палящим солнцем Африки, расцвет белой расы совершался под ледяным дуновением северного полюса. Греческая мифология называет белых гиперборейцами. Эти люди рыжеволосые, голубоглазые, шли с севера через леса, освещаемые северным сиянием, в сопровождении собак и оленей, ведомыми смелыми предводителями, понуждаемые даром ясновидения своих женщин. Золото волос и лазурь глаз — цвета предопределенные. Этой расе назначено было создать культ священного огня и внести в мир тоску по небесной родине. Позднее белая раса попеременно то восставала мятежно против неба, до желания взять его приступом, то простиралась ниц перед его славой в безграничном обожании.

Белая раса, подобно остальным расам, должна была пройти через все ступени развития, прежде чем овладеть самопознанием. Ее отличительные признаки — потребность индивидуальной свободы, чувствительность, которая создает силу симпатии, и преобладание интеллекта, придающего воображению идеальное и символическое направление. Способность страстно чувствовать вызвала у мужчин привязанность к одной женщине — отсюда наклонность этой расы к единоженству, к брачному началу и семьи. Потребность к индивидуальной свободе, соединенная с общественностью, создала клан с его избирательным началом. Идеальное воображение вызвало культ предков, который составляет корень и центр религии у народов белой расы.

Начало социальное и политическое зарождается в тот день, когда толпа полудиких людей теснимая враждебным племенем, собирается вместе и выбирает самого сильного и самого разумного из своей среды, чтобы он защищал их от врага и повелевал ими. Подобный добровольно выбранный предводитель — прообраз будущего короля; его товарищи будущее высшее сословие; старцы, отличающиеся разумом, но потерявшие физическую бодрость, образуют уже нечто вроде сената или собрания старейших.

Как же объяснить возникновение религии? По объяснению материалистической науки, религия возникла в следствие страха первобытного человека перед силами природы. Но страх не имеет ничего общего с уважением и любовью. Страх не связывает факта с идеей, видимое с невидимым, человека с Богом. Пока человек только дрожал перед природой, он еще не был человеком. Он сделался человеком тогда, когда уловил связь, которая соединяет его с прошедшим и будущим и с высшим благим Началом, которое оставалось для него таинственным Неизведанным, но которое он все же чувствовал и, чувствуя, испытывал потребность преклониться перед Ним. Но как началось это преклонение?

Фабр д'Оливе дает в высшей степени удачную и убедительную гипотезу, каким образом возник впервые культ предков у белой расы.{7} В воинственном клане, между двумя соперничающими воинами, возникает ссора. Рассвирепев, они собираются бросится друг на друга; нападение уже началось; в эту минуту женщина из их клана, с распущенными волосами, бросается между ними и разделяет их. Это — сестра одного и жена другого. Глаза ее мечут молнии, голос ее звучит властно. Она восклицает — и слова ее бьют как молотом, — что видала в лесу предка племени, победоносного воина прежних времен, явившегося перед ней глашатаем. Он не хочет, чтобы два воина — брата бились, но желает, чтобы они соединились против общего врага: "Тень великого предка, его дух говорил со мной!" восклицает женщина в порыве пламенного вдохновения. — "Он говорил со мной! Я видела его!"

Она говорит и сама пламенно верит в правду своих слов. Убежденная, она убеждает. Взволнованные, удивленные и как бы пораженные невидимой силой, примиренные противники подают друг другу руки и смотрят на вдохновенную женщину, как на нечто высшее, божественное.

Подобные вдохновения, сопровождавшиеся последствиями в роде описанного, должны были происходить нередко, и при том при самых разнообразных обстоятельствах, в доисторической жизни белой расы. У варварских племен женщина, одаренная большой нервной чуткостью, раньше других предчувствует оккультное и утверждает невидимое.

Попробуем представить себе все неожиданные последствия, которые могли последовать за чудесным происшествием, в роде вышеизложенного. Внутри клана и во всем племени только и говорят, что о совершившемся чуде. Дуб под которым вдохновенная женщина видела тень предка, делается священным деревом. Ее снова приводят к нему; и там, под магнетическим влиянием луны, погружающим в состояние духовидения, она продолжает пророчествовать именем великого предка. Еще позднее, эта женщина и ей подобные, став в величественной позе на возвышении посреди лесной поляны, при шуме ветра и рокочущего вдали океана, вызывает души предков перед трепещущей толпой, которая видит их или воображает, что видит, как они, привлеченные магическими заклинаниями, появляются в бледном тумане, волшебно клубящемся в призрачном сиянии луны. Так последний из великих кельтов, Оссиан, вызывал Фингала{8} и его товарищей из сгустившихся облаков.

Таким образом в самом начале общественной жизни, культ предков водворился у белой расы. Великий предок стал Божеством народности. Вот начало религии.

Но это не все. Вокруг пророчицы собирались старцы, которые наблюдают за ней во время ее ясновидящих снов, ее пророческих экстазов. Они изучают различные ее откровения, толкуют ее предсказания. Они замечают, что когда она пророчествует в состоянии духовидения, ее лицо преображается. ее речь делается ритмической и голос ее крепнет, когда она произносит свои предсказания величественным и торжественным напевом.{9}

Отсюда возникли и строфы, и поэзия, и музыка, происхождение которых считается божественным у всех народов арийской расы. Идея откровения могла создаться у человечества лишь на почве подобных фактов. И здесь мы видим, как из одного и того же источника вытекают и религия, и культ, и жречество, и поэзия.

В Азии, в Иране и в Индии, где народы белой расы основали первые арийские цивилизации, смешавшись с народами других цветов, мужчины взяли верх над женщинами в деле религиозного вдохновения. Здесь мы постоянно слышим о Мудрецах, Rishi, Пророках. Изгнанная, подчиненная женщина остается жрицей одного только семейного очага. Но в Европе следы преобладания женщины встречаются у народов белой расы, оставшихся варварами в течение тысячелетий. Роль эта проглядывает в скандинавской волшебнице, в Волюспе Эдды, в кельтической друидессе, в женщинах-вещуньях, сопровождавших германские армии и решавших день битвы,{10} вплоть до фракийских вакханок, которые появляются в легенде Орфея. Доисторическая пророчица преобразуется в дельфийскую Пифию.

Первобытные прорицательницы белой расы образовали коллегию друидесс, под наблюдением старцев или друидов, "людей дуба". Вначале они были благодетельным явлением. Своей интуицией, своим пророческим даром, своим энтузиазмом они дали сильный толчок той расе, которая в это время начинала свою многовековую борьбу с черными. Но быстрая порча и ужасающие излишества этих учреждений были неизбежны. Чувствую себя духовными распорядительницами народов, друидессы захотели во что бы то ни стало подчинить их и в смысле земном. Когда они лишились вдохновения, они попробовали господствовать посредством страха. Они потребовали человеческих жертв и сделали их необходимыми элементами своего культа. В этом им помогали героические инстинкты их расы. Белые были храбры: их воины презирали смерть; при первом зове друидессы они шли добровольно и, чтобы отличиться бросались под ножи своих кровожадных жриц.

Целыми человеческими гекатомбами посылались живые к мертвым в качестве вестников, в надежде обрести благосклонность предков. Это постоянная угроза, исходившая из уст пророчиц и друидов и витавшая над головами первых народных предводителей, сделалась страшным средством их владычества.

Факт этот является замечательным примером, как неизбежно подвергаются порче самые благородные инстинкты человеческой природы, когда они не подчинены авторитету, направленному сверхличным сознанием к добру. Предоставленное случайному честолюбию и личным страстям, вдохновение вырождается в суеверие, мужество в зверство, высокая идея самопожертвования в средство для тирании, в коварную и жестокую эксплуатацию.

Но белая раса была жестокой и безумной только в продолжении своего детства. Странная в сфере душевной, она должна была пройти через много других еще более кровавых кризисов. Она была только что разбужена нападениями черной расы, которая начинала обступать ее с юга Европы. Борьба была неравная с самого начала. Белые, наполовину дикие, выходя из лесных жилищ, не имели других средств обороны, кроме топоров, пик и стрел с каменными наконечниками. Черные имели железное оружие, медное вооружение, все средства цивилизации и свои циклопические города.

Раздавленные при первом же столкновении и уведенные в плен, белые сделались, в общем, рабами черных, заставлявших их обрабатывать камень и носить руду для плавления в их печах. Между тем, убежавшие пленные приносили в свою страну обычаи, искусство и обрывки знаний своих победителей. Они вынесли от черных два важных искусства: плавление металлов и священное письма, т. е. искусство запечатлевать определенные идеи таинственными иероглифическими знаками на коже животных, на камнях, или на коре ясеня: отсюда кельтические руны.

Расправленный и выкованный металл сделался оружием для войны; священные письмена дали начало науке и религиозным традициям. Борьба между белой расой и черной продолжалась в течении долгих веков: она передвигалась, разгораясь то между Пиренеями и Кавказом, то между Кавказом и Гималаями. Спасение белых было в лесах, где они могли прятаться как дикие звери, чтобы вновь появляться внезапно, в благоприятные минуты. Осмелев, привыкнув к войне, вооруженные с каждым веком все лучше и лучше, они наконец взяли верх, разгромили города черных, прогнали их с берегов Европы и завладели в свою очередь севером Африки и центральной Азией, которая в те времена была занята смешанными народностями.

Смешение обеих рас происходило двумя способами: или посредством колонизации, или путем воинственных завоеваний. Фабр д'Оливе, этот удивительный провидец доисторического прошлого, бросает яркий свет на происхождение семитских народностей и народностей арийской расы.

Там, где белые колонисты подчинились чернокожим народам, признав их владычество и получив от их священников религиозное посвящение, там по мнению Фабра д'Оливе образовались народы семитические, как египтяне (до Менеса), арабы, финикийцы, халдеи и евреи. Наоборот, другие арийские цивилизации как иранская, индусская, греческая и этрусская возникали там, где белые покорили черных путем завоеваний. Прибавим, что к числу арийских племен мы причисляем также все белые народы, оставшиеся в древности в состоянии бродячем и варварском, как, например, скифы, гэты, сарматы, кельты и позднее германцы.

Этим и объясняется основное различие религий, а также и письменности у народов семитического и арийского происхождения. У семитов, подпавших под интеллектуальное влияние черной расы, замечается поверх народного идолопоклонства склонность к единобожию, к началу единого Бога, невидимого, абсолютного и имеющего формы, что было одним из главных догматов жрецов черной расы и их тайного посвящения. У белых, как смешавшихся с побежденными, так и сохранившихся в чистом виде, замечается обратная склонность к многобожию, к мифологии, к олицетворению Божества, что истекает из их любви к природе и их страстного почитания предков.

Главную разницу между способами письма у семитов и у арийцев Фабр д'Оливе объясняет той же причиной. Почему все семиты пишут справа налево, а все арийцы — слева направо? Объяснение которое дает д'Оливе, и любопытно, и оригинально. Он вызывает перед нашими глазами настоящие видение затерянного прошлого. Все знают, что в доисторические времена совсем не было общедоступного письма. Оно распространилось только с появлением фонетического письма или искусства изображать посредством букв самые разные звуки слов. Что же касается иероглифического письма или искусство изображать вещи посредством знаков, то оно столь же древне, как и сама человеческая цивилизация. Но в эти первобытные времена, когда письмо было исключительно принадлежностью священнослужителей, на него смотрели как на нечто священное, как на религиозную деятельность, а в самом начале как на божественное вдохновение. Когда в южном полушарии жрецы черной расы чертили на коже животных или на каменных столах свои таинственные знаки, они имели обыкновение поворачиваться лицом к южному полюсу, рука же их направлялась к востоку — источнику света. Вот почему они писали справа налево.

Священники белой или северной расы научились писать от черных жрецов и вначале писали так же, как и эти последние. Но когда у них стало развиваться сознание своего происхождения, национальное чувство и расовая гордость, они изобрели свои собственные знаки, и вместо того, чтобы обращаться к югу, к стране черных, они стали оборачиваться к северу, к стране предков, продолжая во время письма направлять руку к востоку. Отсюда и направление их букв слева направо. Отсюда и способ начертания кельтских рун, зендского, санскритского, греческого, латинского письма и всех начертаний арийской расы. Они стремятся к солнцу, к источнику жизни, но смотрят они на север, в страну предков, в таинственный источник небесных зорь.

Течения семитическое и течение арийское — вот два потока, которые принесли нам все наши идеи, все придания и религии, все искусства, науки и философии. Каждое из этих течений несет в себе противоположные понятия о жизни, только из примирения и гармонического сочетания этих противоположностей получится истина.

Семитическое течение содержит высшее абсолютные принципы; идея единства и всемирности во имя Верховного начала, в осуществлении своем, ведет к соединению человечества в одну семью. Арийское течение заключает в себе идею восходящей эволюции во всех земных и сверхземных царствах и ведет в своем применении к бесконечному разнообразию, выражающему все богатство природы и всю сложность стремлений души. Семитский гений спускается от Бога к человеку; арийский гений восходит от человека к Богу. Первый символизируется карающим Архангелом, который спускается на землю, вооруженный мечем и молнией; второй Прометеем, держащим в руках похищенный с неба огонь и гордым взором измеряющим Олимп.

Оба эти гения мы носим внутри себя. Мы думаем и действуем поочередно под влиянием то одного, то другого. Они переплетены, но не сплавлены в нашем разуме. Они противоречат друг другу и борются в глубине наших чувств и в тончайших изгибах наших мыслей, так же как и в нашей общественной жизни и в наших учреждениях. Скрытые под сложными формами, которые можно обозначить родовым именем спиритуализма и натурализма, они господствуют над нашими разногласиями и над нашей борьбой. Оба кажутся непримиримы и непреодолимы, а между тем истинный прогресс человечества и его спасение зависят от примирения и слияния обоих начал в едином синтезе.

Вот почему мы стремимся в нашей книге проникнуть до источника обоих течений, до появления в мир обоих гениев. Минуя споры между историческими системами, борьбу различных культов, противоречия священных текстов, мы проникаем в самое сознание тех основателей и пророков, которые дали религиям их первоначальный толчок. Они обладали глубокой интуицией и вдохновением свыше, которые проливают потоки света и в то же время побуждают к плодотворному действию.

Да, тот синтез, в котором так нуждается современное человечество, предсуществовал в них. Божественный свет побледнел и затемнился со временем, но свет этот появляется вновь, он снова сияет каждый раз, когда на протяжении исторической драмы пророк, герой или ясновидящий поднимает сознание людей к Первоисточнику. Ибо только из точки отправления возможно увидать цель; из центрального солнца можно видеть направления бегущих планет.

Таково откровение в мировой истории, непрестанное, постепенное, постепенно раскрывающееся, многообразное как сама природа, но исходящее из одного центрального источника, единое как сама истина, неизменное как Бог.

Исследуя семитическое течение, мы придем — через Моисея — в Египет, в храмах которого (по Манефону) хранились предания, древность которых исчисляется в тридцать тысяч лет. Поднимаясь по арийскому течению, мы проникнем в Индию, где развернулась первая цивилизация, явившаяся результатом победы белой расы.

Индия и Египет, эти два матери религий, обладали тайнами великого Посвящения. Мы проникнем в их святилища.

Но предания их проведут нас еще глубже, в эпоху еще более отдаленную, когда оба различные гения, о которых была речь, являются перед нами соединенные в чудную гармонию. Это — первобытная арийская эпоха. Благодаря превосходным работам современной науки, благодаря филологии, мифологии и сравнительной этнологии мы в состоянии различить очертания этой эпохи. Она вырисовывается на фоне ведических гимнов, которые являются лишь ее отражением, отличаются величавой простотой и чудной чистотой линии. Это был век зрелости, совсем не напоминающий золотой век детства, о котором мечтают поэты; и хотя страдания и борьба не отсутствуют и в нем, все же в людях того века чувствуется такая полнота веры, силы и ясности, вернуть которую человечество уже не могло с тех пор.

В Индии мысль углубляется, и чувства утончаются. В Греции страсти и идеи одеваются в чары искусства, в магические покровы красоты. Но никакая поэзия не в состоянии превзойти некоторые ведические гимны по нравственной возвышенности, по всеобъемлющей ширины мысли. Они проникнуты чувством божественности всей природы; они объяты тем невидимым, что окружает проявленный мир, они настроены тем великим единством, которое соединяет все в единую гармонию.

Каким образом возникла подобная цивилизация? Как могла развиваться такая высокая интеллектуальность среди постоянных расовых войн и борьбы с природой? Здесь останавливается исследование современной науки, но религиозные предания народов, истолкованные в их эзотерическом смысле, идут гораздо дальше и позволяют нам отгадывать, что первое средоточие ядра арийской расы в Иране произошло благодаря определенному подбору, произведенному в недрах самой белой расы под руководством победителя и законодателя, который дал своему народу религию и законы, соответствующие гению белой расы.

И в самом деле, священная книга персов Зенд-Авеста упоминает об этом древнем законодателе, называя его Йима (Yima), а Зороастр, основывая новую религию, ссылается на него, как на своего предшественника, как на первого человека, с которым говорил Ормузд, живой Бог, точно так же как Иисус Христос ссылается на Моисея. Персидский поэт Фирдоуси называет этого законодателя Джэм, Завоеватель черных.

В индусской эпопее Рамаяна он появляется под именем Рамы, облеченный в достоинство индусского короля, окруженный блеском великой цивилизации; но при этом ясно сохраняет обе свои характеристики: завоевателя, создающего новую общественность, и Посвященного. В египетских преданиях эпоха Рамы обозначается как царство Озириса, владыки света, которое предшествовало царству Изиды, царицы мистерий.

Наконец, в Греции древний герой и полубог почитался по именем Диониса, которое происходит от санскритского Deva Nahousha, — Божественный Преобразователь. Орфей давал то же имя божественному Разуму, а поэт Hоннус, следуя элевсинским преданиям, воспевал покорение Индии Дионисом.

Как лучи одного и того же круга, все эти придания указывают на один общий центр; следуя по направлению тех лучей, можно убедиться, что все они исходят из него. Итак, минуя Индию Вед, минуя Иран Зороастра, мы увидим — при сумрачном рассвете белой расы — первого Создателя арийской религии, выступающим из лесов древней Скифии в двойной тиаре завоевателя и Посвященного, несущий в руке мистический огонь, тот священный огонь, от которого зародится духовный свет для всех арийских народов.

Фабру д'Оливе обязаны мы указаниями на этот таинственный и величавый образ;{11} он проложил светлую тропу, следуя по которой попробую и я вызвать его перед читателями.

Глава II. Миссия Рамы

Четыре или пять тысяч лет до нашей эры, непроходимые леса покрывали древнюю Скифию, которая простиралась от Атлантического океана до полярных морей. Черные называли этот континент, на их глазах, остров за островом, всплывавший со дна океана: "землею, рожденной из волн". Сильно отличалась она от их земли, побелевшей под лучами жгучего солнца, своими зелеными берегами, своими влажными заливами, задумчивыми реками, глубокими озерами и вечно нависшими на ее горных скатах туманами. На покрытых травою равнинах, еще не тронутых культурой, необозримых как пампасы, не раздавались иных звуков, кроме криков хищных зверей, рева буйволов и неукротимого топота диких коней, мчавшихся большими табунами с развевающимися гривами.

Белый человек, обитавший в лесах, перестал быть пещерным человеком. Он мог уже считать себя хозяином земли; он изобрел кремневые ножи и топоры, лук и стрелы, пращу и силок. И, кроме того, он приобрел двух товарищей для борьбы, двух превосходных друзей, преданных до смерти: собаку и лошадь. Домашняя собака, ставшая верным стражем его деревянной хижины, обеспечила ему безопасность его очага. Покорив своей властью лошадь, он в то же время завоевал и землю, и подчинил себе других животных. Он стал царем пространства. Верхом, на диких конях, эти первобытные люди носились по равнинам как ветер.

Они убивали медведей, волков, бизонов, и приводили в ужас пантер и львов, населявших в те времена европейские леса.

Начало цивилизации было положено; первобытная семья, клан, поселок, были вызваны к существованию. Скифы, сыны Гиперборейцев, всюду воздвигали своим предкам чудовищные жертвенные камни.{12} Когда умирал предводитель, с ним вместе погребалось его оружие и его конь для того, чтобы воин мог совершать объезд по небесным равнинам и охотиться на том свете за огненными драконом. Отсюда обычай приносить в жертву коня, который играет такую большую роль в Ведах и у Скандинавов. Таким образом, в основу религий был положен культ предков.

Семиты нашли единого Бога, мировой Дух в пустыне, на вершине гор, в необъятности звездных пространств. Арийцы Скифы и Кельты нашли многих богов, многочисленных духов в глубине своих лесов. Там раздавались для них голоса из невидимых миров, там являлись им видения, там они испытывали первый трепет пред Неизведанным. И навсегда остались леса, с их жуткой таинственностью и очарованием, дороги для белой расы.

Привлеченные шумом деревьев и магией лунного света, белые люди испытывали неудержимую тягу к своим лесам, они возвращаются к ним снова и снова, как к источнику молодости, как к храму великой матери Герты. Там спят их боги, их воспоминания, их затерянные мистерии.

С незапамятных времен ясновидящие женщины пророчествовали под сенью деревьев. Каждое племя имело свою великую пророчицу на подобие Волюспы у Скандинавов с ее коллегией друидесс. Но эти женщины, действовавшие вначале под благородным вдохновением, сделались в последствии честолюбивыми и жестокими. Вдохновенные пророчицы превратились в злых волшебниц. Они основали человеческие жертвоприношения, и кровь текла безостановочно на дольменах при зловещем пении жрецов, при исступленных восклицаниях диких Скифов.

Среди этих жрецов находился молодой человек во цвете лет, по имени Рам, который также готовился к священнослужению; но его глубокая душа и ясный ум возмущались при виде этого кровавого культа.

Молодой друид был нрава кроткого и серьезного, он выказывал с ранних лет необычайную способность к распознаванию целебных и ядовитых свойств растений, к приготовлению их соков, а также к распознаванию звезд и их влияния на человеческую судьбу. Он был способен угадывать и видеть самые отдаленные вещи; отсюда его влияние даже на старых друидов.

Доброжелательство и величие исходило из его речей и из всего его существа. Его мудрость составляла поразительный контраст с безумием друидесс, с мрачными проклятиями, которые изрекали их оракулы в своем исступленном бреду.

Друиды называли его: "тот, который знает", народ же прозвал его "свыше вдохновенным миротворцем". Рам, стремившийся к духовным познаниям, странствовал по всей Скифии, а также и в полуденных странах. Очарованные его личными познаниями и его скромностью, жрецы Черных поведали ему часть своих оккультных знаний.

Вернувшись на север, Рам был потрясен при виде культа человеческих жертв, свирепствовавших среди его расы. Он видел в этом признак ее гибели; но как побороть этот страшный обычай, распространившийся благодаря властолюбию друидесс, корысти жрецов и суеверию народа? В это время новый бич был ниспослан на белых, и Рам увидал в этом наказание свыше за кощунственный культ.

Благодаря своим вторжениям в южные страны и благодаря общению с Черными, Белые принесли в свою страну страшную болезнь, род чумы. Она заражала человека через кровь, через самые источники жизни. Все тело покрывалось черными пятнами, дыхание становилось зараженным, распухающие и разъеденные нарывами члены искривлялись, и больной умирал в страшных мучениях. Дыхание живых и смрад от мертвых распространял заразу. Обезумевшие Белые падали в предсмертной агонии в глубине своих лесов, покинутых даже хищными птицами. Огорченный Рам тщетно искал средства к спасению.

Он имел обыкновение предаваться молитвенному размышлению под дубом, на лесной поляне. Однажды вечером, он долго размышлял над страданиями своей расы; он заснул у подножия дерева. Во сне он услыхал, как сильный голос звал его по имени, и ему показалось что он проснулся. Он увидел перед собой величественного человека, одетого в такие же белые одежды друида, какие были на нем. Он держал жезл, вокруг которого обвивалась змея. Удивленный Рам намеревался спросить у незнакомца, что это значит. Но незнакомец взял его под руку, поднял его, и, показав ему на том самом дереве, под котором он спал, прекрасную ветку омелы, сказал: "О Рам! средство, которое ты ищешь, здесь, перед тобой". Затем он достал из своих одежд маленький золотой серп, отрезал ветку и подал ему. Он произнес еще несколько слов о том, как приготовляют омелу, и исчез.

Тогда Рам проснулся совсем и почувствовал себя сильно облегченным. Внутренний голос сказал ему, что он нашел спасение. И он приготовил омелу по совету неземного друга с золотым серпом, и дал выпить этот напиток больному, и больной выздоровел. Чудесные исцеления, которые затем производил Рам, доставили ему большую известность во всей Скифии. Всюду призывали его для излечения заболевавших. Спрошенный друидами своего племени, он доверил им свое открытие, выражая желание, чтобы оно осталось тайной жреческой касты, дабы обеспечить ее авторитет.

Учеников Рамы, переходивших с места на место по всей Скифии с ветками омелы в руках, считали божественными вестниками, а самого Раму — полубогом.

Это событие стало основой нового культа. Омела стала с тех пор священным растением. В память события, Рам учредил праздник Рождества или нового спасения, который он поместил в начале года и который назвал Hочь-Мать (нового солнца) или великое Обновление.

Что касается таинственного существа, которое указало Раме на омелу, его назвали в эзотерическом европейском предании Aesc-beyl-hopa, что означает: "надежда спасения скрывается в лесу". Греки сделали из этого имени Эскулапа, гения врачебного искусства, держащего в руках магический жезл-кадуцей.

Но Рам, "свыше вдохновенный миротворец", видел перед собой более обширные цели. Он решил излечить свой народ от нравственной язвы, более печальной, чем физическая зараза. Избранный начальником жрецов своего племени, он отдал приказание всем коллегиям друидов и друидесс положить конец человеческим жертвоприношениям. Эта весть облетела все страны вплоть до океана и, вызвав великую радость в одних, возмутила других как святотатственное посягательство. Друидессы, угрожаемые в самой основе своей власти, подняли страшный ропот против дерзновенного, посылали ему проклятия и провозгласили его приговоренным к смерти. Многие друиды, видевшие в человеческих жертвах средство для своего господства, присоединились к ним. Рам, превозносимый одними, был проклинаем другими. Но, полный решимости не отступать ни перед какой борьбой, он еще более оттенил эту борьбу, водрузив новый символ.

Каждое белое племя имело свой особый знак в образе животного, которое олицетворяло качества, наиболее ценимые племенем. Одни предводители прибивали над крышей своего деревянного дворца головы журавлей, орлов или коршунов, другие — головы дикого вепря или буйвола; отсюда произошла геральдика. Любимым знаменем Скифов был бык, которого они называли Тор, олицетворение животной силы и жестокости. Рам, в противоположность быку, дал другой символ, овна, храброго и миролюбивого предводителя стада, и он стал условным знаком, соединившем всех приверженцев Рама. Это знамя, водруженное в центр Скифии, сделалось сигналом для всеобщего брожения и произвело настоящую революцию во всех умах. Белые народы разделились на два лагеря. В самой душе белой расы произошел раскол, благодаря стремлению отделаться от грубой животности и подняться на первую ступень невидимого святилища, которое ведет к богочеловечеству.

"Смерть Овну!" — Кричали сторонники и Тора. "Война с Тором!" — кричали друзья Рама. Ужасная война была неизбежна.

Перед такой возможностью Рам поколебался. Допустив такую войну, не усилит ли он зло и не поведет ли свою расу к истреблению? В ответ на эту тревогу он имел новое сновидение.

Грозовое небо было покрыто мрачными тучами, которые громоздились на горах и в стремительном беге задевали качающиеся вершины лесов. На высокой скале стояла женщина с распущенными волосами; она была уже готова нанести смертельный удар воину во цвете лет, лежавшему связанным у её ног. "Во имя предков остановись" — закричал Рам, бросаясь на женщину. Друидесса, угрожая противнику, бросила на него пронизывающий взгляд. В это время из низко нависших туч раздался раскат грома и, озаренный сверкнувшей молнией, появился ослепительный образ.

Весь лес осветился; друидесса упала как сраженная молнией, узы пленника распались, и он посмотрел на ослепительное видение со страхом. Рам не дрожал, ибо в представшем видении он узнал божественное существо, которое уже беседовало с ним под дубом. На этот раз оно показалось ему еще прекраснее. От его облика исходил свет.

И тогда Рам увидал, что он находится в открытом храме, поддерживаемом рядами колон. На месте жертвенного камня возвышался алтарь. Рядом с алтарем стоял воин, но глаза его все еще выражали предсмертный страх. Женщина, распростертая на плитах храма казалась мертвой, а божественный Вестник держал в правой руке факел, а в левой — чашу. Он посмотрел на Рама с благоволением и сказал: "Рам я доволен тобою. Видишь ты этот факел? Это — священный огонь божественного Духа. Видишь ты эту чашу? Это — чаша Жизни и Любви. Дай факел мужчине, а чашу женщине". Рам исполнил повеление Вестника. Только что факел коснулся руки воина, а чаша — руки женщины, как огонь сам собою зажегся на алтаре, и оба стояли преображенные его светом.

В то же время храм раздвинулся, его колонны поднялись до неба, его купол преобразился в звездное небо И тогда Рам, унесенный своим сновидением, увидел себя на вершине горы. Стоявший рядом с ним божественный Вестник объяснял ему смысл созвездий и учил его читать в сияющих знаках зодиака судьбы человечества.

— Кто ты, дух мудрости? — спросил Рама и Вестник отвечал: "Меня зовут Deva Nahousha, божественный Разум. Ты будешь распространять мои лучи по земле, и я буду всегда приходить по твоему зову, а теперь иди по предначертанной тебе дороге". И Божественный Вестник указал рукой на восток.

Глава III. Исход и Победа

В этом видении Рама увидал, как бы освещенными молнией, свою миссию и великую судьбу своей расы. С этих пор он уже не колебался. Вместо того, чтобы зажечь братоубийственную войну между народностями Европы, он решил увести избранников своей расы в самое сердце Азии.

Он известил своих, что намерен основать культ священного огня, который поведет людей к счастью, что человеческие жертвы уничтожаются навсегда, что вызывание предков будет совершаться не кровожадными жрицами на диких скалах, осквернённых человеческой кровью, но у каждого домашнего очага, перед очищающим огнем, супругом и супругой, соединенными в одной и той же молитве, в одном гимне поклонения. Да, видимый огонь алтаря символ и проводник невидимого небесного огня, соединит семью, клан, племя и сделает их центром, в котором проявится дух Бога живого на земле.

Но, чтобы собрать эту жатву, необходимо отделить хорошее зерно от плевелов; нужно, чтобы все смелые покинули Европу и завоевав новую землю, поселились на девственной почве. Там он издаст свой закон, там он положит основание культу обновляющего огня.

Это предложение было встречено с энтузиазмом народом, находившемся во цвете юности, жаждавшим новых впечатлений. Огни, зажженные и поддерживаемые в течение нескольких месяцев были сигналом для массового переселения всех, кто желал следовать за Овном. Великое переселение предводительствуемое Рамой, пришло в движение, медленно направляясь в центр Азии. Когда оно достигло Кавказа, предводителю пришлось взять с боя несколько циклопических крепостей, построенных Черными.

В память своих побед, белые колонисты высекали гигантские головы Овна на скалах Кавказа. Рама оказался достойным своей высокой миссии. Он устранял все препятствия, проникал в мысли окружающих, предвидел будущее, исцелял больных, умиротворял мятежников, зажигал мужество.

Таким образом небесные силы, которые мы называем Провидением, вели северную расу к господству над землей, освещая, с помощью гения Рама, яркими лучами её путь, Эта раса уже имела своих второстепенных пророков, которые стремились вырвать ее из состояния дикости. Но в лице Рамы, который первый понял закон общественности, как выражение закона Божия, ей был дан вдохновенный пророк первой степени.

Он заключил дружественный союз с Туранцами, скифскими племенами с примесью желтой расы, которые занимали возвышенности Азии; он увлек их к завоевана Ирана, откуда окончательно изгнал Черных, желая, чтобы чистая белая раса занимала центр Азии, и оттуда светила всем другим народам, как яркий светоч.

Он основал там город Вер, отличавшийся большим великолепием, по словам Зароастра. Он научил народы обрабатывать землю, он был отцом хлебных злаков и виноградной лозы. Он создал касты, соответствующие занятиям людей, и разделил народ на жрецов, воинов, земледельцев и ремесленников.

Вначале между кастами не было соперничества; наследственные привилегии, источник зависти и ненависти, возникли лишь впоследствии. Рам запрещал рабство так же, как и убийство, утверждая, что порабощение человека человеком есть источник всех зол. Что касается клана, этой первобытной формы общественности у белой расы, он сохранил его неприкосновенным и разрешил свободное избрание предводителей и судей.

Но венцом деятельности Рамы, облагораживающим орудием, созданным им была та новая роль, которую он дал женщине.

До тех пор мужчина знал женщину только в двух ролях: или несчастной рабыней в его хижине, и тогда он обращался с нею с грубой жестокостью, или же мятежной жрицей дуба и скалы, милости которой он искал; и тогда она властвовала над ним вопреки его воле, в роли волшебницы, очаровывающей и страшной, предсказания которой наводили на него трепет, перед которой дрожала его суеверная душа.

Человеческие жертвоприношения были со стороны женщины воздаянием мужчине, она мстила, когда вонзала нож в сердце своего жестокого тирана. Отменив этот ужасный культ и подняв женщину в глазах мужчины, в её высоких обязанностях супруги и матери, Рама сделал из неё жрицу домашнего очага, охранительницу священного огня, равную супругу, призывающую вместе с ним души Предков.

Как все великое законодатели, Рама лишь оформил и развил высшие инстинкты своей расы. Чтобы украсить жизнь, Рама установил четыре большие праздника в году. Первый был праздник весны или плодородия. Он был посвящен любви супругов. Праздник лета или жатвы был установлен для сыновей и дочерей, которые подносили связанные снопы своим родителям. Праздник осени справляли отцы и матери: они предлагали плоды своим детям, как знак веселья.

Но наиболее святым и таинственным из праздников было Рождество или праздник великого сева. Рама посвятил его одновременно и новорожденным детям, плодам любви, зачатым весной, и душам умерших, Предкам. Символ соприкосновения видимого с невидимым, это религиозное торжество было одновременно и прощанием с вознесшимися душами и мистическим приветствием тем душам, которые возвращаются на землю, чтобы, воплотившись в матерей, вновь возродиться в их детях. В эту святую ночь древние Арийцы соединялись в святилищах Aпryana-Vaeпa, как они соединялись когда-то в своих лесах. Огнями и песнопениями праздновали они возобновление земного и солнечного года, прозябание природы в недрах зимы, трепетание жизни в глубинах смерти. Они воспевали оживотворяющий поцелуй неба, даваемый земле, и торжествующее зачатие нового солнца великой Матерью-Ночью.

Рама соединил таким образом человеческую жизнь с циклами времен года, с астрономическим годовым оборотом. И в то же время, он стремился выдвинуть божественный смысл человеческой жизни. Благодаря такой плодотворной деятельности, Зороастр называет его "предводителем народов, благословенным монархом", и на том же основании индусский поэт Вальмики, который переносит античного героя в эпоху гораздо более приближенную к нам, в роскошную раму более подвинувшейся цивилизации, сохраняет за ним черты высочайшего идеала.

"Рама с очами голубого лотоса, — говорит Вальмики. — был владыкой мира, господином своей души и предметом любви для людей, отцом и матерью своих подданных. Он сумел соединить все существа в единой цепи любви".

Водворившись в Иране у преддверья Гималая, белая раса не была еще господствующей на земле. Нужно было, чтобы её авангард углубился в Индию, где был главный центр Черных, древних победителей красной и желтой расы. Зенд-Авеста упоминает об этом движении Рамы в Индию.{13} Индусская эпопея сделала из него одного из любимых героев. Рама был завоевателем земли, которая заключала Гимават, страну слонов, тигров и газелей. Он дал первый толчок той гигантской борьбе, в которой две расы соперничали бессознательно из-за мирового владычества.

Поэтическое предание Индии, обогащенное на счет оккультных традиций храмов, сделало из неё борьбу между белой и черной магией.

В своей войне с народами и королями страны Джамбуев, как ее называли тогда, Рама, как его прозвали на Востоке, проявил чудесные силы, ибо они превышают обыкновенные способности людей; но силами этими всегда владели великие Посвященные, знавшие скрытые силы природы, которые они и подчиняли себе. Предание изображает Раму то вызывающим источник воды в пустыне, то находящим неожиданную помощь в манне, которую он учит употреблять в пищу, то прекращающим эпидемию с помощью растения hom, amomos Греков, persea Египтян, из которой он умел, извлекать целебный сок. Это растение считалось священным между его последователями и заменило омелу европейских Кельтов.

Рама пускал в ход против своих врагов разные чары. Жрецы Черных господствовали в те времена с помощью уже выродившегося культа. Они имели обыкновение кормить в своих храмах огромных змей и птеродактилей,{14} редких потомков допотопных животных, которым они заставляли поклонятся как своими богам, и которые приводили в трепет толпу. Они заставляли змей поедать мясо военнопленных. Иногда Рама являлся невзначай в такие храмы и при свете факелов выгонял, укрощал и приводил в трепет и змей, и жрецов. Иногда он показывался в лагере врагов безоружный, подвергая себя ударам тех, кто искал его смерти, и после этого возвращался назад целым и невредимым ибо никто не смел дотронуться до него. Когда же расспрашивали тех, которые допустили его удалиться невредимым, спрошенные отвечали, что его взгляд заставил их временно окаменеть, или что, повинуясь слову его, целая гора из меди становилась между ними и им, и они переставали видеть его.

И наконец, как завершение его подвигов, эпическое предание Индии приписывает Раме завоевание Цейлона, этого последнего прибежища черного мага Раваны, на которого белый маг посылает огненный град, перебросив предварительно мост через один из рукавов моря и перебравшись по нем с армией обезьян, которые чрезвычайно напоминают первобытные племена дикарей, увлеченных и вдохновленных этим великим чародеем народов.

Глава IV. Завещание великого Предка

По свидетельству священных книг Востока, Рама сделался распорядителем Индии и духовным царем земли, благодаря своей духовной силе, гению и доброте. Жрецы, короли и народы преклонялись перед ним, как перед небесным благодетелем. Под знаменем Овна ученики его широко распространяли арийский закон, который провозглашал равенство побежденных и победителей, уничтожение человеческих жертв и рабства, уважение к женщине у домашнего очага, культ предков и учреждение священного огня, как видимого символа невидимого Бога.

Рама состарился. Борода его побелела, но бодрость не покидала его тела, и величие истинного первосвященника покоилось на его челе. Короли и посланники народов предлагали ему высочайшую власть. Он потребовал год на размышление и снова ему приснился сон; ибо гений вдохновлявши его, говорил с ним во время сна.

Он увидел себя в лесах своей юности.

Он снова стал молодым и носил льняные одежды друидов. Сиял лунный свет. Была святая Ночь, когда народы ожидают возрождения солнца и года. Рама шел под дубами, прислушиваясь, как он это делал в юности, к волшебным лесным голосам. Прекрасная женщина подошла к нему. На голове у неё была сияющая корона. Её густые волосы были цвета золота. Кожа её блистала белизной снега, а глаза светились глубиной лазури после грозы.

Она сказала ему: я была дикой друидессой; через тебя я стала светлой Супругой и зовусь я теперь Сита. Я — женщина, возвеличенная тобою, я — белая раса, я — твоя супруга. О, мой король и повелитель! Разве не для меня переплыл ты реки, не для меня овладел сердцами народов и победил земных королей? Вот — награда. Возьми эту корону из моей руки, надень ее на твою голову и царствуй вместе со мной над миром. Она преклонила колени в смиренной позе, предлагая ему земную корону. Драгоценные камни сверкали тысячью огней, экстаз любви светился в глазах женщины, и душа великого Рамы, пастыря народов, поддалась волнению.

Но поверх лесных вершин появился Deva Nahousha, его добрый гений, и сказал ему: "если ты наденешь эту корону на свою голову, божественный разум покинет тебя; ты более не увидишь меня. Если ты заключишь эту женщину в свои объятья, твое счастье убьет ее. Но если ты откажешься от обладанья ею, она будет жить счастливая и свободная на земле, и твой невидимый дух будет управлять ею. Выбирай: либо слушать ее, либо следовать за мною". Сита, все еще на коленях, смотрела на своего повелителя глазами полными любви и мольбы, ожидая его ответа. Рама молчал. Его взор, погруженный в глаза Ситы, измерял бездну, которая отделяет совершенное обладание от вечной разлуки. Но почувствовав, что высочайшая любовь есть в то же время и высочайшее отречение, он положил свою руку на лоб белой женщины, благословил ее сказал: "Прощай! Оставайся свободной и не забывай меня!"

Немедленно женщина исчезла как лунный призрак. Молодая заря подняла свой магической жезл над старым лесом. Рама превратился снова в старца. Его белая борода была увлажнена слезами, а из глубины лесов грустный голос взывал: "Рама! Рама!"

После этого сна, который указал ему на завершение его миссии, Рама соединил всех королей и народных посланников и сказал им: "Я не хочу высшей власти, которую вы предлагаете мне. Сохраните ваши короны и соблюдайте мой закон. Моя задача кончена. Я удаляюсь навсегда с моими братьями, посвященными, на гору Airyana-Vaeja. Оттуда я буду наблюдать за вами. Оберегайте священный огонь! Если бы он погас, я появлюсь среди вас беспощадным судьёй и страшным мстителем!" Вслед за тем он удалился с своими приближенными учениками на гору Альбори между Балк и Бамиан, в убежище, известное только Посвященным.

Там он поучал своих учеников относительно тайн земли и Великого Существа. Ученики его понесли в Египет и до самой Окситант священный огонь, символ божественного единства вещей, и рога Овна, эмблему арийской религии. Эти рога сделались знаками посвящения, а затем и священнической и царственной власти.{15} Издали Рама продолжал следить за своими народами и за возлюбленной белой расой. В последние годы своей жизни он был занят устройством календаря для Арийцев.

Ему мы обязаны знаками зодиака. Это было завещанием патриарха посвященных. Странная книга, написанная звездами, сверкающими иероглифами на небесном своде, бездонном и безграничном, была оставлена Древнейшим из нашей расы. Устанавливая двенадцать знаков зодиака. Рама придал им тройной смысл. Первый относился к влиянию солнца на двенадцать месяцев года; второй передавал символически его собственную историю; третий указывал на оккультные средства, которыми он пользовался, когда достигал своей цели. Вот почему эти знаки, читаемые в обратном порядке, сделались позднее тайными эмблемами постепенного посвящения.{16} Он сделал распоряжение своим ученикам, чтобы они скрыли его смерть и продолжали дело его жизни, распространяя свое братство. В течение многих веков верили, что Рама, в тиаре с рогами овна, продолжал жить на своей святой горе. В ведические времена Великий Предок превратился в Яму, судью мертвых, в индусского Гермеса.

Глава V. Ведическая Религия

Благодаря своему организаторскому гению, великий основатель арийских культур создал в центре Азии в Иране народ, общество, вихрь бытия, который должен был светить миру во всех смыслах. Колонии первобытных Арийцев распространились в Азии и в Европе, принося с собой свои нравы, свои культы и своих богов. Из всех этих колоний ветвь индусских Арийцев приближается больше всего к первобытным Арийцам.

Священные индусские книги Веды имеют для нас тройную цену. Прежде всего, они приводят нас к очагу античной арийской религии блистающими лучами которой являются ведические гимны. Затем, они дают нам ключ к Индии. И наконец, они дают нам первую кристаллизацию основных идей эзотерической доктрины и вместе с тем, всех арийских религий.{17}

Сделаем краткий обзор содержания и ядра ведической религии.

Ничего не может быть проще и величавее этой религии, в которой глубокой натурализм сливается с трансцедентной духовностью. Перед рассветом, глава семьи становится перед алтарем, воздвигнутым из земли, на котором горит огонь, зажженный посредством двух кусков сухого дерева. В этой деятельности, глава семьи в одно и то же время и Отец, и Священнослужитель, и Царь жертвоприношения. В то время — говорит ведический поэт, — когда заря восходит, подобно выкупавшейся и облекшейся в белоснежную одежду женщине, глава семьи произносит молитву, обращаясь к Уше (заре), к Савитри (солнцу) и к Асурам (духам жизни). Мать и сыновья льют в это время приготовленную из растения асклепия жидкость (сома) в огонь Агни, и поднимающееся пламя несет к невидимым Божествам очищенную молитву, слетающую с уст патриарха и главы семьи.

Настроение ведического поэта одинаково чуждо и эллинской чувственности (я говорю о народном греческом культе, а не об учении греческих посвященных), которая наделяет космические божества красивым человеческим телом, и еврейскому монотеизму, который молится Вездесущему, бесформенному, Предвечному.

Для ведического поэта природа — прозрачное покрывало, за которым живут неисповедимые Силы Божества. К этим Силам он обращается с молитвой; он олицетворяет их, но не забывает, что это не более как метафоры. Для него Савитри не столько солнце, сколько Вивасват — творческая сила жизни, одухотворящая солнечную систему. Индра, божественный воин, который в своей золотой колеснице проезжает по небу, извергая гром и молнию, олицетворяет могущество солнца в атмосферической жизни, "в великой прозрачности воздушных пространств".

Когда они обращаются к Варуне (Уран Греков), Богу бесконечного, всеобъемлющего, лучезарного неба, ведические поэты поднимаются еще выше. Если Индра символизирует творческую и воинствующую жизнь небес, то Варуна изображает неизменное величие Божества. Ни что не может сравниться с великолепием его описания в гимнах Вед. Солнце — Его око, небо — Его одежда, гроза — Его дыхание. На незыблемых основах построил Он небо и землю и содержит их врозь. Он все создал и все сохраняет. Ничто не может выразить неисповедимое творчество Варуны; никто не может проникнуть в Него, но Он, всеведущий, видит все, что есть и что будет. С вершин небес, где Он обитает в своем стовратом дворце, Он различает полет птиц в воздухе и следы кораблей на волнах. Оттуда, с высоты своего золотого престола, он созерцает человеческие дела. Он поддерживает порядок в мире и в обществе; он карает виновного, он изливает свое милосердие на кающегося грешника. Крик истерзанной совести обращается к Нему; перед Его лицом грешник складывает бремя своих грехов.

В некоторых отношениях ведическая Религия обильна ритуалами, в других — она высоко отвлеченна. С Варуной она спускается в недра совести и раскрывает идею святости.{18} Прибавим, что она поднимается до чистого понимания Единого Бога, Который проникает великое Целое и управляет им.

Между тем, грандиозные образы, которые льются широкими потоками из строф ведических гимнов, представляют лишь внешнюю оболочку Вед. С идеей Агни, божественного огня, мы прикасаемся к самому ядру доктрины, к её эзотерической и трансцедентной основе. В действительности, Агни является космической силой, всемирным началом. Агни — не только огонь земной молнии и солнца; его истинная отчизна — невидимое мистическое небо, обитель вечного Света и первообразов всех вещей. Рождения его бесконечны, сверкает ли он из куска дерева, в котором спит как зародыш в лоне матери, или же, как "Сын Волн" бросается с громовым шумом из небесных рек, где Ашвины (небесные всадники) зачали его.

Он — старейший между богами, первосвященник на небе так же, как и на земле, и он священнодействовал в обители Вивасват (небо или солнце) много ранее, чем Матарисва (молния) принесла его смертным, и чем Атарван и Ангиры, древние жертвоприносители, учредили его здесь на земле, как охранителя, хозяина и друга людей. Владыка и производитель жертвы, Агни сделался носителем всех мистических учений о жертвоприношениях. Он зарождает богов, он устрояет мир, он производит и сохраняет жизнь вселенной, короче — Агни есть космогоническая сила.

Сома соответствует Агни. В действительности, это — напиток из перебродившего растения, которое возливается при жертвоприношениях богам. Но так же, как и Агни, он существует мистически. Его высшая обитель находится в глубинах третьего неба, где Cypья (дочь солнца) очистила его и где его нашел Пушан (бог питающий). Из этой обители Сокол, символ молнии, или даже сам Агни похитил его у небесного Стрельца, у Гандхарвы, его охранителя, и принес его людям.

Боги выпили его и сделались бессмертными; люди, в свою очередь, станут бессмертными, когда выпьют его у Ямы, в обители блаженных. А до тех пор напиток дарует им здесь, на земле, силу и долговечность; это — амброзия и вода обновления. Она питает, проникает в растение, оживотворяет семя животных, вдохновляет поэта и дает полет молитве. Душа неба и земли, Индры и Вишну, она составляет вместе с Агни неразделимую чету; чета эта зажгла солнце и звезды.{19}

Идея Агни и Сомы заключает в себе два основных начала вселенной; по учению эзотерической доктрины и каждой живой философии, Агни есть Вечно-мужественное, творческий Разум, чистый Дух; Сома есть Вечно женственное, Душа мира, лоно всех миров, видимых и невидимых для телесных очей, сама природа или тонкая материя в своих бесконечных трансформациях.{20} Совершенное соединение этих двух сущностей составляет величайшую Сущность, суть самого Бога.

Из этих двух главных идей вытекает третья, не менее плодотворная. Веды делают из космогонического акта непрестанное жертвоприношение. Чтобы произвести все существующее, Высочайшая Сущность приносит Себя в жертву. Она разделяется, что-бы выйти из своего единства. Эта жертва рассматривается как источник всех отправлений природы. Эта идея, поражающая с первого взгляда и чрезвычайно глубокая, когда вдумаешься в нее, содержит в зачатке всю теософическую доктрину инволюции Бога в мире, эзотерический синтез многобожия и единобожия. Она вызывает к жизни Дионисийскую доктрину падения и искупления душ, расцвет которой мы найдем у Гермеса и у Орфея. Отсюда же истекает учение о божественном Глаголе, провозглашенном Кришной и завершенном Иисусом Христом.

Жертвоприношение огня со всеми его церемониями и молитвами, незыблемое средоточие ведического культа, делается таким образом олицетворением этого великого космогонического акта. Веды придают первостепенное значение молитве, формуле призыва, которая сопровождает жертвоприношение. Вот почему они делают из молитвы богиню Брахманаспати. Вера в призывающую и созидающую силу человеческого слова, когда оно сопровождается могучим движением души или сильным порывом воли, есть источник всех культов и смысл всей египетской и халдейской мани.

Для ведических и брахманических жрецов, Асуры, невидимые духи, и Питрисы или души предков, совершенно реально присутствуют при жертвоприношении, размещаясь на траве кругом алтаря, привлеченные из своей невидимой обители огнем, пением и молитвой. Наука, относящаяся к этой стороне культа, есть наука о иерархии невидимых духов.

Что касается бессмертия души, Веды утверждают его совершенно определенно и ясно:

"В человеке есть бессмертная часть; ее-то, о Агни, нужно согревать твоими лучами, воспламенять твоим огнем. О Ятаведас, в блистающем теле, созданном тобою, принеси ее в обитель благочестивых!".

Ведические поэты не только указывают на судьбу души, они тревожно ищут её происхождения. "Откуда рождается душа? Души приходят к нам, уходят, снова возвращаются и снова уходят". Здесь в двух словах уже дается учение о перевоплощении, которое будет играть впоследствии такую первенствующую роль в брахманизме и буддизме, у египтян и у орфиков, в философии Пифагора и Платона, здесь намечается эта мистерия из мистерий, эта тайна из тайн.

Как после этого не признать в Ведах широкие основные линии органической религиозной системы, цельного философского понимания вселенной?

В них заключается не только глубокая интуиция относительно мировых истин, превышающих наблюдения разума, в них — единство и ширина взгляда по отношению природы, проникновение в связь её явлений. Как прекрасный горный кристалл, сознание ведического поэта отражает солнце вечной истины и в его сверкающей призме уже играют и преломляются все лучи всемирной Теософии. Основы вечной доктрины выступают здесь даже яснее, чем в иных священных книгах Индии и в других семитических или арийских религиях, благодаря необычайной смелости ведических поэтов и благодаря прозрачности этой первобытной религии, столь чистой и высокой.

В эту эпоху различия между мистериями и народным культом еще не существовало, но, читая внимательно Веды, позади отца семейства или поэта, поющего священные гимны, уже можно различить другое лицо, более важное; мудреца, риши, посвященного, от которого священнодействующий получал толкование истины. Можно также убедиться, что эта истина передавалась благодаря непрерывающейся традиции, которая восходит до самых источников арийской расы.

Таким образом мы видим, как арийский народ положил начало своей завоевательной и культурной миссии вдоль Инда и Ганга. Невидимый гений Рамы, божественный Разум, Deva Nahousha, управляет им. Агни, священный огонь, переливается в его жилах. Молодая заря освещает эти века юности, силы и мужества. Семья создана, женщина пользуется уважением. Она жрица очага, она создает священные гимны и сама поет их. "Да живет муж этой супруги сто осеней" — говорит поэт.

Тогда умели любить жизнь, но точно так же умели и верить в потустороннее существование. Царь жил во дворце, на холме, возвышавшемся над поселком. Во время войны он выезжал на блистательной колеснице, в сверкающем вооружении, увенчанный тиарой.

Позднее, когда брахманы укрепили свой авторитет, рядом с великолепным дворцом Махараджи или великого царя, возникли каменные пагоды, откуда изошли искусства, поэзия и драма богов, изображавшаяся мимикой и пением священных танцовщиц. В те времена существовали касты, но не было насилия и не было стеснительных преград. Воин был в то же время жрецом, и жрец — воином, оставаясь одновременно слугой царя и совершая богослужение.

Позднее появляется новое лицо, смиренное на вид, но имеющее великое будущее, с отпущенными волосами и бородой, полунагое, покрытое рубищем: это муни, отшельник, он живет близ священных озер в дикой пустыне, где и предается медитации и аскетизму. От времени до времени он является к предводителю или царю, чтобы усовестить его. Часто его отталкивают, не слушают, но в то же время его уважают и боятся. Он уже начинает проявлять страшную власть.

Между царем, красующимся на своей золотой колеснице, окруженным своими воинами, и этим муни, почти нагим, не имеющим иного оружия, кроме своей мысли, слова и взгляда, возникнет со временем великая борьба. И торжествующим победителем будет не царь; победителем будет отшельник, оборванный, исхудалый нищий, потому что на его стороне будет знание и сильная воля.

История этой борьбы и есть история самого брахманизма, а позднее и буддизма, и в ней сосредоточивается почти вся история Индии.

Книга Вторая. КРИШНА

"Ты несешь внутри себя высочайшего друга, которого ты не знаешь. Ибо Бог обитает внутри каждого человека, но немногие умеют найти Его. Человек, который приносит в жертву свои желания и свои действия Единому, Тому, из Которого истекают начала всех вещей и Которым создана вселенная, достигает такой жертвой совершенства, ибо тот, кто находит в самом себе свое счастье, свою радость и в себе же несет свой свет, тот человек в единении с Богом. Познай же: душа, которая нашла Бога, освобождается от рождения и смерти, от старости и страдания и пьет воды бессмертия". Бхагавад-Гита.

"Тот, кто создает безостановочно миры — троичен. Он есть Брама-Отец; он есть Майя-Мать; он есть Вишну-сын; Сущность, Субстанция и Жизнь. Каждый заключает в себе двух остальных и все три составляют одно в Неизреченном". Упанишады.

Глава I. Героическая Индия. Сыны Солнца и Сыны Луны

Победа арийцев над Индией вызвала из жизни одну из самых блестящих цивилизаций, какие известны миру. Ганг и его притоки были свидетелями появления великих царств и необъятных городов, как Айодхья, Гастинапура и Индрапешта. Эпические повествования Махабхараты и народная космогония Пуран, которые заключают в себе древнейшие предания Индии, передают в ослепительных чертах царственную роскошь, героическое величие и рыцарский дух этих отдаленных веков. Нельзя себе представить более гордого и более благодарного образа, чем образ арийского царя Индии, стоящего на своей боевой колеснице и отдающего приказы целому войску слонов, конных и пеших воинов. Один ведический жрец посвящает своего царя перед собравшейся толпой такими словами: "Я привел тебя в нашу среду. Весь народ желает тебя. Небо непоколебимо, земля непоколебима и эти горы непоколебимы".

В одном из позднейших законодательств, в Манава Дхарма-Шастре, можно прочесть:

"Эти владыки мира, пламенея во взаимной борьбе, раскрывая свою силу в битвах и никогда не отворачивая лица от опасности, восходят после смерти прямо на небо".

Действительно, они ведут свое происхождение от богов, соперничают с ними и готовятся стать богоподобными. Сыновнее послушание, воинская доблесть и вместе с тем великодушное чувство относительно всех — вот древне-индусский идеал человека.

Что касается женщины, индусская эпопея, бывшая послушной слугой брахманов, показывает нам ее только под видом верной супруги. Ни Греция, ни народы Севера, никогда не достигали в своих поэмах образа супруги настолько нежной, настолько благородной и одухотворенной, как страстная Сита или нежная Дамаянти.

Но индусская эпопея не говорит нам ничего о глубоких тайнах смешения рас и медленного развития религиозных идей, которая привели к решительным изменениям в общественной организации ведической Индии.

Победители Арийцы, отличавшиеся чистотой своей расы, встретились в Индии со смешанными, низшими расами, в которых желтый и красный тип скрещивался в самых разнообразных оттенках, имя своей основой черную расу. Таким образом, индусская цивилизация является перед нами подобно великой горе, имеющей в своей основе черную расу, по бокам — смешанные расы, а на вершине — чистых арийцев. В виду того, что разделение на касты не было строгим в первобытную эпоху, большое смешение происходило между всеми этими народами. Чистота расы победителей нарушалась все более и более с течением веков; но и до наших дней заметно преобладание арийского типа в высших классах Индии, а в низших слоях — преобладание черной расы. Из самых же низших слоев индусского населения поднимались подобно миазмам джунглей, смешанным с запахом диких зверей, жгучие испарения страстей, смесь сладострастия и жестокости.

Большая примесь черной крови дала Индусам их особую окраску. Она ослабила расу. Но, несмотря на эту примесь, главные идеи белой расы удерживались чудесным образом на вершине её цивилизации, несмотря на все революции, через которые она проходила.

Таким образом, мы имеем этнографическую основу Индии, ясно определенную: с одной стороны — гений белой расы с его нравственным чувством и высшими метафизическими стремлениями; с другой стороны — гений черной расы с его страстными энергиями и с разрушительной силой.

Каким образом этот двойной гений отражается в древне-религиозной истории Индии? Древнейшие предания говорят о династии солнечной и о династии лунной. Цари из первой династии вели свое происхождение от солнца; вторые называли себя сынами луны. Но этот символически язык покрывал собою две противоположный религиозные идеи и означал, что эти две категории властителей принадлежат к двум различным культам.

Солнечный культ приписывал Богу вселенной мужское начало. Вокруг него соединялось все наиболее чистое из ведических преданий: наука священного огня и молитвы, эзотерическое понятие о верховном Боге, уважение к женщине и культ предков; в основе же царской власти лежало выборное и патриархальное начало.

Культ лунный приписывал Божеству женское начало, под знаменем которого религии арийского цикла обоготворяли во все века природу, по большей части природу слепую, непостоянную, в её наиболее бурных и страшных проявлениях. Этот культ склонялся к идолопоклонству и к черной магии. Он благоприятствовал многоженству и тирании, опирающейся на народные страсти.

Борьба между сынами солнца и сынами луны, между Пандавами и Кауравами, составляет предмет индусской эпопеи Махабхарата, которая представляет нечто в роде краткого перспективного изложения истории арийской Индии до учреждения брахманизма. Эта борьба изобилует ожесточенными битвами и странными бесконечными приключениями. Среди этой гигантской эпопеи, Кауравы, цари лунного цикла, остаются победителями. Пандавы, благородные представители солнца, охранители чистого культа, свергнуты с престола и изгнаны. Преследуемые, они бродят прячась в лесах, находя приют у отшельников, одетые в древесную кору, с посохом странника вместо оружия.

Победят ли низшие инстинкты? Силы мрака, изображаемые в индусской эпопей в виде черных Ракшасов, одержат ли победу над светлыми Девами? Раздавит ли тирания под своей победной колесницей избранных и циклон мрачных страстей обратит ли в прах ведический алтарь, погасив священный огонь предков? Нет! Индия лишь в начале своей религиозной эволюции, она развернет свой метафизический и организующий гений в учреждении Брахманизма. Жрецы, которые служили царям и начальникам под именем пурахитов (приставленные к жертвенным огням), уже превратились в их советников и министров. Они обладали большими богатствами и значительным влиянием, но им не удалось бы придать своей каст высшую власть и неприкосновенное положение, превышавшее даже царскую власть, без помощи другого класса людей, который олицетворял собою разум Индии в его наиболее оригинальных и наиболее глубоких проявлениях. Мы говорим об отшельниках.

С незапамятных времен эти аскеты обитали в уединении, в глубине лесов, на берегу рек или в горах близ священных озер. Они жили в одиночества, или соединялись в братства, но оставались всегда в духовном единении. В них следует признать духовных вождей, истинных учителей Индии. Наследники древних мудрецов, древних Риши, они одни владели тайным толкованием Вед. В них жил гений подвижничества, оккультных знаний и оккультного могущества. Чтобы достигнуть таких знаний и такого могущества, они преодолевали все: холод, голод, жгучее солнце, ужасы джунглей. Беззащитные в своей деревянной хижине, они жили молитвой и медитацией. Голосом или взглядом они призывали или отгоняли ядовитых змей, укрощали львов и тигров.

Счастлив тот, кто удостоится их благословения: все Девы станут его друзьями Горе тем, кто дотронется до отшельников: их проклятие — говорят поэты — преследует виновного до третьего воплощения. Цари дрожат перед их угрозами, и, странная вещь, они внушают страх самим богам. В Рамаяне, Вишвамитра, царь, ставший отшельником, приобретает такое могущество благодаря своему аскетизму и своим медитациям, что боги начинают дрожать за свое существование. Тогда Индра посылает ему самую очаровательную из Апсар, которая приходит выкупаться в озере перед хижиной святого. Нимфа соблазняет отшельника; от их союза родится герой, и — существование вселенной обеспечено на несколько тысячелетий.

Под этими поэтическими вымыслами можно угадать высокую власть отшельников белой расы, которые, одаренные глубоким провидением и могучей волей, властвовали из глубины своих лесов над пламенной душой Индии.

Братства, состоявшие из подобных отшельников, дали толчок жреческому перевороту, который сделал из Индии могучую теократию. Победа духовной силы над силой мирской, отшельника над царем, из которой родилась власть брахманизма, произошла благодаря великому реформатору. Примирив обоих борющихся гениев, гения белой расы и гения черной расы, солнечного культа и лунного, этот богочеловек был истинным творцом национальной религии Индии. Кроме того, его могучий гений дал миру новую идею необъятного значения: идею божественного Глагола или Бога, воплощенного и проявленного в человеке. Этот первый Мессия этот старший иэ сынов Божиих, был Кришна.

Сказание о нем имеет тот первостепенный интерес, что оно вкратце заключает в себе и драматизирует всю брахманическую доктрину; но сказание это остается как бы оторванным и витающим в воздухе благодаря тому, что пластическая сила абсолютно отсутствует в индусском гении. Неясное мифическое повествование Вишну-Пуран заключает в себе, тем не менее, исторические данные о Кришне, носящие черты яркости и индивидуальности. С другой стороны, Бхагавад-Гита, этот удивительный отрывок, вставленный в великую поэму Махабхарата, которую брахманы считают одной из наиболее священных своих книг, содержит во всей своей чистоте учение, приписываемое Кришне. Во время чтения именно этих двух книг, образ великого религиозного Учителя Индии предстал передо мной, как живой. Итак, я буду передавать историю Кришны, черпая из этих двух источников, из которых один (Вишну-Пурана) представляет народное предание, а другой (Бхагавад-Гита) — предание посвященных.

Глава II. Царь Мадуры

В начале темного века Кали-Юга, около трех тысяч лет до нашей эры (по хронологии брахманов), жажда золота и власти овладела миром. В течение нескольких веков — говорят древние мудрецы — Агни, небесный огонь, образующий светлое тело Дев и очищающий душу людей, распространял по земле свои эфирные токи. Но жгучее дыхание Кали, богини желания и смерти, которое поднимается из бездн земли как воспаленное дыхание, пронеслось в те времена по всем человеческим сердцам.

Справедливость царствовала во времена благородных сынов Панду, царей солнечного цикла, которые внимали голосам мудрецов. Победители, они обращались с побежденными как с равными. Но с тех пор как сыны солнца были истреблены или смещены с своих престолов, и их редкие потомки скрывались у отшельников, несправедливость, честолюбие и ненависть взяли верх.

Изменчивые и лживые, как ночное светило, которое они взяли своим символом, цари лунного цикла воевали между собою беспощадно. Одному из них удалось взять верх над всеми другими путем внушенного страха и волшебных чар.

На севере Индии, на берегу широкой реки, процветал могучий город. Он имел двенадцать пагод, десять дворцов и сто ворот, окаймленных башнями. Разноцветные знамена развивались на его высоких стенах, напоминая крылатых змей. Это была гордая Мадура, несокрушимая как крепость Индры.

Там царствовал Канза, отличавшийся коварным сердцем и ненасытной душой. Он терпел вблизи себя одних лишь рабов и верил в прочное господство лишь над тем, что ему удавалось сломить, а то, чем он обладал, казалось ему ничтожным в сравнении с тем, к чему стремилось его ненасытное честолюбие. Все цари, признавшие лунный культ, преклонялись перед ним. Но Канза мечтал покорить всю Индию, от Ланки до Гимавата. Чтобы выполнить это намерение, он соединился с Калаиени, властителем гор Виндия, с могучим царем Яван.

Как приверженец богини Кали, Калаиени предавался мрачному искусству черной магии. Его называли другом Ракшасов или блуждающих по ночам демонов, а также царем змей, потому что он пользовался этими животными, чтобы наводить ужас на свой народ и на своих врагов.

В глубине одного непроходимого леса, внутри горы, находился храм богини Кали; это была необъятная черная пещера, не имевшая конца, вход в которую охранялся колоссами с звериными головами, высеченными в скале. В эту пещеру приводили тех, кто желал преклониться перед Калаиени и получить от него тайную силу.

Он появлялся у входа в храм, окруженный множеством чудовищных змей, которые извивались вокруг его тела и поднимались по мановению его жезла. Он заставлял своих данников падать ниц перед этими животными, головы которых, переплетаясь, поднимались над его головой. При этом он шептал таинственные формулы. Те, которые выполняли этот обряд и поклонялись змеям, получали великие милости и им давалось все, чего бы они ни пожелали. Но в то же время они попадали бесповоротно во власть Калаиени. Вдали или вблизи, они оставались его рабами, и если кто-либо из них пытался ослушаться или скрыться от него, он немедленно видел перед собой страшного мага, окруженного своими пресмыкающимися, он видел около себя их шипящие головы и был парализован чарами их сверкающих глаз.

Вот этого Калаиени Канза выбрал своим союзником. Царь Яванов обещал ему власть над землей условием, чтобы он взял себе в жены его дочь.

Горда как антилопа и гибка как змея была дочь царя-мага, прекрасная Низумба. Лицо её напоминало темное облако, на котором играет голубой свет луны. Глаза её были как молнии; её жадные уста походили на мякоть красного плода с белыми косточками; можно бы подумать, что это — сама богиня желаний Кали. Вскоре она овладела сердцем Канзы и, разжигая все его страсти, превратила его сердце в пламенный костер. Канза имел дворец, наполненный женщинами всех цветов, но внимал он одной лишь Низумбе.

"Даруй мне сына — сказал он ей — и я сделаю его своим наследником и стану владыкой земли и не буду бояться никого".

Но у Низумбы не было сына, и сердце её пламенело гневом. Она завидовала другим женам Канзы, любовь которых приносила плод. Она умножала жертвоприношения, приносимые её отцом богине Кали, но её недра оставались бесплодными, как песок жгучей пустыни. И тогда царь Мадуры приказал совершить перед всем городом великое жертвоприношение и вызвать всех Дев. Жены Канзы во всем великолепии и весь народ присутствовали при торжестве.

Распростертые перед огнем жрецы призывали своим гением великого Варуна, Индру, Ашвинов и Марутов. Царица Низумба приблизилась и произнося магическую формулу на незнакомом языке, бросила в огонь горсть благовоний. Дым почернел, языки пламени закружились, и приведенные в ужас жрецы воскликнули:

"О царица! то не Девы, то Ракшасы пронеслись над огнем. Твое лоно останется бесплодным".

Тогда Канза в свою очередь приблизился к огню и спросил жреца: "В таком случай скажи мне: от которой из моих жен родится владыка мира"?

В этот миг Деваки, сестра царя приблизилась к огню. Это была девственница с сердцем ясным и чистым, которая провела свое детство за пряжей и за тканьем, словно во сне. Её тело было на земле, душа же её, казалось, пребывала в небесах. Деваки преклонила смиренно колени, прося Дев дать сына её брату и прекрасной Низумбе. Жрец смотрел поочередно то на огонь то на девственницу. Вдруг он воскликнул, исполненный изумления:

— О царь Мадуры! Ни один из твоих сыновей не будет владыкой мира! Он родится из недр твоей сестры, которая присутствует здесь.

Велико было поражение Канзы и гнев Низумбы при этих словах. Когда царица осталась наедине с царем, она сказала ему:

— Нужно, чтобы Деваки погибла немедленно.

— Каким образом возразил Канза, смогу я погубить мою сестру? Если Девы покровительствуют ей, их месть падет на меня.

— В таком случае, — сказала Низумба, полная ярости, — пусть царствует она на моем месте и пусть родит она того, который приведет тебя к постыдной гибели. Я же не хочу более царствовать вместе с трусом, который боится Дев, я возвращаюсь к отцу моему Калаиени!

Глаза Низумбы метали молнии, золотые подвески её трепетали на смуглой шее. Она бросилась на землю и её прекрасное тело извивалось, как разъяренная змея. Канза, страшась потерять ее и охваченный безумным порывам страсти, был одновременно и испуган и опален новым желанием.

— Хорошо! — воскликнул он, — Деваки погибнет, лишь не покидай меня!

Молния торжества сверкнула в глазах Низумбы, волна горячей крови залила её темное лицо. Она вскочила быстрым прыжком и обняла покоренного тирана своими гибкими руками. Прижимаясь к нему трепещущей грудью, от которой исходило одуряющее благоухание, прикасаясь своими жгучими устами к его устам, она проговорила тихим голосом:

— Мы принесем жертву Кали, богине желания и смерти, и она даст нам сына, который будет владыкой мира!

В эту же ночь пурохита, начальник жертвоприношений, увидел в сновидении царя Канзу, закалывающим свою сестру Деваки. Тотчас же он отправился к Деваки, объявил ей, что смертельная опасность угрожает её жизни и приказал ей бежать без замедления к отшельникам. Деваки, получив указание от жреца, переоделась в странницу, вышла из дворца Канзы и покинула город Мадуру, не встреченная никем.

Рано утром слуги царя искали Деваки, чтобы казнить ее, но нашли её покои пустыми. Царь допрашивал городскую стражу. Стража отвечала, что ворота были заперты всю ночь, но во сне все видели как стены крепости распались, словно расколотые павшим с неба лучом света, и женщина вышла из города, следуя за этим лучом. Тогда Канза понял, что непреодолимая сила покровительствует Деваки. С этих пор страх проник в его душу и он возненавидел свою сестру смертельной ненавистью.

Глава III. Деваки

Когда Деваки, одетая в одежду из древесной коры, скрывавшую её красоту, вошла в дебри гигантских лесов, она пошатнулась, изнуренная усталостью и голодом. Но как только она почувствовала тень этих чудных лесов и, утолив свой голод плодами манго, вдохнула влажную свежесть лесного источника, она ожила, как оживает истомившийся цветок, освеженный пронесшимся ливнем. Отдохнув, она углубилась в лес под прохладные своды, образовавшиеся из величественных стволов, ветви которых погружались в почву и, вновь поднимаясь, раскидывали во все стороны свои зеленые шатры.

Долго шла она, защищенная от солнца, словно в темной и прохладной пагоде, которой не видно было конца. Жужжание пчел, крики влюбленных павлинов, пение тысячи птиц, влекли ее все далее и далее, и все огромнее становились деревья, лес все более темнел, и древесные ветви все теснее переплетались в непроницаемую сень. Стволы прижимались к стволам, зеленая чаща поднималась подобно куполу над её головой, или же становилась стеной перед ней. Деваки приходилось то скользить по зеленым коридорам, куда солнце изредка бросало снопы своих лучей и где ей заграждали путь поваленные бурей деревья, то она останавливалась под сенью манго и осока, с которых ниспадали гирлянды лиан и целый дождь цветов. Олени и пантеры прыгали в чащах. Нередко там же хрустели ветви под ногами диких быков или же целое стадо обезьян проносилось в листве деревьев, издавая громкие крики.

Так шла она целый день. К вечеру, поверх бамбуковой чащи она увидала неподвижную голову мудрого слона. Он смотрел на Деваки с видом разумным и покровительственным и поднимал свой хобот, словно приветствуя ее. И тогда лес прояснился и Деваки увидела картину, полную глубокого мира и небесной прелести.

Перед ней расстилалось озеро, усыпанное лотосами и голубыми кувшинками: его лазурная грудь открылась среди глубины леса, как новое небо. Серьезные аисты неподвижно мечтали на его берегах и две газели пили, склонившись над водой. На противоположном берегу, под сенью пальм, виднелась обитель отшельников. Спокойный розовый свет заливал озеро, лес и обитель святых риши. На горизонте возвышалась белая вершина горы Меру над океаном лесов. Дыхание невидимой реки оживляло растительность и смягченный грохот дальнего водопада доносился вместе с ветерком, как ласка или как отдаленная мелодия.

На берегу озера Деваки увидела лодку. Рядом человек преклонных лет, отшельник, казалось ожидал кого-то. Молча сделал он ей знак, чтобы она вошла в лодку и взялся за весла. Когда лодка двинулась, задавая за водяные лилии, Деваки увидала самку лебедя, плавающую на голубых водах озера. Смелым полетом лебедь самец, опускаясь из воздушных пространств, начал описывать большие круги вокруг нее и затем опустился около своей подруги, трепеща белоснежными крыльями. Деваки вздрогнула, сама не зная почему. Но лодка причалила к противоположному берегу и дева с очами лотоса увидела перед собой царя отшельников Васиштху.

Сидя на шкуре газели и сам одетый в шкуру черной антилопы, он более походил на неземного жителя, чем на человека. В течение шестидесяти лет питался он одними дикими плодами. Его волосы и борода были белы подобно вершинам Гимавата, его кожа была прозрачна, а взгляд его таинственных глаз был обращен внутрь.

Увидя Деваки, он встал и приветствовал ее словами: "Деваки, сестра знаменитого Канзы, привет тебе от нас! Руководимая Махадевой, ты оставила мир скорби для мира радостей, ибо ты у святых риши, которые владеют своими чувствами, счастливы своей судьбой и ищут путь к небу. Давно мы тебя ожидаем, как ночь ожидает зарю, ибо мы, живущие в глубине лесов, мы взираем очами Дев на этот мир. Люди нас не видят, но мы видим людей и следим за их деяниями. Темный век жадных желаний, крови и преступления свирепствует на земле. Тебя мы отметили для подвига освобождения и через нас Девы избрали тебя. Ибо луч божественной красоты облекается в лоне женщины в человеческий образ".

В эту минуту святые выходили из своей обители для вечерней молитвы. Престарелый Васиштха приказал им поклониться до земли перед Деваки. Они преклонились и Васиштха продолжал: "Она будет матерью всем нам, ибо от неё родится дух, который должен преобразить всех". И вслед за тем, обращаясь к ней: "Пойди, моя дочь, риши отведут тебя к соседнему озеру, где живут сестры отшельницы. Ты будешь жить среди них и да сбудется божественная тайна."

Деваки отправилась в монастырь, окруженный лианами, к благочестивым женщинам, которые кормили ручных газелей, предаваясь омовениям и молитвам. Деваки принимала участие в их жертвоприношениях. Престарелая отшельница давала ей тайные наставления. Остальным было приказано одевать ее, как царицу, в прекрасные душистые ткани и предоставлять ей бродить одной по всему лесу. Иногда она встречала старых отшельников, возвращавшихся с реки. Увидав ее, они преклоняли колена, а затем продолжали свой путь.

Однажды близ ручья, покрытого розовыми лотосами, увидала она молящегося молодого отшельника. Он поднялся при её приближении, бросил на нее глубокий взгляд, полный грусти и удалился в молчании. И величавый вид старцев, и образ двух лебедей, и взгляд молодого отшельника, преследовали молодую девушку в её мечтах.

Вблизи от источника стояло с незапамятных времен дерево, распростиравшее огромные ветви, которое святые риши называли "древом жизни". Деваки любила сидеть под его тенью. Часто, сидя под ним, она засыпала, посещаемая странными видениями. Голоса пели в чаще листвы: "Слава тебе, Деваки! Оно придет, венчанное светом, это чистое излияние, исходящее из великой Души, и звезды побледнеют пред славой его. Оно придет, и жизнь бросит вызов смерти, и обновится им кровь всех существ. Оно придет слаще меда и амриты, чище агнца беспорочного и уст девственницы. И все сердца зажгутся любовью. Слава, слава, слава тебе, Деваки!"{1} Были ли то отшельники? Или Девы пели этот привет? Иногда ей казалось, что какое-то далекое влияние или таинственное присутствие, как бы невидимая простертая над ней рука заставляла ее засыпать. И тогда она впадала в глубокий сон, сладкий, неизъяснимый, из которого пробуждалась смущенная и взволнованная. Она оборачивалась кругом, как бы ища кого-то, но никого не было видно. Лишь изредка видела она розы, рассыпанная по её зеленому ложу, или же находила венок из лотосов в своих руках.

Однажды Деваки погрузилась в глубокий экстаз. Она услыхала небесную музыку, как бы океан арф и божественных голосов. Внезапно небо разверзлось, раскрывая бездны света. Тысячи сияющих существ смотрели на нее и, в сверкании молниеносного луча, Солнце солнц, сам Махадева, появился перед нею в человеческом образе. И тогда, чувствуя что мировой Дух проник в неё, она потеряла сознание и в забвении всего земного, отдавшись беспредельному восторгу, она зачала божественного младенца.

Когда семи лун описали свои магические круги вокруг священного леса, глава отшельников призвал к себе Деваки. "Воля Дев исполнилась," сказал он. "Ты зачала в чистоте сердца и в божественной любви. Дева и мать, мы преклоняемся перед тобою. От тебя родится сын, который будет Спасителем мира. Но твой брат, Канза, ищет погубить тебя и святой плод, который ты несешь в своих недрах. Нужно спасаться от него. Братья отведут тебя к пастухам, которые живут у подножия горы Меру под благовонными кедрами в чистом воздухе Гимавата. Там ты родишь твоего божественного Сына и ты назовешь его Кришна, священный. Но да будет для него неведомо твое и его происхождение; не говори о нем никогда. Иди без страха, ибо мы бодрствуем над тобой."

И Деваки удалилась к пастухам горы Меру.

Глава IV. Юность Кришны

У подножия горы Меру расстилалась свежая долина, покрытая лугами и окаймленная обширными кедровыми лесами, по которой проносилось чистое дыхание Гимавата. В этой высокой долине обитало племя пастухов, которыми правил патриарх Нанда, друг отшельников. Здесь Деваки нашла защиту против преследований тирана Мадуры; и именно здесь, в жилище Нанды появился на свет её сын Кришна. Кроме Нанды никто не знал, кто была чужеземка и от кого происходил её сын. Женщины страны говорили одно: "Это сын Гандхарвов,{2} ибо в любви этой женщины, которая подобна небесной нимфе Апсара, должны были участвовать музыканты самого Индры"…

Чудное дитя неизвестной женщины вырастало посреди стад и пастухов, под наблюдением своей матери. Пастухи называли его «Лучезарным», ибо самое его присутствие, его улыбка и его большие глаза имели дар распространять радость. Животные, дети, женщины, мужчины, все любили его и он казалось любил всех, когда улыбался своей матери, играл с ягнятами и с детьми своего возраста или беседовал с старцами.

Дитя Кришна не знало страха, было полно смелости и необычайных проявлений. Иногда его встречали в лесу, лежащим на земле, обнимающим молодых пантер, с рукой в их раскрытой пасти, при чем они не причиняли ему никакого вреда. От времени до времени им овладевала внезапная неподвижность, глубокое изумление, странная грусть. Тогда он держался в одиночестве, и задумчивый, поглощенный чем то, смотрел не отвечая на вопросы.

Но больше всего на свете Кришна обожал свою молодую мать, такую прекрасную, такую светлую, которая говорила с ним о небе и о Девах, о героических сражениях и о многих удивительных вещах, о которых она узнала от отшельников. А пастухи, провожавшие свои стада под кедры горы Меру, говорили: "Кто эта мать и кто её сын? Одежды её такие же, как у наших женщин, а сама она походит на царицу. Чудное дитя выросло среди наших детей, а между тем оно совсем не похожие на них. Кто это? Дева? Может быть бог? Кто бы это ни был, одно верно — что дитя это принесет нам счастье".

Когда Кришне исполнилось пятнадцать лет, его мать была призвана главою отшельников. Она ушла, не сказав прости своему сыну.

Кришна, не видя ее более, пошел, разыскал патриарха Нанду и спросил его:

— Где моя мать?

Нанда отвечал, склонив голову:

— Дитя мое, не спрашивай меня. Твоя мать отправилась в долгое странствование. Она возвратилась в страну, откуда пришла, и мне неизвестно, когда она вернется.

После этого Кришна впал в такую глубокую задумчивость, что все товарищи начали сторониться его, охваченные суеверным страхом.

Кришна покинул своих товарищей, их веселые игры и углубленный в свои мысли, пошел на гору Меру. Он бродил таким образом несколько недель. Однажды утром он пришел на покрытую лесом вершину, откуда открывался вид на горную цепь Гимавата. Внезапно он увидел около себя стоящего под огромными кедрами высокого старца в белой одежде отшельника, ярко освещенного утренней зарей. На вид ему было не менее ста лет. У него была снежно-белая борода и на высоком его челе сияла печать величия. Юноша, полный жизни, и столетний старец долго глядели молча друг на друга. Взоры старца покоились с благоволением на Кришне. Но Кришна был так поражен, увидав его, что долго оставался в немом изумлении. Хотя он видел его в первый раз, ему казалось, что он знал его уже давно.

— Кого ищешь ты? — спросил после долгого молчания старец.

— Мою мать.

— Ее здесь больше нет.

— Где же я найду ее?

— У того, Кто не изменяется никогда.

— Но как найти Его?

— Ищи.

— А тебя я увижу?

— Да, когда дочь Змея толкнет сына Тора на преступление, тогда ты увидишь меня снова в огнистой заре. И тогда ты задушишь Тора и раздавишь главу Змея. Сын Махадева, знай, что ты и я — мы составляем единое в Нем! Ищи, ищи, ищи всегда!

И старец простер руки в знак благословения. Затем он повернулся и прошел несколько шагов под высокими кедрами в направлении Гимавата.

И тогда Кришне показалось, что его величественный образ стал прозрачным, задрожал и исчез, обдав искрами покрытые иглами ветви, словно растаял в волнистом сиянии.{3}

Когда Кришна сошел с горы Меру, он казался преображенным. Новая энергия излучалась из всего его существа. Он собрал товарищей своих игр и сказал им: "Будем бороться против Торов и Змей; будем защищать добрых и одолевать злых". Вооруженные луками и с мечами у пояса, Кришна и его товарищи, сыновья пастухов, превращенные в воинов, принялись сражаться в лесах с дикими зверями.

В глубин лесов начал раздаваться предсмертный вой гиен, шакалов и тигров и победные крики молодых людей перед сраженными зверями. Кришна побеждал и укрощал львов; он объявлял войну царям и освобождал угнетенные народы. Но великая грусть оставалась в глубине его сердца. Это сердце лелеяло одно глубокое желание, таинственное и безмолвное — разыскать свою мать и явившегося ему светлого старца. Он постоянно вспоминал его слова; "не обещал ли он мне, что я увижу его снова, когда раздавлю главу змеи? Не сказал ли он мне, что я разыщу свою мать вблизи от Того, Кто не меняется никогда?" Но сколько он ни боролся, ни побеждал и ни убивал, он не видел ни светлого старца, ни свою прекрасную мать.

Однажды, услыхав разговор о Калаиени, царе змей, Кришна вызвался побороть самого страшного из его змей в присутствии самого черного мага. Рассказывали, что это животное, воспитанное самим Калаиени, уже уничтожило сотни людей и что взгляд его леденил ужасом самых смелых героев.

В назначенный день, из глубины темного храма богини Кали, Кришна увидал выползающее по зову Калаиени длинное пресмыкающееся зеленовато-голубого цвета. Змея медленно подняла свое туловище, надула свой красный гребень, и её пронизывающие глаза зажглись мрачным пламенем под блестящей чешуей, как бы шлемом прикрывавшим её чудовищную голову.

— Эта змея, — сказал Калаиени, — знает много, много вещей — это демон, исполненный могущества. Он откроет свои тайны только тому, кто убьет его, побежденных же он убивает сам. Он увидал тебя, он смотрит на тебя, ты в его власти. Тебе остается или поклониться ему, или погибнуть в безумной борьбе.

При этих словах душа Кришны загоралась праведным гневом и он почувствовал, что сердце его стало подобно острию молнии.

Он взглянул смело на змея, бросился на него и сдавил его ниже головы. И тогда человек и змея покатились по ступеням храма. Но, прежде чем пресмыкающееся успело охватить его своими кольцами, Кришна отрубил ему голову своим мечом, и, освободившись из-под тела, продолжавшего извиваться, молодой победитель поднял с видом торжества и потряс главу змеи. А между тем голова та была еще жива; она смотрела на Кришну и произносила: "Зачем убил ты меня, сын Махадева? Ты думаешь обрести истину, убивая живых? Безумец, ты найдешь ее лишь в своей собственной предсмертной агонии. Смерть — в жизни и жизнь — в смерти. Бойся женщину — дочь змеи, бойся пролитой крови. Берегись!" Вслед за тем змея испустила дух. Кришна выронил её голову и удалился, полный ужаса. Но Калаиени сказал: "Я не властен над этим человеком: одна богиня Кали могла бы своими чарами победить его".

После четырех недель, проведенных в омовениях и в молитвах на берегу Ганга, очистившись в лучах Солнца и в мысли Махадева, Кришна вернулся в свою родную страну, к пастухам горы Меру.

Осенняя луна поднимала свой сияющий диск над кедровыми лесами, и ночью воздух наполнялся благоуханием диких лилий, в чашечках которых в течение дня, жужжа, собирали свой мед дикие пчелы. Сидя под большим кедром, у края лужайки, Кришна, утомленный тщетными земными войнами, устремил свои мысли к небесным битвам и к бесконечности неба. Чем более он думал о своей светлой матери и о явившемся ему мудром старце, тем ничтожнее казались ему его детские подвиги и тем живее становилось в нем влечение к небесному. Успокоительное очарование, воспоминание о чем-то божественном заливало все существо его. И тогда благодарственный гимн Махадеве вырвался из его сердца приняв форму чудной мелодии, поднявшейся к небесам.

Привлеченные этим волшебным пением, Гопи, жены и дочери пастухов, вышли из своих жилищ. Одни из них, встретив по дороги старцев из своего селения, возвращались назад, сделав вид, что срывают цветы. Другие подходили ближе, призывая: Кришна! Кришна! и затем застыдившись, убегали. Смелея все более, женщины начали окружать Кришну целыми группами, подобно пугливым и любопытным ланям, зачарованный его мелодиями. Но он, погруженный в божественный сновидения, не видел их. Возбуждаясь все более и более его пением, Гопи, не замечаемые Кришной, начали терять терпение. Никдали, дочь Нанды, упала на землю с закрытыми глазами в припадке экстаза. Сестра же её, Сарасвати, более смелая, приблизилась к сыну Деваки и, прижимаясь к нему, заговорила ласкающим и молящим голосом:

— О, Кришна! Разве не видишь ты, что мы слушаем тебя, и сон не слетает более в наши жилища? Твои песни зачаровали нас, о, несравненной герой! Они приковали нас к твоему голосу и мы уже не можем более жить без тебя.

— О спой еще, — молила другая молодая девушка, научи и нас владеть нашим голосом.

— Научи нас священному танцу, — просила третья женщина.

И Кришна, пробуждаясь от своих дум, взглянул на Гопи взглядом, исполненным благоволения. Он обратился к ним с тихими речами, посадив их на траву под шатер из больших кедров, которые затеняли их от блеска полной луны. И тогда начал он рассказывать о том, что проносилось внутри его: историю богов и героев, священные войны Индры и подвиги божественного Рамы. Женщины и молодые девушки слушали его с восхищением. Рассказы эти длились до рассвета. Когда розовая заря поднялась из-за горы Меру и птицы начали щебетать в ветвях кедров, женщины и девушки возвратились украдкой в свои жилища.

Но на следующие дни, как только магическая луна показывалась из-за деревьев, они возвращались к большому кедру, еще более жаждущие. Кришна, видя как женщин восхищали его рассказы, научил их мелодичному пению и изображению жестами высоких действий героев и богов. Одним он дал лютни, струны которых отзывались трепетно на каждое движение души, другим звучные кимвалы, передающие дерзновенную отвагу воинов, третьим барабаны, издающие перекаты, похожие на гром. И, выбирая наиболее прекрасных из женщин, он оживотворял их своими мыслями. Так, с простертыми руками, ритмически двигаясь как бы в божественном сне, священные танцовщицы представляли то величие Варуны, то гнев Индры, убивающего дракона, то отчаяние покинутой Майи. Таким образом битвы богов, которые Кришна созерцал внутри себя, оживали в этих женщинах, радостных и преображенных.

Однажды, ранним утром Гопи удалялись в свои жилища. Отзвуки различных инструментов и их радостно поющих голосов замирали в отдалении. Кришна, оставшийся в одиночестве, увидел, как две дочери Нанды — Сарасвати и Никдали повернули обратно и приближались к нему. Подойдя к нему, они опустились на землю рядом с ним. Сарасвати, обвивая шею Кришны своими руками, на которых звенели золотые подвески, сказала: "научив нас священному пению и священным танцам, ты дал нам великое счастье, но нас ожидает такое же великое страдание, когда ты покинешь нас. Что станёт с нами, когда мы более не увидим тебя? О, Кришна! возьми нас в супруги, мою сестру и меня, мы будем твоими верными женами и очи наши не будут страдать от разлуки с тобой". В то время, когда Сарасвати произносила эти слова, веки Накдали закрылись, словно она погружалась в экстаз.

— Никдали! почему закрываешь ты глаза? — спросил Кришна.

— Она ревнует, — смеясь ответила Сарасвати; — она не хочет видеть, как мои руки обвивают твою шею.

— Нет, — ответила Никдали краснея, — я закрываю глаза, чтобы созерцать твой образ, который навеки запечатлелся в моей глубине. Кришна, ты можешь удалиться, я не потеряю тебя никогда.

Кришна глубоко задумался. С мягкой улыбкой освободил он себя из рук Сарасвати, страстно охвативших его. Затем он пристально посмотрел поочередно на Сарасвати и Никдали и обнял их обеими руками сразу. Он запечатлел поцелуй сперва на устах Сарасвати, а потом на очах Никдали. В этих двух долгих поцелуях молодой Кришна, казалось, вкусил и измерил все страстные переживания земли. Затем он сказал:

— Ты прекрасна, Сарасвати, уста твои благоухают более амбры и более всех цветов земли; ты очаровательна, о, Никдали, веки твои скрывают тайну твоих очей, и ты умеешь смотреть в свою собственную глубину. Я люблю вас обеих. Но как могу я взять вас в супруги, если сердце мое должно разделиться между вами?

— Ах, он не полюбит никогда, — сказала Сарасвати с горечью.

— Я могу любить лишь вечной любовью.

— Что же нужно, чтобы ты полюбил вечной любовью? — спросила Никдали с нежностью.

Кришна поднялся во весь рост, его глаза метали молнии.

— Чтобы полюбить любовью вечной — сказал он, — нужно, чтобы денной свет погас, чтобы небесная молния упала в мое сердце, и чтобы душа моя, вырвавшись из чела, вознеслась в самую глубину небес!

В то время, как он это говорил, молодым девушкам казалось, что он вырастал на их глазах, и вдруг им стало страшно, и они, заливаясь слезами, пошли к себе домой. Кришна направился в одиночестве к горе Меру. На следующую ночь Гопи вновь соединились под кедрами, но тщетно ожидали они своего учителя. Он исчез, оставив им, как воспоминание о себе, как благоухание своего существа, священные песни и священные танцы.

Глава V. Посвящение

Между тем царь Канза, узнав, что его сестра Деваки нашла убежище у отшельников, которое он, несмотря на всё усилия, открыть не мог, разгневался на них и принялся преследовать их и выслеживать, как диких зверей. Они принуждены были прятаться в самой отдаленной и самой дикой части лесов. И тогда их глава, древний Васиштха, несмотря на свой столетний возраст, пустился в путь, чтобы увидаться с царем Мадуры. Дворцовая стража смотрела с удивлением на слепого старца, ведомого газелью, которую он держал на привязи, когда приближался к воротам дворца. Исполненная уважения к святому, стража пропустила его.

Васиштха приблизился к трону, на котором восседал Канза рядом с Низумбой, и сказал ему: "Канза, царь Мадуры, горе тебе, сыну Тора, преследующему отшельников в священных лесах! Горе тебе, дочери Змея, отравляющей царя дыханием ненависти. День возмездия приближается. Знайте, что сын Деваки жив. Он придет, покрытый непроницаемыми доспехами, и прогонит тебя с царского трона в позорное одиночество. Отныне трепещите и живите в страхе, ибо Девы решили наказать вас."

Воины, стражи и слуги пали ниц перед святым старцем, который удалился, ведомый своей газелью, и никто не осмелился прикоснуться к нему. Но с этого дня Канза и Низумба замыслили погубить главу отшельников. Деваки умерла, и никто кроме Васиштхи не знал, что Кришна был её сыном. Но слава об его подвигах разнеслась широко и достигла до царя. Канза подумал: "я нуждаюсь в человеке сильном, который мог бы защитить меня. Тот, который убил большого змея Калаиени, не почувствует страха и перед отшельником. Подумав так, Канза послал сказать патриарху Нанде: "Пришли мне молодого героя Кришну, я хочу сделать из него возничего моей колесницы и первого советника.{4} Нанда сообщил Кришне приказание царя, и Кришна отвечал: "Я пойду". Внутри себя он подумал: "Не окажется ли царь Мадуры тем, который не меняется никогда? Через него я узнаю, где моя мать".

Канза, увидав силу, ловкость и разум Кришны, почувствовал к нему благосклонность и поручил ему наблюдение за всем царством своим. Между тем, Низумба, увидав героя горы Меру, испытала трепет нечистого желания, и в её коварном уме начал складываться темный замысел под влиянием преступной мечты. Без ведома царя, она приказала позвать царского возничего в свой гинекей. Она владела волшебными чарами, благодаря которым могла мгновенно возвращать своему телу юность. Сын Деваки нашел Низумбу почти без всяких покровов на ложе из пурпура; золотые кольца сжимали её ноги и руки, диадема из драгоценных камней сверкала на её голове. У ног её горела курильница, из которой поднимались облака опьяняющих благоуханий.

— Кришна, — сказала дочь волшебника, — твое чело более невозмутимо, чем снега Гимавата, а сердце твое подобно острию молнии. В невинности своей ты блистаешь превыше всех царей земных. Здесь тебя никто не признал, и ты сам не знаешь себя. Я одна ведаю кто ты; Девы поставили тебя господином над людьми, но лишь я одна могу сделать тебя господином мира сего. Хочешь?

— Если Махадева говорить твоими устами, — сказал Кришна, сохраняя серьезную сосредоточенность, — ты скажешь мне, где находится моя мать, и где я найду святого старца, который говорил со мной под кедрами горы Меру.

— Твоя мать? — сказала Низумба с презрительной улыбкой, — о ней ты узнаешь конечно не от меня. Что касается твоего старика, я не знаю его. Безумец, ты гоняешься за сновидениями и не видишь сокровищ земли, которые я предлагаю тебе. Бывают цари, несущую корону на голове и не обладающие царственной природой, и бывают сыны пастухов, царственная душа которых начертана на их челе и которые не подозревают своей силы. Ты силен, ты молод, ты прекрасен, все сердца принадлежать тебе. Убей царя, когда он заснет, и я возложу корону на твою голову, и ты будешь господином всего мира, ибо я люблю тебя, и ты предназначен для меня. Я хочу, я приказываю!

Произнеся эти слова, царица поднялась повелительная, чарующая, сверкающая страшной красотой. Выпрямившись на своем ложи, она метала из черных глаз своих искры такого мрачного пламени, что Кришна содрогнулся от ужаса. Перед ним в этом взгляде раскрылись недра самого ада. Он увидал преисподнюю храма богини Кали, богини Желания и Смерти, и множество змей, которые там извивались как бы в вечной агонии. И тогда глаза Кришны загорелись внезапным огнем и превратились в два пылающие меча. Они пронзили царицу насквозь, и герой горы Меру воскликнул:

— Я останусь верен царю, который отдался под мою защиту, ты же знай, что гибель ожидает тебя!

Низумба испустила пронизывающий крик и упала на свое ложе, в ярости кусая пурпуровые покровы. Вся её искусственная молодость исчезла; она снова стала старой и покрылась морщинами. Кришна, увидав ее в порыве безумного гнева, удалился.

Преследуемый днем и ночью словами отшельника, царь Мадуры сказал своему возничему: "С тех пор как враг вступил в мой дворец, я не нахожу себе более покоя. Ненавистный маг, по имени Васиштха, который живет в глубине лесов, явился сюда, чтобы бросить мне в лицо проклятие. С тех пор я не дышу спокойно. Старик отравил мои дни. Но с тобой, который не боится ничего, я не испытываю более страха. Пойдем со мной в проклятый лес. Вожатый, знающий все тропинки, приведет нас к нему. И в тот миг, как ты его увидишь, бросайся на него и пронзи его прежде чем он успеет произнести слово или взглянуть на тебя. Когда он будет смертельно ранен, спроси его, где сын моей сестры Деваки и как зовут его. Судьба моего царства зависит от этой тайны".

— Будь покоен, — ответил Кришна. — Я не побоялся Калаиени и не побоялся змея Кали. Что же могло бы заставить меня дрожать теперь? Как бы ни был могуществен этот человек, я узнаю его тайну.

Переодетые охотниками, царь и Кришна помчались на колесниц, запряженной стремительными конями. Проводник, хорошо знавший лес, стоял позади их. Начиналось дождливое время года. Реки вздулись, ползучие растения покрывали дороги, и длинная лента журавлей белелась на темных облаках. Когда они приблизились к священному лесу, небо потемнело, солнце закрылось тучами, окрестности потонули в темном тумане. С хмуро-посиневшего неба на косматые верхушки леса нависли странные облака; некоторые из них напоминали охотничьи трубы.

— Почему, — спросил Кришна царя, — небо потемнело и почему лес стал совсем черным?

— Я вижу, — сказал царь Мадуры, — это злой отшельник Васиштха затемнил небо и ощетинил против меня проклятый лес. Но, Кришна, ведь ты не боишься?

— Пусть все небо переменит свой лик и земля изменит свой цвет, я все же не боюсь!

— Тогда… вперед!..

Кришна погнал коней, и колесница очутилась под темным сводом баобабов. Все страшнее и чудовищнее становился лес; молнии освещали его; гром гремел не переставая.

— Никогда, — произнес Кришна, — я не видал, чтобы небо так чернело, а деревья так изгибались. Твой маг действительно могуществен!

— Кришна, победитель змей, герой горы Меру, неужели ты боишься?

— Пусть земля дрожит, пусть небо обрушивается, я не боюсь!

— Тогда спеши вперед!

Снова смелый возничий погнал лошадей, и колесница устремилась в глубь леса. И тогда гроза усилилась до таких ужасающих размеров, что гигантские деревья начали сгибаться. Потрясаемый лес стонал словно от завывания тысячи демонов. Молния ударила около самой колесницы. Раздробленный баобаб загородил им дорогу; кони стали, дрожа, и земля заколебалась.

— Не божественного ли происхождения твой враг, раз Индра покровительствует ему так явно? — спросил Кришна.

— Мы приближаемся к цели, — сказал проводник царя. — Посмотри на этот свод из зелени. В конце находится бедная хижина. Там и живет Васиштха, великий Муни, которого любят птицы и боятся дикие звери и которого водит газель. Но даже за целое царство я не сделаю ни шага далее!

При этих словах царь Мадуры побледнел: "Он здесь? в самом деле? за этими деревьями"? И, прижимаясь к Кришне, он заговорил взволнованным шепотом, дрожа всем телом:

— Васиштха! Васиштха, который замышляет мою погибель, он здесь… Он смотрит на меня из глубины своего убежища… Глаза его преследуют меня… Спаси меня от него!

— Клянусь Махадевой, — воскликнул Кришна, спустившись с колесницы и перепрыгнув через ствол баобаба, — я хочу видеть того, кто заставляет тебя так дрожать?

Столетний Муни Васиштха жил в этой хижине, затерянной в самой глубине священного леса, в ожидании смерти. Но еще до смерти тела он был освобожден из телесной темницы. Его земное зрение уже погасло, но он видел помощью души. Его кожа уже не ощущала ни тепла ни холода, но дух его жил в совершенном единстве с высшим духом. Он уже не видел явлений этого мира иначе, как в свети Брамы, молясь, размышляя и созерцая беспрерывно. Верный ученик приносил ему ежедневно из обители отшельников немного рису, который и составлял все его питание. Газель, щипавшая траву около него, предупреждала его своим криком о приближении диких зверей. Тогда он произносил шепотом Мантру, протягивал свой бамбуковый посох о семи узлах, и дикие звери удалялись. Что касается людей, он видел приближение каждого внутренним зрением на расстоянии нескольких миль.

Кришна, пройдя под темным сводом, внезапно очутился лицом к лицу с Васиштхой.

Глава отшельников сидел скрестив ноги на циновке, прислонившись к стене своей хижины в состоянии глубокого покоя. Из его слепых глаз светилось внутреннее сияние высокого ясновидения. Как только Кришна увидал его, он немедленно узнал в нем "святого старца". Он почувствовал радостное сотрясение; восторг и благоговение наполнили его душу и, забывая царя, его колесницу и царство его, он склонил колена перед святым и поклонился ему.

Васиштха, казалось, увидал его, по телу его пробежала легкая дрожь, он протянул об руки, чтобы благословить своего господа, и уста его прошептали священное слово: АУМ.{5}

Между тем царь Канза, не слыша ожидаемого крика и не видя своего возницу, проскользнул под сенью деревьев и остановился, как вкопанный, потрясенный при виде Кришны на коленях перед святым отшельником. Последний направил свои слепые глаза на царя и подняв посох, сказал:

— О царь Мадуры, ты пришел убить меня; приветствую тебя! Ибо ты освободишь меня от бедствий телесного существования. Ты хочешь знать где находится сын твоей сестры Деваки, тот, который воссядет на твой престол? Вот он, склонившийся передо мной и перед Махадевой, Кришна, твой собственный возничий! Пойми, о царь, до чего достигло твое безумие, когда твой самый страшный враг есть тот, которого ты сам привел ко мне, дабы я мог открыть ему его великое предназначение. Трепещи! Ты погибнешь и твоя низкая душа станет добычей демонов.

Потрясенный Канза слушал. Он не смел смотреть в лицо старцу; бледный от ярости, видя Кришну все еще на коленях, он взял лук и натянув его из всех сил, пустил стрелу в сына Деваки.

Но его рука дрогнула и стрела пронзила грудь Васиштхи, который, скрестив руки на груди, казалось, ожидал удара в молитвенном экстазе.

Раздался крик, страшный крик, но не из груди отшельника, а из груди Кришны. Он слышал, как стрела пронеслась мимо его уха, как она вонзилась в тело святого… и ему казалось что она впилась в его собственное тело, до такой степени его душа слилась в этот миг с душой Васиштхи. На острие этой стрелы все страдание мира проникло в душу Кришны и как бы рассекло ее до самых глубин.

Между тем Васиштха, с стрелой в груди, не меняя положения, продолжал еле слышно:

— Сын Махадевы, зачем испускать этот крик? Убийство тщетно; стрела не достигает души, и жертва всегда побеждает убийцу.

— Торжествуй Кришна: судьба совершается, я возвращаюсь к Тому, который не меняется никогда. Да примет Брама душу мою. Ты же, его избранник, спаситель мира, восстань!

И Кришна встал с мечом в руке, он повернулся к царю, но Канзы уже не было, он спасся бегством.

И тогда яркий свет прорезал черное небо, и Кришна упал, пораженный ослепительным светом. И в то время, как тело его оставалось неподвижным, его душа, соединившаяся силой любви с душою старца, поднялась в горные пространства. Земля с своими реками, морями и материками исчезла как темный шар и оба поднялись до седьмого неба Дев к Отцу всех сущих, к Солнцу солнц, к Махадеве, божественному Разуму. Они погрузились в океан света, раскрывшегося перед ними. В центре этого света Кришна увидал Деваки, свою светлую мать, окруженную славой, которая с невыразимой любовью протягивала к нему свои руки, привлекая его на свою грудь. Тысячи Дев теснились вокруг, упиваясь сиянием Девы-Матери. И Кришна почувствовал себя поглощенным в лучах любви Деваки. И тогда из сияющего сердца матери начало излучаться его собственное существо. Он почувствовал, что он — Сын, божественная Душа всех существ, Слово жизни, творческий Глагол. Превышая мировую жизнь, он, тем не менее, проникал ее сущностью страданий, огнем молитвы и силой божественной жертвы.{6}

Когда Кришна пришел в себя, гром еще гремел в небесах, тьма еще не прояснялась, и потоки дождя продолжали обливать хижину. Газель лизала кровь на теле пронзенного отшельника, от "божественного старца" остался труп, но Кришна встал с земли внутренне воскресший. Целая пропасть разделяла его от мира и его обманчивых видимостей. Он пережил великую истину, он понял свою миссию.

В это время царь Канза, исполненный ужаса, спасался на своей колеснице, гонимый бурей, и кони его неслись словно бичуемые демонами.

Глава VI. Учение Посвященных

Отшельники преклонились перед Кришной, как перед ожидаемым и свыше назначенным преемником Васиштхи. В глубине священного леса была совершена shrada или погребальная церемония над святым старцем, и сын Деваки получил знак верховной власти — посох о семи узлах, после того, как было совершено жертвоприношение огня в присутствии старейших отшельников, тех, которые знали наизусть все три Веды. Затем Кришна удалился на гору Меру для размышления над своим учением и над путем спасения людей. Его медитация и его аскетические упражнения длились семь лет. По окончании этого времени он почувствовал, что подчинил свою земную природу природе божественной и настолько отождествил себя с солнцем Махадевы что получил право на имя Сына Божия. И тогда лишь призвал он к себе отшельников, молодых и старых, чтобы открыть им свое учение. Они нашли Кришну очищенным и обновленным; герой преобразился в святого, он не утерял свою львиную силу, но приобрел кротость голубки. Между теми, которые поспешили на призыв, находился и Арджуна, потомок царей солнечного цикла, один из Пандавов, лишенных престола Кауравами, представителями лунного цикла. Молодой Арджуна был полон огня, но легко поддавался разочарованию и впадал в сомнения. Он страстно привязался к Кришне.

Сидя под кедрами горы Меру, с лицом, обращённым к Гимавату, Кришна начал проповедовать истины, недоступные для людей, живущих в рабстве у своей чувственной природы. Он поучал их бессмертью души, ее возрождениям и ее мистическому соединению с Богом. "Тело — говорил он — внешний покров души, есть нечто конечное; но душа, пребывающая в нем, есть нечто невидимое, невесомое, недоступное тлению, вечное.{7} Земной человек троичен подобно Богу, которого он отражает в себе: у него есть разум, душа и тело. Если душа соединяется с разумом, она достигает «Саттвы», т. е. мудрости и мира; если она колеблется между разумом и телом, она попадает под господство Раджас, страсти, и вращается от предмета к предмету в роковом круге; если же она подчиняется телу, она отдается во власть Тамас, безрассудству, неведению и временной смерти. Вот что может каждый человек наблюдать внутри себя и в окружающей среде".{8}

— Но, — спросил Арджуна, — какова судьба души после смерти? Следует ли она все тому же закону, или она может избежать действия его?

— Она никогда не может избежать закона и всюду послушна ему, — отвечал Кришна. — В этом и заключается тайна возрождения. Глубины жизни освещаются светом этой истины. По распадении тела, когда победит Саттва (мудрость), душа поднимается в беспорочные области тех чистых Существ, которые приобрели ведение Единого. По распадении тела, в котором господствует Раджас (страсть), душа возвращается вновь в среду тех, кто привязан ко всему земному. Точно так же если распадается тело в котором преобладает Тамас (неведение), душа, затемненная материей, снова привлекается в лоно неразумных существ.{9}

— Это истинно, — сказал Арджуна, — но поведай нам теперь, чему подвергаются в течение веков те, кто следовал мудрости и кто после смерти переходит в божественные обители.

— Человек, застигнутый смертью во время молитвы, — ответил Кришна, — испытает в небесах в течение долгого времени награду за свою праведность и затем возвратится на землю, чтобы воплотиться в святом и почитаемом семействе. Но этот вид возрождения достигается весьма трудно в земной жизни.

Человек, возрождающийся на земле, является с теми же способностями и тем же разумением, которые он имел в прежнем теле; и он начинает снова работать, чтобы усовершенствоваться.

— Итак, — сказал Арджуна, — добрые тоже принуждены рождаться и возобновлять телесную жизнь; но поведай нам, о, Господи, может ли для того, кто следует по пути мудрости, настать конец воплощениям?

— Выслушайте, — сказал Кришна, — великую и глубокую тайну. Чтобы достигнуть совершенства, нужно овладеть Наукой Единства, которая выше мудрости; нужно подняться к божественной Сущности, которая выше души и даже выше разума.

— Божественная та сущность, верховный тот друг пребывает в каждом из нас, ибо Бог находится внутри каждого человека, но мало кто умеет найти его. Узнай же путь спасения. Когда вы познаете совершенную сущность, которая выше мира и которая заключена в вас самих, решитесь покинуть врага, принимающего форму желания. Побеждайте ваши страсти. Наслаждение, доставляемое чувствами, подобно недрам, рождающим страдание. Не только делайте добро, но и сами будьте добры. Достигайте того, чтобы побуждение заключалось в самом действии, а не в плодах его. Отрекитесь от плодов ваших дел, чтобы каждое из ваших действий было как бы даром, приносимым Всевышнему. Человек, приносящий в жертву свои желания и свои дела Тому, от кого произошли начала всех вещей, кто создал вселенную, достигает посредством этой жертвы совершенства.

— В духовном единении с Ним человек приобретает духовную мудрость, которая превышает все дары, и он испытывает божественное блаженство, ибо тот, кто находить в себе самом свое счастье, свою радость и в себе самом находит свет, тот в единении с Богом. Знайте же, что душа, которая нашла Бога, освобождается от рождения и смерти, от старости и от страданий и пьет воду бессмертия.

Так излагал Кришна свое учение ученикам и путем внутреннего созерцания подготовлял их постепенно к восприятью высоких истин, раскрывшихся перед его духовным взором в минуту просветления. Когда он говорил о Махадеве, его голос изменялся и все черты его освещались внутренним светом.

Однажды Арджуна, в порыве смелости, сказал ему: "Дай нам узреть Махадеву в его божественной форме. Сможем ли мы лицезреть его"?

И тогда Кришна начал говорить с невыразимый силой о Существе, которое дышит во всякой твари, обладает сто тысячью форм с бесчисленными очами, с лицами, обращенными во все стороны, и которое в то же время превышает все сотворенное всем объемом бесконечности, которое содержит в своем неподвижном теле всю движущуюся вселенную со всеми мирами. Если бы в небесах зажглось одновременно сияние тьмы солнц, сказал Кришна, оно не сравнилось бы с сиянием Единого Всемогущего.

Когда он говорил таким образом о Махадеве, зажегся в глазах Кришны луч света такой могучей силы, что ученики не выдержали его блеска и пали ниц к его ногам. Волосы на голове Арджуны стали дыбом и покорно сложив руки и склоняясь, он сказал: "Господи, твои слова ужасают нас, мы не в состоянии смотреть на высокое существо, которое ты вызываешь перед нашими глазами. Его вид потрясает нас".{10}

Далее Кришна поучал:

— Многие рождения остались позади меня и позади тебя, о, Арджуна! Я знаю их все, но ты не знаешь своих. И хотя я по природе моей не подлежу рождению и смерти и есмь Творец всего сущего, тем не менее, повелевая своей природой, я проявляюсь собственной силой. И каждый раз, когда добродетель падает в мире, а порок и несправедливость преобладают, я делаюсь видимым, и таким образом я рождаюсь из века в век для спасения справедливого, для сокрушения злого и для восстановления праведного закона.

Тот, кто воистину знает Мою природу и Мое божественное творчество, тот, покинув тело, не вернется к новому рождению, тот придет ко Мне.{11}

Говоря так, Кришна смотрел на своих учеников с кротостью и благоволением. Арджуна воскликнул:

— Господи, ты Сын Махадевы!! Меня убеждает в этом Твоя великая доброта, Твое невыразимое очарование еще более, чем Твой устрашающий блеск. Не столько в бесконечности ищут Тебя Девы и стремятся к Тебе, под человеческим образом любят они Тебя и поклоняются Тебе. Ни послушание, ни милостыни, ни Веды, ни жертвоприношения не стоят единого из взглядов Твоих. Ты — истина. Веди нас к борьбе, к подвигам, к смерти. И куда бы ни повел Ты нас, мы последуем за Тобой!

В радости и восторге ученики теснились к Кришне, говоря:

— Как могли мы не познать этого ранее? Сам Махадева говорит в Тебе.

Он ответил:

— Ваши глаза не были еще отверзты. Я поведал вам великую тайну. Сообщайте ее лишь тем, которые могут вместить. Вы — мои избранные; вы видите цель; толпа же видит лишь часть дороги. И потому идите со Мной проповедовать народу Путь спасения.

Глава VII. Торжество и Смерть

Окончив обучение своих учеников на горе Меру, Кришна отправился вместе с ними на берега Джамуны и Ганга, чтобы поучать народ. Он посещал хижины и останавливался в городах. По вечерам, на краю деревни, толпа окружала его. Он проповедовал народу прежде всего милосердие относительно ближних своих: "Боль, которую мы наносим своему ближнему, следует за нами также, как тень следует за нашим телом. Дела, в основе которых лежит любовь к ближним, должны быть предметом искания для праведного, ибо такие дела весят на чаше божественных весов более всего. Если ты будешь искать общения с добрыми, твой пример не принесет пользы; не бойся жить среди злых и стремись обратить их к добру. Праведный человек подобен огромному дереву, благодетельная тень которого поддерживает в окружающих растениях свежесть жизни".

Иногда Кришна, сердце которого переполнялось благоуханием любви, говорил об отречении и самопожертвовании голосом проникновенным, в образах обольстительных: "Подобно тому, как земля питает тех, которые топчут ее ногами и, вспахивая ниву, разрывают ее грудь, так и мы должны отдавать добром за зло".

— Добрый человек должен погибать под ударами злых подобно сандаловому дереву, которое умирая, изливает свое благоухание и на срубающую его секиру.

Когда неверующие, ученые или гордецы просили его объяснить природу Бога, он отвечал изречениями вроде следующих: "Ученость человека полна тщеславия; все добрые дела человека обманчивы, если он делает их не во имя Бога".

— Кто кроток сердцем и познал Бога, тот любим Богом; такой человек не нуждается более ни в чем. бесконечное одно может понимать бесконечное; один лишь Бог может понимать Бога.

Учение Кришны восхищало и увлекало толпу, в особенности потому, что он говорил о Боге живом, о Вишну. Он учил, что Владыко вселенной воплощался уже не раз среди людей. Он появлялся последовательно в лице семи Риши, в Вьясе и в Васиштхе. И он появится вновь. Но Вишну, по словам Кришны, говорить иногда и устами смиренных. Он влагает свою мысль то в нищего, то в кающуюся женщину, то в малое дитя. Кришна рассказывал народу притчу о бедном рыболове Дурге, который встретил однажды маленькое дитя, умиравшее от голода под тамариновым деревом. Добрый Дурга, хотя и страдавший под тяжестью нищеты и обремененный многочисленной семьей, которую не знал как прокормить, проникся жалостью к маленькому дитяти и взял его с собой. И когда, после заката солнца, луна взошла над Гангом и семья рыбака произнесла свою вечернюю молитву, спасенное дитя проговорило вполголоса: "плод Катаки очищает воду; точно также добрые дела очищают душу. Возьми свои сети, Дурга; лодка твоя плывет по Гангу". Тогда Дурга пошел и закинул свои сети и они едва выдержали великое множество попавшейся рыбы.

Между тем, спасенное дитя исчезло. Таким образом, говорил Кришна, Вишну являет себя человеку, забывающему свои собственные бедствия ради страдания других, и так приносит он счастье сердцу его. Такими примерами Кришна проповедовал поклонение Вишну. Все радовались и дивились, находя Бога столь близким своему сердцу каждый раз, когда с ними говорил сын Деваки.

Слава пророка горы Меру распространялась по Индии. Пастухи, которые знали его с детства и присутствовали при его первых подвигах, не могли поварить, что этот святой был тот самый пылкий герой, которого они знали. Старого Нанды уже не было в живых, но две его дочери, Сарасвати и Никдали, которых Кришна любил, были еще живы. Различна была их судьба. Сарасвати, разгневанная удалением Кришны, искала забвения в браке. Она стала женой человека из высшей касты, взявшего ее за красоту, но впоследствии он развелся с нею и продал ее купцу. Сарасвати, презирая купившего ее, начала вести дурную жизнь. Однажды, с отчаянием в сердце, охваченная раскаянием и отвращением, она возвратилась в свою родную страну и тайно разыскала свою сестру Никдали. Последняя, не переставая думать о Кришне, как будто бы он всегда был перед ней, отказалась от замужества и жила с своим братом, прислуживая ему. Когда Сарасвати поведала ей свои несчастья и свой позор, Никдали сказала ей:

— Бедная сестра моя! Я тебя прощаю, но наш брат не простит тебя. Один Кришна мог бы спасти тебя.

— Кришна! — воскликнула она, — что сталось с ним?

— Он сделался святым, великим пророком. Он проповедует на берегах Ганга.

— Пойдем искать его, — сказала Сарасвати, и обе сестры пустились в путь, одна, увядшая от страстей, другая — благоухающая невинностью и обе сжигаемые одной и той же любовью.

Кришна в это время готовился преподавать свое учение кшатриям (воинам). Ибо он обучал поочередно то брахманов, то людей из касты воинов, то народ. Брахманам он объяснял с сосредоточенным спокойствием зрелого возраста глубокие истины божественной мудрости; перед кшатриями он пояснял воинские и семейные добродетели в речах, исполненных молодого огня; к народу он обращался с простыми речами о самоотречении, милосердии и надежде.

Кришна находился за праздничным столом у одного из славных военачальников, когда две женщины стали просить доступа к нему. Их впустили благодаря монашеской одежде. Сарасвати и Никдали бросились к ногам Кришны. Сарасвати воскликнула, проливая потоки слез:

— С тех пор как ты покинул нас, я проводила жизнь в заблуждениях и грехах, но если ты захочешь, Кришна, ты можешь спасти меня!..

Никдали произнесла:

— О, Кришна, когда я увидала тебя в первый раз, я знала, что полюбила тебя навсегда; ныне же, увидав тебя в твоей славе, я узнала, что ты Сын Махадевы!

И обе прильнули к его ногам. Раджи, между тем, упрекали его:

— Почему, святой Риши, позволяешь ты этим женщинам из среды народа оскорблять тебя безумными речами?

Кришна отвечал им:

— Не мешайте раскрыться их сердцам; они стоят ближе к истине, чем вы. Ибо вот эта обладает верою, а та — любовью. Сарасвати спасена отныне, ибо она поверила в меня, а Никдали в своем безмолвии любила истину более, чем вы со всеми вашими речами. Знайте, что моя светлая мать, живущая в сиянии Махадевы, научит ее тайнам вечной любви, когда вы все еще будете погружены в темноту низших жизней.

С этого дня, Сарасвати и Никдали всюду следовали за Кришной, сопровождая его вместе с учениками. Вдохновленные им, они проповедовали другим женщинам.

Между тем Канза все еще царствовал в Мадуре. Со дня смерти святого Васиштхи царь не находил себе покоя.

Пророчество отшельника сбылось: сын Деваки был жив! Царь видел его и чувствовал, как таяла под влиянием взгляда святого старца его сила, и его царственная власть. Он дрожал за свою жизнь и часто, несмотря на присутствие стражи, оборачивался внезапно, ожидая увидать молодого героя, лучезарного и страшного, стоящего у его двери. С своей стороны и Низумба среди всей роскоши царского гинекея с горечью размышляла о своей утерянной власти. Когда она узнала, что Кришна, ставший пророком, проповедовал на берегах Ганга, она убедила царя послать против него отряд солдат и привести его во дворец связанным. Когда Кришна увидал солдат, он улыбнулся и сказал:

— Я знаю, кто вы и зачем пришли. Я готов следовать за вами к вашему царю; но прежде дайте мне сказать вам, о небесном Царе, который также и мой Царь.

И он начал говорить о Махадеве, о Его славе и Его проявлениях. Когда он кончил, солдаты отдали свое оружие Кришне и сказали:

— Мы не поведем тебя пленником к нашему царю, мы последуем за тобой к твоему Царю.

И они остались при нем. Канза, узнав о том, был сильно испуган. Низумба сказал ему:

— Пошли к нему первых людей государства.

Желание ее исполнилось. Первые люди Мадуры пошли в город, где проповедовал Кришна. Они обещали не слушать его речей. Но когда они увидали сияние его взгляда, величие его облика и почитание, которым он был окружен, они не выдержали и стали слушать его. Кришна говорил им о внутреннем рабстве тех, кто делает зло, и о небесной свободе тех, кто делает добро. Кшатрии исполнились радостью, изумлением и почувствовали себя как бы освобожденными от великой тяжести.

— Воистину ты великий чудотворец, сказали они. Ибо мы поклялись привести тебя к царю закованным в цепи; но мы не можем сделать этого, ибо ты освободил нас от наших цепей. И они возвратились к Канзе и сказали ему:

— Мы не могли привести к тебе этого человека. Это — великий пророк и тебе нечего бояться его.

Царь, видя, что все его попытки оказались бесполезными, утроил свою стражу и велел привесить железные цепи ко всем дверям своего дворца.

Но однажды он услыхал большой шум на улицах города, крики радости и торжества. Стража прибежала с известием:

— Это Кришна вступает в Мадуру. Народ ломится в двери, он разбивает железные цепи. — Канза хотел бежать, но стража принудила его оставаться во дворце.

И действительно, Кришна в сопровождении своих учеников и великого множества отшельников, вступал в Мадуру, расцвеченную яркими знаменами, пролагая свой путь среди огромного скопища людей, напоминавшего волнуемое ветром море. Он вступал в город, осыпаемый дождем цветов и гирлянд. Все приветствовали его радостными восклицаниями.

Брахманы собирались группами под священными бананами, окружавшими храмы, чтобы поклониться сыну Деваки, победителю змея, герою горы Меру и пророку Вишны. Сопровождаемый блестящей свитой и приветствуемый как освободитель народом и кшатриями, Кришна предстал перед царем и царицей.

— Ты царствовал насилием и злом и ты заслужил тысячу смертей, убив святого старца Васиштху. Но ты еще не умрешь. Я покажу миру, что надо одерживать победу над побежденным врагом не убивая его, но прощая ему.

— Злой чародей! — воскликнул Канза. — Ты украл мою корону и мое царство. Кончай и со мной.

— Ты говоришь, как безумец, ответил Кришна. И если бы ты умер в этом безумии ожесточения и преступности, ты бы погиб безвозвратно и в будущей жизни. Если ты поймешь свое безумие и раскаешься в нем, твое наказание будет легче в той жизни, и благодаря посредничеству чистых духов Махадева спасет тебя в будущем.

Низумба, наклонившись к уху царя, прошептала:

— Безумец, воспользуйся его сумасшедшей гордостью. Пока мы еще живы, остается надежда отомстить.

Кришна, не слыхавший ее слов, узнал, что она сказала и бросил на нее взгляд, исполненный проникновенного сострадания:

— Несчастная! ты продолжаешь разливать свой яд. Совратительница и злая волшебница, твое сердце вмещает один лишь змеиный яд. Исторгни его, или я буду принужден раздавить твою главу. А теперь ты последуешь за царем в место покаяния, где будешь искупать свои преступления под наблюдением брахмана.

После этого события, Кришна, с согласия представителей государства и народа, посвятил своего ученика Арджуну, славного потомка солнечной расы, в цари Мадуры.

Он передал высшую власть брахманам, которые сделались наставниками царей. Сам же он остался главою отшельников, которые составляли высший совет брахманов. Чтобы защитить этот совет от преследований, он выстроил для него сильную крепость посреди гор, защищенную высокой оградой и избранным населением. Крепость эта называлась Дварка. В ее середине находился храм посвященных, наиболее важная часть которого была скрыта в подземельях.{12}

Между тем, когда цари лунного культа узнали, что царь солнечного культа взошел на трон Мадуры, и что брахманы через его посредство будут господствовать в Индии, они заключили между собой могущественный союз для того, чтобы опрокинуть его власть. Арджуна, с своей стороны, соединил вокруг себя всех царей солнечного культа, принявших арийское ведическое предание. Из глубины храма, находившегося в крепости Дварка, Кришна следил за ними и направлял их; под конец обе армии сошлись лицом к лицу и решительная битва была неизбежна. Между тем Арджуна, не видя более около себя своего учителя, почувствовал как смутился его разум и как ослабела его решимость. Однажды на рассвете Кришна появился перед палаткой царя и ученика своего: — Почему, — сказал ему строго учитель, не начинаешь ты битву, которая должна решить, будут ли сыны солнца или сыны луны царствовать на земле?

— Без тебя я не могу решиться, сказал Арджуна. Посмотри на эти два огромные войска и на это множество людей, которые будут убивать друг друга.

С возвышения, на котором они находились, Кришна и царь Мадуры смотрели на две бесчисленные рати, расположенные в боевом порядке одна против другой. Видно было, как сверкали позолоченные латы начальников и как тысячи пехотинцев и воинов на конях и слонах ожидали лишь сигнала, чтобы начать битву. В эту минуту начальник вражеской армии, старейший из Кауравов, затрубил в свою морскую раковину, звук которой напоминал рыкание льва. В ответ на этот грозный призыв с обширного поля битвы донеслось ржанье коней, крики слонов, звон оружия, шум барабанов и труб, и поднялась великая тревога. Арджуне оставалось только вскочить на свою боевую колесницу, влекомую белыми конями, и затрубить в свою боевую лазурную раковину, подавая знак битвы сынам солнца; но, вместо того, великая жалость овладела сердцем царя, и он сказал, тоскуя:

"Видя людей моего племени, выстроенных в боевые ряды, о Кришна, и готовых вступить в бой, Мои члены слабеют, уста высыхают, и тело мое дрожит и волосы становятся дыбом. Меч выпадает из руки моей, и кожа моя пылает, ноги мои подкашиваются и мысли мои мутятся. И я вижу дурные предзнаменования, о Кешава! Не могу я признать пользы от убийства моих единоплеменников. Ибо не желаю я ни победы, ни царства, ни радости; что может представлять для нас, о Кришна, и царства, и радости, и даже сама жизнь? Те самые, для которых мы желаем царства, блага и радости, стоят здесь на поле битвы, готовые отдать и жизнь, и богатства. Учителя, отцы, сыновья, деды, дяди, внуки и другие родственники. Не могу я желать убить их, хотя бы и сам я был убит, не могу даже ради власти над всеми тремя мирами; могу ли я решиться на то ради власти земной? Какая мне радость убивать моих противников? поражая предателей, я лишь навлеку грех на нас!" (Бхагавад-Гита песнь I, 28–36).

Отвечал Кришна:

"Откуда это молодушие, одолевшее тобою в час опасности, малодушие неблагородное, бесславное, закрывающее вход в небо,{13} о Арджуна! Не поддавайся бессилью, оно не приличествует тебе. Стряхни с себя это недостойное малодушие. Восстань!" (Бхагавад-Гита песнь II, 2, 3).

"Ты оплакиваешь тех, которых не следует оплакивать и в то же время произносишь слова мудрости. Но мудрые не оплакивают ни живых, ни мертвых. Ибо воистину не было того времени, когда бы я, или ты, или эти князья не существовали; и в будущем не будет того времени воистину, когда бы мы перестали существовать. Как живущий в теле находит в нем детство, юность и старость, так же испытает он их и в другом теле; мудрые не делают из этого предмета печали. Прикосновения чувств дают ощущения холода и жара, наслаждения и страдания; непостоянные, они приходят и уходят; выдерживай их мужественно, о Бхарата! Человек, над которым они не имеют власти, уравновешенный в страдании и радости, непоколебимый, такой человек заслуживает бессмертия. Нереальное не имеет бытия; реальное никогда не перестает быть; эту истину провидели познавшие сущность вещей. Узнай, что сущность эта, которая все проникает, неразрушима. И никто не в силах уничтожить ее. Эти тела, в которых пребывает она, вечная, нерушимая, безграничная, подлежат разрушению; поэтому сражайся, Бхарата! Думающий, что он убивает, и тот, кто думает, что его убили, оба проявляют неведенье. Нельзя ни убить, ни быть убитым. Как человек, сбрасывая изношенное платье, облекается в новое, так и живучий в теле, сбрасывает изношенные тела, и переходит в новые. Оружие не может пронзить его, огонь не может сжечь его, вода не может залить его и ветер не может иссушить его. Для рожденного неизбежна смерть, а для умершего неизбежно рождение; поэтому не печалься о неизбежном, Арджуна! Глядя на свою собственную Дхарму, ты не должен дрожать; ибо ничто не должно быть столь желанным для кшатрия, как праведный бой. Счастливы кшатрии, которым дается праведный бой, внезапно открывающий двери в Сваргу. Но если ты не хочешь выдержать до конца праведный бой, тогда, отбросив свою собственную Дхарму{14} и свою честь, ты впадешь в грех". (Бхагавад-Гита, песнь II, 11–18, 22–24, 31–33).

При этих словах учителя, Арджуна устыдился и почувствовал, как его царственная кровь закипела отвагой. Он бросился к своей боевой колеснице и дал знак, по которому началась битва. И тогда Кришна простился с своим учеником и покинул поле битвы, уверенный, что победа останется за сынами солнца.

В то же время Кришна знал, что побежденные примут его религию только в том случае, если он одержит. победу над их душами, более трудную, чем победу оружием. Также как святой Васиштха умер пронзенный стрелою для того, чтобы открыть высшую истину Кришне, также и Кришна должен был добровольно погибнут под ударами своего смертельного врага для того, чтобы вселить в сердца своих противников веру, которую он проповедовал своим ученикам и миру. Он знал что прежний царь Мадуры, далекий от раскаяния, нашел себе убежище у своего тестя Калаиени, властителя змей. Его ненависть, постоянно возбуждаемая Низумбой, заставляла его непрестанно подстерегать Кришну в ожидании минуты, удобной для того, чтобы погубить его. Между тем Кришна чувствовал, что миссия его закончена и что она требовала только одного для своего завершения: печати добровольной жертвы. Тогда он перестал избегать своего врага и бороться с ним могуществом своей воли.

Он знал что, переставь защищать себя внутренней силой, он навлечет на себя удар, который уже давно замышлялся против него. Но сын Деваки хотел умереть вдали от людей, в пустынях Гимавата.

Там он будет ближе к своей светлой матери, к святому старцу и к солнцу Махадевы.

И так, Кришна отправился в пустыню, находившуюся в диком и печальном месте у подножья высоких вершин Гимавата. Ни один из учеников не проник в его намеренье, лишь Сарасвати и Никдали, с прозорливостью любящих женщин, прочли его в глазах учителя. Когда Сарасвати поняла, что он желает умереть, она бросилась к его ногам, охватила их с пламенной силой и воскликнула: "Учитель, не покидай нас!" Никдали взглянула на него и сказала просто: "я знаю, куда ты идешь; если ты признаешь, что мы любили тебя, дозволь нам следовать за тобой!"

Кришна отвечал:

— В моем небе любовь будет всегда услышана, идите за мной!

После долгого пути, пророк и святые женщины подошли к нескольким хижинам, расположенным вокруг большого кедра на площадке скалистой торы; с одной стороны — огромные снеговые вершны Гимавата, с другой — целый лабиринт горных хребтов, вдали — долина, и на ней раскинулась Индия, потонувшая как греза в золотом тумане. В этих кельях жило несколько отшельников; тела их, изъеденные грязью и пылью и высохшие под дыханием жгучих ветров и палящего солнца, не знали иного прикрытия, кроме древесной коры. Некоторые из них представляли собою страшный скелет, обтянутый кожею. Увидав это грустное место, Сарасвати воскликнула:

— Земля далеко и небо молчит. Господи, зачем привел ты нас в эту пустыню, покинутую Богом и людьми?

— Молись если ты хочешь, чтобы земля приблизилась и небо заговорило с тобой, — отвечал Кришна.

— С тобой небо всегда здесь, сказала Никдали; но почему оно хочет покинуть нас?

— Нужно, чтобы сын Махадевы умер, пронзенный стрелою, дабы мир уверовал в его слово.

— Объясни нам эту тайну.

— Вы поймете ее после моей смерти. Будем молиться.

В течение семи дней они свершали молитвы и омовения.

Часто лицо Кришны преображалось и от него исходило сияние. На седьмой день, при закате солнца, обе женщины увидали стрелков, поднимающихся к кельям отшельников.

— Вот стрелки Канзы; они ищут тебя, учитель, защищайся!

Кришна, коленопреклоненный под кедром, не прекращал своей молитвы. Стрелки приблизились. Они увидели женщин и отшельников. Это были суровые солдаты, с почерневшими от солнца лицами. Увидав преображенный лик святого, они остановились пораженные. Затем они пробовали нарушить его экстаз, задавая ему вопросы, оскорбляя его и даже бросая в него каменья. Но ничто не могла нарушить его восторженной молитвы. Тогда они бросились на него и привязали его к стволу кедра. Кришна допустил это, оставаясь как бы во сне. Затем стрелки отступили и начали целить в него, возбуждая один другого. Когда первая стрела пронзила его и брызнула кровь, Кришна воскликнул: "Васиштха! Сыны солнца победили!" Когда вторая стрела, дрожа, вонзилась в его тело, он сказал:

— Светлая мать моя, даруй, чтобы любящие меня вступили вместе со мной в твой сияющий чертог. — При третьей стреле он произнес одно только слово «Махадева»! и затем, с именем Брахмы на устах, испустил дух.

Солнце зашло. Поднялась великая буря. Снеговой буран опустился с Гимаваты на землю. Небо покрылось тучами. Черный вихрь пронесся над горами. Испугавшиеся своего злодеяния убийцы бежали, а обе женщины, окаменевшие от ужаса, упали замертво.

Тело Кришны было сожжено его учениками в священном городе Дварка. Сарасвати и Никдали обе бросились в костер, чтобы не расставаться с своим Учителем, и толпе казалось, что сын Махадевы поднимается из пламени в просветленном теле, увлекая за собою обеих сестер.

После этого большая часть Индии приняла культ Вишну который примирил солнечный и лунный культы в Брахманизме.

Глава VIII. Сияние божественного Глагола

Такова легенда о Кришне, восстановленная во всей своей органической цельности и поставленная в исторической перспективе.

Она бросает яркий свет на происхождение брахманизма. Несомненно, нельзя установить документально, что за мифом о Кришне скрывается реальное историческое лицо. Тройной покров, наброшенный на происхождение всех восточных религий, в Индии еще более непроницаем, чем где бы то ни было. Ибо брахманы, истинные властелины индусской общественности, единственные хранители индусских традиций, много раз переделывали и изменяли их в течение истекших веков. Но справедливость требует прибавить, что они сохранили неприкосновенными все главные черты брахманизма и, развивая в подробностях священное учение, никогда не перемещали его истинного ядра. Вот почему мы не можем, подобно большинству европейских ученых, принимать образ, подобный Кришне, за "детскую сказку на подкладке солнечного мифа, затканную философскими фантазиями".

Нет, не так создается религия, которая длится многие тысячелетия, которая вызвала к жизни чудную поэзию и несколько великих философских систем, которая устояла перед могучим напором буддизма,{15} выдержала вторжение монголов, магометан, английское завоевание и сохранила до наших дней, даже в период глубокого упадка, сознание своего высокого происхождения.

Несомненно, что при основании каждого великого учреждения должен неизбежно находится и великий человек. Рассматривая выдающуюся роль Кришны в эпическом религиозном предании, его человеческие черты с одной стороны, и его постоянные отождествления с проявленным Богом (Вишну, второе лицо св. Троицы) с другой стороны, мы принуждены заключить, что именно он был создателем культа Вишну, который придал брахманизму его достоинство и его обаяние. Вполне логично допустить, что среди религиозного и общественного хаоса, который был вызван в первобытной Индии победоносным нашествием естественных культов, появился великий преобразователь, который возродил чистую арийскую религию идеей Троицы и божественного Глагола и дал таким образом Индии ее религиозную душу, ее национальный характер и ее окончательную организацию.

Значение Кришны предстанет перед нами в еще больших размерах и окажется воистину вселенским, если мы убедимся, что его учение заключает в себе две основные идеи, два руководящих принципа, лежащие в основе всех последующих религий и их эзотеризма.

Первый из них относится до бессмертия души и дает идею последовательных земных существований воплощающегося человека, а второй указывает на троичность Бога и человека, на природу божественного Глагола, раскрывающуюся в человъке. Выше я указал на великое философское значение этой центральной идеи, которую вдумчивый мыслитель найдет отраженной во всех областях науки, искусства и жизни. Здесь же я должен ограничиться лишь историческим замечанием.

Мысль, что в сознании человека Бог, Истина, Красота и Добро раскрываются путем любви и жертвы с такой великой силой, которая проникает до самых высших сфер духовного мира, — эта великая мысль появляется в первый раз у Кришны. Она возникает в тот самый момент, когда человечество, покончив с своей юностью, погружается все более и более в глубину материальности. Кришна открывает ему тайну божественного Глагола. Человечество не забудет ее. Оно будет тем более жаждать Искупителей и Сынов Божиих, чем глубже будет чувствовать свое падение.

Под влиянием Кришны является могучее излучение этой идеи во всех храмах Азии, Африки и Европы. В Персии, это — Митра, примиритель светлого Ормузда и темного Аримана; в Египте, это — Гор, сын Озириса и Изиды; в Греции, это — Аполлон, бог солнца и лиры, это — Дионис, воскреситель душ. Всюду солнечный бог есть в то же время и бог-посредник, а свет является везде одновременно и словом жизни. Не из этой ли идеи происходит и понятие о Мессии? Как бы то ни было, Кришна внес эту идею в древний мир, а через Иисуса ее свет засиял по всей земле.

Я укажу в позднейшем изложении эзотеризма религий, какого рода связь существует между учением о божественной Троице и учением о человеческой душе и ее эволюции — как и почему они взаимно пополняют одно другое. Прибавим немедленно, что эта точка их соприкосновения и составляет жизненный центр, светящийся фокус всего эзотерического учения.

Если рассматривать великие религии Индии, Египта, Греции и Иудеи лишь по внешним их проявлениям, мы не увидим ничего, кроме раздоров, суеверий и хаоса, но если углубиться в символы, если вопрошать мистерии, если разыскивать источник, из которого черпали основатели религий и пророки, тогда перед нами займется свет и восстановится гармония. Путями чрезвычайно различными и часто трудными, мы подойдем к одной исходной точке.

Таким образом, проникнуть в тайну одной религии значит проникнуть в тайны всех остальных. И тогда произойдет странное явление: постепенно, но расширяясь все более и более, начинает сиять в центре всех религий учение Посвященных, подобно солнцу, рассеивающему окружающие туманы. И тогда каждая религия предстанет перед нами как особая планета, отличающаяся своей атмосферой и своим особым направлением в небесных пространствах, но освещаемая тем же солнцем, которое светит и другим планетам.

Индия, великая мечтательница, погружает нас в беспредельную мечту о Вечности. Величественный Египет, суровый как его пирамиды, зовет нас к посмертному странствованию. Очаровательная Греция увлекает нас к магическому торжеству жизни, она придает своим мистериям все очарование своих форм, то прекрасных, то страшных, все обаяние своей безгранично страстной души. И наконец, Пифагор придает эзотерическому учению научную форму, дает ему выражение, наиболее совершенное из всех, дошедших до нас. Платон и Александрийцы лишь обнародовали его. Что касается его источника, мы только что прикасались к нему в джунглях Ганга и в пустынях Гималая.

Книга Третья. ГЕРМЕС (Мистерии Египта)

О слепая душа! Вооружись факелом мистерий и в земной ночи ты откроешь твой сияющий Двойник, твою небесную Душу. Следуй за этим божественным Руководителем и да будет он твоим Гением. Ибо он держит ключ к твоим существованиям, прошедшим и будущим. Воззвание к Посвященным (по Книге Мертвых)

Слушайте в своей собственной глубине и смотрите в бесконечность Пространства и Времени. Там звучит пение небесных Светил, голос Чисел, гармония Сфер. Каждое солнце есть мысль Бога и каждая планета видоизменение этой мысли. Для того, чтобы познать божественную мысль, о души! спускаетесь и поднимаетесь вы по тяжкому пути семи планет и окружающих их семи небес. — Что делают небесные Светила? Что говорят Числа? Что вращают в себе Сферы? — О, души, погибшие или спасенные, они говорит, они поют, они вращают — ваши судьбы! Отрывок (по Гермесу).

Глава I. Сфинкс

В противоположность Вавилону, мрачной родине деспотизма, Египет был для древнего мира истинной крепостью священной науки, школой для его наиболее славных пророков, убежищем и вместе лабораторией наиболее благородных преданий человечества. Благодаря бесчисленным раскопкам и превосходным научным работам, египетский народ известен нам так, как ни одна цивилизация, предшествовавшая Греции, ибо он развертывает перед нами всю свою историю, написанную на страницах из камня.{1} Многие из его памятников восстановлены, многие из его иероглифов разобраны и прочитаны; тем не менее, нам все еще остается проникнуть в глубину святилища его мысли.

Это святилище — оккультное учение его жрецов. Научно обработанное в храмах, осторожно скрытое под мистериями, оно показывает нам в одно и то же время и душу Египта, и тайну его политики, и его главную роль в истории мира.

Наши историки говорят одним и тем же тоном и о фараонах, и о деспотах Ниневии и Вавилона. Для них Египет такая же абсолютная и завоевательная монархия, как и Ассирия, и отличается она от последней лишь тем, что существование ее было на несколько тысяч лет продолжительнее. А между тем, в Ассирии царская власть раздавила жреческую и сделала из нее свое орудие, тогда как в Египте жречество дисциплинировало царскую власть, не уступало никогда своих прав и даже в самые трудные эпохи имело влияние на царей, изгоняло деспотов и всегда управляло народом; и влияние это исходило из умственного превосходства, из глубокой мудрости, какой не достигло ни одно правящее сословие нигде и ни в какой стране.

Думается, что наши историки и не подозревают об истинном значении этого факта. Ибо вместо того, чтобы сделать из него все необходимые выводы, они едва касаются его и по-видимому, не придают ему никакого значения. А между тем, не будучи археологом или лингвистом, не трудно понять, что непреодолимая ненависть между Ассирией и Египтом происходила от того, что эти два народа представляли собой два противоположные мировые принципа, и что египетская народность обязана своим долгим существованием религиозно-научным основам, на которые опирались все ее общественные учреждения, оказавшиеся сильнее всяких революций.

Начиная с арийской эпохи, через весь смутный период, следовавший за ведическими временами до персидского завоевания и до александрийской эпохи, следовательно в течение более пяти тысячи лет, Египет являлся убежищем чистых и высоких учений, которые, в общем, составляли религиозную науку или эзотерическую доктрину древнего мира. Пятьдесят династий сменяли одна другую, Нил покрывал целые города наносной землей, и финикийцы успели затопить страну и быть снова изгнанными: среди всех этих исторических приливов и отливов, под видимым идолопоклонством внешнего многобожия, Египет сохранял непоколебимую основу своей оккультной теогонии и жреческой организации. Он не поддавался действию времени так же, как пирамида Гизы, наполовину погребенная в песках и все же сохранившаяся.

Благодаря своими чертами сфинкса, безмолвно хранящего тайну, благодаря своей гранитной непоколебимости, Египет сделался той осью, вокруг которой вращалась религиозная идея человечества. Иудея, Греция, Этрурия — все это были различные жизненные центры, из которых произошли последующие цивилизации. Но где черпали они свои основные идеи, как не в богатом запасе древнего Египта?

Моисей и Орфей создали две противоположные религии, из которых одна поражает своим строгим единобожием, другая своим сверкающим многобожием. По какому же образцу складывался их гений? Откуда черпал Моисей ту силу, энергию и смелость, которые были необходимы, чтобы переплавит на половину дикий народа, как переплавляют металла в горниле? А Орфей — откуда брал он свою магическую силу, заставлявшую богов говорить на подобие сладкозвучной лиры душе очарованных варваров? В храмах Озириса, в античных Фивах, которые посвященные называли городом Солнца или солнечными ковчегом, потому что в них сохранялся синтеза божественной мудрости и все тайны посвящения.

Ежегодно, во время летнего солнцестояния, когда из Абиссинии несутся дождевые ливни, Нил меняет окраску и принимаете оттенок крови, о котором говорится в Библии. Река продолжает подниматься до осеннего равноденствия и покрывает берега своими волнами до самого горизонта. И лишь одни храмы, высеченные из гранита, покоящиеся на своих каменных площадках, да облитые ослепительным солнцем гробницы, сфинксы и пирамиды, отражают величавые очертания своих развалин в Ниле, превратившемся в море. Таким образом египетская религия выдержала неисчислимые века с своей организацией и с своими символами, остающимися и до сих пор неразгаданными тайнами. В этих храмах, подземельях и пирамидах развивалось великое учение о Слове-Свете, о божественном Глаголе, заключенном Моисеем в золотой ковчег, а Христом превращенном в живой светоч.

Истина неизменна сама по себе; она одна переживает все преходящее; но она меняет и обители, и формы, и в ее откровениях являются перерывы, и Свет Озириса, который некогда освещал для посвященных глубины природы и бездны небесных сводов, погас в покинутых склепах навсегда. Осуществилось слово Гермеса, сказанное Асклепию: "О, Египет, Египет! Прекратится твое существование и останутся от тебя для будущих поколений лишь невероятные сказки и ничего не сохранится от твоих сокровища, кроме слов, вырезанных на камне".

А между тем, мы попытаемся, следуя по тайному пути древнего египетского посвящения, оживите лучи как раз этого таинственного солнца святилищ, насколько то позволит интуиция эзотеризма и убегающая даль веков.

Но прежде чем проникнуть в храм, бросим общий взгляд на главные периоды, через которые Египет проходил до водворения Гиксов.

Почти столь же древняя, как и очертание наших континентов, первая египетская цивилизация соприкасается с первобытной красной расой. Колоссальный сфинкс Гизы подле большой пирамиды создан ею.{2} Во времена, когда дельта, образовавшаяся позднее из наносной земли, приносимой Нилом, еще не существовала, огромный символический зверь уже лежал на своем гранитном холме, позади которого возвышалась Ливийская горная цепь, и смотрел своими каменными очами в море, разбивавшееся у его ног там, где в настоящее время расстилается песчаная пустыня. Сфинкс был первыми творчеством Египта и он же сделался его главными символом, его отличительным признаком.

Наиболее древние представители религии человечества изваяли этот символ природы, бесстрастный и страшный в своей неразгаданной тайне. Голова человека на теле могучего быка с львиными когтями и орлиными крыльями, сложенными по боками. Это — земная Изида, сама природа в живом единстве различных своих царство. Ибо уже тогда, в незапамятной древности, жрецы знали и учили, что в великой эволюции нашей солнечной системы человеческая природа возникает из природы животной.{3} В этом соединении быка, льва, орла и человека заключаются и четыре зверя видения пророка Иезекиля, представляющие основу оккультной науки, и четыре составных элемента микрокосма и макрокосма: землю, воду, воздухе и огонь. Вот почему в позднейшие века, при виде священного животного, лежащего на пороге храма или в глубин склепов, посвященные чувствовали, как оживала эта тайна внутри их души и они безмолвно склоняли крылья своего разума перед внутренней истиной. Ибо еще ранее Эдипа они знали, что разгадка тайны сфинкса есть человек, микрокосм, божественный проводник, который включает в себя все элементы и все силы природы.

Таким образом красная раса оставила после себя в сфинксе Гизы единственного свидетеля, неопровержимо доказывающего, что она ставила великую проблему о человеке и по-своему разрешила ее.

Глава II. Гермес

Черная раса, которая в господстве над миром сменила южную красную расу, сделала из Верхнего Египта свое главное святилище. Имя Гермеса-Тота, первого таинственного посвятителя Египта в тайные учения, относится без сомнения к первому мирному смешению белой и черной рас в областях Эфиопии и Верхнего Египта задолго до появления Арийцев. Гермес — такое же родовое имя, как Ману и Будда. Оно обозначает одновременно и человека, и касту, и божество. Человек-Гермес есть первый посвятитель Египта; кастажречество, хранящее оккультные традиции; божество — планета Меркурий, уподобляемая — вместе с своей сферой определенной категории духов, божественных посвятителей; одним словом, Гермес — представитель сверхземной области небесного посвящения. В духовной экономии мира все эти явления соединяет тайное сродство как бы невидимой нитью. Имя Гермеса представляет собою талисман, который всех их в себе содержит, магический звук, который их вызывает. Отсюда его обаяние. Греки, ученики Египтян, называли его Гермесом-Трисмегистом, или трижды великим, ибо они видели в нем царя, законодателя и жреца.

Он олицетворяет собой эпоху, когда жречество, судебная власть и царская власть находились в одном и том же правящем учреждении. Египетская хронология Манефона называет эту эпоху царствованием богов. Тогда не было ни папирусов, ни фонетического письма, но священная тайнопись (идеография) уже существовала, и жреческая наука была записана в иероглифах на колоннах и стенах подземных склепов. Позднее она перешла в библиотеки храмов. Египтяне приписывали Гермесу сорок две книги, относящиеся до оккультной науки. Греческая книга, известная под названием Гермеса-Трисмегиста, содержит лишь искаженные и, тем не менее, чрезвычайно интересные остатки древней теогонии, той fiat lux, откуда Моисей и Орфей получили первые лучи своей мудрости. Доктрина Начала-Огня и Слова-Света, заключенная в Видении Гермеса, останутся навсегда вершиной египетского посвящения.

Попробуем же снова найти это видение Учителей, эту мистическую розу, которая распускается лишь в ночи святилища и в святая святых великих религий. Известные слова Гермеса, проникнутые древнею мудростью, могут служит хорошим введением. "Ни одна из наших мыслей, — говорит он своему ученику Асклепию, — не в состоянии понять Бога, и никакой язык не в состоянии определить Его. То, что бестелесно, невидимо и не имеет формы, не может быть воспринято нашими чувствами; то, что вечно, не можете быт измерено короткой мерою времени; следовательно, Бог невыразим. Правда, Бог может сообщить нескольким избранными способность подниматься поверху естественных вещей, дабы приобщаться к сиянию его духовного совершенства, но эти избранные не находят слова, которые могли бы перевести на обыденный язык бесплотное видение, повергнувшее их в трепет. Они могут объяснить человечеству второстепенные причины творчества, которые проходят перед их глазами как образцы космической жизни, но Первопричина остается нераскрытой, и постигнуть Ее возможно лишь по ту сторону смерти". Так — на пороге подземного храма посвящения выражался Гермес о неизведанном Боге. Ученики, которые проникали с ними в глубины этих храмов, научались познавать Его как живое Существо.{4}

Книга говорит о его смерти, как об отходе бога. Гермес видел совокупность вещей и узрев ее, понял, а поняв он получил силу проявлять и открывать. То, что было в его мыслях, он записал; то, что он записал, он скрыл большею частью, одновременно и высказываясь и умалчивая с мудростью, и дабы все, на протяжении будущих времени, искали этих вещей. Затем, поручив своими братьям-богам следовать за ним, он поднялся к звездам.

Политическую историю народов разделить еще возможно, но нельзя разъединить их религиозную историю. Религии Ассирии, Египта, Иудеи и Греции могут быть поняты лишь когда уловишь их точки соприкосновения с древней индоарийской религией. Взятые в отдельности, они представляют как бы загадки и шарады, но рассматриваемые сверху, и в единстве между собой они являются дивной духовной эволюцией, где все связано и все взаимно объясняет одно другое.

История одной религии будет всегда и узкой, и суеверной, и ограниченной; истинной можете быть лишь история общечеловеческой религии. С этой высоты начинаешь чувствовать духовные потоки, обегающие весь мир земной. Египетский народ наиболее независимый и не поддающийся внешним воздействиям, не могу не подчинится тому же мировому закону.

За пять тысяч лет до нашей эры, свет Рамы, зажженный в Иране, светил над Египтом и проник в законы Амона-Ра, солнечного героя Фив. Это государственное устройство выдержало всевозможные революции. Менес был первыми фараоном исполнителем этого закона. Он не решился отнять у Египта его древнюю теологию, в которой воспитывался и сам. Он лишь развил и подтвердил ее, прибавив к ней новую общественную организацию: жречество, т. е. обучение принадлежало высшему совету, правосудие — низшему, управление государством — обоим советам; — царская власть признавалась за их уполномоченного и подчинялась их контролю; относительная независимость общины (номы) лежала в основ всего общественного строя.

Этот строй можно с полными основанием назвать правлением посвященных. Оно венчалось синтезом всех наука, известным под названием О-Sir-Is, владыка разума. Большая пирамида представляете собою его символы. Таким образом фараон, получавший свое имя посвящения в храме, был совершенно иными явлением, чем ассирийский деспот, власть и произвол которого покоились на крови и преступлении. Фараон был венчанным посвященным, или, по крайней мере, учеником и орудием посвященных.

В течение многих веков фараоны защищали против Азии, ставшей деспотической, и против анархической Европы, закона Овна, который представлял собою в те времена права правосудия и международного третейского суда. Около 2200 г. до Р.Х. Египет перенес самое страшное бедствие, какое выпадает на долю народа: вторжение чужеземцев и частичное завоевание. Вторжение финикийцев было, в свою очередь, последствием великого религиозного раскола в Азии, который поднял народные массы и посеял раздоры в храмах. Под предводительством своих царей-пастухов, называемых Гиксами, чужеземцы затопили Дельту и средний Египет. Цари отщепенцы принесли с собой испорченную цивилизацию, ионийскую изнеженность, азиатскую роскошь, нравы гарема, грубое идолопоклонство. Национальное существование Египта было подорвано, его духовная жизнь была в опасности, его мировой миссии угрожала гибель. Но Египет обладал душой, полной жизни, то ест организованным учреждением посвященных, хранителей древней науки Гермеса и Амона-Ра. Как же проявилась эта душа? Она удалилась в глубину святилищ и собиралась с силами, чтобы противодействовать врагу.

С виду жречество покорилось вражескому вторжению и признало похитителей престола, которые принесли с собой закон Тора и культ быка Аписа. Скрытые в храмах, оба жреческие «совета» хранили как священный залог, свою науку, свои предания, древнюю чистую религию и с ней вместе надежду на восстановление национальной династии. Именно в эту эпоху жрецы распространили среди народа легенду об Изиде и Озирисе, о растерзании последнего и о его грядущем воскресении при содействии его сына Гора, который отыщет его рассеянные члены, унесенные потоками Нила. На воображение толпы старались подействовать великолепием публичных религиозных церемоний. Любовь к древней религии поддерживалась ярким изображением страданий богини Изиды, ее потрясающими жалобами по поводу погибели ее небесного супруга и надеждам, которые она возлагала на сына своего Гора, божественного Посредника.

Но в то же время посвященные считали необходимым оградить эзотерическую истину, и они сделали ее недоступной, набросив на нее тройной покров. Одновременно с распространением народного культа Изиды и Озириса, посвященные установили внутреннюю организацию малых и великих мистерий. Их окружили трудно переступаемой оградой и большими опасностями; изобрели нравственные испытания, потребовали клятву молчания и беспощадно подвергали смерти того из посвященных, который выдавал что-либо из подробностей мистерий. Благодаря этой строгой организации, египетское посвящение сделалось не только убежищем для эзотерического учения, но и источником национального возрождения и школой будущих религий. В то время, когда коронованные похитители престола властвовали в Мемфисе, Фивы медленно подготовляли возрождение страны.

Из глубины храма вышел спаситель Египта, Амос, изгнавший Гиксов после девяти веков владычества и восстановивший в своих правах египетскую науку и религию Озириса.

Таким образом, мистерии спасли душу Египта в период чужеземного ига, и это имело значение не для одного Египта, а для блага всего человечества. И так велика была сила их дисциплины и могущество посвящения, что они сохранили в целости лучшие нравственные силы египетского народа, наиболее одаренный цвет его интеллигенции.

Древнее посвящение основывалось на представлении о человеке одновременно и более здоровом, и более возвышенному, чем наше представление. Мы раздробили воспитание тела, ума и души. Наши физические и естественные науки, достигшие сами по себе большой высоты, совершенно устранили человеческую душу и ее воздействие на окружающее; религия перестала удовлетворять требованиям разума, медицина не хочет знать ни о душе, ни о духе человека. Современный человек ищет удовольствия без счастья, счастья без знания и знания без мудрости.

Древний мир не допускал, чтобы эти вещи разделялись. Во всех областях принималась ими в расчет тройная природа человека. Посвящение было постепенными поднятием всего человеческого существа на головокружительные высоты духа, откуда возможно господство над жизнью. "Чтобы достигнуть такого господства, говорили древние мудрецы — человек нуждается в полнейшем переплавлении всего своего существа, физического, нравственного и умственного; переделка же эта возможна лишь при одновременному упражнении, воли, интуиции и разума. Посредством их полного согласования человек можете развить свои способности до неограниченных пределов. Душа обладаете не проснувшимися чувствами; посвящение будит их. Благодаря углубленному изучению и неутомимому прилежанию, человек можете войти в сознательные сношения с скрытыми силами природы. Более того, великим душевным усилием он может достигнуть непосредственного духовного ведения, открыть перед собой дорогу в потусторонний мир и быть способным проникнуть туда. И лишь тогда он может сказать, что победил судьбу и завоевал для себя даже здесь, на земле, божественную свободу. Тогда только посвященный можете стать посвятителем, пророком и теургом, иными словами — ясновидящим и создателем душ. Ибо только тот, кто господствуете над самим собою, можете господствовать над другими; только тот, кто сами свободен может приводить к свободе других".

Так думали древние посвященные. Наиболее великие из них и жили, и поступали на основании этих мыслей. Следовательно, истинное посвящение было совсем не мечтой, а чем-то гораздо более значительным, чем обыкновенное научное обучение; это было творческое созидание души ее собственными усилиями, ее раскрытие на высшем космическом плане, ее расцветание в высших условиях бытия.

Постараемся же перенестись во времена Рамзеса, в эпоху Моисея и Орфея, за тысячу триста лет до христианской эры, и попробуем проникнуть в самое сердце египетского посвящения. Покрытые иероглифами памятники, книги Гермеса, иудейские и греческие предания дадут нам возможность оживить его восходящие ступени и составить представление об его высочайших откровениях.

Глава III. Изида. Посвящение. Испытания

Во времена Рамзеса египетская цивилизация достигла вершины своей славы. Фараоны двадцатой династии, ученики и меченосцы святилищ, героически выдерживали борьбу против Вавилона. Египетские стрелки не давали покоя Ливийцам, Бодонам и Нумидийцам и гнали их до самого центра Африки. Флот из четырехсот кораблей преследовал союз схизматиков до самого впадения в Инд. Чтобы лучше противостоять нападению Ассирийцев и их союзников, Рамзесы провели стратегические дороги до самого Ливана и построили цепь крепостей между Магеддо и Каркемиш. Нескончаемые караваны двигались по пустыне из Радазии в Элефантину. Архитектурные работы совершались безостановочно, и для этого были собраны рабочие с трех частей света. Большая зала Карнака, в которой каждая колонна достигала высоты вандомской колонны, была восстановлена; Абидосский храм обогащался чудесами скульптуры, а "царская долина" величественными памятниками. Постройки шли и в Бубасте, и в Луксоре, и в Спеозе Ибсамбуле. В Фивах триумфальный пилон напоминал о взятии Кадеша. В Мемфисе поднимался Рамессеум, окруженный целым лесом обелисков, статуй, гигантских монолитов.{5}

Среди этой лихорадочной деятельности и этой ослепительной жизни не мало чужеземцев, стремившихся к мистериям, приплывали из отдаленной малой Азии или из гористой Фракии в Египет, привлеченные славой его храмов. Высаживаясь в Мемфисе, они бывали потрясены развертывавшейся перед ними картиной: памятники, всевозможные зрелища, народные празднества, все производило на прибывших впечатление изобилия и величия. После церемонии царского посвящения, происходившего в тайниках святилища, они видели, как фараон выходил из храма к народу, как он перед несметной народной толпой поднимался на большой щит, несомый двенадцатью носителями опахал из числа его телохранителей. Впереди двенадцать молодых жрецов несли на подушках, вышитых золотом, царские знаки: царский скипетр с головою овна, меч, лук и булаву. Позади следовали двор и жреческие коллегии, сопровождаемые посвященными в великие и малые мистерии. Первосвященники носили белую тиару и их нагрудник сверкал и переливался символическими драгоценными камнями. Сановники двора несли знаки Агнца, Овна, Льва, Лилии и Пчелы, подвешенные на массивных цепях художественной работы. Различные корпорации с своими эмблемами и развернутыми знаменами замыкали шествие.{6}

По ночам великолепно расцвеченные барки скользили по искусственным озерам, и на них помещались царские оркестры, посреди которых виднелись — в позах священного танца танцовщицы и играющие на теорбах (лютнях).

Но не этого подавляющего великолепия искал пришлый чужеземец. Жажда проникнуть в тайны вещей — вот что привлекало его в Египет. Ему было известно, что в его святилищах жили маги, иерофанты, владеющие божественной наукой. Его влекло желание приобщиться к тайнам богов. Он слышал от жреца своей страны о Книге Мертвых, об этом таинственном свитке, который клали под голову мумии как священное причастие, и в котором, под символической формой, излагалось потустороннее странствие души, как оно передавалось жрецами Амона-Ра.

Он слушал с жадным вниманием и внутренним трепетом, смешанным с сомнением, рассказы о долгом странствии души после смерти; об ее искупительных страданиях в области палящего огня; об очищении ее астральной оболочки; о ее встрече с дурным кормчим, сидящим в лодке с повернутой назад головой, и с добрым кормчим, смотрящим прямо в лицо; о ее появлении в суд перед сорока двумя земными судьями; о ее оправдании Тотом; и наконец, о ее вступлении в свет Озириса и преображении в его лучах.

Мы можем судить о влиянии этой книги и о том перевороте, который египетское посвящение производило в умах, по следующему отрывку из Книги Мертвых.

"Эта глава была найдена в Гермополисе, написанная голубым на алебастровой плитке, у ног бога Тота (Гермеса), во времена царя Менкары, князем Гастатефом, когда последний путешествовал для проверки храмов. Он отнес камень в храм царей. О, великая тайна! Он перестал видеть, он перестал слышать, когда он прочел эту чистую и святую главу, и он не приближался более ни к одной женщине и не ел более мяса животных и рыб".{7}

Что же было истинного в этих волнующих рассказах, в этих священных образах, позади которых трепетала страшная тайна потустороннего мира? "Изида и Озирис знают о том!" отвечали ему на это. Но кто же были эти боги, о которых жрецы упоминали не иначе, как приложив палец к устам? Чтобы получить на это ответ, чужеземец стучался в двери великого храма Фив или Мемфиса.

Служители вводили его под портик внутреннего двора, огромные колонны которого казались гигантскими лотосами, поддерживающими своею силой и чистотой солнечный Ковчег, храм Озириса. Иерофант подходил к вновь пришедшему. Величие его облика, спокойствие его лица, тайна его непроницаемых глаз, светящихся внутренним светом, производили сильное впечатление на новичка. Взгляд Иерофанта проникал как острие копя. Чужеземец чувствовал себя лицом к лицу с человеком, перед которым невозможно что-либо скрыть.

Жрец Озириса вопрошал пришедшего об его родном городе, об его семье и о том храме, где он получил свои познания. Если после этой короткой, но проникновенной проверки он оказывался недостойным приблизиться к мистериям, молчаливым, но непреклонным жестом ему указывали на дверь.

Если же Иерофант находил в ищущем искреннее искание истины, он предлагал ему следовать за собой. И тогда они проходили через портики, через внутренние дворы, через аллею, высеченную в скале, открытую сверху и окаймленную обелисками и сфинксами, которая вела к небольшому храму, служившему входом в подземные пещеры. Дверь ведущая к ним, была закрыта статуей Изиды в натуральную величину. Богиня изображалась сидящей с закрытой книгой на коленях, в позе глубокого размышления. Лицо ее было закрыто; под статуей виднелась надпись: ни единый смертный не поднимал моего покрывала.

"Вот дверь в тайное святилище", говорил Иерофант. "Посмотри на эти две колонны. Красная представляет восхождение духа к свету Озириса; темная означает его пленение в материи и падение его может окончиться полным уничтожением. Каждый прикасающийся к нашему учению, ставит на ставку свою жизнь. Безумие или смерть, вот что находит здесь слабый или порочный; одни лишь сильные и добрые находят здесь жизнь и бессмертие. Много легкомысленных вошли этой дверью и не вышли живыми из нее. Это — бездна, которая возвращает назад лишь смелых духом. Подумай основательно о том, куда ты направляешься, об опасностях, которые ожидают тебя. И если твое мужество несовершенно, откажись от своего желания. Ибо после того, как эта дверь закроется за тобой, отступление уже невозможно".

Если чужеземец продолжал настаивать, Иерофант отводил его во внешний двор и передавал служителям храма, с которыми он должен был провести неделю, отбывая самые смиренные работы, слушая гимны и производя омовения. При этом он должен был сохранять абсолютное молчание.

Когда наступал вечер испытаний, два неокора{8} или помощника отводили его к двери тайного святилища. Входом служили совершенно темные сени без видимого выхода. С двух сторон этой темной залы чужестранец различал при свете факелов ряд статуй с человеческими телами и с головами животных: львов, быков, хищных птиц и змей, которые, казалось, смотрели на него оскалив зубы. В конце этого темного прохода, через который шли в глубоком молчании, находилась мумия и человеческий скелет в стоячем положении друг против друга. Молчаливым жестом оба неокора указывали вступающему отверстие в стене как раз против него. Это был вход в коридор, настолько низкий, что проникнуть туда можно было только согнувшись и передвигаясь на коленях.

— Ты еще можешь вернуться назад, — произносил один из неокоров. — Дверь святилища еще не заперта. Иначе ты должен продолжать свой путь через это отверстие и уже безвозвратно.

Если вступающий не отступал, ему давали в руку маленькую зажженную лампу. Неокоры удалялись, с шумом закрывая за собою двери святилища.

Колебаться было бесполезно; нужно было вступить в коридор. Лишь только он проникал туда, ползя на коленях с лампой в руке, как в глубине подземелья раздавался голос: "здесь погибают безумные, которые жадно восхотели знания и власти".

Благодаря акустическому приспособлению, эхо повторяло эти слова через определенные промежутки семь раза. Но подвигаться было все же необходимо; коридор расширялся, спускаясь все более и более крутым наклоном. Под конец перед путником раскрывалось воронкообразное отверстие. В отверстии виднелась висячая железная лестница; он спускался по ней. Достигнув последней ступеньки, смелый путник погружал взоры в бездонный колодец. Его маленькая лампа, которую он сжимал в руке, бросала бледный свет в страшную темноту. Что было делать ему? Возврат на верх был невозможен; внизу ожидало падение в темноту, в устрашающую ночь.

В эту минуту великой нужды он замечал слева углубление в стене. Держась одной рукой за лестницу, а другой протягивая свою лампу, он — при ее свете — замечал ступеньки, слабо выделявшиеся в отверстии. Лестница! Он угадывал в ней спасение и бросался туда. Лестница вела наверх; пробитая в скале, она поднималась спиралью. В конце ее путник видел перед собой бронзовую решетку, ведущую в широкую галерею, поддерживаемую большими кариатидами. В промежутках между кариатидами виднелись на стене два ряда символических фресок, по одиннадцати с каждой стороны, нежно освещаемые хрустальными лампами, которые были утверждены в поднятых руках прекрасных кариатид.

Маг, называемый пастофор (хранитель священных символов), открывал решетку перед посвященным, принимая его с благосклонной улыбкой. Он поздравлял его с благополучными окончанием первого испытания, затем, проходя с ними по галерее, объяснял ему смысл священной живописи. Под каждой из картин виднелись буква и число. Двадцать два символа изображали двадцать две первые тайны (arcanes) и составляли азбуку оккультной науки, т. е. абсолютные принципы, ключи, которые становятся источником мудрости и силы, если приводятся в действие волей.

Эти принципы запечатлевались в памяти благодаря их соответствию с буквами священного языка и с числами связанными с этими буквами. Каждая буква и каждое число выражают на этом язык троичный закон, имеющий свое отражение в мире божественном, в мире разума и в мире физическом.

Подобно тому, как палец, трогающий струну на лире, заставляя звучать одну ноту в гамме, приводит в колебание и все гармонирующие с нею тона, так и ум, созерцающий свойства числа, и голос, произносящий букву с сознанием всего ее значения, вызывают силу, которая отражается во всех трех мирах.

Таким образом буква А, которая соответствует единице, выражает в божественном мире: Абсолютную Сущность, из которой происходят все существа; в мире разума: единство — источник и синтез чисел; в мире физическом: человека, вершину земных существ, могущего, благодаря расширению своих способностей, подниматься в концентрические сферы бесконечного.

Первый символ у египтян носил изображение иерофанта в белом облачении со скипетром в руке, с золотой короной на голове. Белое облачение означало чистоту, скипетр — власть; золотая корона — свет вселенной.

Тот, кого подвергали испытаниям, был далек от понимания всего окружающего; но неизведанные перспективы раскрывались перед ним, когда он слушал речи пастофора перед таинственными изображениями, которые смотрели на него с бесстрастным величием богов. Позади каждого из них он провидел как бы молнией освещаемые ряды идей и образов, внезапно выступающих из темноты. Он начинал подозревать в первый раз внутреннюю суть мира, благодаря таинственной цепи причин. Таким образом от буквы к букве, от числа к числу, учитель объяснял ученику смысл таинственного состава вещей и вел его через Изиду Уранию к колеснице Озириса, от молнией разбитой башни к пылающей звезде и, наконец, к короне магов.

"И запомни, — говорил пастофор, — что означает эта корона: всякая воля, которая соединяется с божественной волей, чтобы проявлять правду и творить справедливость, вступает еще в этой жизни в круг силы и власти над всем сущим и над всеми вещами; это и есть вечная награда для освобожденного духа". Слушая эти слова учителя. посвящаемый испытывал и удивление, и страх, и восторг. Это были первые отблески святилища и предчувствие раскрывающейся истины казалось ему зарей какого-то небесного воспоминания.

Но испытания только еще начались. После окончания своей речи, пастофор открывал дверь, за которой был входа в сводчатый коридор, узкий и длинный; на дальнему его конце трещал и пылал огненный костер. Но ведь это смерть! говорил посвященный и смотрел на своего руководителя с содроганием. "Сын мой, — отвечал пастофор — смерть пугает лишь незрелые души. В свое время я проходили через это пламя, как по долине роз". И решетка, отделяющая галерею символов, закрывалась за посвящаемым. Подойдя к самому огню, он увидел, что пламенеющий костер происходит от оптического обмана, создаваемого легкими переплетеньями горящих смолистых веток, расположенных косыми рядами на проволочных решетках, Тропинка обозначенная между ними, позволяла быстро пройти, минуя огонь.

За испытанием огнем следовало испытание водой. Посвящаемый был принуждены пройти через стоячую, чернеющую воду, освещенную заревом, падающим от оставшегося позади костра.

После этого два неокора вели его в темный грот, где ничего не было видно кроме мягкого ложа, таинственно освещенного бледным светом бронзовой лампы, спускающейся с высоты свода. Здесь его обсушивали, растирали, поливали его тело душистыми эссенциями и одев его в льняные ткани, оставляли в одиночестве, говоря: "отдохни и ожидай иерофанта".

Посвящаемый растягивал свои усталые члены на пушистых коврах великолепного ложа. После всех перенесенных волнений, минута покоя казалась ему необыкновенно сладкой. Священная живопись, которую он только что видел, все эти таинственные образы, сфинксы и кариатиды, вереницей проходили в его воображении. Почему же одно из этих изображений снова и снова возвращалось к нему, преследуя его как галлюцинация?

Перед ним упорно вставал десятый символ, который изображал колесо, подвешенное на своей оси между двумя колоннами. С одной стороны на него поднимается Германубис, гений добра, прекрасный, как молодой эфеб; с другой стороны — Тифон, гений зла, бросается головой внизу в пропасть. Между обоими, на самой вершин колеса, виднеется сфинкс, держащий меч в своих когтях.

Слабые звуки отдаленной музыки, которые, казалось, исходили из глубины грота, заставили исчезнуть это видение. Это были звуки легкие и неопределенные, полные грустного и проникающего томления. Металлический перезвон раздражал его ухо, смешиваясь со стонами арфы, с пением флейты, с прерывающимися вздохами, подобными горячему дыханию. Охваченный огненной грезой, чужеземец закрывал глаза. Раскрыв их снова, он увидел в нескольких шагах от своего ложа видение, потрясающее силою огневой жизни и дьявольского соблазна. Женщина, нубийка, одетая в прозрачный пурпуровый газ с ожерельем из амулетов на шее, подобная жрицами мистерий Милитты, стояла перед ним, пожирая его взглядом и держа в левой руке чашу, увитую розами.

Она была того нубийского типа, знойная и пьянящая чувственность которого сосредоточивает в себе все могущество животной стороны женщины: бархатистая смуглая кожа, подвижные ноздри, полные губы, красные и влажные, как сочный плод, жгучие черные глаза, мерцающие в полутьме.

Чужеземец вскочил на ноги, удивленный, взволнованный, не зная радоваться ему, или страшиться. Но красавица медленно подвигалась к нему и, опуская глаза, шептала тихим голосом: "Разве ты боишься меня, прекрасный чужеземец? Я приношу тебе награду победителей, забвение страданий, чашу наслаждений"…

Посвящаемый колебался; тогда, словно охваченная усталостью, Нубийка опустилась на ложе и не отрывая глаза от чужеземца, окутывала его молящими взглядом, словно влажными пламенем.

Горе ему, если он поддавался соблазну, если он склонялся к ее устами и, пьянея, вдыхал тяжелое благоухание, поднимавшееся от ее смуглых плеч. Как только он дотрагивался до этой руки и прикасался губами к этой чаше, он терял сознание в огневых объятиях… Но после насыщения пробужденного желания, выпитая им влага погружала его в тяжелый сон.

При пробуждении он чувствовал себя покинутым и охваченным глубоким отчаянием. Висячая лампа бросала зловещий свет на измятое ложе. Кто-то стоял перед ним: это был иерофант. Он говорил ему:

"Ты остался победителем в первых испытаниях. Ты восторжествовала над смертью, над огнем и водою, но ты не сумел победить самого себя. Ты, дерзающий стремиться на высоты духа и познания, ты поддался первому искушению чувств и упал в бездну материи. Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке. Ты предпочел мрака свету, оставайся же в нем! Я предупреждал тебя об ожидавших тебя опасностях. Ты сохранишь жизнь, но потеряешь свободу; ты останешься под страхом смерти рабом при храме".

Если же посвящаемый опрокидывал чашу и отталкивал искусительницу, тогда двенадцать неокоров с факелами в руках окружали его и вели торжественно в святилище Изиды, где иерофанты в белых облачениях ожидали его в полном составе. В глубин ярко освещенного храма находилась колоссальная статуя Изиды из литой бронзы с золотой розой на груди, увенчанная диадемой о семи лучах. Она держала своего сына Гора на руках. Перед богиней глава иерофантов в пурпуровом облачении принимал посвящаемого, который под страшными заклятиями произносил обет молчания и подчинения. Вслед затем его приветствовали, как брата и будущего посвященного. Перед этими величавыми Учителями, вступивший в храм Изиды чувствовал себя словно в присутствии богов. Переросший себя самого, он входил в первый раз в область вечной Истины.

Глава IV. Озирис. Смерть и Воскресение

Так вступал принятый ученик на порог Истины, и теперь начинались для него длинные годы труда и обучения. Прежде чем подняться до Изиды Урании, он должен был узнать земную Изиду, подвинуться в физических науках. Его время разделялось между медитациями в своей келье, изучением иероглифов в залах и дворах храма, не уступавшего по своей обширности целому городу, и уроками учителей. Он проходил науку минералов и растений, историю человека и народов, медицину, архитектуру и священную музыку.

В продолжение этого долгого ученичества он должен был не только приобрести познания, но и преобразиться, достигнуть нравственной силы путем отречения.

Древние мудрецы были убеждены, что человек может овладеть истиной лишь тогда, когда она станет частью его внутренней сути, естественным проявлением его души. Но в этой глубокой работе внутреннего творчества ученик предоставлялся самому себе. Его учителя не помогали ему ни в чем, и часто удивляли его своей наружной холодностью и равнодушием. В действительности же он подвергался самому внимательному наблюдению.

Его обязывали к самым неумолимым правилам, от него требовали абсолютного послушания, но перед ним не раскрывали ничего, переступающего известные границы. На все его тревоги и на все его вопросы отвечали одно: работай и жди". И тогда он поддавался вспышкам возмущения, горькому сожалению, тяжелым подозрениям. Не сделался ли он рабом смелых обманщиков, овладевших его волей для своих собственных целей?

Истина скрывалась от него, боги покидали его; он был одинок и в плену у жрецов храма. Истина являлась ему под видом сфинкса, и теперь сфинкс говорил: я — Сомнение! И крылатый зверь с бесстрастной головой женщины и с когтями льва уносил его, чтобы растерзать на части среди жгучих песков пустыни.

Но эти тяжелые кошмары сменялись часами тишины и божественного предчувствия. И тогда он начинал понимать символический смысл испытаний, через которые он проходил, когда вступал в храм, ибо темнее бездонного мрака того колодца, который грозил поглотить его, являлась бездна неизведанной истины; пройденный огонь был менее страшен, чем все еще сжигавшие его страсти. Ледяная и темная вода, в которую он должен был погрузиться, была не так холодна, как сомнения, затоплявшие его душу в часы духовного мрака.

В одном из зал храма тянулись в два ряда священные изображения, такие же, как те, что ему объясняли в подземной пещере в ночь первых испытаний; они изображали двадцать две тайны бытия. На этих тайнах, которые давали лишь угадывать на пороге оккультного обучения, основывалось все богопознание; но нужно было пройти через все посвящение, чтобы вполне понять их. С той первой ночи ни один из учителей не говорил с ними о них.

Ему разрешалось лишь прогуливаться в этой зале и размышлять над символическими изображениями. Он проводил там длинные часы уединения. Посредством этих образов, целомудренных и важных, невидимая и неосязаемая истина проникала медленно в сердце ученика. В немом общении с этими молчаливыми божествами без имени, каждое из которых казалось — стояло во главе одной из сфер жизни, он начинал испытывать нечто совершенно новое: сперва углубление в суть своего существа, а затем отделение от земного мира, как бы вознесение над всем земным.

От времени до времени он обращался к Посвященным с вопросом: "будет ли мне когда-нибудь дозволено вдохнуть розу Изиды и увидеть свет Озириса"? На это ему отвечали: "Это зависит не от нас, истину дать нельзя. Ее можно найти или внутри самого себя, или совсем не найти. Мы не можем сделать из тебя адепта, ты сам должен сделаться им. Лотос долго растет под водою, прежде чем раскроется его цветок, Не ускоряй раскрытия божественного цветка. Если раскрытие это должно совершиться, оно настанет в свое время. Работай и молись.

После этого ученик, одновременно и радостный и грустный, возвращался к своими занятиям и к своим размышлениям. Он испытывал суровое очарование этого одиночества, в котором словно проносилось дуновение вечного. Так протекали месяцы и годы. И он начинал чувствовать, как в нем медленно происходило преображение. Страсти, которые раньше осаждали его, удалялись от него словно угасающие тени, а мысли, окружавшие его в одиночестве, начинали приветствовать его как бессмертные друзья. Минутами он испытывал, как поглощалось его земное я и как возникало другое, более чистое и возвышенное. И в такие минуты он падал ниц перед ступенями закрытого святилища, и в нем не оставалось ни возмущения, ни желания, ни сожаления. Была лишь беззаветная отдача своей души божественному Началу, совершенное пожертвование своей личности неизменной истине. "О, Изида, молился он; душа моя — лишь слеза из твоих очей, и пусть падет она — подобно капле росы — на душу других людей, и пусть, умирая, я почувствую, как ее благоухание поднимается к Тебе. Я готов принести себя в жертву".

После одного из таких немых обращений, перед учеником, еще погруженным в восторг молитвы, возникал — подобно видению — образ иерофанта, величественный и светлый.

Учитель, казалось, читал в мыслях ученика и проникал в драму его внутренней жизни.

"Сын мой" говорил он, час приближается, когда истина будет открыта перед тобой, ибо ты уже предчувствуешь ее, спускаясь в свою собственную глубину и находя в ней божественную жизнь. Ты вступишь в общение с посвященными, ибо ты этого заслужил чистотою сердца, любовью к истине и силою отречения. Но, никто не переступал порога Озириса, не пройдя через смерть и воскресение. Мы будем сопровождать тебя в склепе. Не имей страха, ибо ты уже один из братьев наших".

В сумерки жрецы Озириса с факелами в руках сопровождали нового адепта в низкий склеп, поддерживаемый четырьмя столбами, укрепленными на сфинксах. В углу стоял открытый мраморный саркофаг.{9}

"Ни один человек" говорил иерофант "не можете избежать смерти, и каждая живая душа подлежит воскресению. Адепт проходит живым через могилу, чтобы вступить еще при этой жизни в сияние Озириса." "Ложись же в эту гробницу и ожидай появления света. В эту ночь ты должен побороть Страх и достигнуть порога Самообладания."

Адепт ложится в открытый саркофаг, иерофант протягивает руку, чтобы благословить его, и толпа посвященных удаляется в молчании из склепа. Маленькая лампа, поставленная на пол, освещает колеблющимся светом четырех сфинксов, поддерживающих приземистые колонны склепа. Раздается тихий хор голосов, печальный и заглушенный. Откуда доносится он? То — погребальное пение… Оно затихает, лампа бросает последний отблеск света и погасает совсем. Адепт остается один во мраке, холод могилы проникает в него, леденит его члены. Он проходит постепенно через все страдания смерти и впадает в летаргию. Его жизнь развертывается перед ним в последовательных картинах, а земное его сознание становится все более и более смутным. Но по мере того, как его тело цепенеет, эфирная его часть освобождается. Он впадает в экстаз.

Что это за блестящая отдаленная точка, которая появляется на черном фоне мрака? Она приближается, она увеличивается, она становится звездою о пяти концах, лучи которой переливаются всеми оттенками радуги и бросают в темноту снопы магнетического света. Теперь это уже солнце, втягивающее его в белизну своего раскаленного центра. Что это? Магия Учителей, вызывающая это небесное видение? Невидимое ли становится видимым? Или то предчувствие небесной истины, пылающая звезда надежды и бессмертия?

Она исчезает, и на ее месте раскрывается во мраке цветок, не материальный, но одаренный жизнью и душой, ибо он раскрывается перед ним подобно белой розе; он развертывает свои листки, и посвященному видно, как трепещут живые его лепестки и как краснеет его пламенеющая чашечка.

Это ли цветок Изиды, мистическая Роза мудрости, заключающая в сердце своем бессмертную Любовь? Но вот она бледнеет и тает, как благоухающее облако.

Тогда погруженный в экстаз чувствует себя обвеянным теплым и ласкающим дуновением. Сгущаясь в разнообразные формы, облако постепенно превращается в человеческий образы. Это — образы женщины, Изиды тайного святилища, но более молодой, сияющей и улыбающейся. Прозрачный покров обвивается вокруг ее тела, которое светиться сквозь тонкую ткань. В руке она держат свиток папируса. Она приближается тихо, склоняется над лежащим в саркофаге посвященным, и говорит ему: "я — твоя невидимая сестра, я — твоя божественная душа, а это — книга твоей жизни, Она заключаете страницы, хранящие повесть твоих прошлых существований, и белые страницы твоих будущих жизней. Придет день, когда я разверну их все перед тобою. Теперь ты узнал меня. Позови меня, я приду!" По мере того, как она говорит, лучи небесной нежности льются из ее глаз… Он видит в них обещание божественного, чудесное слияние с высшими мирами.

Но вот свет погасает, видение покрывается мраком. Страшное потрясение… и адепт чувствует себя как бы сброшенным в свое собственное тело. Он пробуждается из летаргического сна; все члены его сдавлены словно железными кольцами; страшная тяжесть давит его мозг; он пробуждается… и видит перед собой иерофанта с сопровождающей его свитой. Его окружают, ему дают выпить укрепляющее питье, он поднимается.

"Ты воскрес к новой жизни" говорит иерофант "идем вместе с нами на собрание посвященных и расскажи нами свое странствие в светлом царстве Озириса. Ибо отныне ты — наш брат".

Попробуем перенестись вместе с иерофантом и новым посвященным на обсерваторию храма в чудную, теплую египетскую ночь. Там глава храма передавал новому адепту великое откровение в образах видения Гермеса. Это видение не было записано ни на каком папирусе. Оно было отмечено символическими знаками на колоннах тайного склепа, известного одному главе иерофантов. От первосвященника к первосвященнику видение это передавалось устно.

"Слушай внимательно" говорил иерофант, "видение это заключает в себе вечную историю вселенной и круг всех вещей."

Глава V. Видение Гермеса {10}

"Однажды Гермес, долго размышлявший над происхождением вещей, впал в забытье. Тяжелое оцепенение овладело его телом; но по мере того, как оно цепенело, дух его поднимался в пространства. И тогда ему показалось, что Существо, необъятное по размерам, без определенной формы, звало его по имени. — Кто ты? спросил Гермес в испуге. — Я, Озирис, верховный Разум, и я могу снять покров со всех вещей. Что желаешь ты видеть? — Я желаю созерцать источник всего сущего, я желаю познать Бога.

И немедленно Гермес почувствовал себя залитым чудным светом. В его прозрачных волнах проходили очаровательные тени всех существ. Но внезапно страшный мрак, наполненный ползучими тенями, опустился на него. Гермес был погружен во влажный хаос, полный испарений и зловещего шума. И тогда голос поднялся из глубины бездны. Это был Призыв Света. И вслед затем быстрый огонь устремился из влажных глубин в неизмеримые высоты эфира. Гермес поднялся за огнем в светлые пространства. Хаос свивался и развертывался в бездне; хоры светил сверкали над его головой, и Голос Света, наполнял бесконечность.

— Понял ли ты виденное тобой? — спросил Озирис Гермеса, плененного своей мечтой.

— Нет, ответил Гермес.

— Узнай же, что видела твоя душа. Ты видел пребывающее в вечности. Свет, виденный тобою вначале, есть божественный Разум, который все содержит своим могуществом и заключает в себе прообразы всех существ. Мрак, в который ты вслед затем был погружен, есть тот материальный мир, в котором живут обитатели земли. Огонь же, устремившийся из темных глубин, есть божественный Глагол. Бог — Отец, Глагол — Сын, их соединение есть Жизнь.

— Какое чудо происходит во мне! — воскликнул Гермес, я не вижу более телесными глазами, я вижу очами духа. Как могло произойти подобное чудо?

— Происходит оно потому, — отвечал Озирис, — что Глагол пребываете в тебе. То, что в тебе слышит, видит, действует, есть сам Глагол, священный Огонь, творческое Слово!

— Если это так, — сказал Гермес, — дай мне видеть жизнь миров, стезю душ, откуда приходит человек и куда он возвращается.

— Да будет по желанию твоему.

И тогда Гермес испытал снова притяжение к земле; он стал тяжелее камня и спустился подобно аэролиту, с страшной быстротой проносясь через пространство. Опустился он на вершине горы. Была ночь. Обнаженная земля была окутана мраком. Его члены казались ему тяжелыми, словно они были из железа.

— Подними глаза и взирай! — раздался голоса Озириса.

И тогда Гермес увидал чудное зрелище. Безграничное пространство — звездная твердь — окружала его семью сияющими сферами. Одним взглядом Гермес окинул семь небес, расширяющихся подобно семи прозрачным, концентрическим шарам, в звездном центре которых находился он сам.

Центр этот был опоясан млечным путем. В каждой сфере вращалась планета, сопровождаемая Гением, отличным по форме, знаку и свету. В то время как пораженный Гермеса созерцал их расцветание и их величавое движение, голос говорил:

— Взирай, слушай и понимай. Перед тобой семь сфер, обнимающие все ступени жизни. В их пределах происходит падение и восхождение душ. Семь Гениев суть семь лучей Глагола-Света. Каждый из них господствует над одной сферой Духа, над одной ступенью в жизни души. Ближайший от тебя есть Гений Луны, с беспокойной улыбкой, венчанный серебристым серпом. Он управляет рождениями и смертями. Он освобождает душу из тела и притягивает ее в круг своего влияния. Над ними бледный Меркурий указывает своим кадуцеем путь душами, спускающимся и поднимающимся. Еще выше, блистающая Венера держат зеркало Любви, в котором души попеременно забывают и узнают друг друга. Поверх ее Гений Солнца поднимает факел торжества вечной Красоты. Еще выше Марс потрясает мечем Правосудия. На престоле лазурной сферы, Юпитер держит скипетр верховного могущества, который есть Божественный Разум. На границах вселенной, под знаками зодиака, Сатурн несет державу всемирной Мудрости.{11}

— Я вижу, — сказал Гермес, — семь областей, заключающих в себе мир видимый и невидимый; я вижу семь лучей Глагола-Света, единого Бога, который господствует посредством них. Но, о, Господи, как осуществляется странствие человека через все эти миры?

— Видишь — раздался голос Озириса, — светящийся посев, который ниспадает из пределов млечного пути в седьмую сферу? Это — зародыши душ человеческих. Он живут, как легкие облака в царстве Сатурна, счастливые, беззаботные, но не сознающие своего счастья. Но, опускаясь из сферы в сферу, он облекаются в оболочки все более тяжелые. В каждом воплощении он приобретают новое телесное чувство, соответствующее обитаемой среде. Их жизненная энергия увеличивается; но, по мере того, как они проникают в тела все более плотные, они теряют воспоминание о своем небесном происхождении. Так совершается падение душ, появляющихся из божественного Эфира. Все более и более закованные в матерью, все более опьяненные жизнью, он низвергаются, подобно огненному дождю, с содроганиями страсти, через области Страдания, Любви и Смерти, в глубину земной своей темницы. В такой же темнице и ты стонешь, удерживаемый огненным центром земли, и из этой темницы божественная жизнь представляется тебе лишь тщетным сном.

— Могут ли души умирать? — спросил Гермес.

— Да, — ответил голос Озириса, — многие погибают, спускаясь в матерью. Душа есть дочь небес, и ее странствие есть испытание. Если в своей безудержной любви к материи она потеряет воспоминание о своем происхождении, таившаяся в ней божественная искра, способная превратится в сияющую звезду, возвращается обратно в эфирное пространство, и душа рассеивается в вихрях грубых элементов.

При этих словах Озириса Гермес затрепетал, ибо страшная бушующая буря окружила его черным облаком со всех сторон. Семь сфер исчезли в густых туманах. Он увидал в них тени людей, бьющихся и испускающих страшные крики; их хватали и разрывали на части призраки чудовищ и животных посреди невыразимых стонов и проклятий…

— Такова — раздался голос Озириса — судьба душ неисправимо злых и низких. Их мучение кончается лишь с их уничтожением, которое есть потеря всякого сознания. Но взирай: туманы рассеиваются, семь сфер появляются вновь. Посмотри с этой стороны. Видишь ты этот рой душ, пытающийся подняться в лунную сферу? Одне из них падают на землю, сметенные вихрем, как стая птиц под напорами бури, другие, сильными движениями крыльев достигают высшей сферы, которая и увлекает их в своем вращении.

Достигая ее, души снова начинают узнавать божественное. Но на этот раз они не удовлетворяются возможностью отражать его в одних лишь мечтах о недостижимом счастье. Они проникаются им, впитывают его в себя, удерживают его с ясностью сознания, просветленного страданием, с энергией воли, выкованной в борьбе. Они становятся светлыми, ибо он хранят в себе божественное и излучают его в своих проявлениях. Укрепи же свою душу, Гермес, и да прояснится твой затуманенный дух, при виде этих летящих душ, поднимающихся до седьмой сферы и рассыпающихся там подобно снопам искр, ибо и ты можешь последовать за ними; для этого необходимо лишь одно: желание подняться.

— Взгляни, как они роятся и, описывая круги, соединяются в божественные хоры. Каждая приближается к своему гению. Наиболее прекрасные пребывают в области Солнца, наиболее сильные устремляются к Сатурну. И лишь немногие поднимаются до самого Отца, становясь среди совершенных сами совершенными; ибо там, где все кончается, все начинается вечно, и все семь сфер возглашают: "Мудрость! Любовь! Правосудие! Красота! Слава! Знание! Бессмертие!"

"Вот что видел древний Гермес", говорил иерофант, "и что передали нам его преемники. Слова мудреца подобны семи нотам лиры, заключающим в себе всю полноту музыки, вместе с числами и законами вселенной. Видение Гермеса походит на небо, неизмеримые глубины которого усеяны созвездиями. Для ребенка это — синий свод с золотыми гвоздями; для мудреца это — безграничное пространство, в котором вращаются миры в чудном и таинственном ритме. В этом видении заключаются знаки, числа и ключи, отмыкающие все сущее; чем более ты научишься созерцать и понимать это видение, тем более будут раздвигаться перед тобой его границы, ибо один и тот же основной закон управляет всеми мирами".

И пророк храма начинал объяснять священные тексты. Он сообщал, что доктрина Глагола-Света представляет Бога в состоянии полного равновесия; он доказывал его тройственную природу, которая в одно и то же время и разум, и сила, и материя; дух, душа и тело; свет, глагол и жизнь. Сущность, проявление и вещество — вот что образует закон тройственного единства, сверху до низу действующий во всей вселенной.

Приведя, таким образом, своего ученика к идеальному центру мироздания, к началу творческому, Учитель развертывал его сознание во времени и пространстве и во всем разнообразии расцветания жизни, ибо вторая част видения Гермеса изображает Бога в состоянии динамическом, т. е. в процессе деятельной эволюции видимой и невидимой вселенной.

Семь сфер, соединенных с семью планетами, символизируют семь жизненных начал, семь различных состояний материи и духа, семь миров солнечной системы, через которые каждый человек должен пройти в течение своей эволюции. Семь Гениев или семь космогонических Божеств являются владыками и представителями каждой из семи сфер, при чем сами они представляют собою наивысшие плоды предшествующей эволюции.

Таким образом, каждое из Божеств было для древнего посвященного символом и покровителем легиона духов, воспроизводящих его тип в бесконечном разнообразии форм, и которое, из своей сферы, могло оказывать влияние на человека и на земные дела.

Семь Гениев видения Гермеса суть семь Дев Индии, семь Амешаспент'ов Персии, семь великих ангелов Халдеи, семь Сефирот{12} Каббалы, семь Архангелов христианского Апокалипсиса. И всеобщая семиричность нашей вселенной отражается не только в семи нотах гаммы, она проявляется также и в строении человека, который троичен по существу, но семиричен по своей эволюции.{13}

"Таким образом", говорил иерофант, "ты проник до самого порога великой тайны. Божественная жизнь предстала пред тобой под призраками реальности. Гермес показал тебе невидимое небо, свет Озириса, Бога, скрытого во вселенной, дышащего миллионами душ, которыми он оживляет движущиеся планеты. От тебя зависит ныне избрать путь восхождения к царству чистого духа, ибо отныне ты принадлежишь к воскресшим из мертвых. Не забывай, что наука обладаете двумя главными ключами. Вот первый из них: "Внешнее подобно внутреннему; малое таково же, как и. большое; закон один для всего. Нет ничего малого и нет ничего великого в божественной экономии". Вот второй ключ: "Люди — смертные боги, а боги — бессмертные люди". Счастлив тот, кто понимает эти слова, ибо поняв их, он овладеет ключом ко всему. Не забывай, что закон таинства покрывает собою великую истину. Полное знание можете быть открыто лишь тем из наших братий, которые прошли через те же испытания, что и мы. Раскрывать истину следует в меру разума, прикрывая ее перед слабыми, чтобы не свести их с ума, пряча ее от злых, чтобы они не могли схватить ее отрывки и сделать из них орудие разрушения. Замкни ее в сердце своем и да проявится она через дела твои. Знание будет твоей силой, вера — твоим мечом, а молчание — твоими непроницаемыми доспехами".

Откровения пророка Амона-Ра, который раскрывал перед новым посвященным столь обширные горизонты и давал ему понимание и собственной природы, и вселенной, производил без сомнения глубокое впечатление; особенно если иметь в виду, что они давались на обсерватории Фивского храма, в светлой тишине египетской ночи. Колоннады, крыши и белые террасы храмов дремали у его ног между темными чащами смоковниц и тамариндов. На берегу тихого озера колоссальные статуи богов стояли рядами, как неподкупные судьи, застывшие в задумчивом молчании.

Три пирамиды, геометрически изображавшие тетраграмм и священное семеричное число, поднимались на горизонте, выделяясь своими треугольниками в сероватом воздухе летней ночи. Неизмеримый небосвод сверкал мириадами звезд.

Как оживали перед душой ученика эти светила, место его будущего пребывания! И когда золотистый серп луны всплывал из-за темно-зеркальной поверхности Нила, который, подобно длинной голубоватой змее, терялся за горизонтом, молодому посвященному казалось, что он видит барку Изиды, несущую души усопших в сияние Озириса.

Он вспоминал содержание Книги Мертвых, и смысл всех этих символов разоблачался теперь перед его сознанием. После всего, что он увидел и узнал, он легко мог вообразить себя в сумрачной области Аменти, в таинственном междуцарствии, следующем за жизнью земной и предшествующему жизни небесной, где умершие, вначале лишенные зрения и речи, снова овладевают способностью видеть и говорить. И он также готов предпринять великое странствие, путь бесконечности через различные миры и многочисленные существования.

Уже Гермес оправдал его и признал достойным. Он дал ему разгадку великой тайны: "Единая душа, великая душа все это зачала, отделив от себя, все души, которые наполняют своим стремлением вселенную". Вооруженный знанием тайны, он вступал в барку Изиды. Она отправлялась в путь. Поднятая в эфирные высоты, она плавала в межзвездных пространствах. Уже могучие лучи великой зари пронизывали лазурные покровы небес, уже хоры просветленных духов, Akhimou-Sиkou, достигших вечного покоя, пели: "Пробудись, Ra-Hermakouti! Солнце духов! Находящиеся в барке объяты трепетом! Несутся возгласы от них, плывущих на барке миллионов лет. Великий божественный круг, славословя священную барку, наполняется радостью. Восторг проникает в таинственное святилище. О, поднимись Ammon-Ra Hermakouti! Самотворящее Солнце!" На что посвященный отвечал следующими гордыми словами: "я достиг страны истины и оправдания. Я воскрес, как живой Бог, и я сияю в хоре Богов-Небожителей, ибо я из их породы".

Подобные гордые мысли и дерзновенные надежды посещали дух адепта в ночь, которая следовала за мистической церемонией воскресения из мертвых. На другой день, когда он ходил по аллеям храма, освещенным ослепительным солнцем, эта ночь казалась ему лишь сновидением, мечтой, но какой незабываемой мечтой осталось в его душе это первое проникновение в невидимые миры!

Снова читал он надпись на статуе Изиды: "Ни один смертный не поднимал моего покрывала". И все же один край покрывала был приподнят, хотя бы для того, чтобы немедленно опустится снова. Он же проснулся вновь в обители могил, и как бесконечно далеко казалось ему достижение его сна, ибо долог путь, совершаемый на барке миллионов лет! И, тем не менее, он все же проникнул в тайну конечной цели. Его видение потустороннего мира могло быть лишь сном, незрелым наброском воображения, еще отяжелевшего от испарений земли, но мог ли он сомневаться в этом новом сознании, раскрывавшемся внутри его, в этом таинственном двойнике, в этом божественном Я, которое появилось перед ним в своей сияющей красоте как живой образ, говоривший с ним во время его сна? Была ли то родная ему душа, был ли то его Гений, или это было лишь отражение скрытой глубины его духа, предчувствие его будущего бытия?

Это чудо и эта тайна были все же реальностью, и если это была его собственная душа, она все же была его истинной душой. Что бы снова найти ее, чего бы ни сделал он! И если бы он жил тысячелетия. он не мог бы забыть этого божественного часа, когда увидел свое истинное Я, сияющее и чистое.{14}

Посвящение было окончено. Адепт был посвящен в жрецы Озириса. Если он был египтянин, он оставался при храме. Чужеземцу же дозволялось иногда вернутся на родину, чтобы основать там новый культ или выполнит ту или иную миссию. Но, прежде чем отправиться, он давал торжественный обет сохранять абсолютное молчание относительно всех храмовых тайн. Он не должен был выдавать никогда и никому то, что видел и слышал, ни раскрывать учения Озириса иначе, как под тройным покровом мистерий или мифологических символов. Если он нарушал клятву, роковая смерть настигала его рано или поздно, где бы он ни был, тогда как ненарушенное молчание становилось щитом его силы.

Возвратившись на берега Ионии в свой кипучий город, живя среди толпы людей, находившихся под властью своих страстей и не сознававших своего истинного я, он часто возвращался мыслью в Египет, к пирамидам, к храму Амона-Ра. И тогда к нему возвращались видения склепа. И так же, как белый лотос качается над волнами Нила, так и это чудное белое видение всплывало над мутной поверхностью волнующейся земной жизни. В часы вдохновения он слышал голос, и это был голоса Света. Пробуждая в глубин его существа сокровенную музыку, он говорил ему:

"Душа есть свет, закрытый покрывалом; когда за ним нет ухода, свет темнеет и гаснет, когда же он поддерживается — как светильник маслом — святой любовью, он разгорается в неугасимую лампаду".

Книга Четвертая. МОИСЕЙ (Миссия Израиля)

Ничего не было сокровенного для него, и он набрасывал покрывало на сущность всего, что видели его очи. (Слова, написанные под статуей Птахмера, первосвященника Мемфиса. Музей Лувра)

Самая трудная м самая непонятная из священных книг, Книга Бытия, содержит в себе столько же тайн, сколько и слов, и каждое слово, в свою очередь, содержит несколько тайн. Святой Иероним

Сын прошлого и чреватое будущим, это писание (первые десять глав Бытия), наследие всей науки Египтян, несет в себе и зародыши наук будущего. Все, что в природе есть наиболее глубокого и наиболее таинственного, все чудеса, доступные сознанию человека, все наиболее возвышенное, чем владеет разум — все это заключено в нем. (Фабр д'Оливе. Восстановленный еврейский язык. Fabr d'Olivet. La langue hйbraпque restituйe. Discours prйliminaire).

Глава I. Монотеистическое предание и патриархи пустыни

Предание столь же древне, как и сознание человечества; вызванное вдохновением, оно затеривается во мраке веков. Достаточно просмотреть внимательно священный книги Ирана, Индии и Египта, чтобы убедиться, что основные идеи эзотерического учения составляют их сокровенный нерушимый фундамент. В них заключена невидимая душа и творческое начало этих великих религий.

Все могучие основатели религий проникали хотя бы на мгновенья в сияние центральной истины; но свет, который они извлекли из неё, преломлялся и окрашивался сообразно их гению и сообразно временам и странам, в которых осуществлялась их миссия.

Мы прикоснулись к арийскому посвящение вмести с Рамой, к брахманическому вместе с Кришной, к посвящению Изиды и Озириса с жрецами Фив.

Можно ли отрицать, после всего указанного нами, что духовное начало Бога, лежащее в основе монотеизма и единства природы, было известно брахманам и жрецам Амона-Ра? Несомненно, что они не вызывали вселенную к жизни посредством внезапного акта творчества, благодаря произвольной прихоти её Творца, как это делают наши наивные теологи. Нет, они извлекали последовательно и постепенно, основываясь на божественной эманации и на законе эволюции, видимое из невидимого, проявленную вселенную из неизмеримых глубин живого Бога. Двойственность мужского и женского начала исходила из первичного единства, троичность человека и вселенной из творческой тройственности и т. д. Священные числа составляли вечный глагол, ритм и орудие Божественности.

Проводя эти идеи с ясностью и силой перед сознанием посвящаемого, брахманы и жрецы вызывали в нем понимание сокровенного строения вселенной по аналогии с строением самого человека, подобно тому, как верная нота, вызванная смычком, проведенным по покрытому песком стеклу, начертывает на нем в малом виде те же гармонически формы вибраций, какие наполняют своими звуковыми волнами необъятные воздушные пространства.

Но эзотерический монотеизм в Египте не выходил никогда из пределов святилищ. Священная наука была там привилегией самого ограниченного меньшинства. Внешние враги начинали пробивать бреши в этом древнем оплоте цивилизации. В эпоху, о которой пойдет сейчас речь, в XII столетии до Р.X., Азия погружалась в культ материальности. И Индия быстро подвигалась к своему упадку. Могучее государство возникло на берегах Тигра и Евфрата. Вавилон, этот страшный колосс среди городов, производил огромное впечатление на кочевые народы, которые бродили вокруг. Ассирийские цари объявили себя властителями четырех частей света и мечтали распространить свое царство по всему миру. Они завоевывали народы, изгоняли их целыми массами, употребляли их на защиту своих границ и натравливали их друг на друга.

Человечески права и религиозные принципы были ничто для преемников Нина и Семирамиды, единственным законом которых было беспредельное личное честолюбие. Наука халдейских жрецов была глубока, но в то же время она была менее чиста, менее возвышенна и действительна, чем наука жрецов египетских. В Египте власть не разрывала своей связи с наукой. Жреческое влияние действовало обуздывающим образом на царскую власть. Фараоны оставались учениками Посвященных и никогда не превращались в ненавистных деспотов, какими были цари Вавилона.

Там, наоборот, раздавленное жреческое сознание делалось орудием царской тирании. На одном из барельефов Ниневии изображен Немврод в виде могучего великана, задушившего мускулистыми руками молодого льва, которого он прижимает к своей груди. Это красноречивый символ: он означает, что монархи Ассирии задушили Иранского льва, героический народ Зороастра, уничтожив его первосвященников, разрушив его оккультные школы, обложив тяжелыми податями его царей.

Если считать, что святые (rishi) Индии и жрецы Египта содействовали своей мудростью проявлению Божественного Провиденья на земле, можно сказать, что господство Вавилона являлось символом Рока — силы слепой и жестокой. Вавилон сделался таким образом тираническим центром всемирной анархии, средоточием социальной бури, которая охватила Азию своими вихрями, страшным, неподвижным оком судьбы, всегда открытым, как бы подстерегающим народы, чтобы их поглотить.

Что мог сделать Египет против этого стремительного насильнического потока? Перед тем, его едва не поглотили Гиксы; Египет мужественно сопротивлялся, но это сопротивление не могло длиться бесконечно. Еще шесть веков, и персидский циклон, последовавший за вавилонским нашествием, смел с лица земли его храмы и его фараонов. Египет, обладавший в высокой степени гением посвящения и отличавшийся консервативностью, никогда не проявлял наклонности к расширению и пропаганде.

Неужели же накопленные сокровища его науки должны были погибнуть? Большая часть их была погребена под песками, и когда появились Александрийцы, они в состоянии были откопать лишь частицы погибших сокровищ. И тогда два народа, одаренные противоположными гениями, зажгли свои факелы в восстановленных Александрийцами святилищах, и факелы эти изливали два потока света, один из которых освещал глубины неба, другой — преображал своим сияньем землю: первый — был гений Израиля, второй — гений Греции.

Большое значение израильского народа для человечества обусловлено двумя причинами: первая состоит в том, что он дал миру единобожие, вторая — в том, что от него произошло христианство. Но вся миссия Израиля, во всей её целости, становится понятной только тому, кто узнает, что в символах Древнего и Нового Завета заключается все эзотерическое предание прошлого, хотя и в форме значительно поврежденной — в особенности Ветхий Завет — многочисленными редакциями и переводчиками, из которых большинство не понимало первоначального смысла этих символов. Только для разобравших их внутренний смысл станет ясным роль Израиля в мировой истории, ибо этот народ является необходимым звеном между древним и новым циклом, между Востоком и Западом.

Идея единобожия должна иметь своим последствием объединение человечества под господством единого Бога и единого закона. Но эта идея не в состоянии осуществиться, пока представители теологии стараются удержать Бога на уровне, пригодном для детей,{1} а люди науки или не признают, или отрицают Его; пока это положение вещей не изменится, нравственное, общественное и религиозное единство нашей планеты останется лишь добрым пожеланием или безжизненным догматом, не способным осуществиться.

Наоборот, подобное органическое единство становится вполне возможным, если в божественном Начале будет признан ключ к пониманию как мира и жизни, так и эволюции человека и общественности.

И само христианство появляется перед нами во всей своей высоте и всемирности лишь тогда, когда перед нами раскрывается вся его эзотерическая сторона. Тогда лишь предстанет оно перед нашим сознанием как результат всего предшествовавшего, как сокровищница, заключающая в себе и принципы, и цели, и средства всеобщего возрождения человечества. Лишь раскрывая перед нами полноту своих мистерий, христианство станет тем, чем оно может быть в действительности: религией всеобщего вселенского посвящения.

Моисей, египетский посвященный и жрец Озириса, был несомненно учредителем единобожия. Через него этот принцип, скрытый до него под тройным покрывалом мистерий, вышел из глубины храмов на поверхность, чтобы начать свое открытое воздействие на историю человечества. Моисей с мужеством смелого гения сделал из высочайшей идеи посвящения единый догмат национальной религии, и в то же время он выказал мудрую осторожность, открыв всю глубину её лишь небольшому числу посвященных, народной же массе, еще не подготовленной, он ту же идею внушал последствием страха перед единым Богом. В этом пророк Синая имел, очевидно, очень отдаленные цели, которые на много превышали судьбу его собственного народа. Единая, вселенская, всемирная религия человечества — вот к чему сводится истинная миссия Израиля, которая была понята вполне лишь его великими пророками.

Но чтобы эта миссии могла осуществиться, нужно было пожертвовать народом, который являлся её представителем. Еврейская нация была рассеяна по лицу земли и уничтожена, как народность. Но идея Моисея и пророков продолжала жить и расти. Преображенная посредством христианства, возобновленная — хотя и на низшей ступени, Исламом, — она должна была оказать воздействие на варваров Запада и повлиять отраженным образом и на Азию.

И с этих пор, что бы ни случилось с человечеством, как бы оно не возмущалось и не боролось против своего собственного духа, сознание его не перестанет вращаться вокруг этой центральной идеи, как туманность вращается вокруг солнца, которое организует ее. Вот в чем состояло великое дело Моисея.

Для осуществления этого предначертания, величайшего со времен доисторического пришествия Арийцев, Моисей нашел уже готовое орудие в еврейских племенах, в особенности в том из них, которое водворилось в Египте, в долин Гошена, и жило там в рабстве под именем Бен-Иакова. Предшественниками Моисея в деле водворения единобожия были те кочующие мирные цари, которых Библия рисует нам под образом Авраама, Исаака и Иакова.

Посмотрим же, что представляют собою эти Евреи и их патриархи. А затем, попробуем освободить образ их великого пророка от миражей пустыни, с ее мрачными ночами на горе Синая, где гремели раскаты грома легендарного Iеговы.

За много тысячелетий были известны эти неутомимые кочевники, эти вечные изгнанники под именем Ибримов.{2} Братья Арабов, Евреи, как и все Семиты, представляют собою древнюю помесь белой расы с черной. Их видели кочующими с места на место на севере Африки под именем Бодонов (Бедуины), вечно без крова и убежища, разбивающими свои подвижные палатки в обширных пустынях между Красным морем и Персидским заливом, между Евфратом и Палестиной. Амониты, Эламиты или Эдомиты, все они отличались одними и теми же признаками. Средством передвижения служили для них верблюд и осел, жилищем — палатка, единственным богатством их были стада, такие же бродячие, как и они сами, питающиеся на чужой земле.

Подобно предкам своим Гиборимам, подобно первобытным Кельтам, эти непокорные племена чувствовали отвращение к обтесыванию камня, к укрепленным городам, к податям, к подневольным работам и к каменным храмам. И рядом с этим, чудовищные города Вавилона и Ниневии с их гигантскими дворцами, с их преступной роскошью и с их мистериями, производили на этих дикарей непреодолимое очарование.

Привлекаемые от времени до времени этими каменными темницами, заманиваемые солдатами ассирийских царей в ряды их войск, они безудержно предавались вавилонским оргиям. Иногда сыны Израиля бывали соблазняемы женщинами из племени Моавитов, смелыми обольстительницами, славившимися ярким блеском своих глаз. Они заставляли их поклоняться своим идолам из камня и дерева, увлекая их вплоть до страшного культа Молоха. Но кончалось всегда тем, что жажда пустыни захватывала их снова и тогда они бросали все и убегали на её простор.

Возвратившись в суровые долины, где не было слышно ничего, кроме рева диких зверей, в необъятные степи, где можно было направлять свой путь лишь по небесным созвездиям, и где не было другого освещения кроме светил, перед которыми преклонялись их предки, люди эти начинали стыдиться самих себя, и если при этом один из их патриархов начинал вдохновенно говорить об едином Боге, Элоиме, Саваофе, о Владыке небесного воинства, который все видит и не преминет наказать виновного, — эти большие дети, пламенные и дикие, склоняли голову, приникали молитвенно к земле и позволяли вести себя, как стадо послушных овец.

И постепенно эта идея великого Элоима, Бога единого и всеобъемлющего, наполняла их душу.

Что же представляли из себя в действительности патриархи? Аврам, Авраам или отец Орам был царем Ура, халдейского города, невдалеке от Вавилона. Ассирийцы изображали его, по преданию, сидящим в кресле с видом благоволения.{3} Эта древняя личность, перешедшая в мифологии всех народов, упоминаемая Овидием,{4} в библейском рассказе переселяется из Ура в землю Ханаанскую по велению Господа:

"Господь явился Аврааму и сказал ему: Я, Бог Всемогущий, ходи предо Мной и будь непорочен; и поставлю завет Мой между Мной и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих, после тебя" (Бытие, гл. XVII, ст. 1 и 7).

Это место, переведенное на язык наших дней, означает, что древний начальник Семитов, по имени Авраам, получивший по всей вероятности халдейское посвящение, был руководим внутренним голосом, который внушил ему вести племя свое к Западу и внедрить в него культ Элоима.

Имя Исаака, своей приставкой Ис указывает на египетское посвящение, тогда как имя Иакова и Иосифа заставляет предполагать финикийское происхождение. Как бы то ни было, можно думать, что три патриарха были тремя родоначальниками различных племен, живших в разные эпохи. Много времени спустя после Моисея, израильская легенда соединила их в одну семью. Исаак превратился в сына Авраама, а Иаков в сына Исаака. Этот способ изображать духовное родство родством физическим был в большом употреблении у древних священнослужителей.

Из этой легендарной генеологии выступает один важный факт: преемственная связь культа единобожия у всех посвященных патриархов пустыни. Что патриархи имели внутренне предуведомления и духовные откровения под видом снов, а иногда и под видом видений в состоянии бодрствования, в этом нет ничего противоречащего эзотерической науке или мировому психическому закону, который господствует над душами и мирами. Эти явления передаются в библейских рассказах в наивной форме посещения ангелов, которым предлагают угощение в палатке.

Обладали ли эти патриархи глубоким прозрением в духовность и божественного Начала и великой цели человеческого бытия? Без всякого сомнения. Уступая в положительных знаниях как халдейским магам, так и египетским жрецам, они превышали их — по всей вероятности — той нравственной высотой и широтой души, которые являются обычным спутником бродячей и свободной жизни.

Для них божественный порядок, посредством которого Элоим управляет вселенной, переходит в патриархальный семейный строй, в уважение к своим женщинам, в страстную любовь к потомству, в попечение обо всем племени, в гостепримство по отношению чужеземцов. Патриархи были естественными посредниками между семьей и племенем; посох патриарха являлся одновременно и жезлом правосудия. Влияние их было цивилизующим и дышало кротостью и миром. Но от времени до времени, сквозь легенду о патриархах просвечивает и эзотерическая идея. Так, когда Иаков видел в Вифеле видение-лестницу с Элоимом на вершине, по которой всходили и нисходили ангелы, в этом видении можно узнать иудейский вариант видения Гермеса и учения о восходящей и нисходящей эволюции душ.

Исторический факт величайшего значения, относящийся до эпохи патриархов, дается нам двумя библейскими стихами. Дело идет о встрече Авраама с собратом по посвящению. После окончания войны с царями Содома и Гоморры, Авраам идет засвидетельствовать свое почтение Мельхиседеку. Этот царь имел свое пребывание в крепости, которая позднее получила название Иерусалима. "Мельхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино — он был священник Бога Всевышнего — и благословил его и сказал: благословен Авраам от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли". (Бытие XIV, 18, 19). Здесь мы имеем царя Салимского, который в то же время и первосвященник того же Бога, которому поклоняется и Авраам. Последний относится к Мельхиседеку как к высшему, как к господину, и сообщается с ним при посредстве хлеба и вина во имя Элоима, что в древнем Египте было знакомь общения между посвященными. Была, следовательно, братская связь и существовали условные знаки и общая цель у всех поклонников Элоима от пределов Халдеи до Палестины, и вплоть до некоторых святилищ Египта.

Эта невидимая монотеистическая цепь ожидала только своего организатора.

Таким образом, между крылатым Быком Ассирии и Сфинксом Египта, издали охранявшим пустыню, между давящей тиранией и непроницаемой тайной посвящения, выдвигались избранные племена Аврамитов, Иаковитов и Бен-Израилей.

Они спасаются бегством от разнузданных пиршеств Вавилона, они отворачиваются от оргий Моавитов, от ужасов Содома и Гоморры, от чудовищного культа Ваала. Под защитой патриархов, племена эти следуют по дороге, отмеченной оазисами с редкими источниками и стройными пальмами. Под палящим зноем дня, под пурпуром заката и под покровом сумрака, теряются они длинной лентой в необъятности пустыни, над которой властвует Элоим. Женщины и дети не знали цели своего вечного передвижения, но все подвигались вперед, уносимые безропотными, терпеливыми верблюдами. Куда стремились они в своем вечном движении? Про то знали патриархи, о том поведает им Моисей.

Глава II. Посвящение Моисея в Египте. Его бегство к Иофору

Рамзес II был одним из великих монархов Египта. Его сын носил имя Менефта. По обычаю египетскому, он получил свое образование у жрецов, в храме Амона-Ра в Мемфисе, ибо в те времена искусство царствовать рассматривалось как ветвь священнической науки. Менефт был в молодости робок, любопытен, и обладал ограниченными умственными способностями. Им владела мало просветленная страсть к оккультным наукам, которая и толкнула его позднее во власть магов и астрологов низшей ступени. Товарищем по учению он имел молодого человека, одаренного острым гением и сильным, замкнутым характером.

Хозарсиф{5} считался двоюродным братом Менефта, сыном царственной сестры Рамзеса II. Был ли он родным сыном или приемным, — об этом нет верных сведений.{6}

Хозарсиф был, прежде всего, сыном египетского храма, выросшим под сенью его колонн. Посвященный Изиде и Озирису своею матерью, он провел свое отрочество среди священников, принимал участие во всех священных праздниках, в жреческих процессиях, носил эфуд,{7} св. чашу или кадильницу, внутри же храма, серьезный и внимательный по природе, он постоянно прислушивался к священной музыке, к гимнам и к глубоким поучениям жрецов.

Хозарсиф был небольшого роста, вид у него был смиренный и задумчивый; отличительной чертой его наружности был широкий лоб и черные, пронизывающие глаза с глубоким и пристальным выражением, вызывавшим тревогу. Его прозвали «молчальником», до того он был сосредоточен и так редко он говорил. Разговаривая, он часто заикался, как бы подыскивая слова и как бы боясь высказать свою мысль. Он казался застенчивым, но от времени до времени, подобно вспышке молнии, великая идея вырывалась у него, оставляя после себя сверкающие следы. И тогда становилось ясным, что если «молчальник» начнет действовать, он проявит устрашающую смелость. Уже в молодости между бровями его появилась та роковая складка, которая отличает человека, предназначенного для трудного подвига; казалось, что на его лбу как бы застыла грозовая туча.

Женщины боялись взгляда молодого жреца, бесстрастного и непроницаемого, как запертая дверь, ведущая в храм Изиды. Можно подумать, что они предчувствовали врага женской стихии в этом будущем основателе религии, мужское начало которой обладало всем, что в нем есть наиболее абсолютного и наиболее непреклонного.

Между тем, его мать, дочь фараона, мечтала о царской власти для него. Хозарсиф был несравненно умней Менефта; с помощью жрецов он мог надеяться взойти на трон Египта. Правда, по обычаю страны, фараоны назначали своих преемников из числа своих собственных сыновей. Но, от времени до времени, в интересах государства, жрецы отменяли постановление фараона после его смерти. Не раз они устраняли от трона недостойных и слабых и вручали скипетр одному из посвященных царской крови. Менефт с самого начала завидовал своему двоюродному брату; Рамзес не выпускал из вида молодого молчаливого жреца и не доверял ему.

Однажды, мать Хозарсифа встретила своего сына в Серапеуме Мемфиса, огромной площади, усеянной обелисками, мавзолеями, большими и малыми храмами, триумфальными пилонами — нечто в роде огромного музея национальной славы под открытым небом, вход в который пролегал по аллее из шестисот сфинксов. Увидав свою царственную мать, жрец склонился до земли и ждал по обычаю, чтобы она первая заговорила с ним.

— Настало для тебя время проникнуть в мистерии Изиды и Озириса, — сказала она. — В течение долгого времени я не увижу тебя, мой сын. Но не забывай никогда, что в тебе — кровь фараонов, и что я — твоя мать. Посмотри вокруг… Если ты захочешь, со временем… все это будет принадлежать тебе!

Говоря это, она указала на окружающие обелиски, дворцы, Мемфис, и на весь видимый горизонт.

Улыбка презрения скользнула по лицу Хозарсифа, в обыкновенное время неподвижному, как лик, вылитый из бронзы.

— Ты хочешь, — сказал он, — чтобы я властвовал над этим народом, поклоняющимся богам с головою шакала, ибиса и гиены? От всех этих идолов, чту сохранится через несколько веков?

И Хозарсиф, наклонившись, поднял пригоршню песка и, пропуская его между тонкими пальцами перед своей удивленной матерью, сказал "вот что останется от них".

— Ты презираешь религию наших отцов и науку наших жрецов? — спросила она.

— Наоборот, я стремлюсь к ней. Но пирамида неподвижна. Нужно, чтобы она двинулась вперед. Я никогда не буду фараоном. Моя родина далеко отсюда… Она — там, в пустыне!

— Хозарсиф! — воскликнула дочь фараона с упреком. — Зачем кощунствуешь ты? Огненный вихрь зародил тебя в моем лоне и я вижу, грозовая сила унесет тебя от меня! Я родила тебя на свет, и я же не знаю тебя! Во имя Озириса, скажи: кто ты и что ты собираешься делать?

— Могу ли я это знать? Один Озирис знает. Он научит меня, когда настанет время. А ты, мая мать, дай мне свое благословение, чтобы Изида покровительствовала мне и чтобы земля Египта оказалась благоприятной для меня.

Хозарсиф преклонил колена перед своей матерью и, скрестив руки на груди, склонил голову.

Сняв с чела цветок лотоса, который она носила по обычаю женщин храма, она подала его своему сыну, и поняв, что мысль его останется для нее вечной тайной, она удалилась, шепча молитву.

Хозарсиф прошел победоносно все посвящение Изиды. С душой непоколебимой, с железной волей, он шутя перенес все испытания. Владея синтетическим гением, он проявил силу гиганта в понимании и владении священными числами, применительный символизм которых был в те времена безграничен. Его дух, презиравший видимости и временные личные интересы, дышал свободно лишь на высоте вечных идей. С этой высоты он спокойно и уверенно проникал во все явления, над всем господствовал и не проявлял при этом ни желания, ни возмущения, ни любопытства.

Для своих учителей, так же как и для своей матери, Хозарсиф оставался загадкой. Что их особенно поражало — это его цельность и непоколебимость. Они чувствовали, что его нельзя ни согнуть, ни свернуть с намеченного пути. Он шел по этому неизвестному для них пути с такой же неуклонностью, с какой небесные светила следуют по своей невидимой орбите. Первосвященник Мембра захотел узнать, до каких пределов простирается его глубоко сосредоточенное честолюбие. Однажды, Хозарсиф с тремя другими жрецами Озириса нес золотой ковчег, который предшествовал первосвященнику во всех больших религиозных церемониях. Этот ковчег заключал в себе десять наиболее сокровенных книг храма, в которых заключалась священная наука магии и теургии.

Возвратившись в святилище вместе с Хозарсифом, Мембра сказал ему:

— Ты — из царского рода. Твоя сила и твое знание превышают твой возраст. Чего добиваешься ты?

— Ничего, кроме вот этого. — И Хозарсиф положил руку на священный ковчег, прикрытый сверкающими крыльями литых из золота символических птиц.

— Следовательно, ты хочешь стать первосвященником Амона-Ра и пророком Египта?

— Нет, я хочу знать, что заключено в этих книгах.

— Как же узнаешь ты их содержание, раз никто, кроме первосвященника, не может знать его? Озирис говорить когда хочет, как хочет, и кому хочет. Заключенное в этом ковчеге лишь мертвые книги. Если Дух за хочет говорить со мной, Он заговорит.

— Что же думаешь ты предпринять для достижения твоей цели?

— Ждать и повиноваться.

Эти ответы, переданные Рамзесу, усилили его недоверие. Он начал страшиться честолюбии Хозарсифа, думать — как бы он не отнял трон у сына его Менефта. Вследствие этого фараон приказал, чтобы сын его сестры был назначен священным писцом храма Озириса. Эта важная должность приводила занимающего ее в соприкосновение с символизмом под всеми его формами, с космографией и астрономией; но в то же время она удаляла его от трона. Сын дочери фараона предался с обычным ему жаром и с обычной покорностью своей обязанности иерограммата, с которой соединялась также и должность инспектора различных областей или провинций Египта.

Обладал ли Хозарсиф той гордостью, которую приписывали ему? Да, если можно назвать гордостью, когда плененный лев поднимает голову и, не видя ближайшего, устремляет свой взор на далекий горизонт, теряющийся позади железных запоров его клетки. Да, если можно назвать гордостью, когда прикованный орел трепещет в неволе и, вытянув шею и развернув крылья, устремляет свой орлиный взор к солнцу. Как все сильные, отмеченные для великого подвига, Хозарсиф не подчинялся слепому року; он чувствовал, что неисповедимое Провидиние бодрствует над ним и приведет его к намеченным целям.

В то время, когда Хозарсиф выполнял должность священного писца, его послали на проверку начальников провинций Дельты. Евреи, данники Египта, жили тогда в долине Гесем, выполняли тяжелые общественные работы. Рамзес II решил соединить Пелузий{8} с Гелиополисом целой цепью крепостей. Всё провинции Египта обязаны были представить определенное число рабочих для выполнения этого гигантского предприятия. Самые тяжелые работы доставались при этом на долю Израиля; люди этого племени должны были по преимуществу обтесывать камни и делать кирпичи. Независимые и гордые, они не подчинялись так легко, как туземцы, египетским надсмотрщикам, и когда над ними поднималась их палка, они выражали возмущение, иногда даже отвечая ударом на удар. Жрец Озириса не мог отрешиться от тайной симпатии к этим непокорным, с "непреклонной волей", старейшины которых, верные преданию Абрамидов, преклонялись перед единым Богом, почитали своих хагов и своих закенов, и в то же время сопротивлялись под ярмом рабства и протестовали против несправедливости.

Однажды Хозарсиф увидел как египетский надсмотрщик осыпал ударами беззащитного еврея. Сердце его загорелось; он бросился на египтянина, вырвал у него оружие и убил его наповал. Это убийство, произведенное под влиянием благородного гнева, решило его судьбу. Жрецы Озириса, виновные в убийстве, были строго судимы всей жреческой коллегией. И без того фараон подозревал в сыне своей сестры будущего похитителя престола. Жизнь его висела на волоске. Он предпочел покинуть родину и сам назначить себе искупление своего греха. Все толкало его в одиночество пустыни, в обширное неизведанное: его тайное желание, предчувствие его миссии и более всего тот внутренний голос, таинственный и непреодолимый, который говорил ему: "Иди, там твое назначение".

По ту сторону Красного моря и Синайского полуострова, в стране Мадиамской, находился храм, не зависевший от египетских жрецов. Эта область простиралась зеленой лентой между Эламитским заливом и Аравийской пустыней. Издали, по ту сторону морского залива, виднелись темные массы Синая и его обнаженная вершина. Заключенная между пустыней и Красным морем, защищенная вулканическим гребнем, эта уединенная страна была в безопасности от вторжений.

Упомянутый храм был посвящен Озирису, но в нем же поклонялись Богу и под именем Элоима, ибо это святилище, эфиопского происхождения, служило религиозным центром для Арабов, для Семитов, а также и для представителей черной расы, искавших посвящения.

В течение целых веков горы Синай и Хорив представляли собой мистический центр культа единобожия. Величественный вид, обнаженный и дикий, горы Синая, одиноко возвышающиеся между Египтом и Аравией, вызывал идею Единого Бога. Множество Семитов стекалось сюда для поклонения Элоиму. Они проводили несколько дней в посте и молитве в глубине пещер и галерей, высеченных внутри Синая. Перед этим они подвергались очищению и получали наставления в храме Мадиамском.

Здесь-то и нашел убежище Хозарсиф.

Первосвященником Мадиамским или Рагуилом был в то время "Иофор".{9} Он принадлежал к наиболее чистому типу древней эфиопской расы,{10} которая за четыре или пять тысяч лет до Рамзесов господствовала над Египтом и которая еще не забыла своих преданий, доводивших её происхождение до самых древнейших рас. Иофор не обладал ни выдающимися вдохновениями, ни деятельной энергией, но он был большим мудрецом. Он владел сокровищами знания, накопленными в его памяти и вырезанными на камне в Мадиамском храме. Кроме того, он был защитником обитателей пустыни: Ливийцев, Арабов, кочевых Семитов.

Эти вечные странники, никогда не изменявшие своему смутному стремлению к Единому Богу, представляли собой нечто постоянное среди изменявшихся культов и сменявших одна другую цивилизаций. В них чувствовалось как бы присутствие Вечного, как бы отражение отдаленных веков, как бы запасное войско Элоима. Иофор был духовным отцом этих непокорных, свободолюбивых скитальцев. Он знал их душу и предчувствовал их судьбу.

Когда Хозарсиф попросил у него убежища во имя Озириса-Элоима, он встретил его с распростертыми объятиями. Возможно, что он угадал судьбу этого человека, предназначенного стать пророком изгнанников, вождем народа Божьего.

Прежде всего, Хозарсиф решил подвергнуть себя искуплению греха, которое закон посвященных предписывал убийце из своей среды.

Когда посвященный совершал убийство, даже если бы оно было и невольное, он признавался потерявшим преимущество преждевременного воскресения из мертвых в "сияние Озириса", преимущество, достигаемое благодаря испытаниям посвящения, которое поднимало его высоко над обыкновенными смертными. Чтобы искупить свое преступление, чтобы восстановить свой внутренний свет, он должен был пройти через испытания гораздо более страшные, подвергнуть себя еще раз опасности смерти. После продолжительного поста, посредством особым образом приготовленного питья, посвященного погружали в летаргический сон; затем его оставляли в склепе храма. Он оставался там несколько дней или даже несколько недель.{11} В это время он должен был совершить странствие в потустороннем мире, Эребе или области Аменти, где «плавают» души мертвых, еще не вполне отделившиеся от земной атмосферы.

Там он должен был найти свою жертву, подвергнуться всем её страданиям, получить её прощенье и помочь ей найти путь к Свету. Лишь после этого его считали искупившим свой грех, омывшим свое астральное тело от черных пятен, которыми его загрязнили проклятия и отравленный дух его жертвы.

Но из этого странствия согрешивший мог и совсем не возвратиться, и случалось, что когда жрецы появлялись в склеп, чтобы пробудить искупавшего свой грех из глубокого сна, они на его месте находили лишь труп.

Хозарсиф не колеблясь подверг себя этому испытанию.{12} Под влиянием убийства, совершенного им, он понял неизменность законов духовного порядка, вызывающую глубокое смятение в глубине человеческой совести, когда законы эти нарушены. С полным самоотречением предложил он себя в жертву Озирису, прося об одном: если суждено ему вернуться на землю, да будет ему дана сила проявить закон справедливости.

Когда Хозарсиф пробудился от страшного сна в подземелье храма Мадиамского, он почувствовал себя преображенным. Его прошлое было словно отрезано от него. Египет перестал быть его родиной и перед ним развернулась необъятность пустыни с её кочующими племенами, развернулась как предназначенное для него поле деятельности. Он смотрел на гору Элоима, возвышавшуюся на горизонте, и в первый раз — подобно видению грозовой бури в молниеносных облаках Синая — сознание его миссии пронеслось перед его душою: создать из этих подвижных племен сильный народ, способный отстоять закон Единого Живого Бога посреди идолопоклонства и всеобщей анархии народов, — народ-воин, который понесет в будущие времена истину, сокрытую в золотом ковчеге посвящения.

В этот день, чтобы отметить новую эру своей жизни, Хозарсиф принял имя Моисей, что значит Спасенный.

Глава III. Сефер-Берешит

Моисей женился на Сепфоре, дочери Иофopa, и оставался много лет вблизи мудреца Мадиамского. Благодаря эфиопским и халдейским преданиям, которые он нашел в его храме, он мог дополнить и проверить все то, что узнал в святилищах египетских, мог расширить свой взгляд на древнейшие циклы человечества и проникнуть пророчески в отдаленнейшие перспективы будущего. У Иoфopa же он нашел две книги о космогонии, упоминаемые в Библии: "Войны Иеговы и Поколения Адама." Он погрузился в изучение их.

Для подвига, который он замышлял, нужно было приготовиться. Перед ним Рама, Кришна, Гермес, Зороастр, Фо-Хи создавали религии для своих народов, Моисей же хотел создать народ для вечной религии. Для осуществления этой цели, столь новой и необъятной, нужна была могучая основа. Ради этого Моисей написал Сефер-Берешит — Книгу Начал, сжатый синтез науки прошлого и очерк науки будущего, ключ к мистериям, факел посвященных, центр соединения для всего народа.

Попробуем же понять, как складывалась книга Бытия в сознании Моисея. Конечно, в нее вливался иной свет, в ней заключены миры иных размеров, чем тот младенческий мир и та ничтожная земля, которые являются перед нами в греческом переводе «Септанты» и в латинском переводе святого Иеронима.

Библейские расследования XIX века вызвали предположение, что Пятикнижие вовсе не принадлежит Моисею, что этот пророк мог даже совсем не существовать, быть чисто легендарной личностью, сфабрикованной четыре или пять веков позднее еврейским священством для того, чтобы придать себе божественное происхождение. Современная критика основывает эту мысль на том обстоятельстве, что Пятикнижие состоит из различных отрывков (Элоистов и Иеговистов), сшитых вместе, и что настоящая его редакция моложе по крайней мер на 400 лет той эпохи, когда Израиль покинул Египет.

Факты, установленные современной критикой, точны только по отношению времени редакции существующих текстов; что же касается до её выводов, то они произвольны и нелогичны. Из того, что Элоисты и Иеговисты писали 400 лет спустя после Исхода, вовсе не следует, что они-то и были создателями кн. Бытия, а не трудились над передачей документа, уже существовавшего и лишь плохо ими понятого. И из того, что Пятикнижие дает нам легендарный рассказ о жизни Моисея, точно так же нельзя вывести заключения, что в нем не находится ничего истинного.

Моисей становится живым, и вся его чудесная судьба объясняется вполне, если поставить его в истинную, прирожденную ему среду: в Мемфисский храм Озириса. Вся глубина кн. Бытия раскрывается лишь при свете факелов, освещавших посвящение Изиды и Озириса.

Религия не может создаться без инициатора. Судьи, Пророки и вся история Израиля доказывают существование Моисея. Даже Иисус не может быть понят без него. Если же принять, что Книга Бытия содержит в себе всю сущность Моисеева предания, — каким бы превращениям она ни подвергалась, под всем налетом вековой пыли и бесчисленных прикосновений священства она все же должна сохранить свою основную идею, живую мысль, завещание пророка Израиля.

Израиль вращается вокруг Моисея таким же неизбежным и роковым образом, как земля обращается вокруг солнца. Допустив это, попробуем понять, каковы же были основные идеи книги Бытия? Чту, собственно, Моисей хотел заповедать потомству в этом тайном завещании Сефер-Берешит?

Задача эта может быть разрешена только с точки зрения эзотеризма. Ее можно попытаться выразить так: в качестве египетского посвященного, разумение Моисея должно было стоять высот египетской науки, которая признавала — как и современная наука — неизменность законов вселенной, развитие миров путем постепенной эволюции и сверх того, обладала обширными и точными познаньями относительно невидимых миров и души человеческой. Если такова была наука Моисея — а как мог жрец Озириса не иметь ее — как помирить это с детскими мыслями книги Бытия относительно сотворения мира и происхождения человека? Эта история сотворения, которая, взятая буквально, вызывает улыбку у школьника наших дней, не скрывает ли в себе глубокий символически смысл, и нет ли ключа, который мог бы раскрыть ее?

Если это так, каков этот смысл и где найти этот ключ?

Этот ключ можно найти: 1) в египетской символике; 2) в символах всех религий древнего цикла; 3) в синтезе учений посвященных, который получается из сопоставления эзотерических учений, начиная с ведической Индии и до христианских посвященных первых веков нашей эры включительно.

Египетские жрецы, по словам греческих авторов, владели тремя способами объяснять свою мысль. Первый способ был ясный и простой, второй символический и образный, третий священный и иероглифический. То же самое слово принимало, по их желанию, — либо свой обычный смысл, — либо образный, — либо трансцендентный. Гераклит прекрасно выразил эти различия, определяя их язык как говорящий, обозначающий и скрывающий.{13}

Когда дело касалось теософических и космогонических наук, египетские жрецы всегда употребляли третий способ письма. Их иероглифы имели при этом три смысла, и соответствующие, и различные в одно и то же время. Два последние смысла не могли быть поняты без ключа. Этот способ письма, таинственный и загадочный, исходил из основного положения герметической доктрины, по которой один и тот же закон управляет миром естественным, миром человеческим и миром божественным.

Язык этого письма, поразительно сжатый и совершенно непонятный для толпы, обладал своей особой выразительностью, доступной только Адепту, ибо посредством единого знака он вызывал в его сознании начала, причины и последствия, которые, исходя от Бога, отражаются и в слепой природе, и в сознании человеческом, и в мире чистых духов. Благодаря этому способу письма Адепт обнимает все три мира сразу.

И нет сомнения, что Моисей, обладавший герметическими знаниями, написал свою Книгу Бытия египетскими иероглифами, заключавшими в себе все три смысла. Он передал ключи от них и дал устные объяснения своим преемникам. Когда же, во времена Соломона, Книга Бытия была переведена на язык финикийский, когда, после плена вавилонского, Ездра переписывал ее арамейско-халдейскими письменами, еврейское священство владело этими ключами уже очень не совершенно.

Когда же очередь дошла до греческих переводчиков Библии, последние имели лишь очень слабое понятие об эзотерическом смыслы переводимых текстов. Св. Иероним, несмотря на свои серьезные намерения и большой ум, не мог уже, делая свой латинский перевод с греческого текста, проникнуть до первобытного смысла Библии, а если бы даже и мог, условия времени заставили бы его молчать.

Следовательно, когда мы читаем Книгу Бытия в существующих переводах, мы имеем лишь низший, первый смысл её содержания. И даже сами толкователи и ученые теологи, правоверные или свободомыслящие, и те сверяются с еврейским текстом через Вульгату.{14} Смысл же — и уподобляющий, и высочайший, который и есть истинный смысл первоначального текста, ускользает от них.

Но это не мешает им зарываться в тонкости еврейского текста, который корнями своими прикасается к священному языку храмов, переплавленному Моисеем, языку, где каждая гласная и каждая согласная обладала вселенским смыслом, имевшим отношение и к акустическому значению буквы, и к душевному состоянию произносившего ее человека.

Для одаренных интуицией этот скрытый смысл вырывается иногда, как яркая искра, из текста; для ясновидящих он просвечивает в фонетическом расположении слов, принятых или созданных Моисеем: то магические слоги, в которые посвященный Озириса вливал свою мысль, как звучный металл в совершенную литейную форму.

Благодаря изучение того звукового способа, который несет на себе печать священного языка древних храмов, благодаря ключам, которыми нас снабжает Каббала и часть которых восходить до времен Моисея, и, наконец, благодаря сравнительному эзотеризму, для нас является уже возможным угадать и восстановить истинную Книгу Бытия. И таким образом, мысль Моисея вновь появится из горнила веков, сияющая, как чистое золото, освободившаяся от шлаков первобытной теологии и из под пепла отрицающей критики.{15}

Два примера помогут выяснить, как слагался священный язык древних храмов, и каким образом три кроющиеся в нем значения оказались тождественными и в символах Египта, и в Книге Бытия. На множестве египетских памятников встречается такой символ: венчанная женщина держит в одной руке крест — символ вечной жизни, а в другой — скипетр, украшенный цветами лотоса, символ посвящения; это — богиня Изида. Изида же имеет три различных значения. В прямом смысле она изображает женщину, следовательно и все мирское женское начало; в аналогическом смысле она олицетворяет совокупность всей земной природы со всеми её зарождающимися силами; в высшем смысле, она символизирует невидимую небесную природу, элемент душ и духов, духовный свет, разумный по существу, который один только может даровать посвящение.

Символ, соответствующей Изиде в тексте Кн. Бытия и в сознании иудео-христианском, есть Ева, IЙVЙ, вечная женственность. В этом смысле Ева не только жена Адама, но и Божественная Супруга. Она составляет три четверти Его сущности. Ибо имя IЙVЙ, из которого сделали Jйhovah и Iavиh, состоит из приставки Jod и имени Evи.

Первосвященник Иерусалима произносил однажды в год божественное имя, провозглашая его — буква за буквой — следующим образом Iod, hи, vau, hи. Первый слог выражал божественную мысль{16} и теогонические науки; три буквы имени Evи выражали три порядка природы,{17} три мира, в которых эта мысль осуществляется, следовательно и науки космогонические, и физические, соответствующие трем мирам.{18} Неизреченный содержит в своих глубоких недрах Вечно-Мужественное и Вечно женственное начала. Их нерасторжимый союз составляет Его силу и Его тайну, но Моисей, заклятый враг всякого изображения Бога, не говорил о том народу; он внес образно эту идею в построение Божественного Имени, объяснив его значение своим Адептам. Таким образом природа, не получившая выражения в иудейском культе, таится в самом имени Бога. Супруга Адама, женщина любопытная, греховная и очаровательная, раскрывает перед нами свое глубокое сродство с Изидой земной и божественной, матерью богов, которая хранит в своих недрах вихри душ и светил.

Другой пример. Большую роль в истории Адама и Евы играет Змий. Кн. Бытия называет его Nahash. Какое же значение имела змея для древних храмов? Мистерии Индии, Египта и Греции отвечают в один голос: змея, свернувшаяся кольцом, означает мировую жизнь, магической силой которой является астральный свет. В ещё более глубоком смысле Nahash означает силу, которая приводит жизнь в движение, то взаимное притяжение, в котором Жофруа Сент-Илер видел причину всемирного тяготения. Греки называли это притяжение Эросом, Любовью или Желанием. Попробуйте применить эти два смысла к истории Адама, Евы и Змия, и вы увидите, что грехопадение первой пары или "первородный грех" превратится в великое устремление природы с её царствами, видами и родами в могучий круговорот жизни.

Эти два примера дают нам возможность заглянуть в глубины Моисеевой космогонии. Уже из этого мы можем предположить, чем была космогония для древнего посвященного и в какой степени она отличается от космогонии в современном смысле. Для современной науки она сводится к космографии. В ней заключается описание части видимой вселенной и изучение связи физических причин и последствий в данной сфере. Такова, например, мировая система Лапласа, в которой наша солнечная система познается по её настоящей деятельности и выводится лишь из материи, находящейся в движении, что представляет чистую гипотезу; — или история земли, в которой различные наслоения почвы являются неопровержимыми свидетелями. Древняя наука не была в неведении относительно развития видимой вселенной, если она имела об этом менее точные понятия, чем современная наука, зато она установила путем интуиции общие законы её развития.

Но для мудрецов Индии и Египта все видимое развитие было лишь внешним аспектом мира, его отраженным движением. И они искали объяснения его в аспекте внутреннему в движении прямом и изначальном. Они находили его в другом порядке законов, который открывается нашему разуму. Для древней науки безграничная вселенная не была мертвой материей, управляемой механическими законами, она была живое целое, одаренное разумом, душой и волей. Это великое тело вселенной имело для неё бесконечное число органов, соответствующих его бесконечным способностям.

Как в человеческом теле все движения происходят от мыслящей души и от действующей воли, так в глазах древней науки видимый порядок вселенной был лишь отражением порядка невидимого, т. е. космогонических сил и духовных монад всех царств, видов и родов, вызывающих своей беспрерывной инволюцией в матерью эволюцию жизни.

В то время, как современная наука рассматривает лишь внешнее, поверхность вселенной, наука древних храмов имела целью раскрыть внутреннюю суть, распознать скрытый состав вещей. Она не выводила разума из материи, но матерью из разума. Она не приписывала рождение вселенной слепому сцеплению атомов, но зарождение атомов объясняла вибрациями мировой Души. Она подвигалась концентрическими кругами от общего к частному, от Невидимого к Видимому, от чистого Духа к организованной Материи, от Бога к человеку. Этот нисходящий порядок Сил и Душ, обратно пропорциональный порядку восходящему Жизни и Тел, представлял онтологию или науку об общих свойствах сущего и составлял основу космогонии.

Все великие посвящения Индии, Иудеи и Греции, посвящения Кришны, Гермеса, Моисея и Орфея знали — под различными формами — этот порядок начал, сил, душ и поколений, которые исходят из Первопричины, от неизреченного Отца. Нисходящий порядок воплощений одновременен с восходящим порядком жизни, и он один служить к пониманию последнего. Инволюция производит эволюцию и объясняет ее.

В Греции храмы дорические, представлявши религию мужского начала, храмы Юпитера и Аполлона, и в особенности Дельфийский храм, были единственными, вполне обладавшими знанием нисходящего порядка. Ионические храмы, представлявшие в религии женское начало, были знакомы с ним лишь отчасти. А так как вся греческая цивилизация была ионической, дорическая наука и дорический порядок закрывались там все более и более. Но несомненно, что все великие инициаторы Греции, её герои и её философы, от Орфея до Пифагора, от Пифагора до Платона и до александрийцев, придерживались именно этого порядка. Все они признавали Гермеса за своего учителя.

Но вернемся к Кн. Бытия. В мысли Моисея первые десять глав Кн. Бытия составляют истинную онтологию. Все, что имеет начало, должно иметь и конец. Кн. Бытия повествует одновременно об эволюции во времени и о творчества в вечности, единственном достойном Бога.

Я намереваюсь в книге о Пифагоре дать живую картину эзотерической теогонии и космогонии в раме менее отвлеченной, нежели учение Моисея, и, кроме того, более близкой к современному пониманию. Несмотря на форму многобожия, несмотря на чрезвычайное разнообразие символов, смысл этой пифагорейской космогонии, выраженной в орфическом посвящении и в святилищах Аполлона, вполне тождествен по существу с космогонией израильского пророка.

У Пифагора она как бы освещена своим естественным дополнением — учением о человеческой душе и её эволюции. Учение это передавалось в греческих святилищах под символами мифа о Персефоне. Оно носило также название земной и небесной истории Психеи. Эта история, соответствующая тому, что в христианстве называется искуплением, совершенно отсутствует в Ветхом Завете. Не потому, чтобы Моисей и пророки не знали её, но они считали ее слишком недоступной для всеобщего обучения и сохраняли ее для устной передачи посвященным. Божественная Психея оставалась сокрытой под герметическими символами Израиля так долго лишь для того, чтобы воплотиться в великий и светлый образ Христа.

Что касается до космогонии Моисея, в ней сказывается и суровый характер семитического гения и математическая точность гения египетского. Самый стиль повествования напоминает образы, украшающие внутренность царских гробниц; прямые, сухие и строгие, они таят в своей суровой наготе непроницаемую тайну. Целое этой космогонии заставляет думать о циклопических постройках, но по временам, подобно потоку раскаленной лавы между гигантскими гранитами, мысль Моисея прорывается с огненной силой среди неустойчивых стихов переводчиков. В первых главах, неподражаемых по величью, чувствуется как под дыханием Элоима переворачиваются — одна за другой — могучие страницы вселенной.

Прежде чем идти дальше, взглянем еще раз на некоторые из этих величавых иероглифов, созданных пророком Синая. Как за дверью, ведущей в подземный храм, за каждым их них раскрывается целая галерея оккультных истин, которые, подобно неподвижным светочам, освещают ряды миров и тысячелетий. Попробуем проникнуть в них с ключами посвящения. Попытаемся увидать эти странные символы, эти загадочные формулы в их магической силе, какими их видел посвященный Озириса, когда они выступали огненными буквами из пламенного горнила его мысли.

В склепе храма Иофора, прислонившись к саркофагу, Моисей размышляет в глубокой тишине. Стены и колонны покрыты иероглифами и живописью, изображающими имена и образы богов всех народов земли. Эти символы рисуют историю исчезнувших циклов и предсказывают циклы будущего. Таинственно мерцающий светильник слабо освещает эти знаки, и каждый из знаков говорит с Моисеем своим собственным языком. Но вот он уже не видит более ничего внешнего; он ищет в глубине своей души живой Глагол своей Книги, образ своего творения, то Слово, которое превратится в Действие. Светильник погас, но перед его внутреннем взором, во мраке склепа, запылало имя:

JИVИ

Первая буква J окрашена белым цветом, три остальные сверкают подобно переливающемуся огню, в котором вспыхивают все цвета радуги. И какой удивительной жизнью исполнены эти начертания! В заглавной букве Моисей провидит мужское Начало, Озириса, Духа творческого по преимуществу; Кvи — способность зарождающую, небесную Изиду. Таким образом божественные силы, которые заключают в себе все миры, развертываются и располагаются в недрах Бога. Своим совершенным союзом, неизреченные Отец и Мать образуют Сына, живой Глагол, который творит вселенную. Это — тайна всех тайн, закрытая для земного разума, но которая говорит посредством знамения Бога, как Дух говорить с Духом. И священная тетраграмма разгорается все более ярким светом. Моисей видит исходящими из нее в блистающих световых снопах три мира, все царства природы и божественный порядок познавания. И тогда его пламенный взор сосредоточивается на знаке мужского начала творческого духу. Его он призывает, в Его верховной воле ищет он силу совершить свое личное творчество после созерцания творчества Предвечного.

И вот во мраке склепа перед ним заблистало другое божественное имя:

ЖLOHIM

Оно означает для посвященного: Он, — Боги, Бог Богов.{19} Это уже более не Сущность, углубленная в себя и в Абсолютное, но Господь проявленных миров, мысль которого распускается в миллионы светил, в миллионы подвижных сфер вращающейся вселенной.

"В начале Бог создал небо и землю". Но это небо было сперва лишь мыслью о времени и о беспредельном пространстве, наполненном пустотой и безмолвием. "И дух Божий носился над бездной".{20} Что же изойдет ранее всего из его недр? Солнце? Земля? Туманность? Одна из субстанций видимого Мира? Нет. Прежде всего от него родился Aour — Свет.

Но этот свет не был физическим, это был свет Разума, рожденный от содрогания небесной Изиды в лоне Бесконечного; всемирная душа, астральный свет, субстанция, из которой возникают души; тончайший элемент, благодаря которому мысль переносится на бесконечное пространство; божественный свет, который был ранее и будет после того, как погаснут все солнца вселенной. Вначале он распространился в Бесконечности, это — могучее выдыхание Бога. Затем он возвращается обратно, движимый побуждением любви, это — глубокое вдыхание Бога. В волнах божественного эфира, как бы под просвечивающим покровом, трепещут астральные формы миров и существ. И все это для Мага-Ясновидца вливается в содержание произносимых им слов, которые сверкают во мраке огненными буквами:

ROUA ЖLOHIM AOUR.{21}

"Да будет свет и стал свет". Дыхание Элоима есть Свет!

Из глубин этого изначального, невещественного света появляются шесть первых дней Творенья, т. е. семена, начала, формы, живые души всякого Бытия. Это — Вселенная во всей своей мощи, проявленная в Духе. Каково же последнее слово Творчества, какова формула, выражающая Бытие в действии, живой Глагол, в котором проявляется первая и последняя мысль Абсолютного? Это последнее слово следующее:

ADAM ИVE.

Мужчина женщина. Этим символом не обозначается, как учат церковные догматы, первая человеческая пара на нашей земле; им обозначается Бог, действующий во вселенной, и символическое Человечество, проявленное во всех космических сферах. "Бог создал человека по образу Своему… мужчину и женщину сотворил их". Эта божественная двойственность и есть творческий Глагол, посредством которого Iиvи проявляет свою собственную природу во всех мирах. Обитаемая им изначала сфера, которую Моисей охватил своей могучей мыслью, не есть легендарный земной рай, Эдем; она есть безграничная сфера Зороастра, сверхфизический мир Платона, всемирное небесное царство, Hйden, Hadama, субстанция всех земных миров.

Но какова будет эволюция человечества во времени и пространства? Моисей созерцает ее в скрытой форме в истории падения. В Книге Бытия Психея, человеческая душа, названа Аиша; это — другое имя Евы.{22} Её родина Shamaпm — небо. Она живет там в божественном эфире, счастливая, но не сознающая себя. Она наслаждается небом, не понимая того, ибо чтобы его сознавать, нужно его забыть и снова вспомнить; чтобы его любить, нужно потерять и вновь обрести его.

Она познает его через страдание, она поймет его через падение. И возможно ли представить себе более глубокое и более трагическое падение, чем то, которое рассказано в младенческом повествовании Библии! Притягиваемая к темной бездне жаждой познания, Аиша не противится падению… Она перестает быть душой чистой, обладающей лишь звездным телом и живущей божественным эфиром. Она облекается в материальное тело и вступает в круг рождений. И воплощения её повторяются бессчетно, в телах все более плотных и грубых соответственно мирам, в которых она обитает. Она спускается из сферы в сферу… она спускается и забывает…

Темное покрывало закрывает её внутренний взор: погасло божественное сознание, исчезло воспоминание о небесах в грубой ткани материи.

Бледнее погибшей надежды слабое воспоминание потерянного счастья все еще тлеет в ней. Из этой тлеющей искры она должна будет возродиться и сама преобразить себя.

Да, Аиша все еще живет в этой человеческой паре, пребывающей без защиты на одичалой земле, под враждебным небом, в котором, не переставая, гремит гроза.

Потерянный рай? Это — беспредельность сокрывшегося неба, позади и впереди неё. Так созерцал Моисей род Адама во вселенной.{23}

Затем он исследовал земные судьбы человека. Он видел прошедшие циклы и настоящие.

В земной «Аиша», в душе человечества, божественное сознание просвечивало некогда огнем Агни, в стране Куша, на склонах Гималая.

Но оно уже готово погаснуть, затоптанное идолопоклонством, уничтоженное мрачными страстями, среди враждующих народов и борющихся культов. И Моисей дал себе клятву, что он разбудит в человечестве погасающее божественное сознание и для этого он учредил культ Элоима.

Собирательное человечество, также как и индивидуальный человек, должно быть образом Иеве.

Но где найдется народ, который мог бы воплотить его и стать живым Глаголом человечества?

Тогда Моисей, завершив в духе своем предстоящий ему подвиг и измерив глубины человеческой души, объявил войну земной Еве, физической природе человека, слабой и испорченной. Чтобы победить ее и затем поднять, он взывал к всемогущему Духу, Иеве, к источнику которого поднялась его собственная душа. Он чувствовал, что его излияния зажигают и закаляют его как сталь. Имя ему Воля.

И в черном безмолвии склепа, Моисей услыхал голос. Голос этот исходил из глубины его собственного сознания, он приказал ему: "Поднимись на гору Божию, у Хорива".

Глава IV. Видение Синая

Темная масса гранита, оголенная и изрытая под огнем палящего солнца, словно молния провела по ней борозды, словно ударами грозы изваяны её склоны. Это — вершина Синая, трон Элоима, как называют его сыны пустыни. Перед ней менее высокая гора, скалы Сервала, такие же обрывистые и дикие. В их недрах целые залежи меди и множество пещер. Между горами черная долина, целый хаос каменных глыб, которую арабы называют Хорив; это — Эреб семитической легенды. Эта печальная долина производит зловещее впечатление, когда ночью тень Синая падает на нее, и еще мрачнее становится она, когда вершина горы окутана темными тучами, из которых вырываются огненные зигзаги молний. В такие минуты страшный ветер стонет в узком проходе. Арабы говорят, что то Элоим опрокидывает тех, кто пытается бороться с ним, низвергая их в бездну, куда стремительно несутся дождевые вихри. Там же, говорят Мадианиты, бродят тлетворные тени великанов Рефаимов, которые обрушивают скалы на всех, дерзающих приблизиться к святому месту. По народному преданию Бог Синая появляется иногда освещенный молниями, и горе тому, кто увидит его лик. Увидать его значить умереть.

Вот что рассказывали Номады, сидя по вечерам в своих палатках. И действительно, лишь самые смелые из посвященных Иофора поднимались в пещеру Сербала и проводили там несколько дней в посте и молитве. Мудрецы Идумеи находили там свои вдохновенья. Это было место, посвященное с незапамятных времен мистическим видениям, Элоиму и светлым духам. Ни один священник и ни один охотник не согласились бы провести туда странника.

Моисей поднялся без страха по ущелью Хорива. Он прошел бесстрашно долину смерти с её хаосом скал. Как всякое человеческое усилие, посвящение имеет свои фазисы смирения и гордости; поднявшись на священную гору, Моисей достигнул вершины гордости, он был на высоте человеческого могущества. Уже чувствовал он себя единым с Господом.

Солнце, окруженное пламенным пурпуром, спускалось над вулканическим хребтом Синая и лиловые тени ложились на долины, когда Моисей подошел к пещере, закрытой от глаз колючими растениями. Он собирался проникнуть туда, но был ослеплен внезапным светом, озарившим всю окрестность.

Ему казалось, что почва загоралась под ним и что гранитные горы превратились в море пламени. При входе в пещеру ослепительно сияющее видение появилось перед ним и огненным мечом загородило ему дорогу. Моисей упал ниц, как пораженный громом. Вся его гордость разбилась в прах. Взгляд лучезарного Ангела пронизал его своим светом. С тем глубоким проникновением, которое возникает у ясновидца, он понял, что это лучезарное Существо поведает ему нечто страшное. И ему захотелось уклониться, скрыться в недра земные.

Но голос произнес: "Моисей, Моисей!" И он ответил: "здесь я, Господи".

"Не приближайся сюда, сними обувь с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, свято".

Моисей скрыл лицо свое. Он страшился снова увидеть Ангела и встретить его пылающий взор.

И Ангел сказал ему: "Ты, который ищешь Элоима, почему ты дрожишь передо мной"?

"Кто ты?"

"Я — луч Элоима, вестник Того, который был, есть и будет во век".

"Что приказываешь ты?"

"Ты скажешь сынам Израиля: Господь Бог отцов ваших, Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, послал меня к вам, чтобы извлечь вас из страны рабства".

"Кто я", — сказал Моисей, — "чтобы извлекать сынов Израиля из Египта?"

"Дерзай", сказал Ангел, "ибо я буду с тобою. Я вложу пламя Элоима в твое сердце, Его глагол в твои уста. Сорок лет подряд ты призывал Его. Твой голос достиг до Него, и вот я беру тебя во имя Его. Сын Элоима, ты принадлежишь мне навсегда".

И Моисей, ободренный, воскликнул: "покажи мне Элоима, дабы видеть мне Его живой огонь!"

Он поднял голову. Но море пламени погасло и Ангел исчез подобно сверкнувшей молнии. Солнце спустилось за погасшие вулканы, мертвое молчание носилось над долиной Хорива, и голос, который пронесся по лазури неба и замер в бесконечности, сказал:

"Я Тот, который есмь".

Моисей пробудился после этого видения глубоко измененный. В первую минуту ему казалось, что тело его сгорело в огне эфира. Зато дух его обрел новую силу. Когда он спустился к храму Иофора, он был готов для своей миссии. Его пламенная мысль предшествовала ему подобно Ангелу, вооруженному огненным мечом.

Глава V. Исход. Пустыня. Магия. Теургия

Намерение Моисея было самое необыкновенное и самое дерзновенное, какое когда-либо возникало в душе человеческой. Вырвать целый народ из под ярма столь могущественной нации, как Египтяне, повести его к завоеванию страны, занятой враждебным населением, значительно лучше вооруженным, влачить его в течение десяти, двадцати, мало того — сорока лет по пустыне; испалить его жаждой, изнурить его голодом, довести его до смертельного утомления под стрелами Хетитов и Амалекитов, готовых растерзать его в куски; разобщить его вместе с его Скинией Завета от всех языческих народов; внушить ему единобожие под угрозой огненного меча и исполнить его таким страхом и таким благоговением перед этим единым Богом, чтобы Он воплотился в самое тело народа, сделался его национальным символом, целью всех его стремлений, смыслом самого существования народного, — таков был ни с чем несравнимый подвиг Моисея.

Исход был медленно подготовляем самим пророком, главными начальниками Израиля и Иофором. Чтобы привести свой план в исполнение, Моисей воспользовался моментом, когда Менефта, прежний его товарищ по учению, став фараоном, должен был отразить страшное вторжение ливийского царя Мермаиу. Египетская армия, занятая во всей своей целости на Западе, не могла удержать Евреев, и массовое переселение совершилось мирным образом.

И вот племя Израиля двинулось в путь. Эта длинная нить караванов с верблюдами, несущими палатки на своих спинах, сопровождаемая большими стадами, собиралась обойти Красное море. Всех переселенцев было вначале несколько тысяч человек. Позднее, к ним присоединились "всякого рода люди", как говорит Библия, Ханаане, Эдомиты, Арабы и Семиты всех видов, привлеченные и очарованные пророком пустыни, который призывал их со всех концов, чтобы переплавить самую душу их по своему.

Ядро этого создаваемого Моисеем народа составлял Бен-Израиль, характера прямого, но жесткого, упрямого и мятежного. Его хаги или начальники внушали ему культ единого Бога, и у них существовала возвышенная патриархальная традиция. Но для этих первобытных, страстных натур единобожие представляло лишь идеал, и как только пробуждались их дурные страсти, инстинкт многобожия, столь свойственный человеку в начала его эволюции, брал верх. И тогда они впадали в дикие суеверия, в колдовство и идолопоклонство соседних с Египтом народов, с чем Моисей боролся с помощью истинно драконовских законов.

Вокруг пророка и народного повелителя образовалась группа священников с Аароном во главе, братом Моисея по посвящению, и с пророчицей Марией, которая представляет собою женское посвящение у Израиля. Из этой группы и образовалось сословие священников. Рядом с ними семьдесят начальников, избранных или посвященных мирян, окружают пророка, которым он и передаст свое тайное учение, и которых приобщит к своему могуществу, допустив их участвовать в своих вдохновениях и в своих видениях.

В центре этой группы двигался золотой ковчег, идея которого была заимствована Моисеем у египетских храмов, где он служил вместилищем священных книг. Но Моисей приказал вылить ковчег по новому образцу, составленному им самим; ковчег Израиля был окружен с четырех сторон херувимами из золота, напоминающими сфинксов или четырех символических зверей видения пророка Иезекииля. Один из них имеет голову льва, второй — голову быка, третий — голову орла, а последний — человеческую голову. Они олицетворяли четыре космических элемента: землю, воду, воздух и огонь, а также и четыре мира, изображенные буквами священной тетраграммы. Своими крыльями херувимы прикрывали священную жертву примирения.

Этот ковчег был орудием электрических и световых явлений, производимых магией жреца Озириса, явлений, которые, пройдя через легенды, послужили основанием для библейских рассказов. Кроме того, Ковчег Завета содержал Сефер-Берешит, написанную Моисеем египетскими иероглифами, и магический жезл, упоминаемый в Библии. В нем же будут сохраняться и Скрижали Завета, законодательство Синая. Моисей назвал золотой ковчег троном Элоима, потому что в нем заключены и священные предания, и миссия Израиля, и идея Иеговы.

Какое же политическое устройство намерен был дать Моисей своему народу? По этому поводу следует привести одну из самых любопытных страниц Исхода. Эта страница носит на себе тем более древний и подлинный характер, что она указывает на слабую сторону Моисея, на его наклонность к гордости, на его теократический деспотизм, сдерживаемый посвятившим его Иофором.

На другой день сел Моисей судить народ, и стоял народ перед ним с утра до вечера.

И видел Иофор, тесть Моисея, все, что он делает с народом, и сказал: что это делаешь ты с народом? для чего ты сидишь один, а весь народ стоит перед тобой с утра до вечера?

И сказал Моисей тестю своему: народ приходит ко мне просить суда у Бога;

Когда случается у них какое дело, они приходят ко мне, и я сужу между тем и другим и объявляю им уставы Божии и законы Его.

Но тесть Моисея сказал ему: не хорошо ты это делаешь;

Ты измучил и себя и народ сей, который с тобою, ибо слишком тяжело для тебя это дело: ты один не можешь исправлять его;

Итак, послушай слов моих: я дал тебе совет, и будет Бог с тобою; будь ты для народа посредником перед Богом и представляй Богу дела его;

Научай их уставам Божьим и законам Его, указывай им путь Его, по которому они должны идти, и дела, которые они должны делать;

Ты же усмотри себе из всего народа людей способных, боящихся Бога, людей правдивых, ненавидящих корысть, и поставь их над ним тысяченачальниками, стоначальниками, пятидесятиначальниками и десятиначальниками и письмоводителями;

Пусть они судят народ во всякое время и о всяком важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами: и будет тебе легче, и они понесут с тобою бремя;

Если ты сделаешь это, и Бог повелит тебе, то ты можешь устоять, и весь народ сей будет отходить в свое место с миром.

И послушал Моисей слов тестя своего и сделал все, что он говорил ему".{24}

Из этого отрывка следует, что в учрежденном Моисеем общественном строе Израиля исполнительная власть рассматривалась как исходящая из власти судебной и была поставлена под контроль власти священнической. Таково было народное управление, заповеданное Моисеем своим преемникам. Оно оставалось неизменным во времена Судей от Осии до Самуила.

Во времена царей подавленная священническая власть начала терять истинную традицию Моисея, которая сохранилась в своей чистоте лишь у пророков.

Мы уже сказали, что Моисей не был евреем-патриотом; он был укротителем народа, и имел в виду судьбы всего человечества. Израиль был для него лишь средством. Его целью была всемирная религия и, проникая далее в судьбы ведомых им кочующих племен, мысль его стремилась в неизведанные дали будущего. Со времени исхода из Египта до самой смерти Моисея, вся история Израиля была одним непрестанным единоборством между пророком и его народом.

Моисей повел племена Израиля сначала в бесплодную пустыню, посвященную Элоиму, туда, где он сам получил впервые свое откровение. Там, где его Гений овладел душой пророка, пророк решил овладеть своим народом, и наложить на его чело печать Иеговы: десять заповедей, могучий вывод из нравственного закона и дополнение к трансцендентальной истине, заключенной в герметической книге Ковчега Завета.

Трудно себе представить что-либо более трагическое, чем эта первая беседа между пророком и его народом. Там происходили необычайные драмы, страшные и кровавые, налагавшие как бы раскаленным железом печать на укрощаемого Израиля. Под покровом библейской легенды можно догадаться о происходивших действительных событиях.

Избранные из всех племен раскинули свой лагерь на нагорной равнине Фаран, у входа в дикое ущелье, ведущее к скалам Сербала. Грозная вершина Синая господствует над этой каменистой равниной, вулканической и изрытой.

Перед всеми собравшимися Моисей объявляет торжественно, что он поднимется на вершину к Элоиму, который даст ему закон, и закон этот он принесет людям, написанный на каменных скрижалях. Он приказывает всему народу бодрствовать и поститься и ожидать его с душою целомудренной, в чистоте и молитве. Он оставляет переносный Ковчег под охраной семидесяти Старейшин. Вслед за тем, он исчезает в проходе, сопровождаемый лишь одним верным учеником, Иисусом Навином.

Проходили дни за днями; Моисей не возвращался. Народ сначала беспокоился; затем начал роптать: "зачем увели нас в эту пустыню, подвергая нападению Амаликитян? Моисей обещал повести нас в страну Ханаанскую, где текут молоко и мед, а теперь мы умираем в пустыне. Лучше было рабство в Египте, чем эта жизнь, полная бедствий. Если бы Господь послал нам те мясные кушанья, которые мы ели там! Если Бог Моисея есть истинный Бог, пусть он это докажет, пусть наши враги разорятся и пусть мы немедленно войдем в страну обетованную". Ропот все увеличивался: начинался мятеж; начальники принимали в нем участие.

В разгар этого мятежа, появилась группа женщин, громко роптавшая. То были дочери Моава с черной кожей, с гибкими телами, наложницы или служанки начальников Эдомитян, примкнувших к Израилю. Они вспомнили, что были жрицами Астарты, вспомнили, как они праздновали оргии своей богини в священных рощах родной страны. Они чувствовали, что час их торжества настал. Они появились разукрашенные в золото и в яркие ткани, с улыбкой на устах, сверкая на солнце своими гибкими членами и металлическими отливами своих нарядов. Они ходили среди раздраженной толпы, смотрели на мятежников разгоравшимися глазами и, обольщая их сладкими речами, говорили: "что, в сущности, представляет из себя этот жрец Египта с своим Богом? Он наверное умер на Синае. Рефаимы сбросили его в бездну, и не он поведет ваши племена в Ханаан. Пусть же дети Израиля обратятся с мольбой к богам Моава, Бельфегору и Астарте! Этих богов можно видеть, и они творят чудеса! Они поведут народ в землю Ханаанскую".

Мятежная толпа слушала Моавитянок, бунтующие возбуждали друг друга, крики разрастались и неслись от всей толпы: "Аарон, Аароне! Сделай нам богов, которые бы вели нас; ибо мы не знаем, что стало с Моисеем, который увел нас из страны Египетской".

Аарон тщетно старался успокоить толпу. Дочери Моава призвали финикийских жрецов, пришедших с караваном. Жрецы принесли деревянную статую Астарты и воздвигли ее на жертвеннике из камня. Мятежники заставили Аарона, под страхом смерти, вылить золотого тельца, который представлял собой одну из форм Бельфегора.

Начинаются жертвоприношения быков и козлов чужим богам, начинается пирование и вокруг идолов возникают сладострастные пляски, ведомые дочерьми Моава под звуки гуслей, кимвалов и тимпанов, потрясаемых руками женщин.

Семьдесят Старейшин, избранных Моисеем для охранения священного Ковчега, напрасно старались остановить разгорающийся мятеж. Бессильные, они опустились на землю, посыпав головы свои пеплом. Окружив тесным кольцом Скинию с Ковчегом, они с глубоким смущением слушали дикие крики, необузданные песни и заклинания, обращенный к страшным божествам, демонам сладострастия и жестокости; с ужасом видели они этот народ, объятый исступлением бунта против своего Бога. Что станется с Ковчегом Завета, с Книгой Израиля, если Моисей не возвратится?

А между тем, Моисей возвратился. Плодом его долгого уединения, его одиночества на горе Элоима был закон, начертанный на каменных скрижалях.{25}

Спускаясь с горы с скрижалями в руках, он увидел сразу всю оргию своего народа перед воздвигнутым идолом. При виде жреца Озириса, пророка Элоима, танцы останавливаются, чужие жрецы бегут, мятежники, дрогнув, колеблются. Пожирающим огнем разгорается великий гнев в душе Моисея. Он разбивает каменные скрижали и всем становится ясно, что он в силах разбить таким же образом и весь народ, и что Божья сила владеет им.

Израиль дрожит, но под страхом, покорившим мятежников, таится скрытая ненависть. Одно слово, один жест колебания со стороны первосвященника-пророка и чудовище облеченной в идолопоклонство анархии подняло бы против него свои бесчисленные головы и смело бы под дождем камней и Священный Ковчег, и самого пророка, и его идею.

Но Моисеи не дрогнул. Он стоял перед народом, окруженный невидимыми охранявшими его силами. Он понял, что прежде всего нужно поднять дух семидесяти Старейшин до своей собственной высоты и через них поднять и весь народ. Он призывал Элоима-Иегову, Небесный Огонь, из глубины своего духа и из глубины Небес.

— Ко мне, семьдесят избранных! — воскликнул Моисей. Да возьмут они священный ковчег и да поднимутся со мной на гору Божию, народ же пусть ждет и дрожит. Я принесу ему суд Элоима.

Левиты вынесли из палатки золотой Ковчег, прикрытый пеленами, и шествие из семидесяти Старейшин с пророком во главе исчезло в ущельях Синая. И неизвестно, кто более дрожал: левиты, пораженные всем совершившимся, или народ, приведенный в ужас ожидаемой карой, которую Моисей поднял над их головами как невидимый меч.

— Если бы только возможно было уклониться от страшной силы этого жреца Озириса, этого пророка несчастия! говорили мятежники, и половина лагеря спешно складывала свои палатки, седлала своих верблюдов и готовилась к бегству.

Но вот какой то странный туман, густой сумрачный покров разостлался по небу; острый северный вихрь подул с Красного моря, пустыня окрасилась красновато-бледным светом, позади Синая взгромоздились тяжелые тучи. Небо почернело. Порывы вихря приносили горы песку и молнии пронизывали крутящиеся облака, которые проносились над вершиной Синая, низвергая на нее потоки дождя.

Вслед затем разразилась гроза, и её громовые голоса перекатывались по всем горным ущельям и доносились до израильского лагеря устрашающим грохотом. Народ не сомневался, что то был гнев Элоима, вызванный Моисеем. Моавитянки исчезли; идолы были повержены, начальники племен пали ниц, женщины и дети искали спасения за телами верблюдов. И это длилось целую ночь и целый день. Молнии зажигали палатки, убивали людей и животных, и гром не переставал грозно греметь.

К вечеру следующего дня гроза начала затихать, но облака продолжали дымиться над Синаем и небо оставалось черным. Внезапно у выхода из горного ущелья показались семьдесят Старейшин и во главе их Моисей. И в неверном освещении наступивших сумерек, лица пророка и его избранных сияли сверхъестественным светом, словно они несли на себе отблеск божественного видения. Над золотым Ковчегом, над пылающими крыльями херувимов сверкал, подобно фосфорическому столбу, колеблющийся электрический свет. Перед этим необычайным зрелищем, начальники и народ, мужчины и женщины пали ниц в отдалении.

— Пусть все, которые остались верны Единому Богу, приблизятся ко мне, — сказал Моисей.

Три четверти из предводителей Израиля выстроились вокруг Моисея; мятежники спрятались в своих палатках. Тогда пророк, подвигаясь вперед, приказал всем, сохранившим верность, поразить мечем зачинщиков восстания и всех жриц Астарты, дабы Израиль трепетал навек перед Элоимом, дабы он вспоминал закон Синая и его первую заповедь:

"Я Господь Бог твой, который вывел тебя из страны египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицом Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли". (Исход, XX, 2–4).

Так, перемешивая страх с таинственным, Моисей внедрял свой закон и свой культ народу израильскому. Он хотел запечатлеть идею Иеговы пылающими буквами в глубине его души, и без этой беспощадности единобожие не могло бы победить многобожия, наводнявшего из Вавилона и Финикии окрестные страны.

Но что же видели семьдесят Старейшин на вершине Синая? Второзаконие (XXXIII, 2) говорит о величественном видении, о тысячах святых, появившихся среди грозовых туч на вершине Синая в ярких молниях Иеговы. Не было ли то появление мудрецов древнего цикла, арийских посвященных Индии, Персии и Египта, всех благородных сынов Азии, не пришли ли они все на помощь Моисею, чтобы воздействовать решающим образом на сознание его сотрудников?

Духовные силы, неизменно бодрствующие над человечеством, всегда окружают нас, но покров, отделяющий нас от них, разрывается лишь в великие часы и только для редких избранников.

Как бы то ни было, Моисею удалось передать семидесяти Старейшинам божественный огонь своей собственной энергии и непоколебимой воли. Они являли собой первый храм, предшествовавший храму Соломона: живой храм, двигавшийся впереди Израиля, его сердце, свет, освещавший ему путь.

Благодаря явлениям на вершине Синая и благодаря казни мятежников, Моисей приобрел великую власть над Семитами, которых он крепко держал в своей железной руке. И тем не менее новые возмущения, сопровождаемые новыми карами, возникали от времени до времени при бесконечных переходах по пути в Ханаан.

Подобно Магомету, Моисей должен был проявить одновременно и гений пророка, и даровании воина и общественного организатора. Он должен был бороться и против общего изнеможения, и против клевет, и против заговоров.

Вслед за народным восстанием, ему предстояло поразить гордость священников-левитов, которые желали сравняться с ним и выдавали себя за непосредственно вдохновляемых Богом; а позднее ему приходилось бороться с опасными заговорами честолюбивых начальников, вроде Корея, Датана и Абирама, которые разжигали народные восстания, чтобы низвергнуть пророка и провозгласить царскую власть, как это и осуществилось позднее с Саулом, несмотря на противодействие пророка Самуила.

В этой борьбе Моисей переходил от негодования к состраданию, от отеческой нежности к страшному гневу против своего народа, который бился в крепких тисках его неукротимого духа и поневоле покорялся ему. Отголосок этой борьбы мы находим в беседе, которую библейский рассказ приписывает Моисею и Богу, и которая раскрывает все, что творилось в глубине души пророка.

В Пятикнижии Моисей побеждает все препятствия невероятными чудесами. Иегова, понимаемый как личный Бог, всегда к его услугам. Он появляется над священной скишей в виде светлого облака, названного славой Господней. Один Моисей может приблизиться к Нему; все остальные, приближаясь, падают мертвыми.

Скиния Завита, заключавшая в себе священный ковчег, играет в библейском рассказе роль гигантской электрической батареи, заряженной огнем Иеговы, который поражал на смерть целые толпы людей. Сыновья Аарона, двести пятьдесят единомышленников Корея и Датана и наконец четырнадцать тысяч из народа (!) были убиты этим огнем.

Более того, Моисей вызывает в определенный час землетрясение, которое и поглощает трех возмутившихся начальников с их палатками и их семьями. Этот последний рассказ проникнут устрашающей поэзией, но в то же время он носит характер такого преувеличения и такой явной легендарности, что говорить о его реальности не приходится.

Что в особенности придает оттенок наносный всем этим рассказам, это роль — разгневанного и непостоянного Бога, которую в них играет Иегова. Он постоянно готов грозить, распаляться гневом и разрушать, в то время как сам Моисей являет собою и милосердие, и мудрость. Представление о Боге столь младенческое и столь противоречащее божественный свойствам, должно быть не менее чуждо для посвященного Озириса, чем для самого Иисуса Христа.

И тем не менее, эти колоссальные преувеличения произошли — по видимому — под влиянием действительных необычайных явлений, вызванных магическими силами Моисея, силами, о которых постоянно упоминается в преданиях древних храмов.

Здесь уместно будет сказать несколько слов о так называемых чудесах Моисея, освещая их светом теософии и её оккультной науки. Вызывание электрических феноменов разнообразного вида могучей волей посвященных относилось в древности не к одному только Моисею.

Халдейское продаже приписывало то же самое своим магам, греческая и латинская традиция — известным жрецам Юпитера и Апполона.{26} Во всех подобных случаях феномены принадлежат к области электричества.

Но при этом самое электричество приводится в действие силою, гораздо более тонкой, разлитой во всей вселенной, которую великие Адепты умели привлекать, сосредоточивать и направлять. Эта сила носит название Акаша у брахманов, огненное начало у магов халдейских, великая магическая сила у каббалистов средних веков.

С точки зрения современной науки ее можно назвать эфирной силой. Можно привлекать эту силу или непосредственно, или вызывать ее при помощи невидимых посредников, сознательных или полусознательных, которыми кишит земная атмосфера, и которых воля магов умеет подчинять себе.

Эта теория не заключает в себе ничего противоречащего разумному представлению о вселенной и она даже необходима для объяснения множества феноменов, которые иначе оставались бы непонятными. Следует только прибавить к этому, что все подобные феномены управляются неизменными законами, и размер их соответствует всегда умственным, нравственным и магнетическим силам Адепта.

Было бы противно разуму приписывать такие явления тому, что человек приводит в действие Первопричину, самого Бога, что привело бы к отождествлена смертного с Богом. Человек поднимается к Богу лишь посредственно, путем мысли или молитвы, путем действия или экстаза. И Бог не проявляется в мире непосредственно, а лишь путем всемирных и незыблемых законов, которые служат выражением Его мысли, осуществляемой человечеством, которое является представителем Его во времени и пространстве.

Утвердив эту точку зрения, мы считаем вполне возможным что Моисей, поддержанный духовными силами, которые ему покровительствовали, и владея эфирной силой с полным сознанием, мог пользоваться Ковчегом как своего рода приемником для производства электрических феноменов угрожающего характера.

Он изолировал себя, своих священников и доверенных лиц льняными одеждами и курениями, защищавшими его от ударов эфирного огня; но подобные феномены вызывались лишь в редких случаях; священническая легенда преувеличила их. Моисею было достаточно поразить несколько мятежных начальников или непослушных левитов подобным способом, чтобы устрашить весь народ и овладеть им.

Глава VI. Смерть Моисея

Когда Моисей привел свой народ до входа в Ханаан, он почувствовал, что дело его завершилось.

Чем являлся Иегова-Элоим для ясновидца Синая? Божественным порядком, проявленным сверху до низу, на протяжении всех сфер вселенной и осуществленным на видимой земле по образу небесных иерархий. Он не вотще созерцал лик Вечного, который отражался во всех мирах. Его книга Бытия была заключена в Ковчег, Ковчег охранялся сильным народом, живым храмом Господа.

Основание культа единому Богу совершилось на земле; имя Иеговы сияло пламенными буквами в сознании Израиля; отныне века могут катить свои волны над изменчивой душой человеческой, они уже не в силах будут стереть с неё имя Вечного.

Убедившись в этом, Моисей стал призывать Ангела смерти. Он благословил своего преемника Иисуса Навина перед Ковчегом Завета, чтобы Дух Божий сошел на него, он благословил все человечество в лице двенадцати племен Израиля и поднялся на гору Нево, сопровождаемый Иисусом и двумя левитами.

Аарон в это время был уже отозван к праотцам и пророчица Мария последовала за ним. Настала очередь и Моисея. Каковы были мысли столетнего пророка, когда из глаз его исчезал лагерь Израиля, и когда он поднимался в великое одиночество Элоима? Что испытывал он, окидывая глазами обетованную землю, от Галаада до Иерихона, оттененного пальмами?

Истинный поэт,{27} рисуя рукой мастера состояние его души, влагает в уста Моисея такое восклицание:

О Господи! Я жил могучим и одиноким, Дай же мне уснуть сном всей земли.

Эти стихи говорят о душе Моисея более чем комментарии сотни теологов. Эта душа похожа на великую пирамиду Гизы, массивную, обнаженную и замкнутую извне, но содержащую в своих недрах великие тайны и хранящую в своем центре саркофаг Воскресения из Мертвых. Оттуда через проход, пробитый вкось, можно было видеть полярную звезду. Подобным же образом и непроницаемый дух Моисея взирал из своего центра на конечную цель всех вещей.

Да, все могучие души познали одиночество, которое создается истинным величием; но Моисей был особенно одинок, потому что его руководящее начало было наиболее абсолютным и трансцедентным. Его Бог был по преимуществу олицетворением мужского начала, олицетворением чистого духа.

Чтобы внедрить Его в человечество, он должен был объявить войну началу женскому, богине Природе, Еве, Вечной Женщине, которая живет в душе земли и в сердце человека; он должен был бороться с ней беспощадно, не для того, чтобы уничтожить ее, но чтобы подчинить и овладеть ею.

Что же удивительного, если природа и женщина, между которыми существует таинственный союз, дрожали перед ним? Что удивительного, если они радовались его уходу и желая снова поднять головы, ожидали, чтобы тень Моисея перестала бросать на них предвиденье смерти.

Таковы были, вероятно, мысли ясновидца, когда он поднимался на пустынную гору Нево. Люди не могли любить его, ибо сам он любил только Бога. Но дело его — будет ли оно жить вечно? Его народ останется ли верным его миссии? О, роковое ясновидение умирающих, трагический дар пророков, который срывает все покровы в последний час!

По мере того, как дух Моисея освобождался от земного праха, он провидел будущее: он видел измены Израиля; анархии, поднимающую голову; царства, сменяющие Судей; преступления царей, пятнающие храм Господа; его Книгу искаженную и непонятую, его идею искалеченную и униженную невежественными священниками или лицемерами; отступничество царей; греховную связь иудейского племени с идолопоклонниками; чистое предание и священное учение, потерявшее свою чистоту; и владеющих живым глаголом пророков, преследуемых и изгоняемых в глубину пустыни.

Во время своего пребывания в пещере горы Нево, Моисей созерцал все эти образы внутри своей души. Но приближавшаяся смерть уже развернула над ним свое темное крыло и прикоснулась холодной рукой к его сердцу. И тогда это львиное сердце вспыхнуло еще раз великой яростью; разгневанный на свой народ, Моисей призвал на него возмездие Элоима.

Он поднял свою отяжелевшую руку. И Иисус Навин, и левиты, окружавшие его, услыхали с ужасом следующие слова, исходившие из уст умиравшего пророка: "Израиль предал своего Бога, да будет он рассеян по всем четырем концам света!"

Между тем левиты и Иисус смотрели с трепетом на своего господина, который не подавал более признаков жизни. Последним его словом было проклятие. Испустил ли он и дух свой вместе с ним? Но Моисей открыл глаза в последний раз и сказал:

"Вернитесь к Израилю. Когда настанут времена, Господь воздвигнет пророка из среды братьев ваших, такого как я, и вложит в уста его, и он будет говорить им все, что Господь повелит ему. А кто не послушает слов его, которые пророк тот будет говорить именем Божием, с того Господь взыщет" (Второзаконие XVIII, 18, 19).

После этих пророческих слов, Моисей испустил дух.

Ангел света с пылающим мечом, который являлся ему на вершине Синая, увлек его в глубокие недры небесной Изиды, в блистающие волны ее света. Вдали от земных пространств, они проносились мимо легионов душ все увеличивающейся славы до тех пор, пока Ангел света не показал ему Духа с печатью чудной красоты и небесной кротости, и такого великого сияния и такой сверкающей ясности, что его собственный свет показался ему тенью рядом с ним. Он нес не меч возмездия, а пальму жертвы и победы. Моисей понял, что именно Он закончит его дело и приведет людей к Отцу силою Вечной Женственности, Благодатью Бога и совершенством Любви.

И Законодатель простерся перед Искупителем, Моисей поклонился Иисусу Христу.

Книга Пятая. ОРФЕЙ (Мистерии Диониса)

Как трепещут они в необъятной вселенной, как они вьются и ищут друг друга, эти бесчисленные души, которые исходят из единой великой Души Мира! они падают с планеты на планету и оплакивают в бездне забытую отчизну… Это — твоя слезы, Дионис… О, великий Дух, о божественный Освободитель, прими обратно твоих дочерей в твое лоно неизреченного света. Орфический отрывок

Эвридика! о божественный Свет! проговорил Орфей умирая. — Эвридика! — простонали обрываясь семь струн его лиры. — И его голова, уносимая навсегда потоком времен, продолжает призывать: Эвридика! Эвридика! Легенда Орфея

Глава 1. Доисторическая Греция. Вакханки. Появление Орфея

В святилищах Аполлона, которые владели Орфическим преданием, во время весеннего равноденствия, праздновалось мистическое торжество. Это было время, когда нарциссы расцветали вновь у источника Кастальского. Треножники и лиры храма звучали сами собой и были знамения, что невидимый Бог возвращается из страны гиперборейской на колеснице, влекомой лебедями.

И тогда великая жрица, в одеждах Музы, увенчанная лаврами, с священной повязкой на челе, начинала петь посвященным гимн о рождении Орфея, сына Аполлона и жрицы священного храма. Она призывала душу Орфея, отца мистов, создателя священных мелодий, властителя душ, Орфея бессмертного и трижды увенчанного: в аду, на земле и в небесах, шествующего с звездою на челе, среди Светил и Богов.

Мистическое пение дельфийской жрицы давало указание на одну из тайн, хранимых жрецами Аполлона и неведомых непосвященной толпе. Орфей был животворящим гением священной Греции, будителем её божественной души. Его лира о семи струнах обнимала всю вселенную. Каждая из струн соответствовала также одному из состояний человеческой души и содержала закон одной науки и одного искусства. Мы потеряли ключ к её полной гармонии, но её различные тона никогда не переставали звучать для человечества.

Теургический импульс и веяние духа Диониса, которые Орфей сумел сообщить Греции, перебросились позднее в Европу. Наш век перестает верить в красоту жизни, и если, не смотря ни на что, он продолжает сохранять о ней воспоминание, исполненное тайной и непреодолимой надежды, этим он обязан великому Вдохновителю — Орфею. Преклонимся перед этим великим посвященным Греции, перед Отцом Поэзии и Музыки, понимая последние как откровения вечной истины.

Но прежде чем извлекать историю Орфея из преданий святилища, посмотрим, что представляла собой Греция при его появлении.

Это было в эпоху Моисея, пять веков до Гомера, тринадцать веков до Христа. Индия погружалась в свою Кали-Югу, в века темноты, и являла лишь тень своего прежнего величия. Ассирия, благодаря вавилонской тирании, спустила в мир бич анархии и продолжала топтать Азию. Египет, все еще крепкий наукой своих жрецов и своих фараонов, противодействовал всеми своими силами этому всеобщему разложению; но влияние его останавливалось у Евфрата и у Средиземного моря. Израиль развернул в пустыне знамя единого Бога, внушенного ему гремящим голосом Моисея, но отголосок этого клича еще не пронесся над землей.

Греция того времени была поглощена религией и политикой.

Гористый полуостров, развернувший свои тонкие вырезы на лазури Средиземного моря и окруженный гирляндой островов, был населен с незапамятных времен отпрыском белой расы, близкой к Гетам, Скифам и первобытным Кельтам.

Эта раса подвергалась смешениям и получала воздействия со стороны всех предшествовавших цивилизаций. Колонисты из Индии, Египта и Финикии толпились на её берегах, населяли её мысы и вносили в её долины разнообразные обычаи и верования. Множество кораблей с распущенными парусами скользили между ногами колосса Родосского, опиравшегося на каменные стены своей гавани.

Цикладское море, где в ясные дни мореплаватель может увидать то тот, то другой остров, выплывающий на горизонте, — было все испещрено красными кораблями Финикийцев и черными галерами лидийских пиратов. Они уносили внутри своих кораблей все богатства Азии и Африки: слоновую кость, расписную посуду, сирийские ткани, золотые кубки, пурпур и жемчуг, часто и женщин, похищенных на каком-либо пустынном берегу.

Благодаря постоянному скрещиванию рас, образовалось гармоническое и легкое наречие, смесь первобытного кельтского, зендского, санскритского и финикийского. Этот язык, который величие океана изображал именем Посейдон, а ясность небес — именем Уран, подражал всем голосам природы, начиная с щебетания птиц до удара мечей и шума грозы. Язык Эллады был многоцветен как её темно-синее море с переливающейся лазурью, много звучен, как тревожные волны, то журчащие в её заливах, то разбивающиеся с ропотом о бесчисленные подводные рифы, — poluphlosboпo Thalassa, как говорит Гомер.

Во главе этих купцов или пиратов стояли часто жрецы, которые распоряжались ими. Они скрывали в своей барке деревянные изваяния какого-нибудь божества; изваяние было, без сомнения, грубо вырезано, но моряки тех времен высказывали ему такое же поклонение, какое многие из наших матросов оказывают мадонне; но жрецы эти обладали, тем не менее, известным количеством знаний и божество, которое они переносили из своего храма в чужую страну, представляло для них определенное понятие о природе, совокупность законов, а вместе с тем и религиозную и общественную организацию. Ибо в то времена вся руководящая жизнь исходила из святилищ.

В Аргосе поклонялись Юноне, в Аркадии — Артемиде; в Коринфе финикийская Астарта превратилась в Афродиту, рожденную из пены морской.

Некоторые эзотерические наставники появились в Аттике. Египетские колонисты перенесли в Элевсис культ Изиды под видом Деметры (Цереры), матери Богов. Эрехтей основал между горой Гиметтой и Пентеликом культ Богини-Девы, дочери неба, покровительницы маслины и мудрости. Во время враждебных нашествий, при первом знаке тревоги, население укрывалось в Акрополе, теснясь вокруг богини и вымаливая у неё победу.

Над местными божествами царило несколько космогонических богов. Но в уединении, на своих высоких горах, вытесненные блестящим кортежем божеств, представлявших женское начало, они имели мало влияния. Бог солнечного цикла, Аполлон дельфийский,{1} уже существовал, но не играл еще выдающейся роли. У подножия снеговых вершин Иды, на высотах Аркадии и под дубами Додона, жили жрецы Зевса Вседержителя. Но народ предпочитал таинственному и всемирному Богу своих богинь, которые представляли собою природу в её могуществе, с её силами, ласкающими или грозящими.

Подземные реки Аркадии, горные пещеры, спускающиеся до глубоких недр земли, вулканические извержения на островах Эгейского моря, вызывали с давних времен у Греков наклонность к обоготворению таинственных сил земли. Благодаря этому, и на её высотах, и в её глубинах природу познавали, боялись и почитали. Но в виду того, что все эти божества не сливались в религиозном синтезе, между ними происходила ожесточенная война.

Враждебные храмы, соперничающие города, разъединенные религиозными обрядами и честолюбием жрецов и королей, народы, разделенные различием богослужения, — все ненавидели друг друга и вели между собой кровавые битвы.

Позади Греции находилась дикая и суровая Фракия. К северу, цепи гор, покрытые гигантскими дубами и увенчанные скалистыми вершинами, следовали одна за другой, то понижаясь, то повышаясь, то развертываясь огромными амфитеатрами. Северные ветры взрывали лесистые горные склоны и частые грозы проносились над их вершинами. Пастухи горных долин и воины равнин принадлежали к сильной белой расе Дорийцев. Эта мужественная раса, отличалась в своей красоте — резко очерченными чертами и решительным характером, а в безобразии — тем устрашающим и в то же время величественным выражением, которое служить отличием маски Медузы и античных Горгон.

Как все древние народы, получившие свою организацию из центров мистерий, каковы Египет, Израиль и Этрурия, — Греция также имела свою священную географию, по которой каждая страна становилась символом той или другой области духа, разумной и сверхфизической.

Почему Греки почитали всегда Фракию{2} за священную страну мира и истинную родину Муз? Потому что на её высоких горах находились самые древние святилища Кроноса, Зевса и Урана. Оттуда спустились в священных мольпических рифмах Поэзия, Законы и священные Искусства.

Баснословные поэты Фракии убеждают в этом. Возможно, что имена Тамариса, Линоса и Амфиона соответствуют действительным личностям, но на языке храмов они олицетворяют прежде всего три рода поэзии.

В тогдашних храмах история писалась не иначе, как аллегорически. Личность была ничто, доктрина и дело — все. Тамарис, который воспевал борьбу Титанов и был ослеплен Музами, олицетворяет поражение космогонической поэзии и победу новых веяний. Линос, который ввел в Грецию меланхолические песни Азии и был убит Геркулесом, указывает на вторжение во Фракию чувствительной поэзии, слезливой и сладострастной, которая вначале оттолкнула от себя мужественный дух северных Дорийцев. Тот же Линос означает и победу лунного культа над солнечным.

Наоборот, Амфион, который, судя по аллегорической легенде, приводил своими песнями камни в движение и воздвигал целые храмы звуками своей лиры, — представляет собою ту пластическую силу, которая таилась в солнечном мифе и в дорической поэзии, отражаясь на эллинском искусстве и на всей эллинской цивилизации.{3}

Совсем иным светом сияет Орфей. Он просвечивает на протяжении веков лучом индивидуального творческого гения, душа которого трепетала любовью к Вечно женственному, и на эту любовь отвечало такой же любовью то вечное Начало, что живет и дрожит под тройным видом в Природе, в Человечестве и в Небесах. Поклонение святилищам, предания посвященных, голоса поэтов, мысль философов и более всего остального: его творение, прекрасная Греция, — свидетельствует о его живой реальности!

В эту эпоху Фракия была добычей ожесточенной борьбы. Солнечные культы и культы лунные оспаривали одни у других главенство.

Эта борьба между поклонниками солнца и луны не была — как можно бы подумать — пустой распрей двух суеверий; эти два культа представляли две теологии, две космогонии, и две общественные организации совершенно противоположного характера. Культы Урана и солнечный имели свои храмы на возвышенностях и на горах; представителями их были жрецы и они обладали строгими законами.

Лунные культы царили в лесах, в глубине долин и имели жрицами женщин; они отличались сладострастными обрядами, беспорядочным применением оккультных искусств и наклонностью к оргиазму.

Между жрецами солнца и жрицами луны происходила борьба на жизнь и смерть. То была борьба полов, идущая из древности, открытая или замаскированная, никогда не прекращавшаяся между началом мужским и началом женским, наполняющая своими превратностями всемирную историю и в которой отражается тайна миров. Так же, как совершенное соединение мужского и женского начала образует самую суть и тайну божественности, так и равновесие этих двух начал — может одно лишь производить великие цивилизации.

Всюду, во Фракии как и в Греции, боги мужского начала, космогонические и солнечные, — принуждены были удалиться на высокие горы в безлюдье пустынных местностей. Народ предпочитал им тревожный характер божеств женского начала, которые вызывали к жизни опасные страсти и слепые силы природы. Эти культы приписывали высшему божеству женское начало.

Последствием этого появились страшные излишества. У фракийцев жрицы луны или тройной Гекаты захватили верховную власть, овладев древним культом Вакха и придав ему страшный и кровавый характер. Как признак своей победы, они приняли имя Вакханок, чтобы подчеркнуть свое главенство, верховное царство женщины, её господство над мужчиной.

Поочередно то волшебницы, то соблазнительницы, то жрицы кровавых человеческих жертв, они устраивали свои святилища в уединенных равнинах.

В чем же состояло мрачное очарование, которое притягивало одинаково и мужчин и женщин в эти пустынные места, заросшие роскошной растительностью?

Обнаженные формы, похотливые танцы в лесных чащах… Крики, хохот, и сотни вакханок бросалось на любопытного чужеземца, чтобы повергнуть его на землю. Он должен был выразить полную покорность и подвергнуться их церемониям и обрядам, или же погибнуть. Вакханки приручали пантер и львов, которые должны были участвовать в их празднествах. По ночам они поклонялись перед тройной Гекатой; затем, в бешеных круговых плясках вызывали подземного Вакха, двуполого и с лицом быка.{4} Но горе чужеземцу, горе жрецу Юпитера или Аполлона, приблизившемуся, чтобы подсматривать за ними: его беспощадно растерзывали в куски.

Первые вакханки были таким образом друидессами Греции. Многие из начальников Фракии оставались верными древнему мужскому культу. Но вакханки проникли к некоторым из фракийских царей, которые соединяли в своей жизни варварские нравы с азиатской роскошью и утонченностью. Они их соблазнили сладострастием и укротили страхом.

Таким образом, Боги разделили Фракию на два враждебные лагеря. Но жрецы Юпитера и Аполлона, уединившиеся на пустынных, озаряемых молниями вершинах, были бессильны перед Гекатой, которая приобретала все больше влияния в знойных долинах, и оттуда начинала угрожать алтарям сынов Света.

В эту эпоху во Фракии появился молодой человек из царского рода, обладавший непобедимой силой обаяния. Его считали сыном одной из жриц Аполлона. Его музыкальный голос производил необычайное очарование. Он говорил о Богах с особым, ему одному свойственным ритмом и на нем была ясная печать вдохновения. Его белокурые волосы, гордость Дорийцев, падали золотистыми волнами на плечи, а музыка его речей проникала до глубины души. Его темно-голубые глаза сияли нежно и проникновенно и взгляд их был полон магической силы. Свирепые фракийцы боялись его взгляда, но женщины, всегда чувствовали более тонко, говорили, что в его глазах соединялся могучий свет солнца с нежным сиянием луны. Даже и вакханки, привлеченные его красотой, бродили вокруг него, жадно прислушиваясь к его непонятным для них речам.

Так продолжалось некоторое время, пока молодой человек, которого называли сыном Аполлона, не исчез внезапно. Говорили что он умер и спустился в ад. В действительности, он удалился втайне в Самофрас, затем в Египет, где и попросил убежища у жрецов Мемфиса. Приобщившись к их мистериям, он через двадцать лет возвратился на родину под новым именем, которое получил при посвящена после ряда выдержанных испытаний, от своих учителей. В этом имени выражалась его миссия; он назывался теперь Орфей или Арфа,{5} что означает исцеляющий светом.

Самое древнее святилище Юпитера возвышалось тогда на горе Каукаион. В древние времена его иерофанты считались великими первосвященниками. С вершин этой горы они господствовали над всей Фракией, но с тех пор как божества долин приобрели перевес, их приверженцы сохранились лишь в небольшом числе, и храм их почти опустел. Жрецы горы Каукаион приняли посвященного египетского храма как спасителя. Своими знаниями и своим энтузиазмом, Орфей увлек большую часть Фракии, совершенно преобразил культ Вакха и укротил Вакханок.

Скоро его влияние проникло во все святилища Греции. Он установил первенствующее значение Зевса во Фракии и Аполлона в Дельфах, где и положил основу для трибунала Амфиктионов, который привел Грецию к общественному единству; и, наконец, созданием Мистерий он сформировал религиозную душу своей родины. Ибо, на вершине посвящения он слил религию Зевса с религией Диониса в единую мировую идею. В его поучениях посвященные получали чистый свет духовных истин, и этот же свет достигал до народных масс, но умеряемый и прикрытый покровом поэзии и очаровательных празднеств.

Таким образом, Орфей стал первосвященником Фракии, великим жрецом Олимпийского Зевса, а для посвященных — Учителем, раскрывшим значение небесного Диониса.

Глава II. Храм Юпитера

Вблизи источников Эбра возвышается гора Каукаион. Густые дубовые леса опоясывают ее со всех сторон. Дикие скалы и циклопические камни венчают ее. В течение тысячелетий это место считалось священным. Пелазги, Кельты, Скифы и Геты, изгоняя последовательно друг друга, приближались одни за другими к священной горе, чтобы поклоняться на её вершине различным богам. Поднимаясь на такую высоту и созидая с таким напряжением в царстве вихрей и молний свой храм, не ищет ли человек все того же единого Бога, каким бы именем он не называл его?

Храм Юпитера возвышался в центре священной ограды, прочной и недоступной подобно крепости. Перистиль из дорических колонн вел в темный входной портик. Сияющее небо Греции заволакивалось нередко грозовыми тучами над горами Фракии, и тогда её изрытые долины расстилались подобные бурному морю, изборожденному молниями.

Настает час жертвоприношения. Жрецы Каукаиона не приносят иной жертвы, кроме жертвы огню. Они спускаются по ступеням храма и зажигают принесенным из святилища факелом костер, сложенный из ароматического дерева. Затем, из храма выходить первосвященник. Одетый в белые льняные ткани, как и другие жрецы, он отличается от них венком из мирт и капариса, священным скипетром и золотым поясом, который сверкает темными огнями драгоценных камней, символами таинственной власти. Это — Орфей.

Он ведет за руку ученика, молодого жреца Дельфийского храма, который, побледнев и дрожа от восторга, ожидает слов великого посвященного. Орфей видит его дрожь, и чтобы успокоить избранного ученика, он нежно обнимает его плечи рукой. Его глаза полны глубокой нежности и в то же время сверкают силой. И пока внизу, у их ног, жрецы обходят вокруг зажженного жертвенника и поют гимн огню, Орфей торжественно произносить слова посвящения, которые проникают в самую глубину сердца молодого миста. Постараемся привести окрыленные слова Орфея:

Погрузись в свою собственную глубину, прежде чем подниматься к Началу всех вещей, к великой Триаде, которая пылает в непорочном Эфире. Сожги свою плоть огнем твоей мысли; отделись от материи, как отделяется пламя от дерева, когда сжигает его. Тогда твой дух устремится в чистый эфир предвечных Причин, подобно орлу, как стрела летящему к трону Юпитера.

Я раскрою перед тобой тайну миров, душу природы, сущность Бога. Прежде всего узнай великую мистерию: единая Сущность господствует и в глубине небес, и в бездне земли, Зевс — громовержец, Зевс — небожитель. В нем одновременно и глубина указаний, и мощная ненависть, и восторг любви. Дыхание всех вещей неугасимый Огонь, мужское и женское Начало; Он и Царь, и Бог, и великий Учитель.

Юпитер — и божественный Супруг, и Супруга, Отец и Мать. От Их священного брака исходят непрерывно Огонь и Вода, Земля и Эфир, Ночь и День, гордые Титаны и неизменные Боги, и разносятся семена человеческого рода.

Любовный союз Неба и Земли чужд для непосвященных. Мистерии Супруга и Супруги раскрыты только перед людьми, достигшими божественности. Но я хочу провозгласить истину. Сейчас гром потрясал эти скалы; молнии падали на них с неба подобно живому огню, подобно катящемуся пламени, а эхо гор разносило вдаль радостные раскаты грозы. Но ты дрожал, не зная, откуда этот огонь и куда он упадет. Это — огонь мужского Начала, семя Зевса, творческое пламя, оно исходить из сердца и ума Юпитера; оно проникает все существа. Когда падает молния, она вырывается из Его правой десницы; но нам, Его жрецам, известна Его Сущность; мы можем отстранять, а иногда и направлять Его стрелы.

А теперь взгляни на небесный свод. Взгляни на этот блестящий круг созвездий, на который наброшено легкое покрывало Млечного Пути, сверкающая пыль миров и солнц. Взгляни, как пылает Орион, как переливаются Близнецы и как Сияет Лира. Это тело божественной Супруги, которая вращается в гармоническом круговороте под пение Супруга. Взирай очами духа и ты увидишь её опрокинутую голову, её простертые руки, и ты поднимешь её покрывало, усеянное звездами. Юпитер одновременно и Супруг и Божественная Супруга. Вот — первая тайна.

А теперь приготовься ко второму посвящению. Трепещи, плач, радуйся, обожай! Ибо дух твой должен проникнуть в пылающую область, в которой великий Демиург смешивает души и миры в чаше жизни. Утоляя свою жажду в этой опьяняющей чаше, все существа забывают свое небесное происхождение и опускаются в страдальческую бездну рождений.

Зевс есть великий Демиург. Дионис — Его сын, Его проявленный Глагол, Дионис — Дух светлый, живой Разум, сиял в обителях Отца Своего, в храме неизменного Эфира. Однажды, когда он склонившись созерцал бездны неба через покров созвездий, он увидал в голубой бездне свой собственный образ, простирающий к нему руки. Увлеченный этим прекрасным видением, очарованный своим двойником, он бросился, чтобы схватить его. Но призрак удалялся все более и более и притягивал его в глубину бездны.

И наконец он спустился в тенистую долину, обвеянную страстными дуновениями, которые ласкали его тело.

В одном из гротов он увидал Персефону. Прекрасная Майя ткала покров, в котором переливались образы всего сущего. Перед божественной девственницей Дионис остановился в немом восторге. В это время гордые Титаны и свободные Титаниды увидали его. Первые — завидуя его красоте, вторые — охваченные безумием любви, подобно грозным элементам бросились на него и растерзали его в куски. Распределив между собой его члены, они бросили их в кипящий котел и погребли его сердце. Юпитер поразил своими громами Титанов, а Минерва поднялась в высоты эфира с сердцем Диониса; там это сердце превратилось в пылающее солнце.

Из клубов же фимиама, которые поднимались от сжигаемого тела Диониса, произошли человеческие души и поднялись к небу. Когда их бледные тени достигнут до пылающего сердца Бога, он зажгутся ярким пламенем, и тогда Дионис воскреснет, более живой чем прежде, в высотах Эмпирея.

Теперь ты познал мистерию о смерти Диониса. Выслушай мистерию его воскресения. Человечество — плоть и кровь Диониса. Страдающие люди, это — его растерзанные члены, которые ищут друг друга, терзаясь в ненависти и преступлениях, в бедствиях и в любви, на протяжении многих тысяч существований.

Огневая теплота земли, бездна низших сил, притягивает их все более и более в пропасть, все более разрывает их. Но мы, посвященные, знающие то, что на верху, и что внизу, мы — спасители душ, мы — Гермесы человечества, подобно магниту мы притягиваем их к себе, сами притягиваемые Богами. Таким образом помощью небесных чар мы воссоздаем живое тело божества. Мы заставляем небо проливать слезы и землю издавать ликование; подобно драгоценным камням, мы несем в сердце своем слезы всех живых существ; чтобы преобразить их в улыбки, Бог умирает в нас; в нас же Он воскресает.

Так говорил Орфей. Ученик дельфийского храма преклонил колени перед своим учителем, а первосвященник Юпитера простер руку над его головой и произнес следующие слова посвящения: "Да будет неизреченный Зевс и Дионис, трижды проявляющийся в аду, на земле и в небесах, милостив к твоей молодости и да прольет он в твое сердце науку Богов".

Затем посвященный покидал перистиль храма и шел к жертвеннику, чтобы бросить в его огонь стиракс и трижды призвать Зевса-Громовержца. Жрецы, составив круг, медленно двигались вокруг него, распевая гимны. Первосвященник оставался под портиком, пока вновь принятый ученик снова не подошел к нему.

"Сладкозвучный Орфей, — сказал он, — возлюбленный Сын Бессмертных и нежный целитель душ! С того дня, как я услыхал твои гимны Богам на празднестве Аполлона Дельфийского, ты восхитил мое сердце, и я готов следовать за тобой повсюду. Твои гимны подобны опьяняющему нектару, твои поучения подобны острому напитку, который возрождает поникшее тело, разливая по его членам новую силу." "Тяжел путь, ведущий отсюда к Богам!" произнес Орфей, который, казалось, прислушивался к внутренним голосам более, чем к голосу своего ученика. "Цветущая тропинка, крутой подъем и затем острые скалы, над которыми сверкают молнии, и безграничное пространство, вот — судьба Ясновидца и Пророка на земле. Оставайся же, дитя мое, на цветущих тропинках равнины, не ищи того, что за ними."

"Моя жажда усиливается по мере того, как ты ее утоляешь", отвечал молодой посвященный. "Ты поучал меня о сути Богов, но поведай мне, великий учитель Мистерий, вдохновляемый божественным Эросом, смогу ли я их увидеть когда-нибудь?" "Очами духа", ответил первосвященник Юпитера, "но не телесными очами. Ныне же ты в состоянии видеть лишь земными очами. Необходим великий труд, или же тяжкие страдания, чтобы открылся внутренний взор." "Ты один можешь открыть его, Орфей! Оставаясь с тобой, я не ведаю страха." "Если ты хочешь того, слушай. В Фессалии, в долине Тэмпейской, возвышается мистический храм, закрытый для непосвященных. В этом храме Дионис обнаруживается перед мистами и ясновидящими. Через год приходи на его праздник; я погружу тебя в магический сон, я раскрою твои очи, чтобы они увидели божественный мир, а до тех пор сохраняй целомудрие жизни и белизну души, ибо знай, что божественный огонь ужасает слабых и убивает нечестивых."

После этих слов учитель повел дельфийского ученика во внутренность храма и указал ему назначенную для него келью. Там была зажжена египетская лампа, которую поддерживал крылатый гений, и там, в сундуках из душистого кедра, находились многочисленные свитки папирусов, покрытые египетскими иероглифами и финикийскими письменами, а также свитки, написанные Орфеем на греческом язык, которые заключали его тайное учение.{6}

Учитель и ученик беседовали в келье до глубокой ночи.

Глава III. Праздник Диониса в долине Тэмпейской {7}

Это было в Фессалии, в свежей долине Тэмпейской. Святая ночь, посвященная Орфеем мистериям Диониса, наступила. В сопровождении одного из служителей храма, дельфийский ученик шел по узкому и глубокому ущелью между островерхими скалами. В темноте ночи не было слышно иного звука кроме журчания реки, которая протекала в зеленых берегах долины. Наконец, серебряный диск луны показался из-за черной гривы скал. ее магнетический свет скользнул по всем глубинам, и вдруг — волшебная долина осветилась вся неземным светом. Словно сдернули с неё покрывало и вся она раскрылась с своими зелеными оврагами, рощами из ясеней и тополей, своими хрустальными ручьями, гротами, заросшими вьющимся плющом, и с своей извилистой речкой, то охватывающей своими рукавами тенистые островки, то катящей свои волны под сплетенными ветвями больших деревьев. Бледный туман и сказочный сон окутывал все растения. Казалось, что вздохи нимф проносились по зеркальной поверхности реки и что смутные звуки флейт поднимались из чащей неподвижных тростников. Надо всей долиной носились незримый чары Дианы.

Дельфийский ученик шел как во сне. Он останавливался от времени до времени, чтобы вдохнуть аромат жимолости и горького лавра. Но магический свет длился лишь одну минуту. Луна закрылась облаком и все потемнело: скалы приняли угрожающий вид и блуждающие огни засветились во всех направлениях, под густою тенью деревьев, на берегу реки и в углублениях долины.

"Это Мисты, — сказал проводник, — пускаются в путь. Каждая группа имеет своего проводника-факелоносца. Мы последуем за ними."

Наши путники встречали много живописных процессий, выходивших из глубины рощ; вначале они увидали мистов молодою Вакха, юношей, одетых в длинные туники из тонкой льняной ткани и в венках из плюща. Они несли чаши из резного дерева, символ чаши жизни. Затем прошли молодые люди с гордой и смелой осанкой, которых называли мистами сражающегося Геркулеса; на этих были короткие туники, обнаженные ноги, львиные шкуры, спадающие с одного плеча, оливковые венки на головах. Затем появились мисты растерзанного Вакха с пятнистыми пантеровыми шкурами на плечах, с пурпурной повязкой на волосах, с тирсом в руке.

Проходя мимо одной пещеры они увидали распростертых на земле мистов Аидонаи и подземного Эроса. Это были люди, оплакивающие своих умерших родственников и друзей; они пели тихими голосами:

"Аидонаи! Аидонаи! Возврати нам тех, кого ты взяла у нас, или дозволь нам спуститься в твое царство".

Ветер, врываясь в пещеру, как бы продолжал под землей протяжные стоны мрачного напева. Внезапно один из мистов повернулся к ученику дельфийского храма и сказал ему:

"Ты переступил порог Аидонаи. Ты не увидишь более света живущих".

Другой мист, проходя мимо, задел его и шепнул ему на ухо: "Тень, ты сделаешься жертвой тени. Ты, который принадлежишь ночи, ты вернешься в царство Эреба!" И он пустился бежать.

Ученик дельфийского храма почувствовал себя оледеневшим от страха. Он шепнул своему проводнику: "что означает все это?" Служитель храма, казалось, ничего не слыхал. Он произнес равнодушным тоном: "Нужно перейти через мост. Никто не может избежать конца". Они перешли деревянный мост, переброшенный через Пенею.

"Откуда, спросил ученик, исходят эти печальные голоса и эта жалобная мелодия? Кто эти светлые тени, проходящие длинными вереницами под тополями?" "Это женщины, которые собираются принять участие в мистериях Диониса." "Знаешь ли ты их имена?" "Здесь никто не знает имени другого и старается забыть свое собственное имя. Ибо, как при входе в священную обитель мисты оставляют свои запыленные одежды, чтобы искупаться в реке и облечься в чистые льняные ткани, также покидает каждый из них свое прежнее имя и принимает новое. В течение семи дней и семи ночей люди преображаются, как бы переходят в новую жизнь. Посмотри на все эти вереницы женщин. Они соединились не по семьям или странам, а по тому Богу, который вдохновляет их."

И они увидели шествие молодых девушек в венках из нарциссов и в голубых пеплумах, которых проводник называл нимфами Персефоны. Они несли в своих руках урны и другие предметы, отданные ими в силу обета; затем появились в красных пеплумах мистические возлюбленные, пламенные искательницы Афродиты. Они углубились в темную рощу и оттуда понеслись горячие призывы, смешанные с слабыми рыданиями. Затем, из другой темной миртовой рощи раздались страстные напевы; они поднимались к небу медленными призывами:

"Эрос! Ты ранил наше сердце! Афродита! Ты сокрушила наши члены! Мы покрыли грудь нашу кожей молодого оленя, но в груди мы несем кровавый пурпур наших ран. В нашем сердце — пожирающий огонь. Мы умираем, но не от болезни: нас сжигает любовь. Поглоти нас, Эрос! Эрос! Или освободи нас, Дионис! Дионис!"

Затем приблизилось другое шествие. Здесь женщины были совершенно закутаны в черные одежды, с длинными вуалями, падавшими на землю. И все казались огорченными, словно они были в большой скорби. Проводник назвал их оплакивающими Персефону. В этом месте возвышался большой мраморный мавзолей, опутанный плющом. Женщины опустились на колени возле него, распустили свои волосы и стали испускать жалобные крики. На каждую строфу желания, они произносили ответную строфу скорби.

"Персефона! стонали они, ты умерла, похищенная Аидонаи; ты спустилась в царство мертвых. Но мы, оплакивающие возлюбленного, мы — живые мертвецы. Да не взойдет над нами заря нового дня. Да дарует нам вечный сон та земля, которая покрывает тебя, о великая богиня! И пусть моя тень бродит в объятиях возлюбленной тени! Услышь нас, Персефона!"

Перед этими странными сценами, под заразительным восторгом всех этих глубоких ощущений, ученик дельфийского храма почувствовал себя объятым тысячью ощущений разнородных и мучительных; он перестал быть самим собою; желания, мысли и страдания всех этих существ проникли в него и сделались его желаниями и его страданиями. Его душа как бы раздробилась, проникая в тысячи тел, смертельное томление овладело им. Он не знал более — живой ли он человек, или — лишь тень человека.

Проходивший по той же тропе посвященный высокого роста подошел к женщинам и сказал: "Мир опечаленным теням! Страдающие женщины, стремитесь к свету Диониса, Орфей вас ожидает!" И все женщины окружили его в молчаливом ожидании, сняли с себя венки, а он своим тирсом показал им дорогу.

Тогда некоторый из них наклонились к источнику и зачерпнули воды в резные чаши; затем шествие пришло в порядок и двинулось вперед. Молодые девушки пошли впереди. Он пели гимн с таким припевом: "потрясайте цветами мака! Утоляйте жажду из волн Леты! Дай нам желанный цветок и да расцветает нарцисс для сестер наших! Персефона! Персефона!".

Ученик еще долго шел с своим проводником. Они проходили через луга, покрытые златоцветом; они шли под тенью кипарисов, грустно шелестевших над их головами. Они слышали заунывное пение, которые носилось в воздухе и достигало до них неизвестно откуда. Они видели на деревьях страшные маски и фигурки из воска, напоминавшие спеленатых детей.

То там, то здесь, через реку переплывали лодки, наполненные молчаливыми людьми, словно привидениями. Под конец долина раздвинулась, вершины гор осветились, появилась заря. Вдали виднелись темные ущелья горы Осса, прорезанные пропастями, в которых громоздились обломки скал. Ближе к путникам, посреди гористого амфитеатра, на лесистом холме засиял, освещенный розовой зарей, храм Диониса.

Уже солнце золотило вершины гор. По мере того, как они приближались к храму, со всех сторон появились толпы мистов, шествия женщин и группы посвященных. Все это множество людей, серьезных с виду, но внутренне взволнованных тревожным ожиданием, встретилось у подошвы холма и начало подниматься по тропинкам к святилищу. Все приветствовали друг друга как друзья, потрясая миртовыми ветвями и тирсами.

Провожатый ученика исчез, а сам ученик дельфийского храма очутился — неожиданно для себя — в группе посвященных, которые отличались разноцветными повязками, придерживавшими их волосы на голове. Он их никогда не видал ранее этой минуты, а между тем ему казалось, что он узнает их, и это вызвало в нем чувство большой радости. И они также, казалось, ожидали его и приветствовали как брата и поздравляли его с благополучным прибытием.

Смешавшись с ними и как бы несомый на крыльях, он поднялся на самые высокие ступени храма, когда внезапно яркий луч света ослепил его глаза. Это было восходящее солнце, которое бросило свои первые снопы света на равнину, осветив яркими лучами всех мистов и посвященных, теснившихся на ступенях храма и группами подвигавшихся к нему.

В это время хор запел священный гимн. Бронзовые двери храма открылись бесшумно, и сопровождаемый факелоносцем, появился иерофант Орфей. Ученик дельфийского храма, узнав его, задрожал от радости. Одетый в пурпуровые одежды, с лирой в руке, Орфей сиял вечной юностью. Он заговорил:

"Привет всем вам, которые пришли, чтобы возродиться после страданий земной жизни, привет вам, возрождающимся в этот час! Войдите, чтобы испить от источника света, вы, которые пришли из темноты, мисты, женщины, посвященные! Войдите и радуйтесь, вы, которые страдали; войдите и отдохните, вы — которые боролись. Солнце, которое я призову на ваши головы и которое засияет в ваших сердцах, не есть солнце смертных; оно — чистый свет Диониса, великая звезда посвященных. Силою ваших пережитых страданий и того усилия, которое вас привело сюда, вы победите, а если вера ваша в божественное слово крепка, вы победили уже и теперь. Ибо, после долгого круговорота темных существований, вы освободитесь из скорбного круга рождений и соединитесь все, как единое тело и как одна душа, в свете Диониса. "Божественная искра, которая освещает нам путь на земле — в нас самих; в храме она становится ярким факелом, на небесах — светлой звездой. Так растет свет Истины. "Послушайте, как звучит лира о семи струнах, лира Бога… Она вызывает движение миров. Слушайте! и да проникнут ее звуки в вас, и да откроются перед вами глубины небес! "Здесь дается помощь ослабевшим, утешение страждущим, надежда всем! Но горе злым и нечестивым, они будут уличены. Ибо в экстазе мистерий каждый видит душу другого до самой глубины. Злые поражаются ужасом, а нечестивые — смертью. "Ныне, когда свет Диониса засиял над вами, я призываю небесного Эроса, милостивого и всемогущего. Да будет он в вашей любви, в ваших слезах и в ваших радостях. Любите, ибо все любит: и демоны в безднах, и боги в эфире. Любите, ибо все любит, но любите свет, а не мрак. Вспоминайте во время пути о цели. Когда души возвращаются в обитель света, они несут на своих звездных{8} телах — подобно безобразным пятнам — все грехи жизни… И, чтобы изгладить их, душа должна перенести искупление и возвратиться на землю… И одни лишь чистые и сильные входят в обитель света Диониса. "А теперь воспоем Эвохэ!" "Эвохэ!" возгласили герольды в четырех концах храма и раздалась священная музыка. Эвохэ! ответили все собравшиеся с энтузиазмом, теснясь на ступенях святилища. И крик Диониса, священный призыв к возрождению и к вечной жизни, прокатился по долине, повторяемый тысячью голосов и отбрасываемый всеми горными эхо. И пастухи в диких горных проходах Оссы, затерявшиеся с своими стадами в тени лесов, задеваемых облаками, отвечали тем же криком: "Эвохэ!".{9}

Глава IV. Видения посвященного

Празднество прошло как сон; наступил вечер. Священные танцы, гимны и молитвы словно растаяли в розовом тумане. Орфей и его ученик спустились по подземной галерее в священный склеп, находившийся в середине горы, куда один Иерофант имел свободный доступ. Там предавался он своим одиноким медитациям или занимался с своими адептами высшими искусствами магии и теургии.

Они вступили в обширную пещеру. Два факела, вставленные в полу, слабо освещали трещины её стен и таинственный мрак её далей. В нескольких шагах от них шла черная расселина; горячий ветер исходил из неё и казалось, что глубокая трещина спускается до самых недр земли. На краю её стоял небольшой жертвенник, на котором горели куски лаврового дерева и стоял сфинкс, высеченный из порфира. Очень далеко, на неизмеримой высоте, пещера освещалась продольной трещиной, через которую в эту минуту виднелось звёздное небо. Этот слабый луч голубоватого света являлся как бы оком небес, проникающим в черную бездну.

"Ты пил из источника божественного Света", сказал Орфей, "ты вступил с чистым сердцем в недра мистерий. Торжественный час пробил и я дам тебе проникнуть до самых источников жизни и света. Те, которые еще не приподняли густой покров, скрывающий невидимый мир от взора человеческого, те еще не приобщились к сынам Божиим. "Внимай же истинам, которые необходимо умалчивать перед толпой и которые составляют силу святилищ". "Бог един и всегда подобен Себе Самому. Он управляет всей вселенной. Но Боги разнообразны и бесчисленны; ибо божественное вечно и не имеет конца. Величайшие из них — души светил. Солнце, звезды, земли, луны, каждое светило имеет свою душу, и все они изошли из небесного огня и из первозданного света. Недоступные, неизменные, они управляют великим целым своими ритмическими движениями. И каждое светило, вращаясь, вовлекает в свою эфирную сферу сонмы полубогов или просветленных душ, которые были когда-то людьми и, спустившись по лестнице воплощенных царств, победоносно вознеслись снова на высоту, где кончается круг рождений. Посредством этих чистых духов Бог дышит, действует, проявляется. Более того, они являются дыханием Его Души, лучами Его вечного Разума. Они направляют целые воинства низших духов, которые действуют в элементах; они же управляют мирами. И вдали, и вблизи, они окружают нас и, хотя по сути своей бессмертные, они облекаются в формы, меняющиеся сообразно временам, народам и странам. Нечистивый отрицает и все же боится их; праведный поклоняется им, хотя и не видит их; посвященный знает их, видит и способен привлекать их". "Если я боролся, чтобы найти их, если я не побоялся смерти и, как говорят, спускался в ад, я делал это, чтобы победить демонов бездны и призвать свыше богов на мою возлюбленную Грецию; я делал это, чтобы глубокое небо сочеталось с землей, и очарованная земля услыхала музыку божественных голосов… Небесная красота воплотится в тело женщины, огонь Зевса потечет в крови героев, и ранее, чем подняться к светилам, сыны Богов засияют славой подобно Бессмертным".

"Известно ли тебе, что такое Лира Орфея? Это — звук вдохновенных храмов. Струны её — боги; под их мелодии Греция настроится подобно лире, и самый мрамор запоет в стройных размерах и в светлых гармониях небожителей. "А теперь я вызову моих Богов, дабы они появились перед тобой живыми и показали тебе в пророческом видении мистический гименей, который я готовлю миру и который узрят посвященные. "Ложись в углубление этой скалы. Не бойся ничего. Магический сон сомкнет твои вежды; вначале ты будешь содрогаться и увидишь страшные вещи; но затем — чудный свет и неведомое блаженство овладеет всем твоим существом."

Ученик лег в нишу, высеченную в вид ложа в скале. Орфей бросил горсть благовоний в жертвенный огонь; затем, взяв в руку свой скипетр, на вершине которого переливался всеми цветами радуги сверкающий кристалл, подошел к сфинксу и начал вызывать: "Кибела, Кибела! Великая мать, услышь меня! Первозданный свет, эфирное пламя, вечно вспыхивающее в беспредельных пространствах, в котором таятся отголоски и образы всех вещей! Я призываю твоих сверкающих Вестников, о душа вселенной, согревающая бездны, сеющая солнца, влачащая в Эфире свою звездотканную мантию… тончайший Свет, скрытый и невидимый для телесных очей… великая Мать всех миров и Богов, хранящая все первообразы в недрах своих… Кибела! ко мне! ко мне! Силой моего магического жезла, силой моего договора с великими Властями, душою Эвридики заклинаю тебя: явись! Явись, Супруга многоликая, покорная и отзывчивая под огнем вечного творчества… Из высочайших пространств, из глубочайших бездн, со всех сторон, появляйся, притекай, наполняй эту пещеру твоими эманациями! Окружи сына Мистерий прозрачной оградой и дай ему узреть в твоем глубоком лоне Духов бездны, земли и небес"…

При этих словах подземный гул потряс недра горы, и скала задрожала. Тело ученика покрылось холодным потом. Орфея он видел уже неясно сквозь клубы разраставшегося дыма. В первую минуту он пробовал бороться с страшной силой, которая одолевала его, но он почувствовал, как сознание его ослабевает и воля перестает действовать. Он испытывал ужас утопающего, задыхающегося под напором воды и в страшной борьбе теряющего сознание.

Когда он пришел в себя, ночь окружала его; — ночь, в которой прокрадывался ползучий полусвет, мутный и призрачный. Он долго смотрел, ничего не видя; от времени до времени он чувствовал прикосновение к своему телу словно крыльев невидимых летучих мышей. Наконец он начал смутно различать двигавшиеся во мраке чудовищные формы центавров, гидр и горгон. И первое, что он различил явственно, была большая фигура женщины, сидящей на троне. Она была окутана длинным покрывалом, в складках которого бледно мерцали звезды, а на голове её виднелся венок из распустившихся маков. Ее широко открытые глаза бодрствовали, неподвижные. Множество человеческих теней носилось вокруг неё подобно усталым птицам, и они шептали вполголоса: "Царица мертвых! Душа земли! О, Персефона! Мы — дочери неба… Почему находимся мы в изгнании, в темном царстве теней? О Жница небесная! Зачем сорвала ты наши души, которые, блаженно-счастливые в волнах света, свободно двигались среди своих сестер в безграничном пространстве эфира?"

Персефона ответила:

"Я сорвала нарцисс, я спустилась на брачное ложе, я выпила смерть вместе с жизнью, и так же, как вы, я страдаю во мраке." "Когда же мы будем освобождены?" со стоном спрашивали души. "Когда появится мой небесный Супруг — божественный Освободитель", ответила Персефона.

Вслед за тем появились страшные женщины: глаза их были налиты кровью, на головах их были венки из ядовитых цветов. Вокруг их обнаженных рук и вокруг бедер извивались змеи, которыми женщины размахивали как плетями: "Души, призраки, ларвы!" кричали они своими свистящими голосами, "не верьте безумной царице мертвых! Мы — жрицы жизни во мраке, слуги элементов и чудовищ бездны, мы — вакханки на земле и фурии в преисподней! Мы — ваши истинные царицы, несчастные души! Вы не выйдете из проклятого круга рождений! Мы заставим вас возвращаться в него снова и снова нашими бичами! Извивайтесь вечно между свистящими кольцами наших змей, в сетях желания, ненависти и раскаяния!" — И они бросились, разъяренные, на сонм обезумевших от ужаса душ, и под ударами их бичей души начали кружиться в воздухе, подобно вихрям сухих листьев, испуская томительные стоны.

При этом зрелище Персефона начала бледнеть. Теперь она походила на лунный призрак. Она тихо произнесла: "Небо… Свет… Боги… Одна мечта!.. Сон, лишь вечный сон!.." Цветы в её венке завяли; её глаза закрылись в смертельной тоске. Царица мертвых впала в глубокий сон на своем троне, и все исчезло во мраке.

Видение изменилось. Ученик дельфийского храма увидел себя в цветущей долине. Гора Олимп в отдалении. У входа в темную пещеру на ложе из цветов лежала прекрасная Персефона. Венок из нарциссов заменил на её голове зловещие цветы маков, и заря возрождающейся жизни отражалась на её прекрасном лице. Темные косы её падали на белые плечи, и нежная грудь тихо приподнималась под поцелуями легкого ветерка. Нимфы двигались в ритмическом танце на лужайке. Белые блестящие облака передвигались в лазури неба. Звуки лиры доносились из храма.

В этих неземных звуках, в этих священных ритмах ученик услыхал скрытую музыку всех вещей. Из листьев, из трав, из волн, из пещер исходила бесплотная нежная мелодия, и до его слуха долетали издалека отдаленные голоса посвященных женщин, которые проходили с пением в горах.

Одни из них, как бы в отчаянии, призывали Бога, другие, падая в бессилии под тенью деревьев, словно ожидали его появления.

Затем небесная лазурь раскрылась в зените, и из неё появилось блестящее облако. Подобно парящей птице, которая, продержавшись мгновение на высоте, стрелою падает на землю, из облака появился бог и, с тирсом в руке, предстал перед Персефоной. Он был прекрасен. В его глазах сиял священный восторг, предвестник зачатия миров. Он долго взирал на нее, затем протянул над ней свой тирс и дотронулся до её груди; она улыбнулась. Он прикоснулся к её челу; она открыла глаза, медленно поднялась и взглянула на Светлого Бога. ее очи, затемненные сновидениями Эреба, заняли, как две яркие звезды. "Узнаешь ты меня?" спросил бог. — "О Дионис! Чистый Дух, Глагол Юпитера, небесный Свет, сияющий под видом человека! Каждый раз, как ты пробуждаешь меня, мне кажется, что я живу впервые, миры возрождаются в моем воспоминании; прошедшее и будущее снова становится бессмертным настоящим, и я чувствую, как в моем сердце, сияя, оживает вся вселенная!"

В это время над горами, на рубеже серебристых облаков, появились светозарные боги, пытливо склонившиеся к земле.

Внизу, группы мужчин, женщин и детей, выходившие из долин и из пещер, смотрели на Бессмертных в немом восторге. Пламенные гимны поднимались из храмов вместе с волнами фимиама. Между землей и небом готовилось одно из тех соединений, которое вызывает зачатие богов и героев; и когда розовый свет зари разлился над землей, царица мертвых, снова превратившаяся в божественную жницу, поднималась к небу, уносимая в объятиях своего Супруга. Огневое облако закрывало их, и уста Диониса прикоснулись к устам Персефоны… И тогда безмерный крик любви прозвучал от неба до земли, словно священный трепет богов пронесся над великой лирой, обрывая все её струны и разнося повсюду на крыльях ветра её звуки… В тот же миг из облака, возносившего Диониса и Персефону, вырвался целый ураган ослепительного света… И все исчезло.

На мгновенье ученик Орфея почувствовал себя словно поглощенным в самый центр источника всякой жизни, словно утонувшим в солнце Бытия. Но, погружаясь в его пламенную глубину, он исторгался из неё одаренный небесными крыльями и, подобно молнии, проносился над мирами, чтобы на рубеже их прикоснуться к Вечности.

Когда физическое сознание вернулось к нему, он увидал себя в полной темноте. Лишь светлая лира сияла в глубине мрака. Она удалялась, удалялась, и наконец превратилась в звезду. Только тогда понял ученик, что он находится в склепе, и что эта светлая точка — отверстие в скале, через которое просвечивает небо.

Большая тень неподвижно стояла около него. Он узнал Орфея по длинным волосам и по сверкающему оконечнику его скипетра.

"Дитя дельфийского храма", обратился к нему Орфей, "откуда приходишь ты?" "О, учитель посвященных, чудотворящий Орфей! Мне снился дивный сон. Что это — чары магии или дар богов? Что случилось? Разве изменился мир? И где нахожусь я в эту минуту?" "Ты завоевал венец посвящения и ты познал мою мечту — бессмертную Грецию. Но пойдем отсюда; чтобы исполнилась эта мечта, нужно, чтобы я принял смерть, а ты остался жить."

Глава V. Смерть Орфея

Дубовые леса стонали, бичуемые бурей на склонах горы Каукаион; гром разносился отраженными голосами по обнаженным скалам и заставлял дрожать до самого основания храм Юпитера. Жрецы Зевса сошлись в одном из сводчатых склепов святилища. Они сидели на своих бронзовых креслах и составляли полукруг. Орфей стоял посреди них подобно осужденному. Он был бледнее обыкновенного, но глубокое пламя горело в его спокойных глазах.

Самый древний из жрецов заговорил голосом судьи:

"Орфей, ты, которого называют сыном Аполлона, мы провозгласили тебя первосвященником и царем, мы дали тебе мистический скипетр сына Божия; ты управляешь Фракией помощью священного царственного знания. Ты воздвиг в этой стран храмы Юпитера и Аполлона, и ты зажег в ночи мистерий божественное солнце Диониса. Но известно ли тебе, что угрожает нам? Ты, который знаешь самые страшные тайны, ты, который не раз предсказывал нам будущее и издали беседовал с своими учениками, появляясь перед ними во сне, ты не ведаешь, что творится вокруг тебя. В твое отсутствие мрачные жрицы, вакханки, соединились в долине Гекаты. Ведомые Аглаонисой, волшебницей Фессалии, они убедили начальников племен, обитающих у берегов Эбры, восстановить культ мрачной Гекаты и они грозят разрушить храмы наших Богов и алтари Всевышнего! Возбужденные их пламенными речами, ведомые при свете их мятежных факелов, тысяча фракийских воинов расположились лагерем у подошвы горы и завтра, возбуждаемые кровожадными женщинами, они пойдут на приступ нашего храма. Аглаониса, главная жрица Гекаты, ведет их; это — самая страшная из волшебниц, неумолимая и злобная подобно фурии. Ты должен знать ее! Каков будет твой ответ?.."

"Я знал все это", ответил Орфей, "и все, что ты говоришь, было неизбежно."

"Почему же не сделал ты ничего, чтобы защитить нас? Аглаониса поклялась убить нас на наших алтарях, перед лицом того же Неба, которому мы поклоняемся. Но что станется с этим храмом, с его сокровищами, с твоей наукой и с самим Зевсом, если ты покинешь нас?"

"Разве я не с вами?" ответил Орфей с кротостью.

"Ты пришел, но слишком поздно, — сказал жрец. — Аглаониса ведет вакханок, а вакханки ведут фракийцев. Не молниями ли Юпитера и не стрелами ли Аполлона будешь ты защищаться от них? Почему не позвал ты своевременно фракийских начальников, верных Зевсу, чтобы они раздавили мятеж?"

"Не оружием защищают Богов, а живым словом. И не с начальниками нужно бороться, а с вакханками. Я иду один. Сохраните спокойствие. Ни один непосвященный не проникнет за эту ограду. Завтра же придет конец царству кровожадных жриц. И знайте вы все, которые дрожите перед ордой, предавшейся Гекате, победят не они, а светлые, солнечные Боги. Тебе же, жрец, который усомнился во мне, я оставляю скипетр и венец Иерофанта."

"Что задумал ты сделать?" спросил испуганный старый жрец.

"Я возвращаюсь к Богам… А вам всем привет!"

И Орфей вышел, оставив жрецов в немом изумлении. Внутри храма он разыскал ученика дельфийского храма и, взяв его за руку, сказал:

"Я иду в лагерь Фракийцев. Следуй за мной."

Они пошли под тенью дубов. Гроза удалялась. Сквозь густые ветви сверкали звезды.

"Верховный час для меня настал" сказал Орфей. "Другие понимали меня, ты же меня любил. Эрос — древнейший из Богов, говорят посвященные; у него ключ от всякого бытия. Тебе одному я дал проникнуть в самую глубину мистерий; Боги говорили с тобой; ты видел их!.. Теперь, вдали от людей, лицом к лицу, в верховный час своей смерти, Орфей должен оставить своему возлюбленному ученику руководящее слово своей жизни, бессмертное наследие, чистый огонь своей души.

"Учитель, я слушаю и повинуюсь", сказал ученик Дельфийского храма.

"Идем, — сказал Орфей, — по этой тропинке вниз. Нужно спешить, время не ждет. Я должен застать моих врагов врасплох. Пока мы идем, слушай и запечатлевай мои слова в своей памяти, но сохрани их как тайну."

"Они выжгутся огненными буквами в моем сердце; века не изгладят их."

"Ты уже знаешь, что душа есть дочь неба. Ты взирал на свое происхождение и на свой конец, и ты начинаешь уже вспоминать. Когда душа спускается в тело, она продолжает, хотя и в слабой степени, получать воздействие свыше. И это дуновение свыше достигает до нас в начале нашей жизни через посредство наших матерей. Молоком из своей груди они питают наше тело, дух же наш, устрашенный теснотой телесной темницы, питается душою матери. Моя мать была жрицей Аполлона; в моих первых воспоминаниях я вижу священную рощу, наш храм и женщину, несущую меня в своих объятиях и покрывающую мое тело своими нежными волосами, как греющим покрывалом. Земные предметы и лица людей приводили меня в неописанный ужас. Но как только моя мать брала меня в свои объятия, я встречался с её взором и из него исходило на меня чудное воспоминание о небе. Но этот луч погас в печальных потемках земной жизни. Однажды моя мать исчезла; она умерла, и я не видел ее более, Лишенный её нежного взора, удаленный от её ласк, я ужаснулся перед моим одиночеством. А когда я увидал кровь, стекающую с жертвенного алтаря, я возненавидел храм и спустился вниз, в долины. Уже тогда «вакханки» поразили мою юность. Аглаониса царствовала над ними. Мужчины и женщины — все боялись её. От неё веяло мрачным желанием, и она приводила в ужас. Всех приближавшихся к ней она привлекала роковым образом. С помощью чародейства мрачной Гекаты она привлекала молодых девушек в свою очарованную долину и вводила их в свой культ. В это время Аглаониса заметила Эвридику. Она почувствовала к ней преступное необузданное влечение. Она стремилась увлечь ее в культ вакханок, завладеть её волей и предать ее адским демонам. И уже начала она зачаровывать Эвридику своими соблазнительными обещаниями и ночными чарами.

"Привлеченный каким-то неясным предчувствием в долину Гекаты, я шел однажды посреди густых трав луга, покрытого ядовитыми растениями, и кругом царствовал ужас темных лесов, посещаемых вакханками. Странное дуновение, как бы горячие дыхания желания носились вокруг. Я увидал Эвридику. Она медленно шла, не видя меня, направляясь к пещере, словно зачарованная какой-то невидимой силой. От времени до времени легкий смех доносился из рощи вакханок, иногда странный вздох. Эвридика останавливалась, трепеща, нерешительная, а затем возобновляла свой путь, словно побуждаемая магической властью. ее золотые кудри падали на белые плечи, её синие глаза горели блаженством, тогда как сама она подвигалась к пасти ада. Но я различил спящее небо в её взорах. Я позвал ее, я взял ее за руку, я крикнул ей: Эвридика! куда идешь ты? Как бы пробужденная от сна, она испустила крик ужаса и, освобожденная от чар, упала на мою грудь. И тогда Божественный Эрос покорил нас, мы обменялись взглядами, и Эвридика — Орфей стали супругами навек.

"Вслед за тем Эвридика, прижимавшаяся в страхе ко мне, указала на грот жестом ужаса. Я приблизился к нему и увидал в его глубине сидящую женщину. Это и была Аглаониса. Возле неё небольшая статуя Гекаты из воска, раскрашенная красным, белым и черным, с бичом в рук. Она бормотала волшебный слова, вращая магическое колесо своей прялки, и её глаза, устремленные в пустоту, казалось, пожирали невидимую жертву. Я разбил её прялку, я затоптал Гекату ногами, я пронизал волшебницу взглядом и воскликнул: именем Юпитера, я запрещаю тебе думать о Эвридике, запрещаю под страхом смерти, ибо знай, сыны Аполлона не боятся тебя!

"Приведенная в смятение, Аглаониса корчилась как змея под моим взглядом и наконец исчезла в глубине пещеры, бросив на меня взгляд смертельной ненависти.

"Я увел Эвридику к своему храму. Девушки Эбро{10} в венках из гиацинтов воспевали гименей вокруг нас. Я узнал счастье.

"Луна трижды обогнула небосвод, когда одна вакханка, по наущению Аглоанисы, предложила Эвридике чашу с вином, обещая, что если она выпьет его, перед ней раскроется наука магических трав и любовных напитков. Эвридика — в порыве любопытства — выпила ее и пала, как бы пораженная молнией. Чаша заключала смертельный яд.

"Когда я увидел тело Эвридики, сжигаемое на костре, когда могила поглотила её пепел, когда последние следы её живой формы исчезли, я спросил себя: где же её душа? И я пошел в невыразимом отчаянии, я бродил по всей Греции. Я молил жрецов Самофракии вызвать её душу; я искал эту душу в недрах земли и везде, куда мог проникнуть, но тщетно. Под конец я пришел к пещере Трофонийской.

"Там жрецы вводят смелого посетителя через трещину до огненных озер, которые кипят в недрах земли и показывают ему, что происходит в этих недрах. Уже на пути, подвигаясь вперед, человек приходить в экстаз, и у него открывается внутреннее зрение; он начинает с трудом дышать, у него является удушье, он теряет голос и может говорить лишь знаками. Одни отступают в испуге и возвращаются с полпути, другие упорствуют и умирают от удушья, а большая часть тех, которые возвращаются живыми, сходят с ума. Проникнув до конца и увидав то, что ни одни уста не должны произносить, я вернулся в пещеру и впал в глубокий летаргический сон. Во время этого сна ко мне явилась Эвридика. Она носилась, окруженная сиянием, бледная и нежная как лунный свет, и говорила мне:

"Ради меня ты не побоялся ада, ты искал меня между мертвыми. Я услышала твой голос, я пришла. Я обитаю не в недрах земли, но в областях Эреба, в обители мрака между землей и луной. Я кружусь на краю обоих миров и плачу так же, как ты. Если ты хочешь освободить меня, спаси Грецию и дай ей свет. И тогда мне будут возвращены мои крылья, и я поднимусь к светилам, и ты снова найдешь меня в светлой области Богов. А до тех пор я должна бродить в царстве мрака, тревожном и скорбном"…

"Трижды я хотел схватить ее, трижды она исчезала из моих объятий, неуловимая как тень. Я услышал звук словно от разорванной струны, и затем голос, слабый как дуновение, грустный, как прощальный поцелуй, прошептал: Орфей!"

"При этом звуке я пробудился. Это имя, данное мне её душой, преобразило все мое существо. Я почувствовал, как в меня проник священный трепет беспредельного желания и сила сверхчеловеческой любви. Живая Эвридика дала бы мне блаженство счастья, мертвая Эвридика повела меня к истине. Из любви к ней я облекся в льняные одежды и достиг великого посвящения и жизни аскета. Из любви к ней я проникнул в тайны магии и в глубины божественной науки; из любви к ней я прошел через пещеры Самофраксия, через колодцы Пирамид и через могильные склепы Египта. Я проникал в недра смерти, чтобы найти в ней жизнь. И по ту сторону жизни я видел грани миров, я видел души, светящиеся сферы, эфир Богов. Земля раскрыла передо мной свои бездны, а небо — свои пылающие храмы. Я исторгал тайную науку из-под пелен мумий. Жрецы Изиды и Озириса выдали мне свои тайны. У них были только их Боги, у меня же был Эрос. Его силою я говорил, пел и побеждал. Его силою я проник в глаголы Гермеса и Зороастра; его силой я произнес глагол Юпитера и Аполлона!"

"Но последний час, верховный час моего служения пробил… Я должен еще раз спуститься в ад, прежде чем подняться в небеса. Внимай, дорогое дитя моего сердца: ты понесешь мое учение в храм дельфийский, к трибуналу Амфиктионов. Дионис — солнце посвященных; Аполлон будет светом Греции; Амфиктионы — хранителями его правосудия".

Иерофант и его ученик достигли долины у подножия горы. Перед ними раскрылась лужайка, окаймленная темными массами деревьев, и на ней раскинутые палатки и люди, спящие на земле. В глубине леса погасающие костры и догорающие факелы. Орфей продвигался спокойным шагом посреди спящих фракийцев, уставших от ночной оргии. Ночная стража спросила его имя.

"Я вестник Юпитера; позови своих начальников."

"Жрец храма!" — Этот крик ночной стражи пронесся тревожным кличем по всему лагерю. Все вскочили, начали вооружаться, переговариваться; засверкали мечи, появились начальники; окружили первосвященника.

"Кто ты? Зачем пришел ты сюда?"

"Я посланник храма. Вы все: цари, начальники и воины Фракии, откажитесь от борьбы с сынами света и признайте божественность Юпитера и Аполлона. Сами Боги говорят с вами моим устами. Я пришел как друг, если вы выслушаете меня; как судья если вы откажитесь внимать мне."

"Говори" — сказали начальники.

Стоя под большим вязом, Орфей стал говорить. Он говорил о величии Богов, о красоте и очаровании божественного света и о той чистой жизни, которую он вел наверху с своими братьями посвященными, под покровительством великого Урана, о сияющей истине, которую он желал сообщить всем людям; он говорил, обещая утишить все распри, исцелить все болезни, открыть семена, которые произведут наиболее прекрасные плоды земли и еще более драгоценные семена, которые дадут плоды высшей жизни: радость, любовь, красоту. И по мере того, как он говорил, его глубокий и нежный голос, звучавший, как струны лиры, проникал все глубже в сердца потрясенных фракийцев. Из глубины лесов любопытные вакханки подвигались все ближе и ближе с разных сторон, освещенные факелами, которые они держали в руках. Едва прикрытые кожей пантеры виднелись их смуглые тела, а глаза их, в которых отражалось пламя факелов, сверкали сладострастием и жестокостью. Но постепенно успокоенные голосом Орфея, он опустились к его ногам, как укрощенные звери. Одни мучимые раскаянием, смотрели в землю мрачным взором; другие слушали как очарованные. И взволнованные фракийцы говорили друг другу: "Его устами говорит сам Бог, сам Аполлон очаровывает вакханок!"

Между тем, из глубины леса Аглаониса следила за всем происходившим. Мрачная жрица Гекаты, видя неподвижных фракийцев и вакханок, подчинившихся более могучей магии, чем её собственная, почувствовала победу неба над адом и поняла, что её власть рушится от могучего слова божественного посланника. И застонав от ярости, она бросилась к Орфею.

"Вы говорите, что он Бог? А я говорю вам, что это Орфей, такой же человек, как и вы, чародей, обманывающий вас, тиран, подбирающийся к вашей царской власти… Бог, говорите вы? Сын Аполлона? Он, этот жрец? Этот гордый первосвященник? Бросайтесь на него! Если он Бог, пусть защитить себя… А если я обманываю вас, пусть разорвут меня!"

За Аглаонисой следовало несколько начальников, возбужденных её волшебными чарами и воспламененных её ненавистью. Они бросились на Иерофанта. Орфей упал, пронзенный их мечами. Он протянул руку своему ученику и сказал:

"Я умираю, но Боги не перестанут жить"!

Произнеся эти слова, он испустил дух. Склонившись над его телом, фессалийская волшебница, вид которой напоминал Тизифону,{11} с дикой радостью выжидала последний вздох Орфея и готовилась уже вынимать его внутренности, чтобы по ним составить свои прорицания; но каков же был испуг Аглаонисы, когда, при неверном свете факелов, она увидела, что жизнь снова появилась на лице мертвеца, его глаза раскрылись во всю ширину, и взгляд, глубокий, нежный и в то же время страшный, остановился на ней… И в последний раз губы его зашевелились, и странный, неземной голос явственно произнес знакомое мелодическое имя:

"Эвридика!"

Перед этим взглядом и перед этим звуком устрашенная жрица отступила в ужасе, восклицая:

"Он не умер! Они будут меня преследовать! Орфей… Эвридика!"

И выкрикивая эти слова, Аглаониса исчезла, словно бичуемая фуриями. Обезумевшие вакханки и охваченные ужасом фракийцы разбежались, испуская крики ужаса и печали.

Ученик остался один около тела своего учителя. Когда бледный луч Гекаты скользнул по окровавленным одеждам и по бледному лицу убитого Орфея, ученику почудилось, что вся долина, реки, горы и леса испускают стоны подобно одной необъятной лире. Тело Орфея было сожжено жрецами, а урна с пеплом отнесена в отдаленное святилище Аполлона, где ему поклонялись наравне с светлым Богом. Ни один из возмутившихся не осмелился подняться к храму Каукаиона.

Предание Орфея, его наука и его мистерии распространились по всем храмам Юпитера и Аполлона. Греческие поэты говорили, что Аполлон почувствовал ревность к Орфею, ибо последнего призывали даже чаще, чем его самого. В действительности же, когда поэты воспевали Аполлона, великие посвященные призывали душу Орфея — спасителя и пророка.

Позднее фракийцы, обращенные в религию Орфея, стали утверждать, что Орфей спускался в ад, чтобы найти там душу своей супруги, и что вакханки, ревнуя к его непреходящей любви, растерзали его в куски, и что голова его, брошенная в Эбро и уносимая его бурными волнами, продолжала взывать: "Эвридика! Эвридика!"

Таким образом Фракийцы прославляли как великого пророка того, которого сами же убили как преступника. Мученической смертью его они были обращены к той религии, с которой враждовали пока он был жив. Так проникал дух Орфея, таинственно разливаясь по невидимым артериям святилищ и тайного посвящения, в сознание Эллады. Боги приходили в согласие под звуки его голоса подобно тому, как в храме хор посвященных поет в согласии с невидимой лирой, и — душа Орфея стала душой Греции.

Книга Шестая. ПИФАГОР (Дельфийские Мистерии)

Познай самого себя, и ты узнаешь Вселенную и Богов. Надпись над дельфийским храмом Сон, сновидение и экстаз — вот три двери, ведущие в потусторонний мир, откуда исходит наука души и искусство пророчества. Эволюция есть закон Жизни. Число есть закон Вселенной. Единство есть закон Бога.

Глава I. Греция в шестом столетии

Душа Орфея пронеслась подобно сияющему метеору по грозовому небу рождающейся Греции. Когда он погас, казалось, что мрак окутал ее снова. После целого ряда революций фракийские тираны сожгли книги Орфея, опрокинули его храмы, изгнали его учеников.

Цари Греции и многие города, дорожившие своей разнузданностью более, чем порядком и справедливостью, вытекающей из чистых учений Орфея, последовали за ними. Решено было изгладить самое воспоминание о нем, уничтожить его последние следы, и это было выполнено в такой степени, что через несколько столетий после его смерти часть Греции сомневалась даже в его существовании. Тщетно посвященные охраняли его традиции в течение более тысячи лет; тщетно Пифагор и Платон говорили о нем, как о богочеловеке. Софисты и риторы не признавали за его именем ничего иного, кроме легенды о происхождении музыки.

И в наши дни многие ученые отрицают категорическим образом существование Орфея. Они ссылаются главным образом на тот факт, что ни у Гомера, ни у Гесиода не встречается его имени. Но молчание этих поэтов объясняется слишком ясно запретом, под которым находилось имя великого посвятителя у местных правительств. Ученики Орфея не переставали стремиться к сосредоточению всякой власти в высшем авторитете дельфийского храма и не уставали повторять, что всё несогласия между различными государствами Греции следовало подчинить решению совета Амфиктионов. Такое подчинение стесняло одинаково и демагогов, и тиранов.

Гомер, который получил свое посвящение, по всей вероятности, в святилище Тирском, и мифология которого является поэтическим переводом теологии Санкониатонской, иониец Гомер мог легко быть неосведомленным относительно доричеца Орфея, предание которого сохранялось тем в большей тайне, чем более его преследовали. Что касается Гесиода, родившегося вблизи Парнасса, он должен был узнать в святилище дельфийском и имя Орфея, и его учение, но посвящавшие его имели полное основание требовать от него молчания.

Тем не менее, Орфей продолжал жить в своем творении. Он жил в своих учениках и даже в тех, которые отрицали его. Где же искать силу его творчества? В чем сохранилась его живая душа? В военной ли олигархии Спарты, где наука презиралась, где невежество было возведено в систему, и грубость нравов требовалась как выражение мужества? Или в беспощадных мессинских войнах, когда спартанцы преследовали соседний народ до полного его уничтожения, и когда эти греческие римляне, предвещая Тарпейскую скалу и кровавые лавры Капитолия, сбросили в бездну героического Аристолина, защитника своей родины? Или же в буйной демократии Афин, постоянно готовой перейти в тиранию? Или искать. его в преторианских стражниках Писистрата, или в кинжале Гармодиуса и Аристогитона, притаившегося под миртовой веткой? Или в многочисленных городах Эллады, великой Греции и Малой Азии, двумя яркими типами которых являлись Афины и Спарта? Искать ли его во всех этих демократиях и тираниях, ревнивых, завистливых и готовых растерзать друг друга?

Нет, душа Греции не там. Она в её храмах, в её мистериях и в её посвященных.

Она в святилище Юпитера на Олимпе, Юноны в Аргосе, Цереры в Элевсисе; она царствует в Афинах с Минервой, сияет в Дельфах с Аполлоном, который освещает своим светом все храмы, — вот где центр и жизнь древней Греции, её мозг и её сердце.

Там поучались поэты, переводивши для непосвященных высокие истины в животрепещущие образы, и мудрецы, распространявшие те же истины в тонких диалектических построениях. Дух Орфея живет везде, где просвечивает душа бессмертной Греции. Мы находим его и в состязаниях поэтов и атлетов, и в играх дельфийских и олимпийских, которые были созданы преемниками Орфея для мирного слияния двенадцати греческих племен. Мы прикасаемся к его духу и в трибунале Амфиктионов, который был не что иное, как собрате посвященных; собрание это являло собой высший третейский суд, собиравшийся в Дельфах, и благодаря ему Греция снова обрела свое единство в период героизма и самопожертвования.{1}

Между тем, орфическая Греция, черпавшая свою духовную жизнь в чистом учении, хранившемся в храмах, и душою которой являлась пластическая религия, а телом — верховный суд, сосредоточенный в Дельфах, — эта Греция находилась начиная с седьмого века, в большой опасности.

Дельфийский порядок потерял свое обаяние; исчезало уважение к священной территории. Это произошло оттого, что великих вдохновителей более не стало, и умственный и нравственный уровень храмов понизился. Жрецы продавались господствующей политической власти, и в самый мистерии начала с этих пор проникать порча. Общий вид Греции изменился. За старинной царской властью земледельческой и священнической, в одном месте последовала обыкновенная тирания, в другом месте — военный аристократически строй, в третьем — анархическая демократия. Храмы сделались бессильными и не могли предотвратить грозящее разорение; они нуждались в новой поддержка. Обнародование эзотерических учений становилось необходимо. Чтобы мысль Орфея могла жить и развертываться во всем своем блеск, было необходимо, чтобы наука храмов перешла к мирянам. И она начала проникать под различными покровами в сознание гражданских законодателей, в школы поэтов, под портики философов. Последние испытывали такую же потребность, для своего учения, какую Орфей признал для своей религии, в двух различных доктринах, в одной — открытой для всех и в другой — тайной, которые передавали бы одну и ту же истину, но под различными формами и в мере, приспособленной для степени развития их учеников.

Эта эволюция дала Греции её три великие века художественного творчества и умственного блеска. Она позволила орфической идее, которая является одновременно и первым толчком, и идеальным синтезом Греции, сосредоточить всю силу своего света и затем излучить его на весь тогдашний мир; это было ранее, чем её политическое здание, ослабленное внутренними раздорами, начало колебаться под ударами Македонии, чтобы окончательно разрушиться под железной рукой Рима. Эволюция, о которой мы упомянули, имела многих работников. Она породила таких физиков как Фалес, таких законодателей как Солон, поэтов как Пиндар, героев как Эпаминонд, но она имела кроме того и своего признанного главу, посвященного высшего порядка, обладавшего великим творческим умом.

Пифагор является таким же учителем для дворян Греции, каким Орфей был для жрецов её священных храмов. Он продолжает религиозную мысль своего предшественника и применяет ее к новым временам. Но это применение в то же время и творчество, ибо оно приводит все орфические вдохновения в полную и стройную систему; Пифагор дает этой системе научное обоснование, а нравственное доказательство её дает в своей школе воспитания, в пифагорейском ордене, который пережил его.

Несмотря на то, что Пифагор появляется при полном свете истории, он все же остается личностью полулегендарной; главную причину этого следует искать в ожесточенном преследовании, жертвой которого он сделался в Сицилии, и благодаря которому погибло столько Пифагорейцев. Одни из них кончили свою жизнь под обломками пылающего здания пифагорейской школы, другие погибли голодной смертью в храме.

Воспоминание об учителе и его учении распространялось лишь теми немногими, которым удалось спастись и бежать в Грецию.

С великим трудом и большою ценой добыл Платон через Архита один из манускриптов Пифагора, который к тому же никогда не записывал свое эзотерическое учение иначе, как тайными знаками и под различными символами.

Его истинная деятельность, подобно всем другим реформаторам, происходила путем устного поучения. Но суть его системы сохранилась в Золотых Стихах Лизия, в комментариях Гераклеса, в отрывках Филолаиса и Архита, а также и в Тимеи Платона, которая заключает в себе космогонию Пифагора.

Кроме того, все античные писатели переполнены кротонским философом. У них встречаются бесчисленные анекдоты, рисующие его ум, его красоту, его волшебное влияние на людей. Неоплатоники Александрии, гностики и даже первые Отцы Церкви приводят его, как авторитет. Это — драгоценные свидетельства, и в них все еще звучит могучая волна энтузиазма, которую великая личность Пифагора сумела сообщить Греции и последние отголоски которой все еще чувствуются через восемь веков после его смерти.

Обозреваемое с высоты, отпираемое ключами сравнительного эзотеризма, его учение представляет собой великолепное целое, стройное и прочное, отдельные части которого внутренне спаяны основным умозрением. В нем мы находим разумное воспроизведете эзотерической доктрины Индии и Египта, которой Пифагор придал ясность и простоту эллинской мысли, присоединив к ней более энергично и ясно выраженную идею человеческой свободы.

В ту же эпоху, на различных точках земного шара, ряд великих реформаторов обнародовал аналогичное учение. Лао-Цзы в Китае исходил из эзотеризма Фо-Хи; последний Будда, Шакья-Муни, проповедовал на берегах Ганга; в Италии этрусское жречество послало в Рим посвященного с книгами Сивилл; царь Нума пытался обуздать мудрыми государственными учреждениями угрожающее честолюбие римского сената.

И не случайно все эти реформаторы появляются в одно и то же время у самых разнообразных народов. Их различные миссии ведут к одной общей цели. Они доказывают, что в известные эпохи одно и то же духовное течение таинственно протекает через все человечество. Откуда появляется оно? Из того невидимого духовного мира, который вне поля нашего зрения, но из которого к нам посылаются все наши гении и пророки.

Пифагор посетил весь древний мир прежде, чем сказал свое слово Греции. Он видел Африку и Азию, Мемфис и Вавилон, их политику и их посвящение. Его бурная жизнь напоминает корабль, борющийся среди грозно взволнованного моря: с распущенными парусами подвигается он неуклонно к цели своего назначения, прекрасный образ спокойствия и силы посреди разъяренных элементов.

Его учение производит впечатление ночной прохлады, сменяющей палящий зной кровавого дня. Оно вызывает мысль о красоте звездного неба, которое постепенно развертывает свои сверкающие узоры и свои эфирные гармонии над головой созерцателя.

Попробуем отделить его жизнь и его участь от неясностей легенды и от предубеждения научной школы.

Глава II. Годы странствования

В начале шестого века до Р.X., Самос был одним из самых цветущих островов Ионии. Рейд его порта находился как раз напротив лиловых гор изнеженной Малой Азии, откуда шли вся роскошь и все соблазны. Расположенный по берегу широкого залива, город красовался на зеленеющем побережье, поднимаясь красивым амфитеатром по гор, увенчанной выступом, на котором виднелся храм Нептуна.

На самом верху горы белели колоннады великолепного дворца. Там царствовал тиран Поликрат. Лишив Самос всех его свобод, он придал его жизни весь блеск искусств, которым он покровительствовал, и всю яркость азиатского великолепия.

Вызванные им с Лесбоса гетеры водворились во дворце, соседнем с его дворцом, и они зазывали молодых людей на пиры, где происходило развращение в самых утонченных формах, приправленное музыкой, танцами и всевозможными пиршествами.

Анакреон, призванный Поликратом в Самос, приплыл туда на роскошной галере с пурпуровыми парусами и золочеными мачтами; с драгоценным кубком в руке распевал поэт перед двором тирана свои мелодические и благоухающие оды.

Счастье Поликрата вошло в поговорку по всей Греции. Он имел другом фараона Амазиса и тот предупреждал его, что не следует доверяться такому непрерывному счастью и в особенности не следует хвалиться им. В ответ на советы египетского властителя, Поликрат бросил свой любимый перстень в воду. "Отдаю его в жертву богам", сказал он при этом. На другой день золотое кольцо было возвращено тирану, найденное в пойманной рыбе, которая очевидно проглотила его.

Когда фараон узнал об этом, он объявил, что разрывает свою дружбу с Поликратом, уверенный что столь дерзновенное счастье должно навлечь на него гнев богов. Какова бы ни была ценность приведенного анекдота, конец Поликрата был трагический. Один из его сатрапов заманил его в соседнюю провинцию, где тот и погиб в медленных мучениях, после чего его тело было привязано слугами сатрапа к кресту на горе Микальской. Таким образом, жители Самоса могли со всех сторон видеть при багровом зарев заката труп своего тирана, распятый на возвышенном мысе лицом к острову, где он царствовал в радости и великолепии.

Но вернемся к началу царствования Поликрата. В одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорический фасад которого был освещен мягким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Он глубоко размышлял в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.

Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены, которая называлась Парфениса. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им "сына, который принесет благо всем людям на все времена"; по совету оракула, супруги отправились в Финикию, в Сидон, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины.

Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адонаи, находившийся в Ливанской долине. Там великий жрец благословил его. Затем семья возвратилась в Самос.

Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, кроток, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль, и она придавала всем его действиям сосредоточенную энергию.

Родители не только не противодействовали, а наоборот, скорее поощряли его преждевременную наклонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гермодамом в Самосе; в двадцать лет слушал уроки Фересида в Сиросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете.

Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учении он искал живой связи, синтеза, единства великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда, ум, встревоженный противоречием явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилие увидать цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни.

В эту теплую и яркую ночь, сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.

Она была здесь, вокруг него, мать земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал её могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая его влекла на её грудь, его, мыслящую частицу, неразделимую от неё.

Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: "Все исходить от неё. Из ничего не может исходить ничто. Душа происходить из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная Природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать его и покориться ему".

Затем он погружал взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело вселенной?

Да, каждый из этих миров имеет свой собственный закон, а все вместе движется по закону Числа в верховной гармонии. Но кто разберет когда-либо язык небесных светил? Жрецы Юноны говорили ему: "Небеса богов явились ранее земли. Твоя душа происходит оттуда. Проси богов, чтобы она могла вознестись обратно на свою сторону".

Это размышление было прервано страстным пением, донесшимся из сада, с берегов Имбразуса. Голоса лесбиянок томительно сливались с звуками цитры. Молодые люди отвечали на них вакхическими песнями. К этим голосам внезапно присоединились другие крики, пронзительные и зловещие, доносившееся из порта. То были крики мятежников, которых по приказанию Поликрата согнали в барку, чтобы продать их как рабов в Азию. Их били ремнями, усеянными гвоздями, загоняя в подводную часть барки. Их вой и проклятия разнеслись по ночной тишине, а затем все снова затихло.

Молодой человек почувствовал дрожь страдания, но он подавил ее, чтобы еще глубже сосредоточиться над загадкой которая встала перед ним еще настойчивее.

Земля говорила: Слепой Рок! Небо говорило: Провидение! А человечество, которое как бы брошено между обоими, кричало: Страдание! Безумие! Рабство!

Но в глубине своей души будущий адепт слышал непреодолимый голос, который отвечал и на цепи земли, и на сверкание небес одним криком: Свобода! Кто же был прав: мудрецы, жрецы, безумцы, страдающие, или он сам?

В сущности, все эти голоса выражали правду, каждый в своей собственной сфере, но ни один из них не раскрывал перед ним смысла существования.

Три мира пребывали неизменные, как недра Деметры, как сияние светил и как сердце человеческое, но лишь тот, кто сумеет найти их гармоническое сочетание и закон их равновесия, — станет истинным мудрецом, лишь он овладеет божественным знанием и будет в состоянии помогать людям.

В синтезе трех миров кроется тайна Космоса! Произнеся это слова, Пифагор поднялся. Его очарованный взгляд был устремлен на дорический фасад храма. Строгие линии храма казались преображенными под нужными лучами Дианы. Душа Пифагора увидала в нем идеальный образ мира и разрешение загадки, которое она искала. Ибо основание, колонны, и треугольный фронтон предстали перед ним внезапно, как тройная природа человека и вселенной, микрокосма и макрокосма, венчанных божественным единством, которое со своей стороны является троичным началом.

Космос, управляемый и проникнутый Богом, образует Священную Тетраду, необъятный и чистый символ, Источник Природы и образец Богов!{2}

Да, здесь, скрытый в этих геометрических линиях, таился ключ вселенной, закон тройственности, который управляет строением существ, и семиричности, лежащей в основы их эволюции. И Пифагор увидал в грандиозном видении миры, двигающиеся под ритм и гармонию священных чисел. Он увидал равновесие земли и неба, которое поддерживается человеческой свободой.

Три мира: естественный, человеческий и божественный, взаимно поддерживая и определяя друг друга, исполняют вселенскую драму двойным движением — нисходящим и восходящим. Он угадывал сферы невидимого мира, окружающие мир видимый и беспрерывно оживляющие его; он понял наконец возможность очищения и освобождения человека еще на земле путем тройного посвящения. Он увидал все это, а также и жизнь свою, и свое назначение в мгновенной яркой вспышке, с непоколебимой уверенностью духа, который чувствует себя лицом к лицу с Истиной. Как бы молния осветила его.

Теперь ему оставалось доказать умом то, что его могучая интуиция схватила в области Абсолютного, а для этого нужна была жизнь человека и нужен был труд Геркулеса. Но где найти знание, необходимое, чтобы довести такой подвиг до конца? Для этого недостаточно было ни песен Гомера, ни мудрецов ионийских, ни храмов Греции.

Дух Пифагора, который внезапно обрел крылья, начал проникать в свое прошлое, в свое происхождение, окутанное покровом тайны, и в таинственную любовь своей матери. Одно воспоминание детства появилось перед ним с необыкновенной яркостью. Он вспоминал, как мать несла его, годовалого ребенка, по долине Ливанской к храму Адонаи.

Он увидал себя маленьким, прижавшимся к груди Парфенисы, посреди огромных гор и вековых лесов, и увидал в тени деревьев падающий водопад. Его мать стояла на террасе, оттененной большими кедрами. Перед ней стоял жрец с белой бородой и с величавой осанкой; он улыбался матери и ребенку и говорил непонятные для него слова. Его мать часто вспоминала эти таинственные слова Иерофанта Адонаи: "О женщина ионийская! Твой сын будет велик мудростью, но помни, что если Греки обладают знанием Богов, знание Единого Бога сохраняется лишь в одном Египте".

Эти слова вспомнились ему вместе с улыбкой матери, вместе с прекрасным лицом Иерофанта и с отдаленным шумом водопада, в раме грандиозной картины, похожей на сновидение из иной жизни. Впервые он угадывал смысл предсказания. Он много слышал о чудесном знании египетских жрецов и об их никому неведомых тайнах; но он думал обойтись без них. Теперь же он понял, что должен овладеть "Божественным Знанием", чтобы проникнуть в глубину природы, и что он не найдет его нигде, кроме храмов Египта. И подготовила его к этому подвигу его нежная мать, кроткая Парфениса, которая, следуя внутреннему голосу, отдала его в дар Верховному Богу!

С этой минуты решение в душе Пифагора было принято: он решил отправиться в Египет и принять посвящение.

Поликрат любил покровительствовать философам и поэтам. Он дал Пифагору рекомендательное письмо к фараону Амазису, который представил его жрецам Мемфиса. Последние приняли его очень неохотно. Египетские мудрецы не доверяли Грекам, которых они считали непостоянными и легкомысленными.

Они сделали все, чтобы лишить бодрости молодого самосца, но он подчинился с непоколебимым терпением и мужеством всем препятствиям и испытаниям, которые ему пришлось перенести. Он заранее знал, что "божественное знание" приобретается лишь после того, как воля победит все низшее существо человека.

Его посвящено длилось двадцать два года под руководством великого жреца Сопхиза.

В книге о Гермесе мы описывали испытания и искушения, ужасы и экстазы посвященного Изиды, вплоть до видимой смерти адепта и до его воскресения в сиянии Озириса. Пифагор прошел через все фазы, которые давали возможность проверить не как отвлеченную теорию, а как нечто пережитое, учение о Глаголе-Свете или творческом Слове и учение о человеческой эволюции на протяжении семи планетарных циклов.

На каждом шагу этого головокружительного восхождения, испытания становились все труднее и труднее. Сотни раз приходилось рисковать жизнью, в особенности, когда приобреталась власть над оккультными силами, и на очереди были опасные опыты магии и теургии. Как все великие люди, Пифагор верил в свою звезду. Его не устрашало ничто, когда дело шло о приобретении знаний, и самая смерть не остановила бы его, тем более что он видел жизнь и по ту сторону смерти.

Когда египетские жрецы увидали в нем необычайную силу души и ту сверхличную страсть к мудрости, которая появляется так редко в этом мире, они открыли перед ним все сокровища своего опыта. Среди них он переплавил всю свою природу и закалил ее. У них же он глубоко изучил священную математику, науку чисел или всемирных принципов, из которой он сделал центр своей системы, дав ей совершенно новую формулировку. В то же время строгость дисциплины в египетских храмах убедила его, до какой страшной силы может дойти человеческая воля, когда она сознательно упражняется и развивается, и до какой степени безгранично её влияние как на тело, так и на душу человека.

"Наука чисел и искусство воли — вот два ключа магии", говорили жрецы Мемфиса; "они открывают все двери вселенной".

Таким образом Пифагор приобрел в Египте свой широкий кругозор, который дал ему возможность познавать различные ступени жизни и усвоить науки в концентрическом порядке; понять инволюцию духа в матерью путем мирового творчества и его эволюцию или восхождение к единству посредством индивидуального творчества, которое осуществляется благодаря развитью сознания.

Пифагор достиг до вершины египетского жречества и вероятно уже думал о возвращении в Грецию, когда война обрушилась на долину Нила со всеми её бедствиями и вовлекла посвященных Озириса в новый круговорот испытаний.

Деспоты Азии уже давно замышляли погибель Египта. Их повторявшиеся нападения на протяжении веков не удавались благодаря мудрости египетских учреждений, благодаря силе жрецов и энергии фараонов.

Но древнее царство, убежище герметической науки, не могло длиться бесконечно. Сын вавилонского завоевателя, Камбиз, двинулся на Египет со своими бесчисленными войсками, напоминавшими тучи голодной саранчи; он то и положил конец царствованию фараонов, начало которого теряется во тьме веков.

В глазах мудрецов это была катастрофа для всего мира. До тех пор Египет защищал Европу от нападения со стороны Азии. Его влияние простиралось на все побережье Средиземного моря, благодаря храмам Финикии, Греции и Этрурии, с которыми высшее жречество Египта было в постоянных сношениях. Но раз эта твердыня была опрокинута, грубая сила должна была затопить побережье Греции.

Пифагор пережил вторжение Камбиза в Египет; он видел как этот персидский деспот, достойный наследник коронованных злодеев Ниневии и Вавилона, разграбил храмы Мемфиса и Фив и разрушил храмы Амона. Он мог видеть и то, как фараон Псамменит, закованный в цепи, был приведен к Камбизу и поставлен на возвышении, вокруг которого были выстроены в ряд жрецы, члены самых именитых семей и весь двор фараона.

Он мог видеть дочь фараона, одетую в рубище, в сопровождении всей своей свиты, переодетой также в лохмотья, и наследника престола с двумя тысячами знатных молодых людей, приведенных сюда же с уздечками во рту и с поводами на шее, после чего все они были обезглавлены.

Он мог видеть фараона Псамменита, заглушающего рыдание при виде этой страшной картины, и безжалостного Камбиза, сидящего на троне и наслаждающегося страданиями своего повергнутого противника.

Жестокий, но поучительный урок истории… Какая яркая картина животной природы человека, разнузданной и незнающей препон, ведущей к тому чудовищному деспотизму, который все топчет под своими ногами и навязывает человечеству царство самого неумолимого произвола…

Камбиз распорядился о перемещении части египетских жрецов в Вавилон и поселил их внутри страны. В числе их был и Пифагор. Этот колоссальный город, сравниваемый Аристотелем с целой страной, окруженной стенами, представлял в то время необъятное поле для наблюдений.

Древний Вавилон, "великая блудница" еврейских пророков, был после персидских завоевали более чем когда-либо калейдоскопом всех народов, культов и религий, посреди которых азиатский деспотизм воздвигал свою высокую башню.

По персидским традициям основание Вавилона приписывают легендарной Семирамиде. По этим преданиям она построила его чудовищное основание, имевшее в окружности восемьдесят пять километров, его стены, Имгум-Бэль, по которым две колесницы могли нестись в ряд, его висячие террасы, его огромные дворцы с расцвеченными барельефами, его храмы, поддерживаемые каменными слонами, на вершине которых красовались многоцветные драконы.

Там целый ряд деспотов следовал один за другим, и они то и завоевали Халдею, Ассирию, Персию, часть Татарии, Иудеи, Сирии и Малой Азии. Туда же повлек Навуходоносор, убийца магов, плененный еврейский народ, который и после этого оставался верным своему культу в уголке необъятного города, в котором теперешний Лондон мог бы поместиться четыре раза.

Евреи дали царю могучего министра в лице пророка Даниила. При Валтасаре, сыне Навуходоносора, стены старого Вавилона рухнули наконец под мстительными ударами Кира, и Вавилон перешел на несколько столетии под владычество Персов.

Благодаря этим внешним событиям, в момент появления в Вавилоне Пифагора, три различные религии сталкивались в духовной жизни Вавилона: древние жрецы Халдеи, остатки персидских магов и избранный элемент из среды плененных иудеев. Доказательством, что эти различные, религиозные течения имели общую эзотерическую основу, служит роль Даниила, который, утверждая Бога Моисеева, оставался в Вавилоне первым министром при Навуходоносоре, Валтасаре и Кире.

Пифагор должен был расширить свой, и без того уже широкий горизонт, изучая все эти религий, доктрины и культы, синтез которых все еще сохранялся некоторыми посвященными. Он имел в Вавилоне возможность основательно изучить знание магов, наследников Зороастра. Если египетские жрецы одни обладали ключами к священным наукам, персидские маги считались более искусными в практическом применении оккультных знаний. Они утверждали, что в состоянии владеть оккультными силами природы, носящими название пантоморфного огня и астрального света.

В их храмах, говорить предание, при ярком солнечном дне наступала тьма, светильники зажигались сами собой, появлялось небесное сияние и слышались раскаты грома. Маги называли этот невещественный огонь, этот проводник электричества, который они умели сосредоточивать и рассеивать по своему усмотрению, "небесный лев", а электрические течения атмосферы и магнетические течения земли они называли «змеи» и приписывали себе способность направлять — их подобно вещественным токам — на людей. Они изучали также и силу внушающую, притягивающую и творческую. Они употребляли для вызывания духов формулы, заимствованные у древнейших наречий земли, давая при этом такое объяснение: "Не изменяй ни одного первобытного названия в заклинаниях, ибо все они — пантеистические имена Богов; они проникнуты магнетизмом обожания множества людей и могущество их невыразимо".{3} Эти заклинания среди очистительных церемоний и молитв были — собственно говоря — то, что получило впоследствии название Белой Магии.

Таким образом, Пифагор проник в Вавилоне во все мистерии древней магии. В то же время, перед ним развертывалось в этом вертепе деспотизма, великое зрелище: на развалинах разрушающихся религий Востока, поверх его выродившегося жречества, группа посвященных, бесстрашных и тесно сплоченных, защищала свою науку, свою веру и, насколько это было возможно, стояла на страже справедливости. Лицом к лицу с деспотами, под постоянным опасением быть растерзанными подобно Даниилу во львином рву, они укрощали дикого зверя неограниченной тирании своей духовной силой и оспаривали у него почву шаг за шагом.

После своего египетского. и халдейского посвящения, Пифагор знал гораздо больше, чем его учителя физики или кто-либо из ученых Греков его времени. Ему известны были вечные начала вселенной и применение этих начал. Природа раскрыла перед ним свои глубины; грубые покровы материи разорвались перед ним, чтобы показать ему чудные сферы разоблаченной природы и одухотворенного человечества. В храме Нейф-Изиды в Мемфисе и в храме Бэла в Вавилоне он узнал много тайн относительно происхождение религий и относительно истории континентов и человеческих рас. Он мог сравнивать преимущества и недостатки еврейского единобожия, политеизма Греков, троичности Индусов и дуализма Персов.

Он знал, что все эти религии — ключи к единой истине, видоизменяющиеся для различных ступеней сознания и для различных общественных условий. Он владел ключом т. е. синтезом всех этих доктрин, обладая эзотерическим знанием. Его внутренний взор, обнимавший прошлое и погружавшийся в будущее, должен был прозревать с необыкновенной ясностью и настоящее. Его видение показывало ему человечество, угрожаемое величайшими бичами: невежеством священников, материализмом ученых и отсутствием дисциплины у демократии. Среди всеобщего расслабления, он видел вырастающий азиатский деспотизм и из этой черной тучи страшный циклон собирался обрушиться на беззащитную Европу.

Настало время вернуться в Грецию и начать там свое великое дело.

Пифагор поселился в Вавилоне и оставался там не по своей воле в течение двенадцати лет. Чтобы уйти оттуда, нужно было разрешение персидского царя. Его единоплеменник, Дэмосед, царский врач, просил за него и добыл для философа свободу. Пифагор вернулся в Самос после тридцатичетырехлетнего отсутствия.

Он нашел свою родину раздавленной под деспотизмом персидского сатрапа. Школы и храмы были закрыты. Поэты и ученые бежали от персидского цезаризма. Но он имел по крайней мере то утешение, что ему удалось принять последний вздох своего первого учителя, Гермодама, и найти в живых свою мать Парфенису, которая одна не сомневалась в его возвращении; ибо все остальные были уверены в его смерти.

Но она никогда не сомневалась в пророчестве жреца Аполлона. Она знала, что под белым одеянием египетского жреца сын её готовится к высокой миссии. Она верила, что из храма Нейф-Изиды появится тот благой учитель и светлый пророк, который снился ей в священной роще дельфийского храма и которого Иepoфант Адонаи обещал ей под кедрами Ливана.

Пифагор пробыл на родине не долго; легкая барка уносила по лазурным волнам Циклады и мать, и сына в новое изгнание. Они покидали навсегда погибающий Самос, направляясь в Грецию. Пифагора манили не олимпийские венки и не лавры поэта; его дело было необычайно велико: разбудить заснувшую душу богов в святилищах, вернуть силу и обаяние храму Аполлона и основать школу науки и жизни, из которой бы выходили не политики и софисты, а посвященные мужчины и женщины, истинные матери и истинные герои…

Глава III. Дельфийский храм. Наука Аполлона. Теория прорицания. Пифия Феоклея

Из долины Фокиды улыбающиеся луга вели по берегам реки Плистиос к изрытой долине, расположенной в высоких горах. Долина эта становилась все более узкой, а вся страна — все более пустынной и дико-величавой.

Наконец путник подходил к естественному цирку, образуемому из обрывистых гор, венчанных обнаженными острыми вершинами; то был настоящий электрический приемник, над которым разражались частые грозы.

И внезапно, в глубине горного ущелья появлялся город Дельфы, подобно орлиному гнезду, на скале, окруженной пропастями, над которыми господствовали обе вершины Парнаса. Издали видны были сверкающие бронзовые статуи Победы, медные кони, бесчисленные золотые статуи, выстроенные рядами на священной дороге и стоящие подобно стражникам богов и героев — вокруг дорического храма Феба-Аполлона.

Это место было наиболее священным в древней Греции. Там пророчествовала Пифия; там собирались амфиктионы; там все эллинские племена выстроили вокруг святилища часовни, в которых хранились все жертвуемые сокровища. Там группы мужчин, женщин и детей, приходивших издалека, поднимались по священной тропе, чтобы поклониться Богу Света. С незапамятных времен Дельфы были местом поклонения народов. Их центральное положение в Элладе и защищенная местность способствовали этому. Необычайный вид окружающей природы поражал воображение.

Позади храма находилась пещера с трещиной, откуда вырывались холодные пары, вызывавшие — по преданию — вдохновение и экстаз. Плутарх рассказывает, что в очень древние времена один пастух, севший на краю этой трещины, начал предсказывать. Сначала его сочли за сумасшедшего, но когда все его предсказания исполнились, случай этот обратил на себя внимание жрецов, которые и завладели пещерой и посвятили эту местность Божеству. Отсюда и учреждение пророчества Пифии, которая садилась на треножник поверх трещины; вырывавшиеся оттуда пары вызывали в ней конвульсии, странные припадки и второе зрение, которым отличаются сомнамбулы.

Эсхил, показания которого имеют значение, так как он был сыном элевсинского жреца и посвященным, говорит в Эвменидах устами Пифии, что вначале Дельфы были посвящены Земле, затем Фемиде (справедливость), затем Фебее (Луна-Посредница) и наконец, Аполлону, солнечному Богу. Каждое из этих имен представляет собой в символике храма различные древние периоды и обнимает целые века.

Но известность Дельф начинается с Аполлона. Юпитер, говорят поэты, желая узнать центр земли, выпустил двух орлов — от востока и от заката, и они встретились в Дельфах. Откуда происходить это обаяние, это всемирное и неоспоримое значение, сделавшее из Аполлона греческого бога по преимуществу и сохранившее за ним навсегда непонятное очарование?

История не говорит ничего по этому поводу. Спросите ораторов, поэтов, философов, они дадут вам лишь поверхностное объяснение. Истинный ответ на этот вопрос оставался тайной храмов. Попробуем проникнуть в нее. В орфическом смысле Дионис и Аполлон были два различные откровения одного и того же божества. Дионис представляет собой эзотерическую истину, основу и внутреннюю суть вещей, открытую лишь для посвященных. Он являет собой тайны жизни, прошедшие и будущие существования, отношения души к телу и неба к земле.

Аполлон олицетворял ту же идею в её применении к земной жизни и к общественному порядку. Вдохновитель поэзии, медицины и законодательства, он раскрывался в науке пророчеством, в искусстве — красотой, в судьбах народа — справедливостью, в этики — очищением.

Таким образом, для посвященного Дионис означал раскрытие божественного духа во вселенной, а Аполлоне — её проявление в жизни земного человека. Жрецы давали об этом понятие народу посредством следующей легенды. Во времена Орфея Вакх и Аполлон заспорили по поводу дельфийского треножника. Вакх добровольно уступил его своему брату, а сам удалился на вершины Парнаса, где женщины Фив справляли его мистерии. И действительно, оба великие сына Юпитера разделили владычество над миром между собой. Один царствовал над таинственным и потусторонним; другой — над живущим на земле.

Следовательно, под идеей Аполлона мы вновь находим солнечный Глагол, творческое Слово, великого Посредника, Вишну Индусов, Митру Персов, Гора Египтян. Но древние идеи азиатского эзотеризма облеклись в легенде Аполлона такой пластической красотой и таким проникающим светом, который заставил их глубже внедриться в человеческое сознание, подобно "стрелам Бога, тем белокрылым змеям, который устремляются из его золотого лука", по выражение Эсхила.

Аполлон появляется из темноты великой ночи в Дэлосе, все богини приветствуют его рождение; он идет, он схватывает лук и лиру; его кудри развиваются по ветру; его колчан звучит за его плечами, и море начинает трепетать, и весь остров сияет в волнах золота и пламени.

Это — эпифания божественного Света, создающего порядок, сияние и гармонию, чудным отзвуком которых служит поэзия. Аполлон направляется в Дельфы, где своими стрелами пронзает чудовищного змея, который мучил страну, возрождает край и основывает храм, являя собой образ победы божественного света над мраком и злом.

В древних религиях змей символизировал и роковой круг рождений, и зло, исходящее отсюда. А между тем из этой жизни, понятой и побежденной, возникает знание. Аполлон, убивающий змея, есть символ посвященного, который побеждает природу знанием, укрощает ее волею, и, разрывая круг телесности, поднимается в сиянии духовности в то время, как разбитые звенья человеческой животности корчатся в прахе.

Вот почему Аполлон считается представителем искупления и очищения души и тела. Забрызганный кровью чудовища, он искупил и очистил себя в течение восьмилетнего уединения под целебными лаврами Тэмпейской долины. Аполлон, воспитатель людей, охотно пребывает среди них, в городах, в толпе юношей, участвуя в борьбе поэтов и на ристалищах, но надолго он не остается у них. Осенью он возвращается на родину, в страну Гиперборейскую.

Это — таинственная страна светлых и прозрачных душ, которые живут в вечном сиянии совершенного блаженства. Там — его истинные жрецы и жрицы. Он живет в глубочайшем общении с ними и когда желает дать людям свой лучший дар, он посылает из страны Гиперборейской одну из этих великих, светлых душ, чтобы она воплотилась на земле ради помощи смертным. А сам он возвращается в Дельфы каждую весну, когда поются гимны. Он появляется в своей гиперборейской белизне, видимый одним лишь посвященным, на колеснице, влекомой благозвучными лебедями.

Он возвращается в свое святилище, где Пифия передает людям его пророчества и где ему внимают мудрецы и поэты. И тогда начинают петь соловьи, Кастальский источник разливается серебряными струями и потоки небесного света и небесной музыки звучат в сердце человека и проникают даже в невидимые артерии природы.

В этой легенде о Гиперборейцах просвечивает эзотерическая основа мифа об Аполлоне. Под страной Гиперборейской следует понимать потусторонний мир, эмпиреи победивших душ, сияющих в своей неземной красоте. Сам Аполлон олицетворяет свет, невещественный и разумный, из которого исходит всякая истина и физическим подобием которого является видимое солнце; влекущие его лебеди означают поэтов, высоких гениев, посланников его солнечной души, оставляющей после себя струящиеся волны света и музыкальных мелодий.

Таким образом, гиперборейский Аполлон есть сошествие неба на землю, внедрение духовной красоты в тело и кровь, излияние непреходящей истины чрез вдохновение и пророчества.

А теперь мы попробуем приподнять золотое покрывало легенд и проникнуть в самое сердце храма. Каким образом возникло самое пророчество? Здесь мы прикасаемся к тайнам науки Аполлона и к дельфийским мистериям.

Глубокая связь соединяла в древности пророчества с солнечными культами, и эта связь является золотым ключом всех древних мистерий. Поклонение Арийцев солнцу, как источнику света, тепла и жизни, возникло при самом основании арийской цивилизации. Но когда мысль мудрецов поднялась от проявленного мира к его причине, она постигла, что за этим осязаемым огнем и видимым светом скрывается невещественный огонь и свет разумения.

Первый мудрецы отождествили с началом мужским, с творческим духом или с разумной сутью вселенной, а второй — с его женским началом, с его организующей душой, с его пластической субстанцией. Эта интуиции идет от незапамятных времен и встречается в древнейших мифологиях. Она появляется в ведических гимнах под формой Агни, всемирного огня, проникающего все сущее. Она раскрывается в религии Зороастра, эзотерическая сторона которой кроется в культе Мифраса. Мифрас есть мужской огонь, а Митра — женский свет. Зороастр ясно высказывает, что Предвечный создал посредством живого Глагола небесный свет, семя Ормузда, начало материального света и огня.

Для посвященного в мистерии Мифраса, солнце — лишь грубое отражение этого света. Из своей темной пещеры, своды которой были разрисованы звездами, он призывал солнце благодати, огонь любви, победителя зла, примирителя Ормузда и Аримана, очистителя и посредника, который обитает в душе святых пророков.

В склепах Египта посвященные призывают то же солнце под именем Озириса. Когда Гермес пожелал созерцать происхождение вещей, он почувствовал себя погруженным в эфирные волны живого света, в котором двигались все живые формы. Затем, погруженный во мрак плотной материи, он услыхал голос и узнал в нем голос Света. В то же время из глубин мрака вспыхнул огонь и немедленно хаос начал приходить в порядок и проясняться. В Книге Мертвых души умерших медленно плывут к этому Свету в барке Изиды.

И Моисей усвоил ту же доктрину в книге Бытия: "и сказал Бог: да будет свет. И стал свет". Создание этого света предшествовало созданию солнца и звезд. Это означает, что в порядке космогенеза невещественный свет предшествует вещественному.

Греки, которые отливали в человеческую форму и драматизировали самую отвлеченную идею, выразили ту же самую идею в мифе Аполлона Гиперборейского.

Таким образом, дух человеческий — путем внутреннего созерцания вселенной — пришел к познаванию вещественного света, элемента неосязаемого и невесомого, который служит посредником между материей и духом. Можно было бы доказать, что современные физики приходят к тому же выводу с противоположного конца, исследуя состав материи и убеждаясь в невозможности объяснить ее одним материальным путем. Уже в XVI веке Парацельс, изучая химические комбинации и трансформации материальных тел, пришел к выводу, что должна существовать всемирная оккультная деятельная сила, посредством которой все эти изменения происходят.

Физики XVII и XVIII века, которые смотрели на вселенную как на машину, утверждали абсолютную пустоту небесных пространств. Но с тех пор как ученые признали, что свет не есть продукт лучистой материи, а вибрация невесомого элемента, — пришлось допустить, что все пространство наполнено бесконечно тонким флюидом, который проникает все тела и посредством которого передаются волны тепла и света.

Таким образом начали возвращаться к идеям физики и теософии древних Греков. Ньютон, который провел всю жизнь, наблюдая движения небесных тел, пошел еще дальше. Он назвал этот элемент или эфир sensorium Dei, или мозгом Бога, т. е. органом, посредством которого Божественная Мысль действуете как в бесконечно великом, так и в бесконечно малом. Высказывая эту идею, которая казалась ему необходимой для выяснения движения небесных светил, Ньютон попал в самый центр эзотерической философии. Эфир, который Ньютон нашел в пространстве, Парацельс нашел на дне своих реторт и назвал его астральным светом.

Гораздо позднее немецкий физик Рейхенбах в ряде научно обставленных опытов констатировал повсеместное присутствие этого невесомого элемента, тонкого, но необходимого проводника для невидимого физическому зрению света, от которого происходят всевозможные световые явления.

Рейхенбах заметил, что субъекты с очень тонкой нервной организаций, помещенные в темной комнате, в которой находится магнит, видят на обоих его концах ясные лучи красного, желтого и голубого цвета. Некоторые видят эти лучи волнообразно двигающимися. Он продолжал свои опыты со всевозможными телам и особенно с кристаллами. Вокруг всех этих тел чувствительные субъекты видели светящиеся излучения. Вокруг головы людей, помещенных в темной комнате, они видели белые лучи; из оконечностей их пальцев также исходил свет.

В первом фазисе засыпания сомнамбулы видят иногда своего магнетизера с теми же признаками. Чистый астральный свет можно видеть только в высшем экстазе, но он поляризуется во всех телах, соединяется со всеми земными флюидами и играет различные роли в электричестве, в земном и животном магнетизме.{4}

Главный интерес всех опытов Рейхенбаха состоит в том, что он подошел к границам, отделяющим физическое зрение от астрального; которое служит переходом к зрению духовному. Опыты эти заставляют угадывать бесконечную утончаемость невесомой материи. Продолжая подвигаться по этому пути, ничто не помешает нам представить себе ее в такой степени текучей, тонкой и всепроникающей, что она станет в некотором роде однородной с мыслью, служа для последней совершенным проводником.

Мы видели сейчас. что современная физика должна была признать всемирную невесомую действующую силу для того, чтобы объяснить мироздание, что она даже подтвердила её присутствие, не подозревая при этом, что тем самым подходит к древним теософическим идеям.

Попробуем теперь определить природу и назначение космического флюида с точки зрения оккультной философии всех времен. Ибо относительно этой важной основы космогонии Зороастр сходится с Гераклитом, Пифагор с Апостолом Павлом, Каббалисты с Парацельсом. Она распространена повсюду, Кибела-Майя, великая Мировая Душа, вибрирующая и пластическая субстанция, которую формует по своему усмотрению дуновение Творческого Духа. Её эфирные океаны служат цементом, соединяющим миры между собою. Она служит посредником между духом и материей, между видимым и невидимым, между внутренним и внешним вселенной.

Скопляясь огромными массами в атмосфере, под воздействием солнца она разражается грозой. Проникая в землю, она циркулирует внутри неё магнетическими токами. Утончившись в нервной системе животного, она передает его волю различным частям организма, его ощущения — мозгу.

Более того, этот тонкий элемент образует живые организмы, подобные материальным телам. Ибо он служит субстанцией для астрального тела души, светящимся покровом, который дух ткет для себя безостановочно.

Соответственно тем душам, которые он облекает, и соответственно тем мирам, которые он окружает, этот флюид преобразуется, утончается или сгущается. И не только он воплощает дух и одухотворяет матерью, он отражает в своих живых недрах вещи, предметы, волю и мысли людей в беспрерывных отражениях.{5}

Сила и продолжительность этих образов пропорциональна силе воли, которая их произвела. И в самом деле, не существует другого способа, чтобы объяснить внушение и передачу мыслей на расстоянии, эти приемы древней магии, в настоящее время признанные наукой.{6}

Таким образом, все прошлое миров дрожит в астральном свете в виде отраженных образов, и будущее пребывает там же вместе с живыми душами, который непреодолимой силой влекутся к воплощению на земле. Вот — смысл покрывала Изиды и мантии Кибелы, в которую заткано все бытие.

Из всего сказанного явствует, что теософическое учение об астральном свете тождественно с тайной доктриной Глагола-Солнца в религиях Востока и древней Греции. Кроме того, выясняется, в какой связи с этой доктриной стоит учение о прорицаниях. Астральный свет является в ней как передаточное средство для всех явлений ясновидения и экстаза и служит для их объяснения. Он одновременно и проводник, передающий все вибрации мысли, и живое зеркало, в котором душа может созерцать отражение материального и духовного миров.

Перенесенное в астральную область, сознание ясновидца выступает из пределов физических условий. Мера пространства и времени изменяется для него. Он начинает в некотором роде участвовать в вездесущности мирового астрального флюида. Плотная материя становится для него прозрачной и душа, освободившаяся от тела, поднимается в свою собственную сферу, проникает путем экстаза в духовный мир и видит там души, облеченные в тончайшие тела, с которыми и входит в сношение.

Все древние посвященные имели совершенно точные понятия об этом втором зрении. В пример можно привести Эсхила, который заставляет тень Клитемнестры говорить: "Посмотри на эти раны, твой дух может видеть их; когда мы спим, дух обладает более проницательным зрением; в великий день, не охватывают ли смертные несравненно более обширное поле зрения?"

Прибавим, что эта теория ясновидения и экстаза прекрасно согласуется с многочисленными опытами, произведенными учеными и медиками в наше время над сомнамбулами и ясновидящими всякого рода.{7} Мы попробуем, сообразуясь с этими современными опытами, дать краткую характеристику различных психических состояний, начиная с ясновидения и кончая каталептическим экстазом.

Состояние ясновидящего транса есть психическое состояние, одинаково отличающееся и от сна, и от бодрствования. Вместо того, чтобы уменьшаться, способности человека во время такого транса повышаются поразительным образом. Его память становится более точной, воображение — более живым, ум — более быстрым. Более того, новое чувство, принадлежащее уже не физическому организму, развивается в нем.

Он не только воспринимает мысли гипнотизера, что бывает и при явлениях внушения, которые необходимо причислить уже к явлениям сверхфизическим, — но ясновидящий может читать мысли присутствующих, видеть сквозь толстые стены, проникать на сотни лье в дома, где он никогда не бывал, и в интимную жизнь людей, которых никогда не знал. Глаза его закрыты и не видят ничего, но дух его видит несравненно дальше и лучше, чем открытые глаза, и свободно проносится — по всем видимостям — в пространстве.{8}

Таким образом, если ясновидение с точки зрения тела — состояние анормальное, то с точки зрения духа это состояние вполне нормальное, только поднятое на высшую ступень. Ибо сознание ясновидящего стало глубже и кругозор его несравненно шире. «Я» человека осталось то же, но оно перешло на высший план, где его взор, освобожденный от ограничений физических органов, охватывает несравненно более широкие горизонты.{9}

Следует заметить, что некоторые сомнамбулы, подвергаясь пассам магнетизера, чувствуют себя залитыми волнами все более и более яркого света, тогда как пробуждение кажется им тягостным возвратом в темноту.

Внушение, чтение чужих мыслей, способность видеть на расстоянии, это уже факты, доказывающие независимое состоянии души, и они переносят нас выше физического плана вселенной, не заставляя нас покидать этот план.

Ясновидение отличается бесконечными разновидностями и являет собою гораздо большее число состояний, чем бодрствующее сознание. По мере того, как человек поднимается по ступеням ясновидения, явления становятся все более редкими и все более необыкновенными. Приведем лишь главные из этих состояний. Созерцание прошедшего (retrospection) есть видение прошлых событий, сохраненных в астральном свет. Прорицание (divination) есть предвидение будущих событий или путем проникновения в мысль живых людей, содержащую зачатки будущих поступков, или под высшим оккультным влиянием, когда в живых образах развертываются перед душой ясновидящего будущие события. В обоих случаях это — проекции мыслей в астральном свете. И, наконец, экстаз, который можно определить как созерцание духовного мира, где добрые и злые духи являются ясновидящему под человеческими образами и сообщаются с ним.

При этом кажется, что душа действительно унеслась из тела, которое коченеет и носит все внешние признаки смерти. Человеческие слова не могут передать — по уверению испытавших экстазы — красоту и великолепие этих видений, и чувство невыразимого единения с Божественной сутью, которую они переживают в это время.

Можно сомневаться в реальности этих видений, но не следует забывать, что раз способности души даже в состоянии ясновидящего сна обостряются в такой сильной степени, логика требует допустить, что в более высоком состоянии душа способна видеть и более высокую реальность.

В будущем люди признают за трансцендентными способностями человеческой души великое общественное значение и поставят их под контроль науки, опираясь при этом на воистину всемирную религию, открытую для всех истин. И тогда наука, обновленная истинной верой и духом милосердия, будет уверенно ориентироваться в тех сферах, где умозрительная философия бродит в наше время ощупью и с завязанными глазами.

Да, наука сделается зрячей и мощной в той мере, в какой в нее будет вливаться любовь к человечеству. И возможно, что "как раз через двери сна и сновидения", как говорил Гомер, возвратится изгнанная нашей цивилизацией и безмолвно плачущая под своим покрывалом божественная Психея, чтобы снова овладеть своими алтарями.

Но как бы то ни было, различные явления ясновидения, наблюдавшиеся учеными и медиками XIX столетия, бросают новый свет на роль прорицаний в древности и на множество феноменов с виду сверх естественных, которыми наполнены летописи всех народов. Конечно, необходимо отличать среди них вымыслы от истины, галлюцинации от истинных видений.

Экспериментальная психология наших дней учит не отбрасывать факты, которые входят в пределы возможных проявлений человеческой природы, а изучать их с точки зрения проверенных законов.

Если ясновидение есть способность души, нельзя выбрасывать пророков, оракулов и сивилл в область суеверия. Предсказания могли практиковаться в древних храмах по определенным методам, в целях социальных и религиозных. Сравнительное изучение религий и эзотерических продажи доказывает, что основы этих методов были всюду одинаковы, хотя применение их видоизменялось до бесконечности.

Искусство предсказания потеряло свое значение благодаря тому, что испорченность нравов вызвала всевозможные злоупотребления с одной стороны, а с другой стороны потому, что прекрасные явления в этой области возможны лишь через посредство людей исключительной духовной высоты и чистоты.

Искусство прорицания, как оно являлось в Дельфах, покоилось на тех же основах, и вся внутренняя организаций храма основывалась на этом искусстве.

Как и в великих храмах Египта, прорицание у Греков состояло из искусства и из науки. Искусство состояло из проникновения в отдаленное прошедшее и будущее посредством ясновидения или пророческого экстаза; наука являлась методом вычисления будущего на основаны законов мировой эволюции. Искусство и наука взаимно контролировали одна другую.

Мы не будем говорить о той науке, которая древними называлась генефлиалогия (предсказание по гороскопу), по сравнению с которой средневековая астрология лишь плохо понятый отрывок; упомянем только, что в нее входила эзотерическая энциклопедия, примененная к будущей судьбе народов и индивидуумов. Очень полезная в смысле общих соображений она оставалась довольно проблематичной в применении. Лишь первоклассные умы были способны пользоваться ею. Пифагор проник в глубину этой науки, когда оставался в Египте. В Греции она владела менее полными и менее точными данными; и наоборот, ясновидение и дар прорицания были в Греции развиты довольно сильно.

Из истории известно, что дельфийская прорицания происходили с помощью женщин, и молодых, и старых, которые носили название Пифий и играли пассивную роль ясновидящих сомнамбул. Жрецы давали толкования, переводили и приводили в порядок их прорицания, часто запутанные и неясные, благодаря недостатку развития у сомнамбулы.

Современные историки не видят в дельфийских оракулах ничего иного, кроме эксплуатации народного суеверия с корыстными целями. Но кроме серьезного отношения всего античного просвещенного мира к искусству прорицания при дельфийском храме, многие оракулы, приводимые Геродотом, как например, относящиеся к Крезу и к битве при Саламине, говорят в пользу прорицания.

Как и все в мире, искусство это имело свое начало, свой расцвет и свое увядание. Под конец и сюда примешались обман и испорченность, о чем свидетельствует царь Клеомен, который подкупил главную жрицу Дельф, чтобы лишить Демарата царского трона.

Плутарх написал трактат, в котором старался выяснить причины упадка оракулов. И этот упадок признавался всем античным обществом за большое несчастие.

В ранние эпохи искусство прорицания производилось с религиозной искренностью и с научной глубиной, которые поднимали его на высоту истинного священнодействия. На фронтоне храма виднелась следующая надпись: "познай самого себя", а на входной двери — другая: "да не войдет сюда никто с нечистыми руками". Эти слова говорили каждому входящему, что страсти, ложь и лицемерие не должны переступать через порог святилища, и что внутри храма божественная правда должна царить без всякой примеси.

Пифагор явился в Дельфы после того, как обошел все храмы Греции. Он оставался некоторое время у Эпименида, в святилище Юпитера; он присутствовал при олимпийских играх; он стоял во главе мистерий Элевсиса, где иерофант уступил ему свое первенствующее место. Всюду встречали его, как власть имеющего; ожидали его также и в Дельфах. Искусство прорицания приходило там уже в упадок, и Пифагор решил возвратить ему его силу, глубину и обаяние.

Он появился в Дельфах не столько для поклонения Аполлону, сколько для просвещения его жрецов, для воспламенения их энтузиазма и для пробуждения их энергии. Действовать на них значило действовать на душу самой Греции и подготовлять её будущее.

К счастью, он нашел в храме чудное орудие, словно подготовленное для него Провидением.

Молодая Феоклея принадлежала к коллегии жриц Аполлона. Она происходила из семьи, в которой звание жреца было наследственное. Величавое впечатление святилища, священные церемонии и торжественные гимны, праздники Аполлона пифийского и гиперборейского питали её юность.

Она была, вероятно, одной из тех молодых девушек, которые питают отвращение к тому, что привлекает всех остальных. Они не любят Цереру и боятся Венеры, ибо тяжелая земная атмосфера тревожит их, и физическая любовь, смутно предчувствуемая, кажется им насилием над душой, разбиванием их целомудренного существа.

И наоборот, они необыкновенно чувствительны к таинственным влияниям, к астральным воздействиям. Когда луна освещала темные рощи вокруг Кастальского источника, Феоклея видела по-всюду скользящие белые тени. При дневном свете она слышала голоса. Когда она глядела на лучи восходящего солнца, их световые вибрации погружали ее в экстаз, и ей слышались невидимые хоры. И в то же время она была совершенно равнодушна ко всем внешним проявлениям культа; статуи богов оставляли ее совершенно безразличной, но она испытывала ужас при жертвоприношении животных.

Она ни с кем не говорила о видениях, которые нарушали её сон. Она чувствовала с предвидением ясновидящей, что жрецы Аполлона не обладают тем высшим светом, в котором нуждалась её душа. Но они, с своей стороны, наблюдали за ней, желая склонить ее к роли Пифии. Она же чувствовала себя как бы притягиваемой к высшему мирy, который оставался закрытым для неё. Кто были эти боги, от которых на нее веяло неземным дыханием? Она хотела знать это прежде, чем слепо отдаться им. Ибо больные души испытывают всегда потребность сознавать ясно даже и тогда, когда отдаются высшим силам.

Весь внутренний облик Феоклеи заставляет предвидеть, какое таинственное предчувствие и какое глубокое потрясение должны были взволновать её душу, когда она впервые увидала Пифагора и услыхала его выразительный голос, раздававшийся под колоннадами святилища Аполлона… Она почувствовала присутствие посвященного, которого ждала её душа, она узнала своего Учителя.

Она хотела знать; и она узнает через него, а этот внутренний мир, который она носила в себе, он наконец раскроется перед ней его силою!

И он, с своей стороны, должен был узнать в ней с присущей ему проницательностью ту живую и тонко вибрирующую душу, которую он искал для передачи своей мысли и для внесения нового духа в храм. После первого же взгляда, которым они обменялись, после первого сказанного слова, невидимая цепь связала жреца Самосского с молодой жрицей, которая молча слушала его, жадно воспринимая каждое его слово. Не помню, кто сказал, что лира начинает вибрировать, когда поэт подходить к ней. Так узнали друг друга Пифагор и Феоклея.

На восходе солнца Пифагор вел продолжительный беседы с жрецами Аполлона, носившими название святых и пророков. Он потребовал от них, чтобы и молодая жрица была допущена к этим беседам и была посвящена в его тайное обучение. Таким образом она могла пользоваться уроками, которые учитель давал ежедневно в святилище.

Пифагор достиг в то время полной зрелости. Он носил белые одежды по-египетски и пурпуровую перевязь на лбу. Когда он говорил, его серьезные, глубокие глаза проникали в душу собеседника, вызывая в нем глубокое волнение, и самый воздух вокруг него казался более легким и проникнутым духовностью.

Беседы Самосского мудреца с высшими представителями греческой религии имели очень важное значение. Вопрос шел не только об искусстве прорицания и о вдохновениях, но и о будущем Греции и о судьбах всего мира. Знания и силы, которые он приобрел в храмах Мемфиса и Вавилона, придали ему высокий авторитет. Он имел право говорить как власть имеющий с руководителями Греции, и он выполнил это со всею силою своего гения и со всем энтузиазмом сознанной миссии.

Чтобы просветить и подготовить их сознание, он начал их знакомить с своей юностью, с перипетиями своей борьбы и с египетским посвящением. Он говорил им об этом Египте, усыновившем Грецию, древнем и неизменном как покрытая иероглифами мумия в глубине его пирамид, но владеющим в своих склепах тайнами народов, языков и религии. Он развернул перед их глазами мистерии великой Изиды, земной и небесной, матери богов и человечества. Он провел их через все необходимые испытания и под конец дал им проникнуть вместе с собою в светлую область Озириса.

Вслед за тем, он раскрыл перед ними тайны халдейских магов, их оккультные знания, сохранявшиеся в массивных храмах Вавилона, где они вызывали живой огонь, в котором появлялись образы демонов и богов.

Слушая Пифагора, Феоклея испытывала потрясающие ощущения. Все, что говорил он, отпечатывалось огненными буквами в её сознании, и все это казалось ей одновременно и необычным, и знакомым. Поучаясь у него, она точно вспоминала забытое. Слова Учителя заставляли ее перелистывать страницы вселенной, словно страницы книги. Боги не являлись более перед ней под человеческим ликом, но в своей истинной сущности, которая создает формы и дает душу этим формам. Она возносилась и опускалась вместе с ними в пространстве.

Иногда ей казалось, что она выходить из своих границ и расплывается в бесконечности. Таким образом воображение её проникало в невидимый мир, и те следы его, которые она находила в своей собственной душе, говорили ей, что в нем — истинная реальность, а физический мир не более, как одна видимость. И она чувствовала, что её внутренние глаза скоро раскроются, чтобы непосредственно читать в невидимом.

С этих высот Учитель возвратил ее внезапно на землю, заговорив о несчастиях Египта. Развернув перед её сознанием все величие египетской науки, он показал затем, как она подвергалась вторжению Персов, какие ужасы проникли в Египет вместе с полчищами Камбиза, как разрушались храмы, сжигались на кострах священные книги, как убивались и разгонялись жрецы Озириса, как чудовище персидского деспотизма собрало под свою железную руку все варварские азиатские племена, явившиеся из центра Азии и из глубины Индии для того, чтобы ринуться на Европу. Да этот растущий циклон должен был разразиться над Грецией так же неизбежно, как из скопившихся в воздухе туч неизбежно появляется гроза.

Могла ли раздробленная Греция противостоять этому страшному напору? Народы не могут избежать своей судьбы, если они не бодрствуют беспрерывно и неослабно. И сам мудрый народ Гермеса и его Египет, не разрушился ли и он после шести тысяч лет процветания?

Жизнь Греции, красавицы Ионии, должна быть еще скоротечнее!.. Придет время, когда солнечный Бог покинет этот храм, когда варвары разрушат его, так что камня не останется на камне, и когда пастухи поведут свои стада пастись на развалинах Дельф.

При этих мрачных пророчествах лицо Феоклеи изменилось. Она склонилась к земле и охватив руками ближайшую колонну, с остановившимися глазами, погруженная в свои внутренние видения, походила на гения Скорби, плачущего над погибшей Грецией.

"Но, — продолжал Пифагор — эти тайны должны быть погребены в глубине храмов. Посвященный привлекает смерть или отдаляет ее по своему произволу. Образуя магическую цепь соединенной силы воли, посвященные могут воздействовать и на продление жизни народов. От вас зависит задержать роковой час, от вас зависит процветание Греции, вы можете вызвать в ней сияние Аполлона. Народы формуются по воле своих богов, но боги открываются лишь тем, которые их призывают.

"Что такое Аполлон? Глагол Единого Бога, вечно проявляющийся в мир. Истина есть душа Бога, а свет есть Его тело. Мудрецы, ясновидящие и пророки видят Его; обыкновенные люди видят лишь тень Его. Прославленные духи, которых мы называем героями или полубогами, пребывают среди этого света. Вот истинное тело Аполлона, этого солнца посвященных, и без него не совершается ничто великое на земле. Подобно магниту, привлекающему железо, мы нашими молитвами, словами и деяниями привлекаем божественное вдохновение. От вас зависит осиять Грецию глаголом Аполлона, и тогда Греция преобразится в бессмертном свете!"

Подобными речами Пифагор старался внушить жрецам Дельфийского храма значение их великой миссии. Феоклея поглощала эти речи с молчаливой и сосредоточенной страстью. Она видимо преображалась под чарами мысли и воли Учителя. Среди изумленных старцев она стояла, вся — вдохновение и духовный восторг, с глазами расширенными и сияющими, словно перед ней проносились чудные видения светлых духов.

Однажды она погрузилась в глубокий ясновидящий сон.

Пять старших жрецов окружили ее, но она не чувствовала их прикосновения и не отзывалась на их голоса. Пифагор приблизился к ней и сказал: "Встань и иди, куда посылает тебя моя мысль. Ибо отныне ты будешь Пифией"!

При звуке голоса Учителя дрожь пробежала по её телу, но глаза её оставались закрытыми. Она видела внутренним взором.

— Где ты находишься? — спросил Пифагор.

— Я поднимаюсь… все выше и выше.

— А теперь?

— Я плаваю в свете Орфея.

— Что видишь ты в будущем?

— Великие войны… медные люди… белые победы… Аполлон возвращается в свое святилище и я буду его голосом… Но ты, его посланник, ты покинешь меня… И ты понесешь его свет в Италию.

Ясновидящая с закрытыми глазами говорила еще долго, и звук её голоса был музыкальный, прерывающийся, ритмический. Затем — внезапные рыдания, и она упала как мертвая. Так вливал Пифагор свое чистое учение в её сердце и настраивал его подобно лире для восприятия дыхания богов. Поднятая им на такую высоту вдохновения, она и для него стала факелом, при свете которого он мог измерять свою собственную судьбу, проникать в возможное будущее и направляться в безбрежные пространства невидимых миров. Это животрепещущее доказательство истинности его учений поразило жрецов, вызвало в них энтузиазм и оживило их веру. Отныне храм имел вдохновенную Пифию и жрецов, посвященных в божественные науки и искусства. Дельфы могли снова стать центром жизни и духовной деятельности.

Пифагор оставался среди них целый год и лишь после того, как жрецы были посвящены во всё тайны оккультного учения и Феоклея была вполне готова для своей миссии, — он направился далее, в Великую Грецию.

Глава IV. Орден Пифагора и его Учение

Город Кротон занимал оконечность Тарентского залива. Рядом с Сибарисом Кротон был наиболее цветущим городом южной Италии. Он славился своим дорическим общественным строем, своими атлетами, побеждавшими на Олимпийских играх, своими врачами, соперничавшими с Асклепиадами. Сибариты прославились своей роскошью и негой; Кротонцы, не смотря на свои добродетели, были бы вероятно забыты, если бы они не дали приюта эзотерической философии, известной под именем Пифагорейской секты, которую можно рассматривать как мать школы Платоников и как праматерь всех идеалистических школ. Хотя, не смотря на все благородство последних, праматерь во многом превосходила их. Школа Платоников уже не владеет полным посвящением, а школа стоиков и совсем утеряла истинное предание. Другие системы древней и современной философии — лишь более или менее удачные умозрительные теории, тогда как учение Пифагора было основано на опытном знании и всесторонне проникало в самый строй жизни.

Подобно развалинам исчезнувшего города, мысли Пифагора и тайны его ордена погребены глубоко под землей. Попробуем, несмотря на это, вновь оживить их. Это даст нам проникнуть до самого сердца теософической доктрины, до святая святых религии и философии и, при свете эллинского гения, приподнять край покрывала Изиды.

Было несколько причин, почему Пифагор избрал эту колонию как центр своей деятельности. Его цель была не только передать свое учение группе избранных учеников, но и применить идеи этого учения к воспитанию юношества и к жизни государства. Этот план требовал основания школы для посвящения мирян, чтобы этим путем постепенно преобразовать политическую организацию городов по образцу его религиозного и философского идеала.

Несомненно, что ни одна из республик Эллады или Пелопонеса не допустила бы такого новшества. Философа обвинили бы в заговоре против государства. Греческие города Тарентского залива были менее заражены демагогией и поэтому там допускалась большая свобода. Пифагор не ошибся, надеясь найти благоприятное отношение к своим реформам в Кротонском сенате. Следует прибавить, что намерения его шли далее Греции. Предвидя эволюцию идей, он угадывал падение эллинизма и намеревался внести в человеческое сознание начала научной религии.

Основав свою школу при Тарентском заливе, он распространил эзотерическое учение в Италии и, вместе с тем, в драгоценном сосуде своего учения сохранил для народов Запада самую суть восточной Мудрости. Появившись в Кротоне, который склонялся уже к изнеженной жизни своего соседа Сибариса, Пифагор произвел там истинную революцию.

Порфирий и Ямвлих описывают его первое выступление в Кротоне скорее в роли мага, чем в роли философа. Он призвал молодых людей в храм Аполлона и силою своего необыкновенного красноречия вырвал их из сетей распутства. Он собрал женщин в храм Юноны и убедил их принести свои золотые одежды и драгоценные украшения, в виде дара в этот самый храм, как доказательство полной победы над тщеславием и изнеженностью. Он облекал необыкновенным очарованием строгость своих поучений; из его мудрости вырывалось пламя, вдохновлявшее и заражавшее всех. Красота его облика, благородство осанки, очарование его выразительного лица и голоса, довершали победу. Женщины сравнивали его с Юпитером, а молодые люди с Аполлоном гиперборейским. Он покорял и увлекал толпу, которая изумлялась, слушая его, и против воли начинала любить правду и добродетель.

Сенат Кротона или Совет тысячи встревожился этим влиянием Пифагора. Он призвал его, требуя отчета, какими средствами достигает он такого поразительного господства над умами. Это было для него случаем развить свои идеи воспитания юношества и доказать, что они не только не грозят дорической конституции Кротона, но, наоборот, помогут укрепить ее.

Когда он склонил к своему плану самых богатых граждан и большинство сената, он предложим им создать новое учреждение для него и для его учеников. Это братство посвященных мирян должно было вести общую жизнь в здании, приспособленном для этой цели, но не уклоняться от гражданской жизни. Те из них, которые заслужат звание учителя, допускаются к обучению физическим, психическим и религиозным наукам. Что касается молодых людей, то, оставаясь под контролем главы ордена, они могли быть допущены к различным степеням посвящения в соответствии с их развитием и выработанной волей. Они должны были начать с подчинения правилам общественной жизни, проводя весь день в школе под наблюдением учителей. Те, которые пожелали бы вступить формальным образом в орден, должны были передать свое имущество попечителю, оставляя за собой право получить его обратно. В ордене предполагалось отделение для женщин с параллельным посвящением, но видоизмененным и приспособленным к обязанностям их пола.

Этот проект был принят с энтузиазмом советом Кротона и через несколько лет в окрестностях города возникло здание, окруженное обширными портиками и прекрасными садами. Кротонцы дали ему название храма Муз; и действительно, в самом центре поселения, рядом с скромным жилищем Учителя, возвышался храм, посвященный этим богиням.

Так возник институт пифагорейцев, который сделался одновременно и коллегией этического воспитания, и академий наук, и образцовой общиной, под руководством великого Посвященного. Путем теории и практики, соединением наук и искусств подходили ученики Пифагора к этой науке всех наук, к этой гармонии души и интеллекта с вселенной, которую пифагорейцы считали за скрытую основу и философии, и религии. Школа пифагорейцев представляет для нас высочайший интерес как наиболее замечательная попытка посвящения мирян.

Предвосхитив синтез эллинизма и христианства, она имела целью привить науку к "древу жизни"; она владела внутренним осуществлением истины в душе человеческой, которое одно способно создать глубокую веру. Осуществлена чрезвычайной важности, так как оно создавало живой пример.

Чтобы составить себе понятие, каким образом достигалась эта цель, проникнем вместе с дельфийским учеником в пифагорейскую школу и проследим шаг за шагом его посвящение.

ИСПЫТАНИE

Белое жилище посвященных возвышалось на холме среди кипарисов и олив.

Снизу, идя по берегу моря, можно было видеть его портики, его сады, его гимназиум. Храм Муз возвышался своими полукруглыми колоннами, воздушными и изящными, над обоими крыльями главного здания. С террасы наружных садов открывался вид на город, на его гавань и на место общественных собрании. Вдали расстилался залив среди острых прибрежных скал, словно в чаше из агата, а на горизонте сверкало ионическое море, замыкая его своей лазурной линией. От времени до времени из левого крыла здания выходили женщины в разноцветных одеждах и, следуя одна за другой по кипарисовой аллее, спускались к морю. Они направлялись к храму Цереры. Из правого крыла выходили мужчины в белых одеждах, направляясь вверх к храму Аполлона. И в этом крылось большое очарование для молодого воображения искателей истины, что школа посвященных находилась под покровительством двух божеств, из которых одна, великая Богиня, обладала глубокими тайнами Женщины и Земли, а другой, солнечный Бог, раскрывал тайны Мужественности и Неба.

Эта маленькая община избранных как бы освещала собой раскинувшийся внизу многолюдный город. Её светлая ясность привлекала благородные инстинкты юности, но не легко было проникнуть в её внутреннюю жизнь, и все знали, как труден доступ в среду немногочисленных избранных. Простая живая изгородь служила защитой для садов, прилегавших к пифагорейским зданиям, и входная дверь оставалась весь день открытой. Но у двери возвышалась статуя Гермеса, и на цоколе её виднелась надпись: Eskato Bйbйloп, прочь непосвященные! Все подчинялись этому приказанию.

Пифагор с большим трудом допускал новичков, говоря "что не из каждого дерева можно вырезать Меркурия". Молодые люди, желавшие вступить в общину, должны были пройти через период испытания. Рекомендованные или родителями, или одним из учителей, они получали вначале доступ лишь в пифагорейский гимнастический зал, где новички упражнялись в различных играх.

С первого же взгляда молодой человек замечал, что этот зал совсем не походил на такое же гимнастическое учреждение в городе: ни громких криков, ни буйных проявлений, никакого признака бахвальства или тщеславного выставления своей силы, своих мускулов атлета; здесь царствовали вежливость, изящные манеры и взаимное доброжелательство среди молодых людей, которые или прогуливались парами под сенью портиков, или предавались играм на арене. С ласковой простотой приглашали они новичка принять участие в их беседах, никогда не позволяя себе любопытных взглядов или насмешливой улыбки.

На арене упражнялись в бегах и в метании дротиков. Там же происходили воинственные упражнения в виде дорических танцев, но Пифагор строго запрещал в своей школе единоборство, говоря, что рядом с развитием ловкости это вводит в гимнастические упражнения элемент гордости и озлобления; что люди, стремящиеся к осуществлению истинной дружбы, не должны позволять себе сваливать друг друга с ног и кататься по песку подобно диким зверям; что истинный герой должен биться с мужеством, но без ярости, и что озлобленный человек предоставляет все преимущества над собой своему противнику.

Новичок узнавал эти правила из уст юношей пифагорейцев, которые спешили сообщить ему эти крупицы усвоенной мудрости. Одновременно с этим, они приглашали его свободно высказаться и не стесняясь оспаривать их мнения. Поощренный их предупредительностью, новичок не замедливал раскрыть свою истинную природу. В восторге, что его так любезно слушают, он начинал разглагольствовать.

В это время начальники зорко наблюдали за ним, не останавливая его никаким замечанием. Неожиданно появлялся и сам Пифагор, чтобы незаметным образом следить за его жестами и словами. Он придавал особенное значение смеху и походке молодых людей. Смех, говорил он, самое несомненное указание на характер человека и никакое притворство не может украсить смех злого. Он был такой глубокий знаток человеческой наружности, что умел читать по ней до глубины души.{10}

Благодаря подобным наблюдениям, учитель составлял точное представление о своих будущих учениках. Через несколько месяцев приходила очередь решающим испытаниям. Испытания эти были взяты из египетского посвящения, но смягчены и применены к натуре Греков, впечатлительность которых не вынесла бы смертельных ужасов Мемфисских и Фивийских склепов.

Стремящегося к посвящению заставляли провести ночь в пещере, находившейся в окрестностях города, в которой — по слухам — появлялись чудовища и привидения. Не имевших силы выдержать зловещие впечатления одиночества и ночного мрака, отказывавшихся войти или обращавшихся в бегство, признавали слишком слабыми для посвящения и их отправляли назад.

Нравственное испытание носило более серьезный характер. Внезапно, без всяких предупреждений, ученика заключали в келью, печальную и обнаженную. Ему давали доску и короткий приказ: найти внутренний смысл одного из пифагорейских символов, например: "что означает треугольник, вписанный в круг"? или: "почему додекаэдр, заключенный в сферу, является основной цифрой вселенной?"

Он проводил 12 часов в пустой келье наедине с своей задачей, имея лишь кружку воды и кусок хлеба вместо обычной пищи. Затем его вводили в залу собраний, где все ученики были в сборе. Они должны были беспощадно поднимать на смех испытуемого, который, голодный и в дурном настроении, появлялся перед ними подобно осужденному.

"Вот", кричали они, "явился новый философ! Какой у него вдохновенный вид! Он сейчас поведает нам о своих открытиях! Не скрывай же от нас свои мысли! Еще немного — и ты станешь великим мудрецом!" В это время учитель наблюдал за всеми проявлениями молодого человека с глубоким вниманием. Удрученный постом и одиночеством, раздраженный сарказмами, униженный своим бессилием разгадать непонятную задачу, он должен был сделать огромное усилие, чтобы овладеть собою. Некоторые плакали слезами ярости; другие отвечали грубыми словами, третьи бросали доску вне себя от гнева, осыпая бранью и школу, и учителя, и его учеников.

После этого появлялся Пифагор и спокойно заявлял, что юноша, выдержавший так плохо испытание в самообладании, не мог оставаться в школе, о которой он такого нелестного мнения. Изгнанный уходил пристыженный и иногда делался опасным врагом для ордена, как тот знаменитый Килон, который позднее вызвал мятеж против Пифагорейцев и привел их к роковой катастрофе.

Те же юноши, которые выдерживали нападение с твердостью, которые на дерзкие вызовы отвечали разумно и с присутствием духа, заявляя, что они готовы сто раз подвергнуться испытаниям, если это даст им хотя бы малую частицу мудрости, — такие юноши торжественно объявлялись вступившими в школу и принимали полные энтузиазма поздравления от остальным сотоварищей.

ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ — ПОДГОТОВЛЕНИЕ

Жизнь пифагорейского послушника

Только с этого момента начиналось послушничество, называемое подготовлением (paraskйiй), которое длилось не менее двух лет и могло продлиться до пяти лет. Послушники или слушающие (akoustikoп) должны были соблюдать во время уроков абсолютное молчание. Они не имели права ни возражать, ни расспрашивать своих учителей. Они должны были принимать их поучения с молчаливым уважением и долго размышлять над ними в одиночеств. Чтобы внедрить это правило в сознание нового слушателя, ему показывали статую женщины, окутанную белым покрывалом, с пальцем, приложенным к губам. Музу молчания.

Пифагор считал молодежь еще не готовой понимать происхождение и конец вещей. Он думал, что упражнять молодых людей в диалектике и в рассуждении прежде, чем они не прочувствуют смысл истины, значило подготовлять софистов, исполненных претензий. Он стремился прежде всего развить в своих учениках высшую способность человека: интуицию.

Но он не брал для этой цели предметом своих толкований чего-либо трудного и таинственного. Он исходил их естественных чувств, из основных обязанностей человека при его вступлении в жизнь, и показывал соотношение последних с мировыми законами. Запечатлевая в сердцах молодых людей прежде всего любовь к родителям, он расширял это чувство отождествлением идеи отца с идеей Бога, великого Творца вселенной.

"Ничего нет почетнее звания отца", говорил он. "Гомер называл Юпитера королем Богов, но желая показать все его величие, он называл его отцом Богов и людей". Пифагор сравнивал мать с природой, великодушной и благодетельной; как небесная Кибела производит светила, как Деметра зарождает плоды и цветы земли, так питает мать своего ребенка всеми радостями, доступными для него. Поэтому сын должен почитать в своем отце и в своей матери земных представителей этих великих божеств.

Он доказывал, что любовь к родине происходит из любви, которую человек питал в детстве к своей матери. Родители не даются нам случайно, как думает негодующий, но благодаря тому высшему порядку, связанному со всем предшествующим человека, который можно назвать его судьбою. Родителей нужно уважать какие бы они ни были, а друзей своих нужно выбирать.

Вступающим в пифагорейскую школу предлагали соединяться по двое, сообразно душевному сродству. Младший должен был искать в старшем те качества, к которым сам он стремится, и оба товарища должны были возбуждать друг друга к лучшей жизни. "Друг есть наше второе я. Его нужно почитать, как Бога" говорил Учитель.

Насколько по отношению к Учителю пифагорейские правила требовали абсолютного подчинения, настолько же в дружеских отношениях они предоставляли полную свободу; более того, Пифагор делал из чувства дружбы стимул всех добродетелей, поэзию жизни, путь к идеалу.

Таким путем будилась в учениках индивидуальная энергия, мораль оживотворялась и принимала характер поэзии, с любовью принятые правила жизни переставали быть стеснением и служили — наоборот — к утверждению индивидуальности. Пифагор добивался, чтобы послушание было добровольным.

Кроме того, преподавание морали подготовляло к восприятию философии, ибо связь, которая выяснилась между общественными обязанностями и гармонией Космоса, вызывала предчувствие всемирного закона аналогий и соответствий. В этой связи и заключается основа мистерий, оккультного учения и всякой философии. Ум ученика привыкал видеть печать невидимого порядка на всей видимой действительности. Общие правила и краткие предписания раскрывали перспективы этого высшего мира. Утром и вечером ученики пели под аккомпанемент лиры золотые стихи:

Воздай бессмертным Богам благоговейное поклонение

И сохрани затем твою веру…

Комментируя это правило, ученику разъясняли, что Боги, различные с виду, были в сущности одни и те же у всех народов, потому что они соответствуют тем разумным силам, которые действуют во всей вселенной. Благодаря такому понимании, мудрый мог почитать Богов своей родины, имея в то же время совершенно иное представление об их сущности, нежели человек невежественный.

Терпимость ко всем культам; единство всех народов в человеческой эволюции, единство религий в эзотерической науке; все эти новые идеи начинали возникать в уме вновь вступившего ученика. А золотая лира продолжала свои глубокие поучения:

Почитай память благодетельных героев,

Почитай бессмертный дух полубогов.

За этими стихами вступивший начинал различать — как бы сквозь покрывало — божественную Психею, душу человеческую. Небесный путь загорался перед его внутренним взором. Ибо в культе героев и полубогов, посвященный созерцал учение о будущей жизни и тайну мировой эволюции. Эта великая тайна раскрывалась перед учеником не сразу; его подготовляли к её восприятью, говоря ему о целой иерархии превышающих человека существ, называемых героями и полубогами, которые и являются его руководителями и покровителями его жизни. К этому добавляли, что они служат посредниками между человеком и божеством, что через них, проявляя героические качества, он может достигнуть приближения к божеству.

"Но каким образом войти в сношение с этими невидимыми гениями? Откуда происходит душа? Куда уходит она? И зачем эта мрачная тайна смерти?" Вступающий не смел задавать этих вопросов, но их можно было угадать по выражению его лица; вместо ответа, учитель указывал ему на борющихся на земле, на статуи в храме и на просветленные души в небесах, этой "огненной крепости Богов", куда проникнул Геркулес.

В глубине античных мистерий все Боги сводились к единому верховному Богу. Это откровение, понятое до конца, становилось ключом Космоса. Идею эту сохраняли в тайн до посвящения в собственном смысл этого слова. Вступивший не знал о ней ничего. Ему давали лишь предвидение этой истины в отражениях, перенесенных на музыку и на числа. Ибо числа, поучал Учитель, заключают в себе тайну вещей, а всемирная гармония есть совершенное выражение Бога. Семь священных ладов, построенных на семи нотах семиструнника, соответствуют семи цветам света, семи планетам и семи видам существования, повторяющимся во всех сферах материальной и духовной жизни, начиная с самой смиренной и кончая самой великой. Мелодии этих ладов, введенные в душу ученика, должны были настраивать ее и делать ее настолько гармоничной, чтобы она могла ответно вибрировать на каждое дуновение истины.

Этому очищению души соответствовало и очищение тела, которое достигалось правильной гигиеной и строгой дисциплиной нравов. Побуждать свои страсти было первым долгом посвященного. Кто не привел свою собственную природу в гармонию, тот не может отражать и божественную гармонию.

Но в идеал пифагорейской жизни не входил аскетизм, так как брак рассматривался у пифагорейцев как нечто священное. При этом от учеников требовалось целомудрие, для посвященных же воздержание служило источником силы и совершенства. "Уступать чувственности, значить соглашаться на унижение перед самим собою", говорил Учитель. Он прибавлял, что сладострастие есть иллюзия, что его можно сравнить "с пением сирен, которые, как только приблизишься к ним, исчезают, а на месте их, откуда раздавалось пение, оказываются поломанные кости и окровавленные куски тела на скале, изъеденной морскими волнами; тогда как истинная радость подобная концерту Муз, который оставляет в душе следы небесной гармонии".

Пифагор доверял добродетели посвященной женщины, но относился с большим недоверием к женщине обыкновенной. Одному ученику, который спрашивал Пифагора, когда же ему можно будет приблизиться к женщине, он отвечал: "когда тебя утомит твой покой".

Пифагорейский день распределялся следующим образом: как только пламенный диск солнца выплывал из голубых волн ионического моря, золотые колонны храма Муз, который возвышался над жилищем посвященных, молодые пифагорейцы пели гимн Аполлону, исполняя в то же время священный дорический танец, одновременно и мужественный и торжественный.

После обычных омовении совершалась прогулка по храму в полном молчании. Каждое пробуждение рассматривалось как воскресение в новую жизнь. Начиная свой день, душа должна была сосредоточиться, чтобы в целомудренной чистоте внимать последующему уроку. Под сенью священной рощи ученики группировались вокруг самого Учителя, или вокруг его представителей, и урок происходил в тенистой свежести деревьев или под портиками храма. В полдень произносилась молитва героям и доброжелательным гениям. Эзотерическая традиция утверждает, что добрые духи приближаются к земле вместе с солнечными лучами, тогда как злые духи ищут темноты и появляются только с наступлением ночи. Умеренный обед состоял обыкновенно из хлеба, меда и олив.

Послеобеденное время посвящалось гимнастическим упражнениям, затем урокам, медитациям и внутреннему подготовлению к уроку следующего дня. После заката солнца происходила общая молитва, пели гимн космогоническим Богам, небесному Юпитеру, Минерв, Провидению, Диан, покровительнице мертвых. В это время ладан или иные фимиамы сжигались на алтаре под открытым небом, и звуки гимна, соединяясь с волнами ароматов, тихо поднимались в потемневшем воздухе, когда первые звезды зажигались в глубокой лазури неба. День заканчивался вечерней трапезой, после чего самый молодой из учеников читал вслух, а самый старший пояснял прочитанное.

Так протекали дни пифагорейцев, чистые и ясные, как утреннее небо без облаков. Год вычислялся по большим астрономическим праздникам. Так, возврат Аполлона гиперборейского и празднование мистерий Цереры соединял всех., и вновь вступивших учеников, и посвященных всех степеней, как мужчин так и женщин.

На этих празднествах молодые девушки играли на лирах, замужние женщины в пеплумах пурпурового и шафранного цвета исполняли чередующиеся хоры, сопровождаемые песнями с гармоническими переходами строф и антистроф, которые впоследствии переняла трагедия.

Во время этих торжественных празднеств, на которых, казалось, божественное отражалось и в грации движений, и в проникающей мелодии хоров, молодой ученик проникался предчувствием оккультных сил, могучих законов оживотворенной природы, глубоких тайн прозрачного неба.

Брачные церемонии и погребальные обряды носили более интимный, но не менее торжественный характер.

Иногда устраивалась оригинальная церемония, вероятно для того, чтобы поразить воображение учеников: когда кто-либо из них покидал добровольно школу и возвращался к прежней жизни, или когда ученик выдавал тайну эзотерического учения что случилось один лишь раз, посвященные воздвигали ему гробницу в ограде святилища, как бы для умершего. Совершая эту церемонию, Учитель говорил: "он более мертв чем мертвецы, ибо он возвратился к дурной жизни; его тело двигается среди людей, но душа его умерла; будем оплакивать его". И эта гробница, воздвигнутая живому человеку, преследовала его подобно неотвязной тени, подобно зловещему предзнаменование.

ВТОРАЯ СТУПЕНЬ — ОЧИЩЕНИЕ {11}

Числа. Теогония

Счастливый день, "золотой день", как говорили древние, был тот, когда Пифагор принимал нового ученика в своем жилище и торжественно присоединял его к рядам своих учеников. Последствием этого были непосредственные сношения с Учителем; принятый ученик проникал во внутренний двор, куда допускались лишь одни верные последователи. Отсюда название эзотерические (те, которые внутри), противополагавшиеся экзотерическим (те, которые вне). С этого и начиналось настоящее посвящение.

Откровение состояло в полном, обоснованном изложении оккультного учения, начиная с первооснов, заключенных в таинственной науке чисел, до последних результатов мировой эволюции, до высшего назначения божественной Психеи, души человеческой. Эта наука чисел была известна под различными именами в храмах Египта и Азии, и так как она давала ключ ко всей тайной доктрине, ее тщательно скрывали от непосвященного.

Цифры, буквы, геометрические фигуры и другие начертания, служившие знаками этой алгебры оккультизма, были понятны одному лишь посвященному. Этот последний раскрывал их смысл новому адепту лишь после того, как получал от него клятву молчания.

Пифагор формулировал священную науку в книге, написан-ной его рукой и носившей название: Hiйros Logos, священное слово. Эта книга не дошла до нас, но позднейшее произведение пифагорейцев Филолая, Архита и Гиероклеса, а также диалоги Платона и трактаты Аристотеля, Порфирии и Ямвлиха, знакомят нас с её принципами. И если принципы эти оставались до сих пор непонятными для современных философов, это произошло оттого, что смысл и значение их можно понять лишь путем сравнения всех эзотерических доктрин Востока.

Пифагор называл своих учеников «математиками» потому, что его обучение начиналось с учения о числах. Но эта священная математика или наука принципов была иная, чем та, которой владеют наши ученые и философы: она была одновременно и более трансцендентна и более жизненна, и рассматривала Число не как абстрактное количество, но как существенное и деятельное качество верховной Единицы, Бога, источника Мировой гармонии. Наука чисел была наукой живых сил, божественных качеств в действии, как в мирах, так и в человеке, как в макрокосме, так и в микрокосме. Следовательно, проникая в свойство чисел, схватывая и объясняя их разнообразные сочетания, Пифагор создавал в сущности целую теогонию или обоснованную на разуме теологию.

Истинная теология должна бы заключать основы всех наук. И она может возвыситься до науки о Боге лишь тогда, когда ясно покажет единство и взаимную связь всех остальных наук, лишь тогда, когда станет синтезом, объединяющих их в одно целое.

Такую именно роль играла в древних, египетских храмах наука Священного Глагола, и ее-то Пифагор и формулировал более точным образом под именем Науки Чисел. Она имела притязание обладать ключом жизни и сути бытия. Адепт, направляемый Учителем, начинал с созерцания её начал в своем собствен ном разуме, прежде чем применять эти начала к концентрической необъятности развивающихся миров.

Современный поэт предчувствовал эту истину, когда заставлял Фауста спускаться к Матерям для того, чтобы возвратить жизнь призраку Елены. Фауст хватает магический ключ, земля разверзается под его ногами, он почти теряет сознание, он погружается в пустоту пространства. Наконец он достигает Матерей, которые бодрствуют над первозданными формами великого Целого. Эти Матери не что иное, как числа Пифагора, божественные силы мира.

Поэт передает нам содрогание своей собственной мысли перед этим ввержением в бездну Неисповедимого. Для древнего посвященного, у которого духовное зрение пробуждалось постепенно как новое чувство восприятия, это внутреннее откровение являлось скорее вознесением в центр пламенеющего солнца Истины, откуда он созерцал все существа и формы, брошенные в водоворот жизни божественной эманацией.

Конечно, посвященный не сразу приходил к внутреннему обладанию истиной, к тому могучему сосредоточенью всех сил, которое дает постижение мировой жизни. Для достижения столь трудной гармонии между разумом и волей требовались годы упражнений. Прежде чем овладеть творческим словом, необходимо научиться складывать священный глагол, буквы за буквой, слог за слогом.

Пифагор имел обыкновение давать свои наставления в храме Муз. Сенаторы Кротона построили его по плану и по личным указаниям Пифагора рядом с его собственным жилищем, среди деревьев окружающего сада. Только ученики второй степени проникали туда вместе с Учителем.

Внутри этого круглого храма виднелись девять мраморных Муз; по середине стояла Гестия, закутанная в покрывало, торжественная и таинственная. Левой рукой она защищала пламя очага, правой рукой указывала на небо.

У Греков, точно так же как и у Римлян, Гестия или Веста была хранительницей божественного начала, которое скрыто во всех вещах. Представительница божественного огня имела свой алтарь в храме Дельфов, в Пританеи Афин и при каждом домашнем очаге.

В святилище Пифагора она олицетворяла собою божественную науку или Теософию. Окружавшие ее эзотерические Музы носили — кроме обычных своих мифологических имен — еще имена тех оккультных наук и священных искусств, которые находились под непосредственной охраной каждой из них.

Урания наблюдала за астрономией и астрологией; Полимния владела наукой потусторонней жизни души и искусством прорицания; Мельпомена с своей трагической маской представляла науку жизни и смерти, трансформаций и перевоплощений. Эти три верховные Музы, вместе взятые, олицетворяли собой всю космогонию или небесную физику, Каллиопа, Клио и Эвтерпа являлись представительницами человеческой или психологической науки с соответствующими ей искусствами: медициной, магией и моралью.

Последняя группа — Терпсихора, Эрата и Талия заведовали земной физикой, наукой элементов, камней, растений и животных.

Таким образом сразу перед учеником появлялись сразу все линии наук, начертанные на организме вселенной, и выраженные в лице Муз, освещенных божественным пламенем. Вступив с своими учениками в это тихое святилище, Пифагор раскрывал книгу Глагола и начинал свое эзотерическое обучение.

Эти Музы, говорил он, не более как земной образ божественных сил, духовную красоту которых вы будете созерцать внутри себя. Как они устремляют свои взоры на огонь Весты, из которого все они произошли и который дает им движение, ритм и мелодию, также должны и вы погружаться в центральный Огонь вселенной, в божественный Разум, чтобы вместе с Ним изливаться во все Его видимые проявления".

Затем Пифагор увлекал своих учеников из мира форм и видимостей, уничтожал время и пространство и с могучей силой уносил их с собой в великую Монаду, в самую суть несотворенного Бытия. Пифагор называл ее Единицей, заключающей в себе всю полноту гармонии, которая есть мужское начало всепроникающего Огня, самодвижущийся Разум, нераздельный и непроявленный, творящий преходящий миры, Единый, Вечный, Неизменный, скрытый под многообразием форм, которые приходят, уходят и изменяются.

"Суть вещей ускользает от человека", говорит пифагореец Филолай. "Он познает лишь явления этого мира, в котором конечное сочетается с бесконечным. Как же может он узнать их? Только поскольку существует между ним и остальным миром гармония, единение, общее начало; а это общее начало дает вещам Единый, который вместе с Своей Сутью придает им меру и смысл. Он есть мера, определяющая отношение между объектом и субъектом, тот смысл вещей, посредством которого душа участвует в Разуме Единого".{12}

Но как приблизиться к Нему, Непознаваемому? Видел ли кто-либо руководителя времен, душу солнц, источник разумов? Нет; лишь сливаясь с Ним, можно проникнуть в Его сущность.

Он подобен невидимому огню, действующему из центра вселенной, подвижное пламя которого протекает по всем мирам, приводя во вращение окружность.

Пифагор прибавлял к этому, что дело посвящения состоит в приближении к великому Существу, в уподоблении Ему, в возможном усовершенствовании, в господствовании над всеми вещами посредством разума, в достижении той же активности, какой отличается тот невидимый огонь.

"Ваше собственное существо, ваша душа, не представляет ли из себя микрокосм, малую вселенную? Она полна бурь и несогласий. И задача в том, чтобы осуществить в ней единство гармонии. И лишь тогда Бог проникнет в ваше сознание и лишь тогда вы разделите Его власть и создадите из вашей воли жертвенник очага, алтарь Весты и трон Юпитера!"

Бог, Неразделимая Сущность, имеет своим числом Единицу, которая содержит в ceбе бесконечность, именем — имя Отца, Создателя, или Вечно-Мужеское, знаком — живой огонь, символ Духа, в котором сущность всего. Вот первое из всех начал.

Но божественные способности подобны мистическому Лотосу, появляющемуся перед египетским посвященным, распростертым в своей гробнице, из темноты ночной. В начале это — лишь блестящая точка, затем она раскрывается подобно цветку, и пламенная сердцевина распускается подобно светящейся розе о тысяче лепестков.

Пифагор говорил, что великая Монада действует посредством творческой Диады. С момента проявления Бог двойствен: неразделимая сущность и разделимая субстанция; начало мужеское, активное, животворящее, и начало женское, пассивное, или пластическая живая материя. Диада представляет таким образом слияние Вечно-Мужеского и Вечно женственного в Боге, два основные божественные свойства. Орфей поэтически выразил эту мысль в стихе: "Юпитер одновременно и Супруг и божественная Супруга". Все системы политеизма владели интуитивно этой идеей, изображая Божество то в мужском образе, то в женском.

И эта Природа, вечная, одушевленная, эта великая Супруга Бога — не только та земная природа, которую мы видим, но и невидимая небесная природа, недоступная нашему плотскому зрению, Мировая Душа, первозданный Свет, поочередно — Майя, Изида или Кибела, которая, вибрируя под божественным воздействием, содержит в себе сущность всех душ, идеальные типы всех существ.

Она же и Деметра, земля, проникнутая жизнью, со всеми заключенными в ней телами, в которые воплощаются все эти души. Она же и Женщина, подруга Мужчины.

В человечестве — женщина представляет собою природу, и совершенным подобием Бога является не человек, но мужчина и женщина. Отсюда — их непреодолимое, могучее и роковое влечете друг к другу; отсюда и упоение любви, в котором проносится мечта бесконечного творчества и темное предчувствие, что Вечно-Мужественное и Вечно женственное достигнут совершенного слияния лишь в недрах Бога.

"Отдадим же честь женщине на земле и на небесах", — говорил Пифагор вместе со всеми древними посвященными, — "она дает нам понимание Великой Женщины — Природы. Да будет она её освещенным образом и да поможет она нам постепенно подняться до великой Души, которая зарождает, сохраняет и обновляет; до божественной Кибелы, которая в своей светотканной мантии влачит за собою бесчисленные сонмы душ".