Пути любви
I
Что случилось с Джакомо Матеотти? Ланни купил все газеты, какие мог найти, и прочел сообщения. Итальянское правительство утверждало, что социалистическому депутату выдана была виза в Австрию и что он, вероятно, тайно направился в Вену. В утренних газетах были сообщения о сыне известного американского фабриканта оружия, высланном из Рима за антиправительственную деятельность; он выехал в автомобиле во Францию со своей спутницей, мадам де Брюин.
Необходимо было прежде всего протелефонировать Бьюти и сообщить, что все в порядке, а также послать телеграмму отцу. Эта история имела одну неприятную сторону, о которой Ланни не догадывался, пока об этом не заговорила Мари: им придется остановиться в разных отелях. Он впутал ее в публичный «скандал». Их отношения, которые до сих пор оставались тайными и доставляли им столько радости, теперь стали темой для сплетен и пересудов; и от этого они стали чем-то тягостным, опасным и предосудительным. Будь Мари «красной» или хотя бы «розовой», каким теперь, очевидно, становился Ланни, она, быть может, пошла бы напролом, сказала бы — да, он мой возлюбленный. Это длится уже четыре года; ну и что же? Но Мари, как всякая благовоспитанная француженка, была рабой предрассудков. Ее друзья будут в ужасе, семья ее мужа будет в ужасе, а потому в ужасе была и сама Мари.
В мирном течении их любви это было своего рода вулканическое извержение. Когда Ланни попытался вступить со своей подругой в спор, Мари воскликнула: — Сейчас сюда налетят репортеры. Что тогда будет?
— Я расскажу им о Матеотти.
— И они увидят, что мы живем в одном отеле?
Ланни не мог изменить светский кодекс приличий, поэтому он отвез ее в один отель, а сам остановился в другом. Первым делом он послал длинную телеграмму Рику, затем телеграмму Золтану, а после этого протелефонировал Лонгэ в Париж и сказал ему, чтобы он не верил слухам о бегстве Матеотти в Вену. Нет ни малейшего сомнения, что его похитили.
Тем временем репортеры разыскали высланного американца; они поджидали его на границе, но не думали, что он может прибыть так скоро. Он успел только вымыть лицо и побриться, а затем пришлось пригласить их в номер. Он говорил с ними о несокрушимом мужестве Джакомо Матеотти и о гнусностях режима, установленного в Италии Бенито Муссолини. Нет, он не социалист, у него нет достаточных познаний, чтобы сказать, кто он такой, но он знает цену стойкости и честности и он воочию видел, какая страшная участь ожидает современное государство, когда бандиты захватывают власть и пользуются ею, чтобы отравлять умы и извращать моральные понятия человечества.
II
Ланни заснул крепким, продолжительным сном. Когда он открыл глаза, было утро. Его первая мысль была о Матеотти, и он позвонил, прося принести газеты.
Вместе с газетами ему подали записку от Мари. Он вскрыл ее и прочел:
«Дорогой мой!
Сердце мое разрывается при мысли о том решении, которое я вынуждена принять. Я понимаю, у тебя свои взгляды, ты стремишься им следовать, ты не можешь поступать иначе. Я не могу налагать на тебя цепи. Мужчина сам выбирает свою дорогу, и мне ясно, какой выбор ты сделаешь. В душе я не порицаю тебя — я склоняю голову перед судьбой. Напрасно было бы надеяться, что наша любовь может продолжаться при таких обстоятельствах. Во всяком случае, теперь мне уже больше нельзя путешествовать с тобой. Поэтому я ночным поездом уезжаю в Париж. Я полагаюсь на доброту моего мужа и надеюсь, что он не закроет передо мной двери своего дома.
Будь уверен в моей вечной благодарности за любовь, которую ты выказал мне: сердце мое всегда будет с тобой. Да поможет тебе бог найти счастье на том пути, который ты избрал.
Преданная тебе Мари»
Для Ланни это был удар; но это не помешало ему заглянуть в газеты и пробежать телеграммы из Рима. О Матеотти все еще не было известий, и правительство утверждало, что он, по всей вероятности, бежал в Вену; в Италии царило возбуждение, были слухи о восстании против фашистского режима и т. д. Местные газеты сообщали о благополучном прибытии Ланни Бэдда во Францию вместе с его спутницей, мадам де Брюин. Приводились живописные подробности его изгнания и продолжительной поездки, но ничего не говорилось о правительстве соседней дружественной державы. Это предоставлялось таким газетам, как «Юманите», и другим «левым листкам»; и, конечно, всякий, на чье свидетельство они опирались, причислялся к сонму красных.
Ланни вернулся домой, к матери, печальный и присмиревший. Она была готова прижать его к теплой мягкой груди, на которой он мог выплакаться, но он не воспользовался этой возможностью; он был слишком занят чтением газет, которые прибывали в Канны с различными поездами — из Парижа, Лондона и Рима, и писанием длинных писем Рику, Лонгэ и дяде Джессу. Ланни мучила мысль, что Матеотти, быть может, еще жив и, если поднять как следует шум за границей, бандиты, возможно, испугаются и оставят ему жизнь. Разве Ланни не обещал социалистическому депутату сделать все возможное, чтобы истина стала известна всем? Это было почти что обещание у смертного одра, невозможно забыть его. Он располагал множеством фактов, которые узнал из разговоров с журналистами, и считал себя морально обязанным оглашать эти факты, где только возможно. Конечно, чем больше он делал это, тем непоправимее он пятнал свое имя и имя своего отца.
Пришлось написать пространное письмо Робби с объяснениями и извинениями. Золтану он послал список картин, обнаруженных им, описание этих картин и свои предположения относительно цен. Золтан, ничем политически «не скомпрометированный», мог поехать в Рим и продолжать переговоры, которые Ланни не довел до конца. Чтобы наказать себя, Ланни заявил, что не возьмет никакой комиссии за римские сделки.
Своей подруге Ланни написал любовное письмо. Он не пытался оправдать свое поведение и ничего не говорил о Матеотти. Когда они возвращались из Италии, он рассказал ей об итальянском революционере, и ему казалось, что она слушает его сочувственно; но, очевидно, она молчала, боясь возбуждать или волновать его в такой момент, когда ему нужны были все его силы. Простит ли она его когда-нибудь за то, что он нарушил свое обещание, он не может знать, но он любит ее и скоро приедет и сам скажет ей об этом. «А пока, — писал он, — помните, что все скандалы в конце концов забываются. Есть так много свежих, о которых можно судачить».
III
Дело Джакомо Матеотти не сходило с газетных столбцов. Несчастный депутат словно в воду канул, и в парламенте раздавались крики: «Правительство — соучастник убийства!» Муссолини пришлось отказаться от версии, будто его противник бежал в Вену; он заявил в палате, что Матеотти, по видимому, похищен, но никто не знает, где он. Между тем по номеру машины удалось установить ее владельца, и молва называла имена Думини и четырех других преступников. Шум, поднятый вокруг похищения, заставил правительство арестовать их — предполагалось, что они примут кару, как джентльмены, но они не были джентльменами: трое из них сознались, что совершили преступление по приказу Муссолини. Вся страна содрогнулась, а в палате разразилась такая буря негодования, что в течение нескольких дней казалось, будто дни фашизма сочтены.
Пятеро бандитов увезли свою жертву в густой лес, в нескольких милях от Рима. Они сказали, что, может быть, пощадили бы его жизнь, если бы он умолял их об этом, но он держал себя «дерзко». Он воскликнул: «Вы не можете убить меня. Мои дети будут гордиться своим отцом. Рабочий класс продолжит мое дело». И они били его до смерти, искромсали его тело и оставили его непогребенным. Его последние слова были: «Да здравствует социализм!»
Вот какие вести приходили из Рима. Впоследствии убийцы бежали, за исключением Думини, приговоренного к семи годам тюрьмы. Он отбыл два года и был выпущен на свободу. Говорят, он сказал: «Если они приговорили меня к семи годам, то главного зачинщика должны были приговорить к тридцати». Его арестовали снова. Он отрицал, что под «зачинщиком» подразумевал Муссолини, но судьи не поверили ему, и за свой дерзкий язык он поплатился добавочным тюремным заключением на 14 месяцев и 20 дней.
Но время шло, и Ланни надо было как-то строить свою жизнь. Он понял, что он не может свергнуть фашизм, а может лишь сделать жизнь невыносимой для себя и тех, кто любит его. Посол Чайлд, он же «Младенец», выйдя в отставку, вернулся в Соединенные Штаты, где уверял всех, что Муссолини чуть ли не величайший человек современности. Он писал статью за статьей, рекламируя достижения «строителя империи»; статьи эти печатались в еженедельнике, выходившем в количестве двух и даже трех миллионов экземпляров. Какое значение имел слабый голос никому неведомого юноши перед такой рекламой? Ланни вынужден был молчать.
И вот после длительной разлуки Ланни протелеграфировал Мари: «Выезжаю», запаковал свои чемоданы, поцеловал Бьюти в обе щеки и в мягкую теплую шею, заметив при этом, что она продолжает полнеть. Мать была огорчена отъездом сына, но что тут поделаешь; она лишь попросила его быть повнимательней за рулем.
IV
Приехав в Париж, Ланни из осторожности сначала протелефонировал Мари, и Мари сказала, что лучше встретиться в городе. Он назвал ей гостиницу, и она пришла к нему. Мари всегда охватывало ощущение счастья, когда она видела его. Но Ланни заметил, что она побледнела и похудела, и он внутренне казнил себя. On был жесток к ней и нанес ей более тяжелый удар, чем представлял себе.
Мари сказала: — Нет, дорогой, ты ни в чем не виноват. Это рок. Боги ревнивы, они не потерпят, чтобы такое счастье, как наше, было долговечно.
Она не хотела говорить о скандале, о горе ее семьи и мужа; она знала, что для него все это покажется бессмысленным и скучным. Мари сказала — Когда бы ты ни позвал меня, я приду; но ездить с тобой мне больше нельзя. Это ты должен понять.
— Раз ты так говоришь, значит это так, дорогая. Ты не хочешь, чтобы я заехал к вам?
— Это было бы нехорошо по отношению к мальчикам, Ланни. Они, вероятно, все знают.
— Они, должно быть, давным-давно знали. Разумнее всего было бы поговорить с ними откровенно.
— Я не могу, Ланни. Это сыновья Дени, и, когда дело касается их, слово принадлежит ему. В конце концов, ведь это его дом; и он был очень терпим и снисходителен.
Спорить было бесполезно. Мари подвела черту, сказав, что дом принадлежит не ей, а мужу. Пусть Ланни оставит за собой это помещение в отеле, а она будет приезжать, как только он позовет ее. Но их любовь должна быть тайной. Мари не хотела встречаться с друзьями Ланни, так как это напомнило бы им — и ей, — что она та женщина, о которой газеты писали как о спутнице Ланни Бэдда. Да и вообще она не интересуется его друзьями, она считает ошибочными их политические взгляды, она расхолаживает их, она только служит помехой. Единственное исключение — Золтан Кертежи; он не интересуется политикой. Это скромный человек, добрый друг Мари, это полезное знакомство для ее возлюбленного.
Ну что ж, Ланни приспособится к новой жизни. Мари оставалась с ним два-три дня, а затем возвращалась домой к мальчикам. Когда кошка уходит, мышка играет, и мышка-Ланни предавался политическому дебошу, Он звонил Лонгэ или Блюму и ехал слушать их выступления. Он навещал своего красного дядю, свободный брак которого оказался очень удачным. Он встречался с Альбертом Рисом Вильямсом, который только что вернулся из России — из Советского Союза, как там теперь предпочитали говорить, — с чудесными вестями об успехах этой обширной страны: большевикам удалось пробурить нефтяные скважины без помощи Робби Бэдда, Генри Детердинга или Базиля Захарова. Ланни завтракал или обедал с американскими журналистами, только что вернувшимися из какой-нибудь европейской столицы» и слушал рассказы о последних эпизодах мировой борьбы за нефть и сталь. Ведя такой образ жизни, Ланни упивался «опасными мыслями», а затем телефонировал своей возлюбленной, и она приезжала к нему. Она догадывалась, что он дурно себя вел, но не задавала ему никаких вопросов, и ему не приходилось лгать ей.
V
Пуанкаре уже не был премьером, и во Франции был новый премьер, Эррио. Это был «радикал» — слово, имеющее специальный смысл во Франции. Оно не означает противника капиталистической системы, как в Соединенных Штатах; по словам дяди Джесса, оно означает, что во Франции правит уже не «Комитэ де Форж», а — через купленных ими политиков — разношерстные капиталистические группировки. Конечно, слова дяди Джесса не надо было понимать буквально; ведь он всегда старался очернить капиталистическую систему. Но приезжал Робби Бэдд и, по существу, говорил то же самое; не верить обоим было уже труднее.
Как бы то ни было, Эррио стоял за мир. Он хотел эвакуировать войска из Рура и вместе с тем найти надежный путь для того, чтобы Германия платила свои долги и оставалась разоруженной, как она обязалась. Он приехал в Лондон со своим штабом. Состоялся ряд совещаний с Рамсеем Макдональдом и его сотрудниками; государственные деятели сновали взад и вперед между Лондоном, Парижем и Берлином, и чувствовалось, что замышляются великие дела. Об этом писал Рик, который возлагал на эти замыслы большие надежды. Раз будет обеспечен мир, появится возможность думать о постепенном переходе от системы частной промышленности к такой, при которой конечной целью является общественное благо. Рик написал статью на эту тему, звучавшую очень «радикально», в американском, а не во французском смысле этого слова. Ланни полагал, что эта статья понравится его красному дяде, но, увы, по видимому, никто и ничто не могло понравиться дяде, за исключением самого дяди. Прочитав статью, он сказал: — Да, как же, тигр согласится, чтобы у него вырывали зубы, по одному в год, а вырывать будут овцы.
На Лондонской конференции решено было предоставить разрешение всего комплекса вопросов Лиге наций. Все поняли, наконец, что отдельные нации не могут справиться с такими проблемами, а Антанта не выдержит напряжения, вызываемого неудачными попытками. Пусть все народы договорятся между собой не посягать на чужую территорию; если какое-нибудь государство нарушит это обязательство, пусть все объединятся, чтобы покарать нарушителя договоров. Пятая сессия Лиги наций была назначена на сентябрь, и Рик собирался поехать в Женеву, чтобы посылать оттуда корреспонденции в свою газету. Ланни, узнав об этом, стал вспоминать, как чудесно он провел время с Мари в Женеве три года тому назад. Почему бы им не поехать туда снова? Увы, из-за страшной, непоправимой вещи, именуемой «скандалом», Мари не могла ехать в Женеву; она даже не была уверена, что может гостить в Бьенвеню. Ланни пытался спорить, но толку было мало; не было никакой надежды поколебать светский кодекс Франции.
VI
Ассамблея Лиги наций оказалась крупнейшим международным собранием, которое видел Ланни после Парижской мирной конференции. Здесь были дипломаты пятидесяти стран, и многих из них воодушевляла вера в то, что им удастся, наконец, сделать что-нибудь для всеобщего мира. Были журналисты, и многие из них носились с мыслью, что предстоят великие события и что мир увенчает их имена славою. Были пропагандисты, избравшие ассамблею как трибуну, с которой они обратятся к миру. Были люди, которые надеялись, что причиненная им несправедливость будет исправлена, люди, волнуемые напрасными надеждами. Были наблюдатели, искатели курьезов, туристы, предпочитавшие глазеть на живых государственных деятелей, чем на статуи умерших. Старый город часовщиков и менял кишел людьми.
Здешние корреспонденты были все та же «старая братия». Ланни и Рик встречали их из года в год. Сан-Ремо, Спа, Лондон, Париж, Брюссель, Канны, Генуя, Рапалло, Лозанна — перебирать эти названия было все равно, что перечислять королей Англии, которых зубрил в школе Рик, или президентов Соединенных Штатов, которых так никогда и не вызубрил Ланни. Журналисты вспоминали, где они побывали, каких политических деятелей они интервьюировали и даже какие вкусные блюда они ели; они перебирали события прошлых лет: что сказал такой-то, как напился пьяным такой-то, с какой девушкой путался тот или другой. Ланни убедился, что его римские приключения придали ему вес. О нем писали в газетах, и он не был уже никому не известным юнцом. Можно было не соглашаться с его идеями, но идеи у него были, и он отважно за них постоял, поэтому к нему относились с уважением.
Ланни, со своей стороны, никогда не уставал слушать людей, которые разъезжали по всему свету и могли рассказать что-то новое при каждой встрече. Он с наивным почтением воспринимал их мудрость; он радостно впитывал ее и изумлялся, когда мудрость одного противоречила мудрости другого.
Рик увлекался Рамсеем Макдональдом; он писал для читателей, для которых лейбористский премьер был провозвестником нового, преобразователем английской политической жизни. Ланни принял на веру оценку Рика и был очень смущен, когда корреспондент одной из консервативных газет сказал ему, что он знает Рамсея много лет и может сравнить его с детским воздушным шаром; Рамсей изрекает красивые фразы, ни в какой мере не соответствующие действительности, — ему достаточно, что эти фразы вызывают аплодисменты.
Представители держав трудились над так называемым «Женевским протоколом». Инициатором его была Франция, а целью ее было уйти из Рурской области, не слишком явно признав свой провал. Робби писал сыну, что Марианна схватила быка за хвост — неудобное положение для дамы; надо было гарантировать ей, что бык не слишком быстро обернется к ней рогами, если она выпустит хвост. Согласно протоколу все державы обязывались применять санкции к той стране, которая нападет на соседа. Это была новая попытка исправить положение, на которое жаловался Клемансо, говоривший, что немцев в Европе на двадцать миллионов больше, чем следовало бы. Старый тигр, кстати, был еще жив, он жил в маленьком имении на Вандейском побережье; время от времени к нему являлся какой-нибудь журналист, просто чтобы послушать, как он рычит и поносит государственных деятелей, разрушающих завоеванную с таким трудом безопасность его отечества.
VII
Когда Ланни уставал от речей государственных деятелей, от их споров о санкциях и об определении агрессора, он развлекался поисками частных художественных собраний. Среди его женевских знакомых был некто Сидней Армстронг, который три года назад ввел его и Рика в круги Лиги наций. Молодой американец пошел в гору и теперь был видной чиновной фигурой, причем очень гордился работой, выпавшей на его долю в эти дни исторического кризиса. Он был знаком с одним женевским адвокатом, любителем живописи, и, угостив этого адвоката хорошим завтраком, Ланни получил у него сведения о некоторых владельцах ценных произведений искусства. Обычно было достаточно любезной записочки, чтобы открыть доступ к одной из этих коллекций, а там уж можно было и позондировать почву насчет продажи — дело привычное!
Перед отъездом из Женевы Ланни мог уже послать Золтану целый список, а вернувшись домой, он обогатит свою картотеку и разошлет новые описания и — фотоснимки возможным заказчикам.
За день до отъезда из Женевы у Ланни было маленькое приключение. У Армстронга была секретарша, американка, на год или два старше Ланни. Мисс Слоан была спокойная и скромная девушка, очень образованная, с утонченными манерами, — словом, именно такая, какой полагается быть секретарю. Но, кроме того, у нее были качества, не столь необходимые для ее профессии: она была стройна и грациозна, обладала нежными карими глазами и пушистыми каштановыми волосами и носила свитер из мягкой белой шерсти, плотно облегавший се фигуру. Когда Ланни стал расспрашивать о женевцах — знатоках искусства, мисс Слоан отыскала их адреса, и Армстронг заметил, что мисс Слоан знает обо всем лучше его, да и вообще, что бы он делал без нее? Мисс Слоан, разумеется, покраснела как мак, и Ланни решил, что она очень милая девушка.
Перед отъездом он посетил Армстронга, чтобы поблагодарить его и попрощаться. Армстронга ждали с минуты на минуту, и Ланни сидел в его кабинете, а так как там же сидела и мисс Слоан, он рассказал ей об удачных результатах своих поисков. Оказалось, что она прекрасно знает женевский Музей изящных искусств; но она думала, что все значительные произведения искусства сосредоточены в музеях. Для нее было новостью, что большое число их находится в руках частных владельцев. Покупка и продажа их казалась ей крайне увлекательным занятием.
Она как раз собиралась пойти завтракать. Случайно ли, нет ли, Ланни покинул здание Лиги наций почти в ту же минуту. Понятно, что он спросил, не идет ли она завтракать и затем — не может ли он пригласить ее; и понятно, что она была удивлена и колебалась. Ланни сказал: — Почему же нет? — Причин для отказа она не нашла, и они поехали завтракать вместе. Ланни повез ее в дорогой ресторан, где, как он знал, подавали по всем правилам искусства. Конечно, это отнимет время и, того и гляди, отвлечет мысли секретарши от ее прямых обязанностей; Ланни, который сам был секретарем шесть месяцев, не должен был бы так поступать.
Мисс Слоан слышала о его злоключениях в Италии. Но было ли ей известно о его спутнице? Во всяком случае, она ни словом о ней не упомянула. Она сказала, что из всех, кто приезжает в Женеву, итальянцам в наименьшей степени свойственен дух интернационализма; фашисты же просто невыносимы.
Вообще они довольно хорошо понимали друг друга. Заговорили о Матеотти, и ему не пришлось оправдывать свое поведение: она нашла, что иначе он и не мог поступить. Оказалось, что в глазах этой хорошенькой девушки он предстал в ореоле героя, а это, разумеется, приятное ощущение для мужчины, все равно — молодого или старого.
Приятно разговаривать с человеком, от которого не надо скрывать свои мысли. От Мари Ланни приходилось таиться. С отцом и матерью он тоже не мог быть искренним. Эрик Помрой-Нилсон был единственный друг, с которым он мог говорить совершенно откровенно. Он рассказал мисс Слоан о борьбе, которая происходит в его душе, о том, что он и сам не знает, во что верить. Она сказала, что вполне его понимает: мир сейчас стал так сложен. Это согрело сердце Ланни, и он много говорил с ней и отвлек молодую женщину от ее работы на более продолжительное время, чем следовало.
Когда он отвез ее обратно, он сказал ей, какой радостью была для него беседа с ней, и она ответила: — Как жаль, что вы так скоро уезжаете. — Это, конечно, дало ему повод сказать, что он уезжает только завтра и не свободна ли она сегодня вечером? Если да, то не гложет ли он предложить ей проехаться в машине и поужинать в ресторане? Говоря словами одной старой песенки, она сначала ответила, что не хочет, потом, что не может, и, наконец:
— Хорошо, посмотрим.
VIII
Ланни сказал своей новой приятельнице, чтобы она надела теплое пальто, он прихватил в машину теплый плед и повез ее вокруг Женевского озера. Это дорога длиною примерно в девяносто миль; такой поездки не предпринимают, если нет желания познакомиться поближе со своей спутницей. Они любовались прекрасными видами. Спустились сумерки, наступил вечер. Обоим казалось, что они уже много лет знают друг друга. Говорили о природе, искусстве и жизни — но только не о любви, о ней они не осмеливались говорить.
Но когда они уселись за маленьким столиком в уютной нише, оба остро осознали, что случилось. Мисс Слоан поднимала на своего спутника карие глаза, и щеки ее и шея покрывались румянцем. Она снова быстро опускала глаза — она не могла вынести его взгляда. Ланни понял и боялся смотреть на нее, боялся смущать ее. И они пытались снова говорить о проблемах Европы; но бог с ней, с Европой!..
С Ланни случилось то, что случалось уже не раз. Было слишком много привлекательных женщин на свете, и невозможно было любить их всех. У него было достаточно опыта, чтобы знать: независимо от того, что женщина говорит или даже во что она верит, если она любит мужчину, то хочет, чтобы он принадлежал ей всецело и навсегда. Ту кратковременную радость, которую он мог бы ей дать, перевесит боль, которую причинит разлука. «Любите их и бросайте их», — может быть, хорошее правило для черствых сердец, но Ланни был добр и принимал к сердцу судьбу женщин, с которыми сталкивала его судьба.
В данный момент положение было особенно неприятным. Он целый месяц уговаривал Мари приехать в Бьенвеню. Он написал ей, что заедет за ней, и сейчас она готовится к поездке на юг. Он собирался провести в дороге весь следующий день и приехать в Париж поздно вечером; Мари будет ждать его в отеле, краска заиграет у нее на щеках, она раскроет ему свои нежные объятия. Теперь ее образ встал между ним и Дженнет Слоан, разгородив их туманной завесой.
Нет, не может он этого сделать! Он продолжал говорить о проблемах войны и мира, и, когда они вернулись в машину, он укутал ее теплым пледом, но не согрел ее теплом своих объятий. Однако ему было любопытно: кто же она? Одна из тех современных женщин, которые срывают цветы наслаждения? Большинство американок, приезжавших в Европу, приезжали не для того, чтобы блюсти свою девственность. Пока она говорила о проблеме санкций и о плачевных последствиях отказа Америки принять участие в бойкоте агрессора — «это настоящее штрейкбрехерство», сказала она, — мысль Ланни блуждала по боковым тропам. Он думал: «Хотел бы я знать, права ли Бьюти, и должен ли я жениться. Хотел бы я знать, была ли бы мне хорошей женой эта девушка. Может быть, надо остаться и поближе с ней познакомиться. Как я могу решить что-нибудь, если буду вечно спасаться бегством?»
Было поздно, когда они подъехали к пансиону, где она жила. Ночь была безлунная, и уличный фонарь находился на некотором расстоянии. Ланни вышел, подал руку, чтобы помочь ей, и рука ее осталась в его руке; может быть, и естественно пожимать руку друзьям, расставаясь с ними. Он сказал: — Как жаль, что я должен уехать. — Он хотел повернуться и сесть в машину, но почувствовал, что рука ее дрожит, да и его пальцы дрогнули. Вдруг он услышал слабый шепот: — Ланни, я хочу вам сказать одну вещь, — я считаю, что вы лучший из людей, которых я встречала.
— О нет! — крикнул он. В ее голосе была боль, а он не желал так глубоко задеть ее чувство.
— О да! — ответила она. — Поцелуйте меня один разок.
Разумеется, он не мог сказать «нет». Он обнял ее, и губы их встретились в долгом поцелуе.
Но как ни тесно прильнули они друг к другу, образ Мари все еще стоял между ними. Ланни сказал: — Мне очень жаль, дорогая. Если бы только я был свободен. — Этого было достаточно, она быстро прошептала «до свиданья» и побежала к дверям пансиона. Ланни стоял возле машины, склонив голову и мысленно браня себя. Он все равно бранил бы себя, как бы ни кончилось это приключение.