Широкие рабочие и крестьянские массы, частью еще не снявшие серых шинелей старой армии, представители так называемой власти на местах, коммунистическая партия, советское правительство — напрягали все свои силы, чтобы дать отпор контр-революции, которая медведем лезла со всех границ советской России на стальную щетину революционных штыков.
Кому пришлось в той или иной форме, на том или ином поприще военной работы принять тогда участие в этой коллективной работе, тот никогда не забудет особого внутреннего очарования этой титанической борьбы!
Теперь, в исторической перспективе, видно, что очень скоро затраченные усилия стали получать достаточные результаты. На разных фронтах эти результаты не совпадали по времени. Можно сказать, что впереди шел восточный фронт, за ним южный, наиболее отставшим фронтом был северный: вышеприведенная характеристика Красной армии в декабре 1918 г. на северном фронте оказалась бы совершенно неверной в приложении к отрядам революционного фронта, действовавшим на юге. Здесь эволюция совершалась много быстрее. Деникин относит ее начало уже к весне 1918 г.:
«К весне 1918 г.[29] обнаружилась окончательно полная несостоятельность красной гвардии. 5 Съезд Советов восстановил всеобщую воинскую повинность. На основаниях, указанных Съездом, началась организация „рабоче-крестьянской“ Красной армии.
Строилась она на принципах старых, отметенных революцией и большевиками в первый период их властвования, в том числе на нормальной организации, единовластии и дисциплине.
Введено было „всеобщее обязательное обучение военному искусству“, основаны инструкторские школы для подготовки командного состава, взят на учет старый офицерский состав, привлечены поголовно к службе офицеры генерального штаба и т. д.
Советская власть считала себя уже достаточно сильной, чтобы влить без опасения в ряды своей армии десятки тысяч „специалистов“, заведомо чуждых или враждебных господствующей партии…
Организация армии шла с великим трудом и большими препятствиями: инерция несения государственной повинности была прервана, прежний двигатель борьбы— иноземное нашествие — сильно поблек и к тому же вытравлялся большевиками из народного сознания, новый — буржуазная контрреволюция — не был воспринят в должной мере; других стимулов не было; в качестве побудительного фактора оставался лишь страх и принуждение…
Первый призыв военнообязанных был объявлен советским декретом во второй половине июля. Пять, призывных возрастов (21—25-летний) дали до 800 тысяч солдат. Число это испытывало огромные колебания, по пути от уездных приемников до фронта. Тем не менее к 1 ноября советская власть насчитывала на территории России до полумиллиона штыков и сабель.
С Красной армией, в собственном смысле слова, мы встретимся только поздней осенью. Летом шла лишь подготовка и некоторые преобразования. Армия оставалась смешанного типа — частью из добровольцев, частью из людей, мобилизованных на местах — насильственно, беспорядочно, властью местных советов или частных войсковых начальников.
Центральное управление употребляло большие усилия, чтобы собрать воедино множество возникших самостоятельно отрядов и придать им организацию полков, дивизий, армий; чтобы взять в свои руки волю „контрреволюционных начальников“, путем установления за ними неусыпного наблюдения политических комиссаров, и вместе с тем заставить распущенную солдатскую массу повиноваться этим начальникам.
Выборное начало было отменено и если на практике еще применялось, то только в отношении должностей не выше ротного командира. Уже в июне к нам попал большевистский приказ, в силу которого упразднялись войсковые комитеты; взамен их в частях не выше полка допускались „комиссии“ с контрольно-хозяйственными функциями. При этом приказ предупреждал, что всякое вмешательство этих комиссий в действия командного состава будет рассматриваться, как контрреволюционное выступление, и виновные будут расстреливаться.
В области репрессий были восстановлены все прежние виды наказаний до смертной казни включительно.
Я не буду останавливаться на других военных мероприятиях советской власти, в силу разнообразных причин, никогда не достигших преображения Красной армии в действительно серьезную национальную силу.
Интересно отметить лишь тот путь, которым пошли советы — путь решительной и полной реставрации во всем — в строе, в службе и быте войск. Это явление было естественным по той простой причине, что Красная армия строилась исключительно умом и опытом „старых царских генералов“.
Участие в этой работе комиссаров Троцкого и Подвойского, товарищей Аралова, Антонова, Сталина и многих других было вначале чисто фиктивным. Они играли лишь роль надзирателей над работами арестантской артели и вместе с тем учились исподволь у своих „арестантов“ их сложному и новому для себя искусству; одни оставались неучами, другие преуспевали — по крайней мере в такой степени, чтобы отличить меру явно целесообразную от грубой провокации.
Одни дали разум, другие внесли волю».
Чтобы выделить в этой цитате крупицы истины из большой кучи исторического хлама нужно стать тоже в некотором роде на «путь решительной и полной реставрации» истории минувших событий. Ограничимся несколькими беглыми замечаниями. Суть дела прежде всего не в «несостоятельности» красной гвардии, «обнаружившейся» весной 1918 г., ибо в возникновении и развитии стихийных движений этот вопрос имеет меньше всего значения, а борьба отрядов красной гвардии с белыми велась в начальный период повсеместно и имела стихийный характер. В действительности же переход к формированию организованной Красной армии с централизованным управлением обусловливался и был вызван определившейся весной 1918 г. организацией и централизацией дотоле разрозненных контрреволюционных сил.
Далее, «старые, отметенные революцией и большевиками» принципы, на которых, если ограничиваться внешностью, будто бы строилась армия, на деле были проникнуты идеями революции и согреты совершенно иными чувствами и настроениями. Так, мы настаивали на развитии и внедрении в красноармейские массы тех же, казалось бы, внешних форм военной дисциплины; однако, командно-политический состав неизменно подчеркивал, что наша дисциплина основана не на слепом страхе перед начальством, а на авторитете его и добросовестно-осмысленном отношении к делу подчиненного. Отклонения и уклоны были на первых порах неизбежны и понятны, но дело было, конечно, не в них.
Наконец, никто никогда не стремился создать из Красной армии «серьезную национальную силу». В строительстве красной вооруженной силы последовательно и неизменно проводился классовый принцип, что соответственным образом отражалось «в строе, в службе и быте войск». Только слепой мог не видеть этой основной тенденции. Но, что эта классовая армия защитила «национальные» интересы бывшей России много лучше, чем сумела это сделать национальная армия старого режима в отношении царской России, — так это деталь, которую Деникин не замечает даже в 1924 г.!
В последующих строках Деникин описывает[30], как преломлялись в жизни Красной армии разум и воля руководителей.
«Летом 18 года сводки штаба добровольческой армии устанавливали „резко бросающуюся в глаза черту Красной армии: борьбу между начальниками, старавшимися установить порядок и, подчиненными — пассивно, иногда активно сопротивлявшимися этому…
Приказы и телеграммы полны жалоб, указаний, увещаний, угроз. Наиболее распространены в армии неисполнение приказаний, небрежное несение службы, самовольное оставление фронта, насилия, грабежи, пьянство“. Обучение отсутствовало почти вовсе.
Жизнь в войсках принимала такой тяжелый и сумбурный характер, что под влиянием более разумного элемента некоторые части сами выносили постановления о применении в них суровых мер наказания, включительно до розог и смертной казни.
Красная армия в переходный период жила еще преемственно традициями „революционной армии“ 17 года, и потому боевая годность ее была весьма относительной. Но она шла массами.
Стихийная тяга к земле, к дому, просто к мирной жизни вызывала дезертирство в небывалых размерах, особенно летом, обращая красные части в проходные этапы, через которые переливала человеческая волна.
Ушедших заменяли новые люди — иногда являвшиеся добровольно, часто взятые насильно. И они шли опять массами, подгоняемые пулеметами „карательных отрядов“, побуждаемые страхом столько же, сколько и злобой, подогреваемые надеждой на скорое окончание безумной кровавой борьбы…
За армией двигался громадный обоз с добром красноармейцев — своим и награбленным, с женщинами, которые их ссорили и развращали, с детьми, которые их связывали».
И тем не менее, как свидетельствует ген. А. С. Лукомский[31]:
«К осени 1918 г. стало замечаться среди большевистских войск проявление большей дисциплины, поддерживаемой самыми жестокими мерами. Большевистские части научились драться с большим упорством и стали проявлять большую наступательную энергию».
Ген. Лукомский объясняет это явление свойствами добровольческой армии.
«В значительной степени этому способствовал страх попасть в плен, так как, несмотря на все меры, принимаемые высшим начальством, с пленными наши войска расправлялись с большой жестокостью».
Это обстоятельство играло, конечно, свою роль; однако, дело было в другом. Деникин объясняет весь процесс с большим приближением к истине:
В первых числах июля месяца 1918 г. добровольческая армия начала так называемый второй кубанский поход. Операции двадцатитысячной армии развивались одновременно от Кущевки до Армавира (220 верст), от Динской до Ставрополя (220 верст). Добровольцы имели перед собой следующие организованные группы северо-кавказских красных войск:
1. Армию Сорокина, около 30 тысяч;
2. Екатеринодарскую группу, 7—10 тысяч, включая сюда тихорецкую группу Калнина, 2–3 тысячи, совершенно деморализованных и истрепанных боями с белогвардейцами;
3. «Кавказскую» группу, в 3–4 тыс. челов.;
4. Ставропольскую группу в 6–8 тыс.
Части Красной армии, численно ослабленные, сильно деморализованные, теснимые качественно превосходными силами добровольцев, оборонялись и стремились обеспечить себе возможность уйти за Кубань.
Как свидетельствует Деникин, эта оборона красных войск велась чрезвычайно искусно и активно. Так, неожиданным ударом 15 июля наши войска заняли ст. Кореновскую, частью уничтожили, частью взяли в плен занимавший станицу белый гарнизон; красное командование намеревалось пробиться через Кореновскую на Усть- Лабу, и далее на Кубань.
«Легкость овладения Кореновской, — пишет Деникин[32],— и создавшаяся благоприятная обстановка побудили его (красное командование) использовать свое положение и попытаться разбить добровольческую армию. Во всяком случае, весь план свидетельствует о большой смелости и искусстве. Не знаю чьих — Сорокина или штаба. Но если вообще идейное руководство в стратегии и тактике за время северо-кавказской войны принадлежало самому Сорокину, то в лице фельдшера-самородка советская Россия потеряла крупного военачальника».
Добровольцы атаковали Кореновскую, но… «войска Сорокина оказались в значительно превосходных силах и отменного боевого качества. Артиллерия его выпускала огромное количество снарядов.
Дивизии наши понесли тяжелые потери, были смяты и к вечеру отошли, преследуемые противником».
Тем не менее, начало второго кубанского похода характеризовалось успехом добровольцев. После понесенных поражений северо-кавказская Красная армия до двадцатых чисел августа переживала глубокий кризис.
«С этой же поры, — пишет Деникин[33], — на фронте 1-й конной, 1 кубанской, 3-й дивизии начались упорнейшие, жестокие бои, понемногу рассеивавшие гипноз рассказов о „разложении“ большевистской армии и ставившие нас вновь лицом к лицу с большими и серьезными силами противника».
Мимоходом он роняет любопытную ремарку, свидетельствующую о том, как мало понимания было у белых генералов того, свидетелями чего они были:
«По ту сторону фронта происходили какие-то непонятные для нас психологические процессы, проявлявшиеся в военных операциях перемежающимися вспышками высокого подъема и беспричинной паники».
Немного дальше Деникин делает не безынтересную попытку охарактеризовать непонятные для белых «психологические процессы» Инициатива оздоровления, как это видно, шла снизу.
«В „Окопной правде“, органе красно-армейских депутатов „доно-кубанского фронта“, — отмечает Деникин—5 сентября 18 года появилось откровенное признание[34]: „в нашей армии нет дисциплины, организованности… ее разъедают примазавшиеся преступные элементы, которым чужды интересы революции“. Приходится констатировать недоверие бойцов к командному составу, так и командного состава к главкому (Сорокину), что ведет в конце к полному развалу всей революционной армии…
Состоявшийся в сентября в Пятигорске съезд фронтовых делегатов определил конкретно причины поражений, потребовав устранения их суровыми мерами[35]:
1) неподчинение войсковых частей высшему командному составу, „благодаря преступности отдельных лиц командного состава и недисциплинированности бойцов“, трусости и паническому настроению „многих“;
2) „грабежи, насилия, реквизиции“, словом, „целый ряд насилий над мирным населением“;
3) „обессиление армии беженским движением, вносящим панику при первом же выстреле“…
О деморализации красных свидетельствовал и неизбежный спутник ее — дезертирство: не только казаки, бывшие в составе большевистских войск, но и красноармейцы сотнями стали переходить на нашу сторону».
Особенно большие нарекания были на командный состав.
О нем говорили много и съезд, и резолюции частей, и приказы красного командования. Деникин с внутренним злорадством цитирует некоторые из них: «Товарищи — говорит, по его словам, одна из резолюций — которые совершенно не компетентны в военных стратегических вопросах, преступно принимают на себя обязанности, которых они выполнить не могут»… «Скверно то — писал Сорокин в приказе № 5 в августе 18 года, что командиры, начиная с взводных, убегают от бойцов в трудные минуты… Лучшие из них с бойцами… а другие в то время по городу с бабами раскатывают пьяные… Самые лучшие боевые планы рушатся из-за того, что приказания не во время или вовсе не исполняются»…
Состояние наших частей действительно требовало энергичных мер по оздоровлению, и оно началось с верхушки: само командование армии из единоличного было реорганизовано в коллегиальное — командующего и двух комиссаров. Другие стороны процесса оздоровления очень выпукло обрисованы Деникиным:
«В течение августа состояние многих частей кавказской Красной армии было еще плачевно; но уже к началу сентября процесс распада красных войск приостановился. Хотя красное командование по прежнему проявляло отступательные тенденции, но они встречали не раз неожиданный отпор в самой солдатской массе, несколько отсеянной, благодаря уходу или бегству многих пришлых частей — на север, к Царицыну.
Одна из наших сводок отмечала такой необыкновенный факт: „1-я Лабинская бригада, насильно выбрав командиром всячески от этого уклонявшегося Ярового, принудила его (вопреки директиве высшего командования) под угрозой расстрела вести ее в бой. Наступление бригады кончилось разгромом ее под Упорной“.
В своих постановлениях войсковые части… начали предъявлять требования к своему командованию прекратить отступление, реорганизовать фронт и затем наступать только вперед, вперед на врага, вперед к своим женщинам, женам и детям, которые гибнут под гнетом разбоя и взывают к нам о помощи»… (воззвание «президиума Лабинской бригады»). «В полку получилось волнение — воспроизводит автор донесение „военно-полевого совета 1-го кубанского в. р. кавалерийского полка“ — о том, что получились сведения, что Лабинская горит, семьи насилуются, что разгорается усиленная провокация, как будто командный состав ведет к разрухе».
«Наша разведка — меланхолически отмечает Деникин— уяснила себе положение в стане противника с большим запозданием и в сентябре пришла к пессимистическому выводу: северо-кавказская Красная армия начинает понемногу выходить из кризиса не ослабленной, а, наоборот, усилившейся. Она желает решить боевые вопросы, составляющие основу дальнейшего существования кубанской республики; победу она видит в занятии крупных центров края, в разгроме добровольческой армии»…
Право трудно охарактеризовать лучше, чем сделала это добровольческая разведка, как стремилась Красная армия ознаменовать на северном Кавказе первую годовщину Октябрьской революции.
Во втором кубанском походе, закончившемся 7 ноября ставропольским сражением, добровольческая армия второй раз (после первого кубанского похода) потеряла свои основные части[36].
«2-ю, 3-ю дивизии, некоторые пластунские батальоны пришлось вывести на длительный отдых для формирования и пополнения. В добровольческих полках, проведших через свои ряды по многу тысяч людей, оставались на лицо 100–150 штыков».
С таким непреоделимым упорством сопротивлялись белогвардейцам рабочие и крестьяне северного Кавказа, едва сколоченные в лишенные руководства партизанские отряды, зачастую действовавшие на свой страх и риск. Какие потери должны были они понести?..
Здесь уместно будет отметить, что силы северо-кавказских красных войск не поддавались точному учету. Как свидетельствует Деникин, «их не знали точно ни мы, ни „всероссийский главный штаб“. (большевистские боевые расписания нам сообщали и из Москвы), ни даже штаб Калнина[37]. Постоянно появлялись какие-то новые части, наименования которых через неделю исчезали бесследно; создавались крупные крестьянские ополчения, которые после неуспеха или занятия добровольцами района их формирования рассасывались незаметно по своим селам».
Усиление боеспособности Красной армии не замедлило сказаться осенью и на других фронтах. Параллельная работа шла, конечно, и в противоположном стане.
На восточном фронте 18 ноября имела место передача верховной власти адм. Колчаку, коренная реорганизация всего аппарата управления была связана с обновлением военного аппарата, методов борьбы с красными и выяснением их слабых и сильных сторон. В газ. «Военные Ведомости» около этого времени была помещена любопытная статья под заглавием: «В чем сила и слабость Красной армии».
«Ни для кого не секрет — писала газета[38] — что за последние два месяца Красная армия усилилась и количественно и качественно.
Количественно — потому, что знаменитое „рабоче- крестьянское правительство“ решилось, наконец, мобилизовать крестьянскую молодежь, чего раньше не делалось.
Качественно же — благодаря целому ряду остроумных мероприятий совнаркома.
В первую очередь можно поставить крайне интенсивную агитационную деятельность. На агитацию расходуются миллионы рублей. Армия и вся прифронтовая полоса наводнена хорошо подготовленными агитаторами, забрасывается литературой. Работа эта ведется попросту, без затей, основывается исключительно на темноте масс».
«В одной из брошюр для крестьян, разбрасываемых по Алатырскому уезду Симбирской губернии, например, говорилось, что в соседних уездах не только восстановлена частная собственность на землю, но даже введено и действует уже крепостное право. По Нижегородской губ. распространялись листовки с сообщениями о том, что на уфимском госуд. совещании решено объявить Михаила Александровича императором и т. д. и т. д.»
«Подобная агитация на крестьян производит довольно сильное впечатление. Большевики вообще умеют спекулировать на нашем невежестве».
Нет, дело было не только в белом «невежестве», а в их неуменьи и неспособности усвоить приемы ведения гражданской войны. Подробнее об этом мы будем говорить в главе «Политработа, как фактор боевых успехов Красной армии». Здесь же следует подчеркнуть, что агитация красных была так успешна еще и потому, что, при всем ее тогда несовершенстве, она помогала крестьянам уяснять, что на белых штыках сидели помещики. Затушевать же этот факт белые были не в силах к каким бы приемам агитации они ни прибегали.
«Вторым, не менее важным шагом в деле усиления боеспособности Красной армии — читаем мы дальше— необходимо считать мобилизацию партийных работников-коммунистов. Едва только начнет разлагаться какой-либо „сознательный“ полк, — как в него начинают вливать новые силы — сотни коммунистов. Последние довольно быстро меняют настроение солдатских масс.
Затем установление единства командования и, наконец, поднятие дисциплины. Последняя мера проведена при помощи немцев и мадьяр. В настоящее время Красная армия представляет из себя сколок с германской армии 1914–1915 г. г.
Наступают красные по немецкой системе, густыми цепями, при чем первые две-три цепи составляют мобилизованные, за ними идут солдаты-коммунисты и мадьяры с латышами. На последних лежит обязанность воодушевлять трусливых пулеметами.
Этот интернациональный характер армии нашего противника — его главная сила. Но в этом же и причина грядущей гибели большевизма. Стоит только уйти мадьярам и немцам — кто останется в Красной- армии».
Однако, пока «мадьяры и немцы» были еще тут — белым приходилось плохо.
В газете «Русский армия» тогдашний начальник академии генерального штаба у Колчака ген. Андогский в очередном своем обзоре от 14 декабря дал такую оценку военных операций красных частей за время с 15 ноября по 15 декабря 1918 г.
«Суммируя сведения, касающиеся боевых действий на всех участках нашего громадного стратегического фронта за последний месяц, — мы видим, что большевики сосредоточили настойчивые усилия для того, чтобы:
а) овладеть районом Оренбург — Уральск — Илецк с целью соединения европейской, и туркестанской большевистских территорий;
б) овладеть районом Уфы с целью прорвать стратегический фронт, изолировать оренбургский район от помощи с севера и обрушиться на него, уже с большими шансами на успех.
Операция задумана была большевиками широко. Осуществление ее проводилось с громадной энергией… противник в полной мере захватил инициативу действий, господствует над волей верховного командования, заставляя нас лишь парировать заносимые над нами удары. Казалось, что воля наша скована, что свобода действий совершенно потеряна, что торжество противника близко»[39].
В дальнейших строках ген. Андогский старается доказать, что «планы большевиков не осуществились». На этом нет интереса останавливаться, тем более, что о стратегической проницательности А. И. Андогского нам еще придется говорить.
Тысяча девятьсот восемнадцатый год, первый год революции, заканчивался под знаком несомненных успехов Красной армии.
Борьба еще продолжалась. Белая сторона в окончательной победе была уверена. Но и Красная армия давала доказательства все более и более быстрого роста, большей организованности и сплоченности, большей стойкости и массового упорства в операциях. Сочувствие населения явно склонялось на сторону большевиков.
Белые не могли не замечать этого и пытались найти, правда задним числом — в 1924 г., объяснение столь рокового для них явления. Увы! оно так и осталось ими непонятым, — и лучшее свидетельство тому следующая небольшая цитата из книги Деникина.
«Историк отметит, несомненно, еще одно важное явление — эпидемическое распространение русского большевизма — в формах, быть может более слабых, иногда, мало заметных, — поражавших, тем не менее, морально широкие круги, ему чуждые и враждебные.
В навыки, приемы, методы, в самый склад мышления людей вливалась незаметно, несознательно большевистская отрава. Эпидемия пронеслась и по белым армиям, и по освобожденным районам, и по мировым путям расселения эмиграции. Она находила там свои жертвы среди философов и богословов, среди начальников и воинов, правителей и судей, политиков и купцов, в толще домовитого крестьянства, зажиточного мещанства и рабочих, казаков и иногородних; в красном, розовом, белом и черном станах»[40].