Дубовые леса стонали, бичуемые бурей на склонах горы Каукаион; гром разносился отраженными голосами по обнаженным скалам и заставлял дрожать до самого основания храм Юпитера. Жрецы Зевса сошлись в одном из сводчатых склепов святилища. Они сидели на своих бронзовых креслах и составляли полукруг. Орфей стоял посреди них подобно осужденному. Он был бледнее обыкновенного, но глубокое пламя горело в его спокойных глазах.
Самый древний из жрецов заговорил голосом судьи:
"Орфей, ты, которого называют сыном Аполлона, мы провозгласили тебя первосвященником и царем, мы дали тебе мистический скипетр сына Божия; ты управляешь Фракией помощью священного царственного знания. Ты воздвиг в этой стран храмы Юпитера и Аполлона, и ты зажег в ночи мистерий божественное солнце Диониса. Но известно ли тебе, что угрожает нам? Ты, который знаешь самые страшные тайны, ты, который не раз предсказывал нам будущее и издали беседовал с своими учениками, появляясь перед ними во сне, ты не ведаешь, что творится вокруг тебя. В твое отсутствие мрачные жрицы, вакханки, соединились в долине Гекаты. Ведомые Аглаонисой, волшебницей Фессалии, они убедили начальников племен, обитающих у берегов Эбры, восстановить культ мрачной Гекаты и они грозят разрушить храмы наших Богов и алтари Всевышнего! Возбужденные их пламенными речами, ведомые при свете их мятежных факелов, тысяча фракийских воинов расположились лагерем у подошвы горы и завтра, возбуждаемые кровожадными женщинами, они пойдут на приступ нашего храма. Аглаониса, главная жрица Гекаты, ведет их; это — самая страшная из волшебниц, неумолимая и злобная подобно фурии. Ты должен знать ее! Каков будет твой ответ?.."
"Я знал все это", ответил Орфей, "и все, что ты говоришь, было неизбежно."
"Почему же не сделал ты ничего, чтобы защитить нас? Аглаониса поклялась убить нас на наших алтарях, перед лицом того же Неба, которому мы поклоняемся. Но что станется с этим храмом, с его сокровищами, с твоей наукой и с самим Зевсом, если ты покинешь нас?"
"Разве я не с вами?" ответил Орфей с кротостью.
"Ты пришел, но слишком поздно, — сказал жрец. — Аглаониса ведет вакханок, а вакханки ведут фракийцев. Не молниями ли Юпитера и не стрелами ли Аполлона будешь ты защищаться от них? Почему не позвал ты своевременно фракийских начальников, верных Зевсу, чтобы они раздавили мятеж?"
"Не оружием защищают Богов, а живым словом. И не с начальниками нужно бороться, а с вакханками. Я иду один. Сохраните спокойствие. Ни один непосвященный не проникнет за эту ограду. Завтра же придет конец царству кровожадных жриц. И знайте вы все, которые дрожите перед ордой, предавшейся Гекате, победят не они, а светлые, солнечные Боги. Тебе же, жрец, который усомнился во мне, я оставляю скипетр и венец Иерофанта."
"Что задумал ты сделать?" спросил испуганный старый жрец.
"Я возвращаюсь к Богам… А вам всем привет!"
И Орфей вышел, оставив жрецов в немом изумлении. Внутри храма он разыскал ученика дельфийского храма и, взяв его за руку, сказал:
"Я иду в лагерь Фракийцев. Следуй за мной."
Они пошли под тенью дубов. Гроза удалялась. Сквозь густые ветви сверкали звезды.
"Верховный час для меня настал" сказал Орфей. "Другие понимали меня, ты же меня любил. Эрос — древнейший из Богов, говорят посвященные; у него ключ от всякого бытия. Тебе одному я дал проникнуть в самую глубину мистерий; Боги говорили с тобой; ты видел их!.. Теперь, вдали от людей, лицом к лицу, в верховный час своей смерти, Орфей должен оставить своему возлюбленному ученику руководящее слово своей жизни, бессмертное наследие, чистый огонь своей души.
"Учитель, я слушаю и повинуюсь", сказал ученик Дельфийского храма.
"Идем, — сказал Орфей, — по этой тропинке вниз. Нужно спешить, время не ждет. Я должен застать моих врагов врасплох. Пока мы идем, слушай и запечатлевай мои слова в своей памяти, но сохрани их как тайну."
"Они выжгутся огненными буквами в моем сердце; века не изгладят их."
"Ты уже знаешь, что душа есть дочь неба. Ты взирал на свое происхождение и на свой конец, и ты начинаешь уже вспоминать. Когда душа спускается в тело, она продолжает, хотя и в слабой степени, получать воздействие свыше. И это дуновение свыше достигает до нас в начале нашей жизни через посредство наших матерей. Молоком из своей груди они питают наше тело, дух же наш, устрашенный теснотой телесной темницы, питается душою матери. Моя мать была жрицей Аполлона; в моих первых воспоминаниях я вижу священную рощу, наш храм и женщину, несущую меня в своих объятиях и покрывающую мое тело своими нежными волосами, как греющим покрывалом. Земные предметы и лица людей приводили меня в неописанный ужас. Но как только моя мать брала меня в свои объятия, я встречался с её взором и из него исходило на меня чудное воспоминание о небе. Но этот луч погас в печальных потемках земной жизни. Однажды моя мать исчезла; она умерла, и я не видел ее более, Лишенный её нежного взора, удаленный от её ласк, я ужаснулся перед моим одиночеством. А когда я увидал кровь, стекающую с жертвенного алтаря, я возненавидел храм и спустился вниз, в долины. Уже тогда «вакханки» поразили мою юность. Аглаониса царствовала над ними. Мужчины и женщины — все боялись её. От неё веяло мрачным желанием, и она приводила в ужас. Всех приближавшихся к ней она привлекала роковым образом. С помощью чародейства мрачной Гекаты она привлекала молодых девушек в свою очарованную долину и вводила их в свой культ. В это время Аглаониса заметила Эвридику. Она почувствовала к ней преступное необузданное влечение. Она стремилась увлечь ее в культ вакханок, завладеть её волей и предать ее адским демонам. И уже начала она зачаровывать Эвридику своими соблазнительными обещаниями и ночными чарами.
"Привлеченный каким-то неясным предчувствием в долину Гекаты, я шел однажды посреди густых трав луга, покрытого ядовитыми растениями, и кругом царствовал ужас темных лесов, посещаемых вакханками. Странное дуновение, как бы горячие дыхания желания носились вокруг. Я увидал Эвридику. Она медленно шла, не видя меня, направляясь к пещере, словно зачарованная какой-то невидимой силой. От времени до времени легкий смех доносился из рощи вакханок, иногда странный вздох. Эвридика останавливалась, трепеща, нерешительная, а затем возобновляла свой путь, словно побуждаемая магической властью. ее золотые кудри падали на белые плечи, её синие глаза горели блаженством, тогда как сама она подвигалась к пасти ада. Но я различил спящее небо в её взорах. Я позвал ее, я взял ее за руку, я крикнул ей: Эвридика! куда идешь ты? Как бы пробужденная от сна, она испустила крик ужаса и, освобожденная от чар, упала на мою грудь. И тогда Божественный Эрос покорил нас, мы обменялись взглядами, и Эвридика — Орфей стали супругами навек.
"Вслед за тем Эвридика, прижимавшаяся в страхе ко мне, указала на грот жестом ужаса. Я приблизился к нему и увидал в его глубине сидящую женщину. Это и была Аглаониса. Возле неё небольшая статуя Гекаты из воска, раскрашенная красным, белым и черным, с бичом в рук. Она бормотала волшебный слова, вращая магическое колесо своей прялки, и её глаза, устремленные в пустоту, казалось, пожирали невидимую жертву. Я разбил её прялку, я затоптал Гекату ногами, я пронизал волшебницу взглядом и воскликнул: именем Юпитера, я запрещаю тебе думать о Эвридике, запрещаю под страхом смерти, ибо знай, сыны Аполлона не боятся тебя!
"Приведенная в смятение, Аглаониса корчилась как змея под моим взглядом и наконец исчезла в глубине пещеры, бросив на меня взгляд смертельной ненависти.
"Я увел Эвридику к своему храму. Девушки Эбро{10} в венках из гиацинтов воспевали гименей вокруг нас. Я узнал счастье.
"Луна трижды обогнула небосвод, когда одна вакханка, по наущению Аглоанисы, предложила Эвридике чашу с вином, обещая, что если она выпьет его, перед ней раскроется наука магических трав и любовных напитков. Эвридика — в порыве любопытства — выпила ее и пала, как бы пораженная молнией. Чаша заключала смертельный яд.
"Когда я увидел тело Эвридики, сжигаемое на костре, когда могила поглотила её пепел, когда последние следы её живой формы исчезли, я спросил себя: где же её душа? И я пошел в невыразимом отчаянии, я бродил по всей Греции. Я молил жрецов Самофракии вызвать её душу; я искал эту душу в недрах земли и везде, куда мог проникнуть, но тщетно. Под конец я пришел к пещере Трофонийской.
"Там жрецы вводят смелого посетителя через трещину до огненных озер, которые кипят в недрах земли и показывают ему, что происходит в этих недрах. Уже на пути, подвигаясь вперед, человек приходить в экстаз, и у него открывается внутреннее зрение; он начинает с трудом дышать, у него является удушье, он теряет голос и может говорить лишь знаками. Одни отступают в испуге и возвращаются с полпути, другие упорствуют и умирают от удушья, а большая часть тех, которые возвращаются живыми, сходят с ума. Проникнув до конца и увидав то, что ни одни уста не должны произносить, я вернулся в пещеру и впал в глубокий летаргический сон. Во время этого сна ко мне явилась Эвридика. Она носилась, окруженная сиянием, бледная и нежная как лунный свет, и говорила мне:
"Ради меня ты не побоялся ада, ты искал меня между мертвыми. Я услышала твой голос, я пришла. Я обитаю не в недрах земли, но в областях Эреба, в обители мрака между землей и луной. Я кружусь на краю обоих миров и плачу так же, как ты. Если ты хочешь освободить меня, спаси Грецию и дай ей свет. И тогда мне будут возвращены мои крылья, и я поднимусь к светилам, и ты снова найдешь меня в светлой области Богов. А до тех пор я должна бродить в царстве мрака, тревожном и скорбном"…
"Трижды я хотел схватить ее, трижды она исчезала из моих объятий, неуловимая как тень. Я услышал звук словно от разорванной струны, и затем голос, слабый как дуновение, грустный, как прощальный поцелуй, прошептал: Орфей!"
"При этом звуке я пробудился. Это имя, данное мне её душой, преобразило все мое существо. Я почувствовал, как в меня проник священный трепет беспредельного желания и сила сверхчеловеческой любви. Живая Эвридика дала бы мне блаженство счастья, мертвая Эвридика повела меня к истине. Из любви к ней я облекся в льняные одежды и достиг великого посвящения и жизни аскета. Из любви к ней я проникнул в тайны магии и в глубины божественной науки; из любви к ней я прошел через пещеры Самофраксия, через колодцы Пирамид и через могильные склепы Египта. Я проникал в недра смерти, чтобы найти в ней жизнь. И по ту сторону жизни я видел грани миров, я видел души, светящиеся сферы, эфир Богов. Земля раскрыла передо мной свои бездны, а небо — свои пылающие храмы. Я исторгал тайную науку из-под пелен мумий. Жрецы Изиды и Озириса выдали мне свои тайны. У них были только их Боги, у меня же был Эрос. Его силою я говорил, пел и побеждал. Его силою я проник в глаголы Гермеса и Зороастра; его силой я произнес глагол Юпитера и Аполлона!"
"Но последний час, верховный час моего служения пробил… Я должен еще раз спуститься в ад, прежде чем подняться в небеса. Внимай, дорогое дитя моего сердца: ты понесешь мое учение в храм дельфийский, к трибуналу Амфиктионов. Дионис — солнце посвященных; Аполлон будет светом Греции; Амфиктионы — хранителями его правосудия".
Иерофант и его ученик достигли долины у подножия горы. Перед ними раскрылась лужайка, окаймленная темными массами деревьев, и на ней раскинутые палатки и люди, спящие на земле. В глубине леса погасающие костры и догорающие факелы. Орфей продвигался спокойным шагом посреди спящих фракийцев, уставших от ночной оргии. Ночная стража спросила его имя.
"Я вестник Юпитера; позови своих начальников."
"Жрец храма!" — Этот крик ночной стражи пронесся тревожным кличем по всему лагерю. Все вскочили, начали вооружаться, переговариваться; засверкали мечи, появились начальники; окружили первосвященника.
"Кто ты? Зачем пришел ты сюда?"
"Я посланник храма. Вы все: цари, начальники и воины Фракии, откажитесь от борьбы с сынами света и признайте божественность Юпитера и Аполлона. Сами Боги говорят с вами моим устами. Я пришел как друг, если вы выслушаете меня; как судья если вы откажитесь внимать мне."
"Говори" — сказали начальники.
Стоя под большим вязом, Орфей стал говорить. Он говорил о величии Богов, о красоте и очаровании божественного света и о той чистой жизни, которую он вел наверху с своими братьями посвященными, под покровительством великого Урана, о сияющей истине, которую он желал сообщить всем людям; он говорил, обещая утишить все распри, исцелить все болезни, открыть семена, которые произведут наиболее прекрасные плоды земли и еще более драгоценные семена, которые дадут плоды высшей жизни: радость, любовь, красоту. И по мере того, как он говорил, его глубокий и нежный голос, звучавший, как струны лиры, проникал все глубже в сердца потрясенных фракийцев. Из глубины лесов любопытные вакханки подвигались все ближе и ближе с разных сторон, освещенные факелами, которые они держали в руках. Едва прикрытые кожей пантеры виднелись их смуглые тела, а глаза их, в которых отражалось пламя факелов, сверкали сладострастием и жестокостью. Но постепенно успокоенные голосом Орфея, он опустились к его ногам, как укрощенные звери. Одни мучимые раскаянием, смотрели в землю мрачным взором; другие слушали как очарованные. И взволнованные фракийцы говорили друг другу: "Его устами говорит сам Бог, сам Аполлон очаровывает вакханок!"
Между тем, из глубины леса Аглаониса следила за всем происходившим. Мрачная жрица Гекаты, видя неподвижных фракийцев и вакханок, подчинившихся более могучей магии, чем её собственная, почувствовала победу неба над адом и поняла, что её власть рушится от могучего слова божественного посланника. И застонав от ярости, она бросилась к Орфею.
"Вы говорите, что он Бог? А я говорю вам, что это Орфей, такой же человек, как и вы, чародей, обманывающий вас, тиран, подбирающийся к вашей царской власти… Бог, говорите вы? Сын Аполлона? Он, этот жрец? Этот гордый первосвященник? Бросайтесь на него! Если он Бог, пусть защитить себя… А если я обманываю вас, пусть разорвут меня!"
За Аглаонисой следовало несколько начальников, возбужденных её волшебными чарами и воспламененных её ненавистью. Они бросились на Иерофанта. Орфей упал, пронзенный их мечами. Он протянул руку своему ученику и сказал:
"Я умираю, но Боги не перестанут жить"!
Произнеся эти слова, он испустил дух. Склонившись над его телом, фессалийская волшебница, вид которой напоминал Тизифону,{11} с дикой радостью выжидала последний вздох Орфея и готовилась уже вынимать его внутренности, чтобы по ним составить свои прорицания; но каков же был испуг Аглаонисы, когда, при неверном свете факелов, она увидела, что жизнь снова появилась на лице мертвеца, его глаза раскрылись во всю ширину, и взгляд, глубокий, нежный и в то же время страшный, остановился на ней… И в последний раз губы его зашевелились, и странный, неземной голос явственно произнес знакомое мелодическое имя:
"Эвридика!"
Перед этим взглядом и перед этим звуком устрашенная жрица отступила в ужасе, восклицая:
"Он не умер! Они будут меня преследовать! Орфей… Эвридика!"
И выкрикивая эти слова, Аглаониса исчезла, словно бичуемая фуриями. Обезумевшие вакханки и охваченные ужасом фракийцы разбежались, испуская крики ужаса и печали.
Ученик остался один около тела своего учителя. Когда бледный луч Гекаты скользнул по окровавленным одеждам и по бледному лицу убитого Орфея, ученику почудилось, что вся долина, реки, горы и леса испускают стоны подобно одной необъятной лире. Тело Орфея было сожжено жрецами, а урна с пеплом отнесена в отдаленное святилище Аполлона, где ему поклонялись наравне с светлым Богом. Ни один из возмутившихся не осмелился подняться к храму Каукаиона.
Предание Орфея, его наука и его мистерии распространились по всем храмам Юпитера и Аполлона. Греческие поэты говорили, что Аполлон почувствовал ревность к Орфею, ибо последнего призывали даже чаще, чем его самого. В действительности же, когда поэты воспевали Аполлона, великие посвященные призывали душу Орфея — спасителя и пророка.
Позднее фракийцы, обращенные в религию Орфея, стали утверждать, что Орфей спускался в ад, чтобы найти там душу своей супруги, и что вакханки, ревнуя к его непреходящей любви, растерзали его в куски, и что голова его, брошенная в Эбро и уносимая его бурными волнами, продолжала взывать: "Эвридика! Эвридика!"
Таким образом Фракийцы прославляли как великого пророка того, которого сами же убили как преступника. Мученической смертью его они были обращены к той религии, с которой враждовали пока он был жив. Так проникал дух Орфея, таинственно разливаясь по невидимым артериям святилищ и тайного посвящения, в сознание Эллады. Боги приходили в согласие под звуки его голоса подобно тому, как в храме хор посвященных поет в согласии с невидимой лирой, и — душа Орфея стала душой Греции.