Привычек почти не меняя
I
Летом 1920 года новое бедствие обрушилось на встревоженный мир. Началось с Соединенных Штатов Америки, казалось бы самой благополучной из стран земного шара. Наступил кризис — явление, которого никто, по-видимому, не мог удовлетворительным образом объяснить, таинственный недуг, поражающий мир через каждые несколько лет. Робби излагал свою версию событий: фермеры, обрадованные ростом спроса во время войны, вспахали миллионы акров нови и намного увеличили запасы зерна. Теперь вся эта масса продовольствия не находила сбыта, — то, что люди голодали, положения не меняло, раз им нечем было платить. Фермеры по уши влезли в долги, чтобы купить дорого стоившую землю, а теперь очутились на мели, и добрая половина их лишилась своих участков, которые забрали банки.
И, разумеется, раз фермеры не могли покупать, фабриканты не могли продавать. Фирма Бэдд, потратившая столько усилий, чтобы перековать мечи на плуги, сделала открытие, что людям нечем заплатить даже за лопату. В Аравии, где созданная Робби новая компания нашла месторождения нефти, пришлось прекратить бурение, так как заводы не работали, а фермеры сиднем сидели дома, вместо того чтобы разъезжать на машинах. Время нужды и лишений настало для всех и каждого, и Робби не будет теперь разъезжать по Европе, а останется дома и поможет отцу и братьям выдержать финансовый кризис. Ланни встревожился и написал отцу, что может обойтись пока без его помощи, но Робби возразил, что это сущие пустяки, ведь Ланни живет на доходы «Р и Р». Ловкий роттердамский коммерсант был, кажется, единственным, кто делал сейчас деньги, так как он строил свои расчеты на всеобщем разорении, и действительность показала, что он прав.
Робби, впрочем, не сомневался, что все придет в норму, и очень скоро, так как в Штатах складывается благоприятная политическая обстановка — именно такая, какой он желал. Съезд республиканской партии наметил в президенты человека как раз того сорта, какой им нужен: сенатора Гардинга из Огайо, на которого может положиться деловой мир. Его-то они и собираются провести в президенты, и отныне Америка будет заниматься собственными делами, «просперити» вернется к ней надолго. И Ланни незачем ломать голову над финансовыми и другими подобными проблемами, пусть продолжает заниматься музыкой, а остальной мир предоставит отцу. Робби не знал, что два красных змия недавно заползли в эдем на Ривьере и еще раз соблазнили Ланни отведать запрещенного плода с древа познания.
Об одной вещи Ланни ни словом не обмолвился даже Курту Мейснеру. Дело в том, что все три раза, когда он встречался с Барбарой Пульезе, эти встречи вызывали смятение в его душе и тревожили его совесть: неужто и в самом деле нищета порождается системой, основанной на погоне за прибылью? Тем, что владельцы земли и капиталов гноят свою продукцию и воздерживаются от производства новых товаров, пока не установятся выгодные для собственников цены? Ланни знал, конечно, что ответил бы его отец на такой довод: «Взгляни на предпринимателей, сейчас они разорены, они вынуждены продавать ниже себестоимости. Раз они несут теперь такие убытки, не дает ли это им права на будущие прибыли?» Все это было очень сложно, и Ланни, запутавшись в лабиринте противоречий, не знал, куда повернуть. Имеет ли он моральное право верить в то, что внушает ему отец, а не в то, что ему самому кажется правдой?
II
Срывайте розы, пока не поздно, ловите миг быстрей! Мари де Брюин сообщила день своего приезда, и мысль о ней изгнала из головы Ланни все другие мысли. Она мерещилась ему днем и снилась ему ночью; он считал дни и часы. Его музыка танцевала с ней или спускалась по сельской дороге, одетая в синее летнее платье и шляпу с широкими полями. Он написал ей: «Надень это платье, когда приедешь».
Наступило долгожданное утро, и Ланни вместе со старой дамой поехал на вокзал. Поезд подошел и остановился, и на Мари было платье, которое она носила в их медовый месяц. Приличия ради он чинно пожал ей руку, а когда багаж был благополучно погружен в машину, он отвез мадам Селль к сиротам, о которых она пеклась; она сказала, что дела у нее много и она не будет дома к завтраку. Она тактично позаботилась о том, чтобы и слуг не было дома; а Ланни сказал матери, что вернется не скоро.
Таким образом, в этот день в истерзанной войной Франции было по крайней мере два счастливых существа. Они немного требовали от мира: только чтобы их оставили наедине. Между ними было то полное понимание, без которого немыслима любовь. Его любовь была воплощением нежности и мягкости, а ее — радостной покорности. Они делили и будут делить друг с другом все, что у них есть. Если ему приходила в голову какая-нибудь мысль, величайшим наслаждением для него было поделиться ею с Мари; если с ним что-нибудь случалось, первым его движением было побежать и рассказать ей. Они могли подолгу молчать; быть вместе было уже достаточно. Она была для него воплощением мечты поэта о той,
Кого бы я мог полюбить,
Привычек почти не меняя,
Чтоб разума форт сохранить,
Фантазии стяг развевая.
И для влюбленной четы началась пора долгого безоблачного счастья. Все, даже самые обычные мелочи жизни озарялись ласкающим светом; любовь стала музыкой, она стала поэзией и искусством, танцами и плаванием, прогулкой и ездой в автомобиле, едой и сном и прежде всего — той легкой изящной беседой, которую Ланни, как житель Франции, научился высоко ценить. Все, что они делали, было вдвойне радостно потому, что они находили больше радости в счастье другого, чем в своем собственном.
Видя, что ее сын чувствует себя на седьмом небе, Бьюти принуждена была сдаться. В конце концов, Мари ведь была женщина из общества, она не эксплоатировала Ланни и не сорила его деньгами, не тратила их на драгоценности, меха и дорогие развлечения. Он привез Мари в Бьенвеню, и Бьюти, подвергнув ее осмотру, не могла не признать, что она красива — особенно сейчас, в золотом ореоле счастья. Обе женщины заключили перемирие; если они не могли быть матерью и дочерью или сестрами, то, по крайней мере, могли сотрудничать в сложном деле: удерживать мужчин дома. Кошачьи когти были спрятаны, осиное жало убрано, змеиные зубы не источали яда. Женщины не кололи друг друга намеками на взаимные слабости и недостатки, а помогали друг другу справляться с причудами и странностями этих опасных созданий — мужчин. Большего и нельзя было ожидать от женщин в этом мире ожесточенной конкуренции.
III
Выборы в Соединенных Штатах состоялись в ноябре и кончились избранием кандидата Робби — событие, столь важное, что он написал о нем специальное письмо сыну. Это был своего рода «танец диких» над телом поверженного «идеалиста» из Белого дома. Его личность и его идеи были окончательно скомпрометированы; больной Вудро Вильсон числился еще президентом, но никто уже не обращал на него ни малейшего внимания, если не считать того, что сенат с особым удовольствием отменял вое, что было сделано им, отклоняя всякое требование, исходящее из «детской», как выразился кто-то. Четвертого марта, писал Робби сыну, у кормила правления станут представители делового мира Соединенных Штатов, и уж они покажут, как править современной нацией, идущей в ногу со своей эпохой. Знай наших!
Робби не спрашивал сына, какого он мнения об этих делах; он считал, что сын, естественно, должен соглашаться с ним, и большей частью Ланни соглашался, так как не очень хорошо был осведомлен о положении в стране своих отцов. Робби посылал ему «Литерэри дайджест» — скучнейший еженедельник, заполненный рассуждениями о происходящих событиях. Но Ланни предпочитал раскрыть ноты и сыграть с Куртом какую-нибудь новую вещь.
Мнения о мировых событиях он черпал, главным образом, из английских еженедельников, где печатался Рик и которые тот никогда не забывал посылать в Бьенвеню своему другу.
Рик в ту зиму не приехал на Ривьеру по многим причинам. Во-первых, Ланни не считал себя вправе приглашать гостей в «трудное время»; во-вторых, Нина, согласно плану, родила второго ребенка и нуждалась в уходе, который она получала в семье мужа; в-третьих, здоровье Рика улучшилось, может быть, потому, что дела его пошли на лад. Работа подвигалась успешно, мужество восторжествовало над телесным недугом.
Рик все еще тяготел к театру. Он ездил в Лондон смотреть новую пьесу, а затем возвращался домой, писал о ней статью и посылал ее в какой-нибудь журнал. Найти туда доступ было нелегко. Рик писал Ланни: «Есть сотни людей не менее талантливых, чем я, и они торгуют спичками на Риджент-стрит». Такие замечания придавали письмам баронета ярко-розовую окраску. Все друзья Ланни, по видимому, тянули влево. Или весь мир левел? Если так, то одиноко будет в этом мире сыну коннектикутского оружейного фабриканта!
Пришло письмо от Ганси и Фредди Робинов. Они рассказывали о своих занятиях. Старший брат писал:
«Один из моих учителей дал мне прочесть статью из социалистической газеты об успехах рабочего движения в Италии, и там упоминается имя Барбары Пульезе, как одного из руководителей движения. Учитель дал мне также книгу о кооперации; это очень интересное движение, и я с увлечением читал эту книгу. Я всегда буду вам благодарен за то, что вы дали мне возможность приобщиться к новому для меня миру».
Итак, «красная чума» проникла и в Роттердам! Ланни любопытно было, как отнесется к этому мистер Робин и поднимет ли он такую же бучу, как Робби. И что скажет его любящий сын Ганси, если прочтет в одной из красных газет статью с изобличением нажившихся на войне спекулянтов?
IV
Кризис охватил весь мир, и государственные деятели ничего не в состоянии были придумать. Правительства стран-победительниц, уверявшие свои народы, что скоро настанут хорошие времена, так как немцы заплатят за все, теперь, когда настали плохие времена, объясняли это тем, что немцы не хотят платить. Объяснение очень легкое, и стоило оно недорого.
В Париже состоялась еще одна конференция. Съехались представители правительств, у которых вся жизнь теперь превратилась в сплошную склоку из-за репараций. После совещания в Спа их специалисты только и делали, что совещались с немецкими специалистами о платежных возможностях Германии; было достигнуто соглашение, но союзные правительства остались недовольны установленными цифрами и требовали большего. Немцы твердили, что платить больше не могут; союзники уверяли, что могут, но не хотят.
Эта нескончаемая конференция была перенесена в Лондон. Тут Рик мог и сам проникнуть за кулисы; он делился своими сведениями с другом и посылал ему статьи из газет и журналов, и тот внимательно прочитывал их. Ведь этими вопросами Ланни был поглощен в течение шести наиболее волнующих месяцев его жизни, он думал и спорил о них. Теперь он находил грустное удовлетворение в мысли, что он был тогда прав и мир катится в пропасть — все именно так, как он предсказывал.
Мало было разума на бедной исстрадавшейся планете, мало государственной мудрости, мало обыкновенной порядочности. Люди не в состоянии были совладать с силами, которые вызвал к жизни современный индустриализм; у них даже не было возможности ознакомиться с фактами. Было несколько честных газет, но они находили доступ только к узкому кругу читателей; крупные же органы печати находились в руках капиталистов и внушали людям то, что было в интересах королей стали, оружия, нефти.
Взять хотя бы греко-турецкий конфликт — один из вопросов, о которых в начале 1921 года пререкались в Лондоне государственные деятели. Робби был в курсе дела, так как был кровно в нем заинтересован. И, по своему обыкновению, внезапно он сел на пароход и приехал в Лондон. Ланни он послал телеграмму, предлагая ему приехать туда же. Ланни не поехал: он был слишком счастлив с Мари и ничем не мог быть полезен отцу в нефтяных делах. Робби написал ему на своей портативной машинке несколько слов, которые не хотел доверить стенографистке: «3. здесь, как всегда, за кулисами, но все нити в его руках, — Ланни знал, кто такой «3.» и кто такой «Л. Дж.». — Л. Дж. окончательно ему запродался, и 3. вертит им как хочет. Тебе доставило бы удовольствие послушать, как он декламирует на тему о любви к своей родной стране, а ведь мне известно о концессиях, обещанных ему; он уже сколотил акционерную компанию. Разумеется, никому ни слова обо всем этом».
Ланни почувствовал некоторое смущение, так как рассказал Рику о связи между европейским королем вооружений и английским премьер-министром, а Рик как раз охотился за материалом об интригах вокруг захвата греками турецкой территории. Ланни написал об этом отцу, предлагая остановить Рика, если Робби сочтет это необходимым, но Робби ответил, что Рик не докопается до самых важных фактов, а если и докопается, то факты эти настолько потрясающи, что никто не решится огласить их.
Так и было. Рик добыл факты, но в редакции ему сказали, что издатели откажутся пустить это в набор. Разглашение в печати позорящих фактов карается в Англии очень сурово, и от кары не спасает даже представление данных, неопровержимо доказывающих, что все написанное правда. «А они еще хвастают, что у них свобода слова, — писал Робби. — По воскресеньям в Гайд-парке устраивают спектакль — каждый может влезть на скамью и говорить, что ему вздумается, ругать короля и королевскую фамилию в присутствии нескольких сот бедняков и одного-двух американских туристов. Пусть весь мир убедится, что Англия свободная страна!» Робби Бэдд не чувствовал расположения к правящему классу Англии даже тогда, когда вывозил аравийскую нефть под эскортом английских военных кораблей.
V
Пасхальные каникулы мальчики проводят дома, и долг матери — быть с ними. Не воспользуется ли Ланни этим случаем, чтобы познакомиться с детьми? Ланни понял: точно так же, как он хотел делить все свои переживания и мысли с Мари, так и ей хотелось, чтобы он полюбил ее дорогих мальчиков и понял благодарность и сострадание, которые она питает к мужу. Год прошел с тех пор, как она и Ланни открыли друг другу своя чувства, и их отношения можно было считать устойчивой связью. Ланни сказал: хорошо, превосходно. Они снова поедут гуда и обратно. Это будет повторением счастливой поры их первой близости.
Замок де Брюин носил свое внушительное название оттого, что в течение нескольких столетий принадлежал аристократическому семейству; на самом же деле это была лишь скромная вилла. Как рисовал в своем воображении Ланни, здесь действительно был прекрасный сад, огороженный с северной стороны стеной, по которой, точно виноградная лоза, раскинулись грушевые и абрикосовые деревья. Они теперь были в цвету; цвели также тюльпаны, гиацинты, лилии, крокусы, нарциссы. Все нарядилось для влюбленных, и в их распоряжении было два-три благословенных часа, так как хозяин дома был в городе, а мальчиков ждали только завтра.
Старый дом, построенный из красноватого камня, не лишен был современных удобств. Мари сказала, что семья ее мужа была разорена в дни Панамской аферы и потеряла родовой замок. Дени сам нажил свое состояние, выкупил дом и привел его в порядок для молодой жены.
Де Брюину было за пятьдесят. Это был хорошо сложенный, красивый, седоволосый господин, с темными меланхолическими глазами и бледным аристократическим лицом. Он был изысканно вежлив с Ланни, всем своим обращением показывая, что считает юношу почетным гостем, а не карой, ниспосланной ему за грехи. Они беседовали — это была чисто французская беседа, то есть никто не старался навязать другому свои мысли, но каждый проявлял отпущенную ему меру остроумия или житейской мудрости, и каждый со вниманием выслушивал своего собеседника. Они поговорили о международных событиях, о политике Франции по отношению к друзьям и врагам. Поговорили о крайней неустойчивости в делах, а также о последней выставке в Салоне, об опере и драме; то обстоятельство, что Дени де Брюин командовал огромной армией такси, не мешало ему понимать толк в искусстве. Ланни, если он был в курсе дела, высказывал свое мнение, если нет — слушал, и хозяин мог быть доволен: женщина, носившая его имя, сделала избранником своего сердца юношу скромного и тактичного.
Далее Ланни предстояло завоевать расположение двух мальчиков. Задача оказалась нетрудной: дети были приветливы, хорошо воспитаны. Дени-сыну минуло пятнадцать лет, а Шарль был на год моложе; темноглазые, красивые дети наружностью были в отца, а мягкостью характера — в мать. По французскому обыкновению, они носили чулки, не доходившие до колен, и панталоны, кончавшиеся выше колен, так что оставалась широкая обнаженная полоса, которую атаковали прожорливые комары.
Многие молодые американцы, которых Ланни встречал в Европе, казались ему плохо дисциплинированными и малоразвитыми. Эти два французских подростка были серьезные мальчики, труд они принимали, как свое назначение. Даже во время вакаций они играли на рояле по часу в день и еще час отдавался какому-нибудь полезному чтению. Таким образом, у них было о чем поговорить; а когда Ланни показал им далькрозовские танцы, они нашли его занимательным компаньоном-. Они играли с ним в теннис и однажды взяли его с собой на рыбную ловлю; его представление об этой стороне французской жизни подверглось полному пересмотру — они поймали не менее чем по пять маленьких рыбок.
Мальчики принимали Ланни за друга семьи, и в этом качестве он провел приятную неделю в атмосфере домашнего уюта. А потом Мари сказала ему, что муж ее получил письмо от своей сестры — вдовы, которая приезжает в Париж, и ее необходимо будет пригласить к ним. Дени не решался поделиться с ней своей семейной тайной, а она была особа очень набожная и очень наблюдательная; Мари просила Ланни провести несколько дней в Париже, а затем мальчики вернутся в школу, а Мари — в Канны. В «городе-светоче» никогда не бывает скучно, апрель там прелестный. Салон открыт, а в театрах идут пьесы, о которых Ланни сможет написать Рику. Искусство возрождается, его европейские любители снова становятся космополитами и целыми толпами кочуют из одной столицы в Другую, чтобы посмотреть, какие где есть новые чудеса.