ГЛАВА ПЕРВАЯ
Благие намерения
I
Вот уже три года, как правители Англии, Франции и Германии тянули каждый в свою сторону, истощая свои страны и ничего не выигрывая. И теперь, волею судеб, они очутились в Каннах — у самого порога мисс Эмили Чэттерсворт и в двух шагах от цветочных клумб Бьюти. Французский министр иностранных дел уже много лет был завсегдатаем в салоне Эмили. Бьюти была знакома с секретарем Ллойд Джорджа — Филиппом Керром, будущим маркизом Лотианом, а Ланни встречался с Ратенау, который возглавлял немецкую делегацию. Не рука ли провидения указует двум лэди, полуамериканкам, полуфранцуженкам, чтобы они взяли на себя заботу о Каннской конференции и привели в некоторый порядок европейские дела?
Для заседания был отведен морской клуб, одноэтажное здание с лепными украшениями, с великолепным фасадом и изысканным убранством внутри. Здесь прозвучат громкие речи, люди с черными ящиками будут отщелкивать снимки, журналисты — всюду совать свой нос и вымаливать крохи информации. Но кто думает, что здесь будет проводиться настоящая работа, тот не знает, что такое «высокие сферы». Когда стихнет шум и все эти толпы разойдутся, государственные деятели ускользнут в какое-нибудь тихое убежище, где грациозная хозяйка подаст им чай с миниатюрными сандвичами и одним своим присутствием успокоит их оскорбленные чувства. Здесь они будут любезно разговаривать друг с другом, ссылаться на оппозицию у себя дома и невозможность сохранить свой пост, сделай они слишком много уступок, — так что будьте любезны отдайте нам вот эту полоску пустыни или скиньте какую-нибудь тысячу миллионов со счета репараций!
Бьюти и Эмили всю свою жизнь вооружались для такого рода деятельности. Они знали слабые струнки каждого из этих пожилых джентльменов. Они слышали, как без конца обсуждались все эти проблемы, и хотя они не понимали их, все же могли толковать о них, делая вид, что понимают. Бьюти и Эмили дополняли друг друга, так как Эмили умела разговаривать с людьми образованными и учеными, а Бьюти знала, как обращаться с капитанами нефтяной и военной промышленности, с финансистами. Курт мог многое рассказать о Германии, мог содействовать разрешению труднейшей задачи: заставить англичан и французов, в особенности последних, завязать личные связи со своими бывшими врагами.
Мари де Брюин тоже была допущена к участию в заговоре. Мари далеко не так жаждала встретиться с немцами, как обе американки, но она видела, что те увлекаются задуманной авантюрой и втягивают в нее податливого Ланни; и она была слишком умна и слишком влюблена, чтобы разбивать планы его матери. И, наконец, приехали Рик и Нина. В Бьенвеню строился новый флигель, и гости должны были в нем поселиться. Для Рика было необычайной удачей очутиться в самой гуще крупных событий, и притом без всяких дорожных издержек. Нина мало смыслила в политике, но она была матерью двух младенцев, которых растила отнюдь не для солдатской доли, и весь престиж, который она могла иметь как жена будущего баронета, она готова была употребить для того, чтобы уговорить английских дипломатов в свою очередь уговорить французских дипломатов встретиться за чашкой чая с немецкими дипломатами.
II
Новая вилла не была готова во-время. Какой подрядчик когда-либо соблюдал сроки? Когда приехали Помрой-Нилсоны — инвалид-муж, его веселая молодая жена, два младенца и няня, — их пришлось на несколько дней устроить в отеле, пока в доме не выветрится запах краски. Затем надо было повесить занавеси, привезти из Канн и разместить мебель. Большое удовольствие обставлять дом, но двум женщинам трудно договориться, куда поставить стул или кресло, а некоторые женщины никак не договорятся даже сами с собой. Они то и дело меняют свои решения и ставят стол то у стены, то среди комнаты. Если муж — писатель, ему нет дела, где будет водворен этот проклятый стол, только бы застать его на том же месте в следующий раз, когда он войдет в комнату, и он хотел бы втолковать домашним, что если они навели порядок у него на столе, то тем самым они только отняли у него возможность что-либо найти.
Бьюти предоставила все это Ланни, так как сама она большую часть времени проводила в «Семи дубах», помогая Эмили осуществлять ее планы умиротворения Европы, рассылать письма и телеграммы важным особам, вызывать Софи Тиммонс и других близких друзей и объяснять им, какую роль они должны сыграть в решении великих мировых проблем. Ланни должен был послать тщательно обдуманную телеграмму немецкому министру реконструкции, напоминая ему о знакомстве и заверяя его, что дом его матери на Антибском мысе во всякое время открыт для него как надежное и тихое убежище.
А момент, действительно, был критический, дамы не преувеличивали. Немецкое правительство по сути дела обанкротилось, не получив иностранных кредитов для уплаты по просроченным репарационным долгам; что же теперь предпримет Франция? Пуанкаре и его единомышленники требовали оккупации зарейнских городов, между тем как англичане употребляли все усилия, чтобы убедить французское правительство в пагубности такой политики. В Англии числилось два миллиона безработных, и оживления торговли не предвиделось, а между тем новая война грозила толкнуть значительную часть Европы в объятия большевизма. Тем временем длинные экстренные поезда уже прибывали на станцию Канны и вытряхивали здесь свой груз государственных деятелей и экспертов. Они приезжали из страны туманов и снегов, закопченной миллионом фабричных труб, и вступали в полосу ослепительного солнечного света и напоенного ароматами воздуха. Автомобили мчали их по аллеям, усаженным пальмами, мимо белых или розовых домов с ярко-голубыми жалюзи; они смотрели на скалистые берега, о которые бились пенистыми белыми гребнями сине-зеленые волны Средиземного моря. Восхитительное место для отдыха: элегантные отели и добродушные беспечные люди, театры и казино, где ночи напролет гремела музыка, шла игра и танцы. Полуголодные, полузамерзшие жители северных городов читали об этом в газетах и особенного удовольствия не испытывали. Почему бы политикам не совещаться у себя на родине, вместо того чтобы выбрасывать деньги на пикники?
Один из членов английской делегации объяснил Ланни, что дело вовсе не в погоне за развлечениями; министры даже не замечают окружающих их красот. Но полиция и военные власти опасаются таких съездов в больших городах в теперешние плохие времена. Невозможно уследить за всеми анархистами и смутьянами; нельзя поручиться, что из какого-нибудь окна не застрочит пулемет или с какой-нибудь крыши не будет сброшена бомба. А в маленьких городках, вроде Сан-Ремо, Спа или Канн, полиция знает всех наперечет, здесь у нее есть шансы охранить своих высоких гостей от неприятностей. Франция не желает, чтобы на ее территории убивали иностранных государственных деятелей. Трудно сказать, что оказалось бы большей неприятностью — если бы какой-либо красный фанатик застрелил английского консерватора или какой-либо неразумный патриот бросил бомбу в немца.
III
Ланни довелось близко столкнуться с этой проблемой и способами ее разрешения. Он как-то пошел в селение Жуан за покупками и там. на скамейке у края песчаного пляжа увидел — кого же? Свою «красную» святую, Барбару Пульезе! Он увидел ее и остановился. Она не сливалась с праздничной толпой приморского курорта, а сидела в стороне, пристально глядя в воду, в полном одиночестве. В ярком солнечном свете ее лицо казалось желтоватым, но во всех чертах, как всегда, было какое-то скорбное достоинство; романтик Ланни еще раз решил, что на этом лице отражается вся скорбь человечества: ому хотелось бы, чтобы Марсель воскрес и нарисовал ее.
Если бы Ланни повиновался голосу рассудка, чего уже можно было ожидать от человека в его возрасте, ему, собственно говоря, следовало бы пройти мимо, но Барбара в эту минуту обернулась и увидела его. Волей-неволей пришлось поклониться. А затем уже естественно было спросить:
— Что вы делаете в этой деревне?
— Я была в Каннах, — ответила она, — но полиция выгнала меня.
— Что?
— Они боятся, что я подложу адскую машину под их воровскую конференцию.
— Вы серьезно? Вас выслали из города?
— Мне дали ровно десять минут, чтобы собрать вещи. Хуже того, они выгнали семью рабочего, у которого я жила, и лишили его работы.
— Чорт меня возьми! — сказал Ланни.
— И возьмет, если вы будете стоять и разговаривать со мной, — угрюмо ответила женщина.
Ланни стало жарко, и воротник его серого коверкотового пальто показался ему тесен. Ему хотелось бы сказать: «Поедемте в Бьенвеню, поживите там немного», но он знал, что это вконец расстроило бы планы Бьюти. Он опустился на скамью возле Барбары и с некоторым смущением произнес:
— Послушайте, Барбара, вам, может быть, нужны деньги. Скажите откровенно.
Та покраснела и смутилась. — О, я не могу брать у вас деньги!
— Почему? Ведь вы работаете для вашего дела?.
— Но вы-то ведь не верите в мое дело!
— Это еще неизвестно. Во всяком случае, я верю в вашу честность; и, как вы знаете, мне не приходится много трудиться, чтобы заработать свои деньги.
IV
Опасное слово сказал Ланни и на опасную вступил стезю! Раз начинаешь субсидировать святых, как знать, где остановиться? Святые редко располагают средствами, и, что еще хуже, их друзья обычно такие же бедняки, как они сами; их биографии — непрерывная цепь злоключений. Заботу о них следовало бы предоставить господу богу, который на этот случай создал акриды и дикий мед, а в особо тяжелых случаях посылает манну небесную или творит чудеса с хлебами и рыбой.
Но Ланни был молод, а в этом отношении ему навсегда было суждено остаться ребенком. Он вынул бумажник и сунул триста франков в руки Барбары. Франк потерял две трети своей довоенной покупательной способности, и это был не такой уж щедрый дар, как могло показаться; но для Барбары это было целое состояние, и она смущенно бормотала слова благодарности.
— Куда вы думаете направиться? — спросил он.
— У меня не было никаких планов, так как, откровенно говоря, я осталась без всяких средств. Хотелось бы вернуться в Италию и продолжать работу. Но друзья просят меня переждать, пока не минет опасность.
— Какая опасность? — спросил он.
— Разве вы не слышали о том, что происходит в Италии? Предприниматели нанимают банды хулиганов и избивают друзей народа, а часто и убивают их. Сотни преданных нашему делу рабочих пали жертвой этих бандитов.
— Какой ужас! — сказал Ланни.
— Когда рабочие заняли сталелитейные заводы и решили управлять ими сами, социалистические лидеры заколебались и отказали им в поддержке.
— Но как они могли бы управлять заводами, не имея капиталов?
— Надо было предоставить в их распоряжение все кредиты кооперации, и заводы могли бы тогда работать на полную мощность. Но нет, наши социалисты — рабы «законности»; они надеются овладеть промышленностью с помощью выборов. Наши рабочие видели — не раз и не два, — что политики теряют весь свой пыл, как только становятся депутатами; они кладут себе в карман взятки, которые суют им буржуа. Вы видите, что хозяевам на законность плевать; они не останавливаются перед организованным убийством всех, кто смеет сопротивляться их воле. У них теперь новый рецепт: их наймиты заставляют свои жертвы проглатывать большие дозы касторки, смешанной с бензином или йодом, это вызывает ужасные боли и калечит человека на всю жизнь. Вот что происходит по всей Италии. Я вижу, что ваши капиталистические газеты не очень-то много рассказывают вам об этом.
— Очень мало, — согласился молодой человек.
— Эти бандиты называют себя фашистами; они переняли древнеримский символ ликторов — «фашию», то есть пучок прутьев и топор. Они, видите ли, патриоты. И во имя «священного эгоизма» Италии они подстрекают молодежь устраивать уличные бои и громить помещения кооперативов и рабочих газет. Помните вы того маленького черномазого негодяя в траттории в Сан-Ремо?
— Дутыша? — улыбаясь, спросил Ланни.
— Его самого. Ну, так он теперь член палаты депутатов, один из тех якобы патриотов, которые жаждут восстановить древнюю славу отечества. Свою мерзкую газетку он называет «Popolo d'ltalia» — «Народ Италии», и каждый лист ее пропитан кровью мучеников. Тем не менее для каннской полиции он persona grata[13].
— Он приехал на конференцию в качестве журналиста, но привез с собой банду своих хулиганов. У каждого из них револьвер за поясом. Это, конечно, для того, чтобы охранять его от итальянцев. Французская полиция знает, что он свой и служит тому же самому гнусному делу. Вы видите, мой друг, классовая борьба с каждым часом ожесточается, и людям приходится, даже против своей воли, занимать место по одну или другую сторону баррикады. Вот почему вы должны спросить себя, благоразумно ли вам, человеку привилегированного класса, сидеть на скамье в публичном месте в обществе известного агитатора. Если вы решите, что это вам не подходит, будьте уверены, что я пойму вас и не буду порицать.
V
Конференция открылась в приемном зале морского клуба, и Вальтер Ратенау произнес пространную речь. Она пестрела цифрами, иллюстрирующими трудное положение, в которое попала молодая Германская республика. Эта речь была так убедительна, что раздосадовала представителей союзников, и в середине речи Ллойд Джордж прервал оратора репликой: «Послушать вас, так может показаться, что это мы у вас в долгу!» Реплика, конечно, предназначалась для протокола; завтра же она попадет в газеты, и члены консервативных клубов в Лондоне будут знать, что их премьер говорит с упорствующими врагами надлежащим языком.
Союзники требовали 720 миллионов золотых марок в год и, кроме того, товаров на 1450 миллионов золотых марок. Товары предназначались главным образом для французов. Англичане шептали немцам, что надо согласиться на это предложение, так как правительство Бриана держится на волоске; но упрямый Ратенау непременно хотел произнести свою речь и добивался, чтобы денежные платежи были снижены до 500 миллионов золотых марок. Ни та, ни другая сторона не уступала, и, как обычно, все застряло на мертвой точке.
Тем временем наши миротворцы энергично работали за кулисами. Мистер Керр побывал в «Семи дубах», захватив кое-кого из своих подчиненных, чтобы поговорить об этих вопросах с хозяйкой одного из самых влиятельных салонов Ривьеры. В Каннах была большая английская колония; один английский лорд ввел этот курорт в моду, и англичане высшего круга считали хорошим тоном селиться именно здесь. В Каннах не было недостатка в англичанках, стремившихся послужить своей стране и готовых обидеться, если предпочтение будет отдано американке. Но ведь иногда приходится приносить жертвы во имя патриотизма. Было очевидно, что французы охотнее придут на чай к американке, где встреча с англичанами будет казаться случайной.
Так вырос заговор против выходца из народа, оратора-златоуста с лохматыми черными усами и округлым брюшком — Аристида Бриана. За ним ухаживали, ему льстили, играли на его гуманных чувствах и уговаривали согласиться на временный мораторий и не посылать своих армий в обанкротившуюся Германскую республику. Эмили Чэттерсворт с довольным смешком рассказывала, какой они придумали трюк: они собираются соблазнить французского премьера сыграть в гольф с английским. Не этими ли способами поддерживается политический мир и покой в веселой зеленой стране по ту сторону Ламанша! Ораторы бешено набрасываются друг на друга через длинный стол, разделяющий в палате общин скамьи соперничающих групп. Но затем они уходят со сцены, играют вместе в гольф, пьют виски с содовой… Вот так-то создаются компромиссы и предотвращается гражданская война.
После речи, произнесенной на заседании, немецкий министр реконструкции нуждался в передышке; двое его помощников посадили его в машину и повезли туда, где, говоря метафорически, его усталое чело должны были разгладить опытные по этой части мастера.
Он приехал в Бьенвеню, где встретил прелестную хозяйку, ее умного и полного сочувствия сына, а также молодого немецкого музыканта, который был дважды ранен на войне. Своим присутствием он как бы ручался за этих американцев. И больше никого. Никто не приставал к гостю, никто не пытался показывать его, точно льва в клетке, праздным болтунам. Хорошо, если бы все путешествующие дипломаты, авторы, лекторы и другие лица, которые часто являются жертвой докучных приставаний, находили такое убежище!
Министр попивал чай и закусывал сандвичами. Затем Курт сыграл первую часть бетховенской «Лунной сонаты», которая не имеет ничего общего с лупой, но выражает глубокую жгучую скорбь, гармонировавшую с настроением членов немецкого кабинета в эти дни. Усталый министр откинул свою лысую голову на мягкую спинку кресла и слушал; когда он попросил сыграть еще и сказал, что просит не из любезности, нет, это искренняя просьба, то Курт сыграл несколько маленьких нежных «Песен без слов» Мендельсона. Хотел ли он этим сказать, что евреи занимают почетное место в истории немецкой культуры и что фатерланд ценит их многообразные заслуги? Так или иначе, очень тактично было не заставлять перегруженного политического деятеля слушать слишком шумную, бравурную музыку.
Министра и его друзей просили заходить еще, и они охотно обещали. Очаровательная хозяйка объяснила, что она и ее сын — противники войны и стояли в стороне от нее; у них здесь есть друзья, которые содействуют им в их стараниях помирить бывших врагов. Если бы доктор Ратенау или кто-нибудь из его сотрудников захотел воспользоваться Бьенвеню как местом для встреч, которые не получат огласки, вилла всегда к их услугам. Разумеется, это заинтересовало их, и Бьюти рассказала о миссис Чэттерсворт и других, об англичанах и французах, с которыми они знакомы и которых могли бы пригласить к себе, если понадобится. Немецкий министр, который знал свет, понял смысл предложенной услуги. Она была неоценима в такой критический момент, и, разумеется, никакой цены за нее и не спросят, но впоследствии когда Германская республика прочно станет на ноги, он, может быть, получит надушенную записку с инициалами или с гербом этой приветливой лэди; она напомнит ему о приятной встрече в Каннах и попросит принять ее старого друга и отца ее сына, европейского представителя фирмы Бэдд.
VI
Ланни рассказал Рику о своем разговоре с Барбарой; Рик, газетная ищейка, навострил уши и сказал: — Если это движение распространяется в Италии с такой быстротой, как она говорит, значит, можно получить интересный материал.
— Ужасно! — сказал Ланни.
— Да, события ужасные, но важные. Это ответ предпринимателей коммунизму. Надо приглядеться к этому движению поближе.
— Хочешь, я после конференции повезу тебя в Италию?
— Зачем нам ездить за новостями, если новости сами прикатили к нам? Как ты думаешь, сможем ли мы найти этого Муссолини?
— Итальянцы в Каннах, вероятно, знают его адрес. Это опасный человек, Рик.
— Не для нас. Если он руководит движением, он будет рад рекламе, можешь быть уверен.
На следующее утро Ланни повез своего друга в Старый город, где была большая итальянская колония. Здесь он сказал хозяину одной траттории, что разыскивает человека по имени Бенито Муссолини. Хозяин хмуро посмотрел на него, он явно колебался — говорить или нет; но Ланни объяснил, что английский журналист желает интервьюировать Муссолини, и владелец траттории, наконец, решился сказать, что Муссолини остановился неподалеку, в гостинице «Дом Розы».
Гостиница не оправдывала своего названия; это было убогое, третьеразрядное заведение. Когда Ланни вышел из своей нарядной машины, все соседи вытаращили на него глаза. Ланни спросил у дежурной горничной, можно ли видеть синьора Муссолини; она оглядела его с головы до ног, ушла и вернулась в сопровождении мрачного парня в черной рубашке; как и ожидал Ланни, штаны на месте заднего кармана у него сильно оттопыривались. Ланни объяснил по-итальянски, медленно подыскивая слова, что его друг желает написать для руководящего английского журнала статью о движении, которое создал синьор Муссолини.
— Где же ваш друг? — подозрительно спросил парень, и Ланни объяснил ему, что инвалиду-летчику трудно двигаться, и он выйдет из машины лишь в том случае, если будет уверен, что синьор примет его. Парень направился к дверям и внимательно осмотрел машину и седока. — Я спрошу, — сказал он.
Вскоре чернорубашечник вернулся и попросил обоих посетителей итти за ним. Через большой зал прошли они в заднюю комнату, где было только одно окно. Человек, которого они хотели видеть, сидел в кресле, в углу, в сторонке от окна; кресла, предназначенные для посетителей, были повернуты к свету. Таким образом, он мог их наблюдать, сам оставаясь в тени. Вооруженный чернорубашечник стоял возле окна, а другой — у стены, позади посетителей. Тот, который привел их, остался на страже у дверей. Очевидно, последователи нового движения, называемого фашизмом, избытком доверчивости не отличались!
VII
Бенито Муссолини было около сорока лет. Он был ниже среднего роста, но изо всех сил старался казаться высоким. У него был выпуклый лоб, наполовину лысый череп и меланхолические черные, навыкате, глаза, которые навели бы врача на мысль о зобе. Когда он хотел казаться строгим и внушительным, он сидел прямо и неподвижно, выставляя вперед нижнюю челюсть; но иногда он забывался, и тогда лицо его казалось слабым. Он не встал, чтобы приветствовать посетителей, а остался в той же позе — как бы на троне.
— Eh ben, mousseurs, — сказал Муссолини. Он говорил на плохом французском языке, но, по видимому, не знал этого или, быть может, считал себя выше таких мелочей.
Английский журналист, медленно и тщательно выговаривая французские слова, объяснил, что он, так же как и редактор «Пополо д'Италия», приехал для репортажа о Каннской конференции. Он назвал газеты, для которых писал, и достал свои удостоверения; один из стражей передал их великому человеку.
— Где вы слышали о моем движении? — спросил он.
— У нас относятся к нему с большим интересом, — тактично сказал Рик. — Многие предполагают, что оно может разрешить вопрос о красных.
— Да, вот с этой стороны вам и следует его изучить.
— Я пришел сюда в надежде, что вы дадите мне такую возможность, синьор Муссолини.
Ланни решил не участвовать в разговоре, а заняться изучением итальянца, насколько это позволяла скрывавшая его густая тень. Муссолини расцвел при мысли, что слава его распространилась так далеко, но затем решил, что ему, «роковому» человеку, не пристало думать о подобных пустяках. Англичанин из высшего общества пытается польстить основателю фашизма, чтобы выудить у него интервью! Он холодно заметил: — Сомневаюсь, можете ли вы, англичане, извлечь должный урок из нашего движения: ваш демократический капитализм — плод социального вырождения.
— Возможно, — вежливо сказал Рик. — Но если так, то вряд ли я, как англичанин, способен это осознать.
— Верно, — согласился Муссолини. — Но чем я могу вам помочь?
Для Ланни, которому ничего не оставалось, как слушать и смотреть, стало ясно, что человек этот играет роль, которая очень трудна для него; он остро чувствует свою неполноценность, но изо всех сил пыжится, становится на цыпочки. За его резкостью пряталась неуверенность; его грубость была результатом страха. «Лакейская натура», — подумал Ланни.
Рик невозмутимо продолжал:
— Я слышал противоречивые мнения о вашем движении, синьор. Говорят, что оно носит антикапиталистический характер, а между тем многие капиталисты горячо его поддерживают. Не объясните ли вы мне это?
— Они поняли, что будущее в наших руках, что мы воплощаем в себе жизнеспособные элементы новой пробуждающейся Италии. Мы молодое поколение или та часть его, которая неудовлетворена пустыми словами и формулами, а верит в действие, в завоевание нового счастья.
Основатель фашизма попал на один из своих коньков. Он еженедельно разглагольствовал на эту тему в своей газете. Он разглагольствовал об этом перед своими squadristi — молодыми людьми, побывавшими на войне; им обещали богатство и славу, которых они не получили, и теперь они организовались, чтобы самим поправить дело. Идеи их лидера были причудливой мешаниной из лозунгов синдикалистского анархизма, духовной пищи его юности, и новейшего национализма, заимствованного у поэта-авиатора д'Аннунцио и участников захвата Фиуме. Если верить Барбаре, бывший синдикалист собрал большие суммы для поддержки поэта и воспользовался ими для собственного движения. Бенито Муссолини не склонен был терпеть соперников у своего трона.
VIII
Ему не хватало французских слов для объяснения этих сложных идей, он сплошь и рядом вставлял итальянские, а то и вовсе переходил на итальянский язык. Ланни решился прервать его.
— Извините, синьор, — сказал он, — мой друг не понимает вашего языка, а я, к несчастью, плоховато знаю его. Все же, если вы будете говорить медленно, я попробую перевести ему.
Оратор не хотел признаваться, что он слаб во французском, и снова вернулся к этому языку. Он сказал, что, по его мнению, насилие — признак мужества, и общество, отрицающее насилие, обречено на вырождение.
— Я вижу, что вы читали Сореля, — отважился ввернуть Рик.
— Мне незачем обращаться за идеям: к Сорелю, — ответил Муссолини, резко выдвинув челюсть. — Я был учеником Парето в Лозанне.
Рик спросил у него, не вошло ли у них в обиход насилие как орудие борьбы против рабочих, и оратор, не колеблясь, подтвердил, что он и его «боевые фашии» широко пользуются насилием.
— А когда вы справитесь с красными, что тогда? Что является вашей конечной целью?
— Государство, где различным социальным группам будет отведено надлежащее место и где они будут выполнять предначертанные им функции под руководством своего дуче.
— То есть, под вашим?
— А чьим же еще? — Он опять выпятил подбородок и распрямил плечи. — Или вы думаете, что я к этому неспособен?
Рик сказал — Вряд ли вас интересует мнение представителя вырождающегося общества.
Это была одна из тех реплик, которыми редактор привык перебрасываться в прошлые дни, когда он был социалиствующим интеллигентом и просиживал часами в траттории, потягивая красное вино. На несколько минут Муссолини забыл свою роль рокового человека, которого интервьюируют для потомства: он развалился на своем троне, положил йогу на ногу и пустился в спор с двумя толковыми молодыми людьми, которых можно, пожалуй, обратить в свою веру. — Вам надо поучиться у нас, — заявил он. — Наш фашизм, конечно, не для экспорта, но вам придется поискать лекарство от противоречий, создаваемых буржуазной демократией.
— Да, синьор, — сказал Рик. — Но что если притязания вашего итальянского фашизма столкнутся с притязаниями французского или немецкого империализма?
— Хватит чем удовлетворить всех.
— А чем именно? — Это был коварный вопрос. Возможно ли, чтобы этот проходимец из Романьи замышлял раздел колониальных владений «вырождающейся Британской империи»?
— Мир велик, — сказал Муссолини, улыбаясь, — а предвидеть будущее нелегко. Скажите-ка по совести — ведь когда вы вернетесь домой, вы будете возводить на меня поклепы, как многие другие журналисты?
Это была явная попытка уклониться от ответа, и она удалась.
— Я не того сорта журналист, синьор, сказал Рик. — Я точно изложу, что видел и слышал.
— Разве вы не выражаете собственных мнений?
— Иногда. Но всегда поясняю при этом, что это только мое мнение.
Когда друзья сели в машину, Ланни сказал: — Он произвел на меня впечатление дешевого актера.
IX
Ланни получил письмо от отца. Вот уже два месяца в Вашингтоне заседала новая международная конференция, а для Робби Бэдда это было вроде хронической зубной боли. И что хуже всего, эту боль причиняли ему люди, которым он помог добраться до власти. «Конференция по ограничению морских вооружений» — так именовалось новое предприятие, и американский государственный секретарь наэлектризовал весь мир и чуть не убил этим зарядом электричества Робби: он предложил от имени Соединенных Штатов пожертвовать их морской программой, то есть отказаться от постройки шестнадцати линейных кораблей и исключить из строя почти столько же старых в обмен на такие же уступки со стороны других стран. Эти уступки предполагалось подкрепить соглашением, ограничивающим морские вооружения всех держав определенной пропорцией.
Робби казалось, что режут на куски его собственное тело. Он любил эти великолепные корабли, а еще больше любил скорострельные орудия, изготовленные Заводами Бэдд для вооружения этих кораблей и всех вспомогательных судов. А теперь американское предложение означало, что тщательно и терпеливо подготовленные контракты никогда не будут подписаны. Оно означало, что многие из близких к Бэддам жителей и жительниц Ньюкасла останутся без сладкого к обеду и, во всяком случае, без шелковых чулок и новых автомобилей. Оно означало, что тупые политики и витающие в облаках пацифисты толкают Америку в западню, из которой, кто знает, удастся ли когда-нибудь выбраться. «Эта формула была подсказана Юзу англичанами, — писал Робби, — и западня эта их производства. Настанет день, когда нам понадобятся корабли, понадобятся отчаянно, и мы будем оплакивать их, как бесплодная женщина оплакивает детей, которых она не выносила». Двадцать два года Ланни прожил на свете, и для него было полной неожиданностью, что его отец способен выражаться столь поэтическим слогом.
Да, да, подготовлялось преступление, и никто пе думал его предотвращать. Робби отправился в Вашингтон. Никто его не слушал, так как он торговал оружием, и для всех само собою разумелось, что он думает только о деньгах. Как будто человек не может любить свою работу; как будто он не может любить сделанные им вещи; как будто он не озабочен судьбою государства, которое эти господа призваны защищать! — Наша страна самая богатая в мире, и мы должны иметь величайший в мире флот, чтобы защищать ее; это право мы завоевали и должны его отстоять. Англия дряхла, а Япония бедна, а мы позволяем им дурачить себя и соглашаемся обкорнать наш флот и ограничиться таким количеством судов, какое могут позволить себе они!
Нелегкое дело удовлетворить этих патриотов, — думал Ланни. Здесь, в Каннах, всюду, даже в своем собственном доме, он слышал разговоры о Вашингтонской конференции с точки зрения англичан и французов, и сказалось, что они были так же недовольны, как и его отец. Французы считали ее новой интригой, новым сговором Англии и Америки против их страны. Конференция предлагала ограничить подводный флот, оружие бедных наций. Если Франция на это согласится; командовать будет Англия — и, конечно, она воспользуется своим могуществом, как делала это до сих пор, чтобы помочь Германии околпачить Францию. Бриан побывал в Вашингтоне и слышал критику французского «милитаризма»; по существу там предлагали, чтобы Франция согласилась сократить свою армию. Какие же средства защиты оставят ей? Франция убедила президента Вильсона дать ей гарантию против агрессии, но сенат Соединенных Штатов отказался ратифицировать этот пакт, а теперь хотят отнять у французского народа последние средства защиты.
Так говорил член делегации Бриана в гостиной Бьюти, в Бьенвеню, сидя в том самом кресле, где недавно сидел Ратенау. Он беседовал с Рошамбо, учтивым, очень осведомленным дипломатом, и Мари слушала, глубоко взволнованная тем, что говорил государственный, деятель ее родной страны.
В последние дни Ланни понял, что ей все меньше и меньше нравились маневры обеих американок; то, что им казалось победой, она воспринимала как поражение. После беседы о распрях в Вашингтоне она сказала Ланни: — Лучше мне уехать и провести несколько дней с теткой. Я уверена, что ты меня поймешь.
— Неужели до того дошло, дорогая?
— Просто я не могу больше притворяться, что соглашаюсь с твоей матерью и ее друзьями; а когда я молчу, мне кажется, всем видно, что я делаю это нарочно, и вряд ли это им приятно. Я плохая актриса и не могу быть веселой, когда мне совсем не весело. Я скажу всем, что тетя Жюльетта захворала.
Маленькое облачко, не больше ладони, и Ланни быстро прогнал его. Все уладится, проклятая конференция кончится, они забудут политику и снова будут счастливы; будут жить искусством, одинаковым для англичан, французов, немцев, американцев, в блаженном раю без запретных плодов.
Итак, Мари извинилась перед хозяйкой Бьенвеню и, конечно, ни на минуту ее не обманула. «Она французская патриотка, — думала Бьюти, — националистка, как ее муж».
Когда Ланни вернулся домой, она сказала ему это, и он ответил: — О нет, не такая ярая, как он.
— Такая же ярая, как Пуанкаре. Они готовятся вторгнуться в Германию. Вот увидишь.
X
Заговорщицы работали не покладая рук. В Бьенвеню приезжали сотрудники Ратенау, а однажды там побывала — разумеется, чисто случайно — «преважная перзона самого Керзона», — эту кличку он получил от своих сотрудников еще во времена Парижской конференции. Побывал здесь и американский посол в Лондоне, полковник Гарвей — чин тоже «кентуккийский», как у Хауза, но Гарвей принимал его всерьез и мог поспорить своим высокомерием с любым английским виконтом. Это был нью-йоркский журналист, хваставший тем, что он первый выдвинул кандидатуру ректора Принстонского университета в президенты Соединенных Штатов; но когда предвыборная кампания началась, Вильсона встревожили связи Гарвея с непопулярной фирмой Моргана, и он предложил ему на время уйти со сцены. И вот полковник с Уолл-стрит — республиканец, и Гардинг дает ему наиболее высоко ценимую из всех дипломатических наград. Предполагалось, что в Каннах он является только «наблюдателем», но он делал все, что мог, чтобы восстановить торговлю с Европой.
Тем временем французские политики отдыхали от треволнений в «Семи дубах», а английские — чисто случайно — тоже стали заглядывать сюда, и Ллойд Джордж объяснил, что допущенные им резкости — вовсе не подлинное его мнение; они нужны ему, чтобы ублаготворить «Таймс». Во время завтрака, который Эмили Чэттерсворт давала Бриану и Ллойд Джорджу, английский премьер пригласил своего французского коллегу сыграть в гольф, и Эмили нелегко было сохранить серьезность, когда французский премьер принял это приглашение — да, на тот же день. Партия состоялась, и вся Ривьера несколько часов потешалась над ней, пока не заговорил Париж. Можно легко представить себе, что сын трактирщика выглядел не очень грациозно с клюшкой для гольфа в руках; он не знал, как держать ее» и это ясно было видно на снимках, которыми полны были газеты.
Но Бриан был доволен; это был весельчак, он любил быть на виду и не разбирался в тонкостях: смеются ли люди с ним или над ним. Он был переутомлен и радовался отдыху на ломе природы; следом за ним тянулась толпа любопытных зрителей и зрительниц. Сыщики держали их на почтительном расстоянии, но они оживляли картину своими яркими нарядами.
Когда он уселся отдохнуть среди лунок вместе с жизнерадостным английским премьером, Ллойд Джордж сказал, что он только что беседовал с Ратенау — это, безусловно, порядочный человек и незаурядный писатель, — почему бы Бриану не встретиться с ним частным образом и почему бы им не попытаться понять друг друга? Было ли то влияние солнечного света, или личное обаяние уэльского колдуна, или, может быть, неотразимый престиж английского правящего класса? Как бы то ни было, Бриан, бывший в особенно добродушном настроении, согласился. Но где же им встретиться на Ривьере гак, чтобы об этом не пошли сплетни? Ллойд Джордж сказал, что это он берет на себя, и предложил время — на завтра в 5 часов.
В Бьенвеню поднялась суматоха, невиданная за всю его двадцатилетнюю историю. Наехали английские агенты, французские и немецкие секретари, полицейские чиновники, сыщики, все шептались друг с другом и совещались с хозяйкой и ее сыном, которого никто из них, по счастью, не видел с итальянской синдикалисткой на пляже в Жуан-ле-Пэн! Ланни обошел с ними всю усадьбу и показал им задние ворота, выходившие на другую дорогу; он предложил, чтобы немецкий министр и его сотрудники подъехали но этой дороге, остановились у ворот и незаметно вошли в калитку, а машина поедет дальше. Им придется немного пройтись пешком, но доктор Ратенау не неженка, — сказал его секретарь.
Французский премьер подъедет к главным воротам; после этого ворота запрут, и охрана будет сторожить Бьенвеню изнутри. Ни анархистам, ни журналистам сюда не пробраться.
Ланни никогда не сидел свою мать в такой ажитации. Ей пришлось вызвать Эмили и Софи Тиммонс и посоветоваться с ними, что надеть, какие подать сандвичи и какого тона цветы поставить в гостиной. Она не могла пригласить их, так как по уговору в доме не должно было быть никого, креме нее, ее сына и слуг. Никого — даже Курта, тут уж не до музыки; будут решаться судьбы Европы, и, наконец-то, между Францией и Германией установится мир, настоящий мир. Бьюти всегда жаждала мира, хотя в то же время очень хотела продавать пушки! — Ланни, — воскликнула она рано утром, — Бьенвеню попадет в учебники истории!
Верно! Они закажут медную дощечку и прибьют ее рядом со входной дверью: «В этом доме 11 января 1922 г. произошла встреча премьер-министра Франции Аристида Бриана с немецким министром реконструкции Вальтером Ратенау и были выработаны условия примирения между Германией и Францией».
— Как ты находишь? — спросил Ланни.
Взволнованная мать обняла его с восторженным возгласом:
— О сокровище мое!
XI
Но, увы! Человек предполагает. Как раз в ту минуту, когда был приготовлен последний сандвич, когда его завернули в масляную бумагу, чтобы сохранить в свежем виде, когда вино было поставлено в лед, а цветы в разнообразных сочетаниях расставлены по комнатам, когда парикмахер начал причесывать Бьюти, а горничная раскладывала на постели ее платье, — как раз в эту минуту было получено самое огорчительное из известий, когда-либо переданных по телефонным проводам. Секретарь м-сье Бриана с сожалением извещал, что премьер вынужден срочно выехать в Париж в связи с правительственным кризисом, требующим безотлагательного его присутствия.
И все в го из-за проклятой игры в гольф — по крайней мере, так до самой могилы будет утверждать Бьюти Бэдд. Когда снимки были получены в Париже, они вызвали там взрыв ярости. Юноши и старики, богатые и бедные, мужчины и женщины — все со стыдом убедились, что англичане выставили их национального лидера на посмешище. Гольф — это не французская игра; да и какие могут быть у французов игры в то время, когда миллионы вдов оплакивают своих мужей и в стране атмосфера трагедии. Так вот как решаются судьбы родины! Между двумя партиями в гольф или между игрой в гольф и чашкой чая. Журналисты на этот счет расходились в показаниях.
Провинившегося государственного мужа вызвали на родину, ибо Ривьера — это не настоящая Франция, это увеселительный сад, сдаваемый в наем международным бездельникам. Провинившийся выступил в палате, где защищал себя в пространной речи, которая показалась всем скорее оправданием Германии, чем Франции; она была наполнена неприятными цифрами, которые показывали, что народ все время обманывали, что его враги вышли сухими из воды и что нет возможности возместить убытки и спасти отечество. Войну выиграли, но мир проиграли, и теперь надо решить, стоит ли начинать все сначала.
Как удар грома, поразила Бьенвеню весть, что песенка Бриана спета. Вышел в отставку в порыве оскорбленного самолюбия или увидев, что враги одерживают верх! И все интриги, и все попытки умиротворения, предпринятые Бьюти, и Эмили, и Софи, и Ниной, — все рушилось, как карточный домик от порыва ветра.
Весть эта достигла Каннской конференции как раз в ту минуту, когда Вальтер Ратенау произносил вторую из своих изящно отточенных речей. Вряд ли стоило ее договаривать: все кончилось, премьером Франции будет Пуанкаре, и теперь никаких конференций — так он сказал. Не будет он ездить на конференции. Пусть лучше немцы отправляются восвояси к ищут способ раздобыть деньги, а не то будут применены санкции — французские войска вступят в немецкие города, и мы тогда посмотрим, кто выиграл мир. И никаких медных дощечек на стенах Бьенвеню, и никого, кто полюбовался бы на букеты цветов, кто съел бы сандвичи, за исключением разве сирот из приюта мадам Селль: сандвичи скоро портятся, как известно. Бьюти огорчилась и поклялась, что с гостеприимством навсегда покончено.
Второй раз в своей юной жизни Ланни Бэдд сделал попытку вразумить народы, а они упорно не желали вразумляться. И снова пришлось ему удалиться под сень башни из слоновой кости, где он мог жить так, как ему правилось; еще раз вспомнил он, что великие мастера искусства придут утешить его по первому зову. То же самое говорил себе и его немецкий друг; приглядевшись к людям, которые правили миром, он решил предпочесть им царство музыки. Возлюбленная Ланни чувствовала себя немного виноватой; она рада была, что каннский заговор провалился, но пыталась скрыть свои чувства и любезностью, приветливостью загримировать свою политическую непримиримость.
Один только Рик извлек нечто реальное из Каннской конференции. Он написал о ней ироническую статью, которая была напечатана. Он написал также о фашизме и об интервью с его основателем, но редактор отказался напечатать очерк Рика; по его словам, статья была написана хорошо, но итальянский авантюрист — недостаточно серьезная фигура, чтобы тратить на него печатные строки.