Ночью шел дождь, и к утру погода совсем расклеилась: небо все сплошь заволокло тучами, пошла слякоть.
Щетинин сидел в кабинете на диване, поджав под себя ноги, и задумчиво смотрел в окно. В последнее время он очень изменился и похудел; да и в самом костюме его стало заметно неряшество: он был без галстуха, в старом затасканном пиджаке и в туфлях. Тут же на диване около него валялась книга; за письменным столом сидел Иван Степаныч и дописывал какую-то бумагу; из передней слышался мужичий кашель и отрывистое чавканье грязных сапог. Щетинин взял было книгу, подержал ее в руках, посмотрел, даже помуслил палец для того, чтобы перевернуть страницу, но тут же опять задумался и загляделся в окно, хотя, собственно говоря, там решительно не на что было смотреть: по двору с ноги на ногу пробирались по кирпичикам какие-то мокрые люди; по крышам, нахохлившись, сидели воробьи и уныло встряхивали мокрыми крыльями.
- Дописал-с, - резко произнес Иван Степаныч, кладя перо на стол. Извольте подписать!
Щетинин нехотя встал с дивана, лениво взял перо, подписал с одного маху: "Землевладелец, коллежский секретарь Александр Васильев сын Щетинин" и опять сел на диван.
- А я шкуру-то эту отдал выделать, - заговорил Иван Степаныч, засыпая песком бумагу.
- Ага, - равнодушно произнес Щетинин.
- Шапку хочу сделать, собачью. Скунсовая аккурат будет 1. Что застрелил-то я.
- Мгм.
- Нет, я Вас хочу спросить, - вставая, говорил Иван Степаныч. Александр Васильич!
- Что?
- Вы науки знаете?
- Знаю.
- Я хочу вас спросить, что правда это или нет?
- Да что?
- Ведь она бешеная была.
- Кто?
- А шапка-то. Ведь она от бешеной собаки.
- Ну, так что ж?
- Я слыхал, что ежели, говорят, ее близко к воде поднести, так она вся вот эдак, шапка-то, дыбом встанет шерсть-то на ней. Вы об этом в книжках не читали?
- Нет, не читал.
Иван Степаныч задумался.
- А может, и врут. Да мне, черт их возьми совсем, я все-таки сошью, решил он, махнув бумагой. - А то еще, пожалуй, воротник выйдет к шинели. А? Собачища страшенная. Вы как думаете, выйдет? Вот эдакая вот!
Он показал руками.
- Да выйдет. Я знаю, что выйдет, - говорил Иван Степаныч, стоя перед Щетининым, - вот одно только нехорошо, - заметил он, покачав головой.
- Что нехорошо? - очнувшись, спросил Щетинин.
- Да, говорят, в церковь нельзя в этой шинели ходить.
- Почему же?
- Да ведь он собачий, воротник-то.
- Ну, это ничего, - заметил Щетинин, - А вы вот что: Вы отдайте бумагу-то мужикам да перетолкуйте там с ними о делах.
- Эх, уж эти мне толки, - с неудовольствием сказал Иван Степаныч и отправился в переднюю.
Через минуту оттуда уже слышалась брань.
Щетинин опять задумался. В это время вошел Рязанов. На лице его заметно было желание казаться как можно равнодушнее, а потому оно выходило уж как-то слишком беззаботно. Щетинин, заметив его издали, поморщился было немного, но, взглянув ему в лицо, спросил:
- Что, ты, я слышал, нездоров?
- Нет. Я пришел проститься, - отвечал Рязанов, садясь с ним рядом на диван, - я еду.
- Как? Уже?
Щетинин привстал.
- Вместе?..
- Я еду один, - отчетливо сказал Рязанов.
Щетинин снова опустился на диван.
- Когда же? - спросил он, переводя дух.
- Когда лошадей приведут. Я уж послал.
Щетинин молча щипал подушку.
- Что ж тебе за охота в такую погоду? - с притворным участием спросил он наконец.
- Да заодно уж мочиться-то: не сегодня, так завтра, не все ли равно?
- Возьми тарантас хоть, по крайней мере до города доехать.
- Вот еще! О пустяках толковать.
Рязанов махнул рукой.
- Ну, как знаешь. Куда ж ты, - в Питер?
- Нет, так, куда придется. Да не в этом дело. Я ведь вот зачем, собственно, пришел...
Щетинин еще раз вздохнул и, поджав под себя ноги, обернулся к Рязанову, стараясь, впрочем, не глядеть ему в лицо.
- В последнее время, - начал Рязанов, - у нас с тобой там какие-то недоразумения вышли. Мне-то это все равно, но ты, кажется, имеешь повод быть мною недовольным, так я вот объясниться хотел на прощанье.
Щетинин пожал плечами.
- Я, право, не знаю, какое же у нас с тобою может быть объяснение. Впрочем, конечно... Я одно только могу сказать, что я этого не ожидал от тебя.
- А я думаю, напротив, что этого всегда надо было ожидать.
Щетинин вспыхнул.
- Чего же ты хочешь от меня, наконец? - закричал он, вскакивая с дивана. - Ты меня лишил всего: ты отнял у меня энергию, спокойствие, мало того, ты разрушил мое семейное счастие... Ведь как бы то ни было, вот ты находишь, что глупо там, но ведь как бы то ни было, да жил же я до сих пор, делал дело, ну, глупое дело, по-твоему, да я по крайней мере знал, что я тружусь, что я не даром небо копчу... А ты тут с этими своими разговорами... И еще вдобавок я же виноват во всем. Вот это мило!
Щетинин бегал по комнате и сильно размахивал руками.
- Да кто тебя винит? Успокойся, сделай милость, - сказал Рязанов, тоже вставая с дивана.
- Разве тут может быть кто-нибудь виноват?
- Так что же это, по-твоему, судьба, стало быть, такая?
- Судьба не судьба, а во всяком случае вещь неизбежная. Рано или поздно, а это должно было случиться.
- Не будь этих разговоров, ничего бы и не было.
- Что ж, разговоры? Ты думаешь, это и бог знает что - разговоры?
- Еще бы! Если целый день, с утра до ночи в уши дудят: то не так, другое не так... Женщина молодая, неопытная, понятно, что должна была увлечься.
- Однако ты вот не увлекся же.
- Я! Я совсем другое дело.
- В том-то и штука. Тут сила, брат, не во мне. Не со мной, так с другим, не с другим, так с бабой с какой-нибудь поговорила бы по душе, все то же бы вышло. Не теперь, так через год, а уехала бы все равно. Вот разве совсем запретить разговаривать... Да впрочем, и то надо принять в расчет, что книжки такие есть. И без разговору всю эту штуку поймет. Ничего не поделаешь.
Щетинин задумался.
- И напрасно это ты только стараешься найти виноватого, - прибавил Рязанов, - я уж об этом думал: тут, брат, как ни кинь, все клин.
- Да за что же, наконец, за что? - снова оживляясь, заговорил Щетинин, - что я такое сделал против нее? Ведь нужно же все-таки хоть какое-нибудь основание. Не тряпка же я в самом деле, чтобы мною помыкать: то люблю, то не люблю.
- Основание тут, брат, жизнь. Жить хочет женщина; а мы с тобой так только, в качестве благородных свидетелей, участвуем в этом деле. И роли-то наши самые пустые: ты ей нужен был для того, чтобы освободиться от матери, я ее от тебя освободил, а от меня уж она сама освободилась; теперь ей никто не нужен, - сама себе госпожа.
Щетинин стоял у окна и водил пальцем по стеклу.
- Стало быть, ты с нею не едешь? - тихо спросил он наконец.
- Я тебе сказал уж, что еду один и притом совсем в другую сторону.
- Хм, - размышлял Щетинин, - так это совсем другой разговор выходит.
- Разговор тут самый короткий, - заметил Рязанов, - "Спящий в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий!" 2
- Что ж, не умирать же в самом деле?
- Умирай не умирай, это как ты хочешь, а на жизненном пиру тоже мы с тобой не очень раскутимся. Места-то наши там заняты давно.
- Ну, нет, брат, шалишь! Я еще жить хочу. Я так дешево не расстанусь. Не удалось семейное счастие, ну, что ж делать, попытаем что-нибудь другое. Жизнь еще впереди. Что ж, мне тридцать лет всего. Эка штука!
Рязанов молчал.
- А я вот тут с горя-то, - продолжал Щетинин, значительно понизив тон, - книжонка тут одна мне попалась, я и стал ее перелистывать от нечего делать...
- Да.
- Ничего. Книга дельная.
- Ну, и что же?
- Да я нахожу, что автор совершенно прав: он говорит, что без капитала никакое серьезное, прочное дело невозможно.
- Так.
- Что, говорит, прежде всего необходимо сосредоточить большие денежные средства, а потом уж, как деньги у тебя в руках, тогда что хочешь делай... Какие хочешь там перевороты...
- Да. Ну, а тебе-то какое же дело?
- А такое, что эта книга наводит меня на совершенно новые предположения; она мне показала, что еще не все потеряно. По правде тебе сказать, я на тебя совсем и не сержусь. Что сделано, того уж не воротишь. Но сидеть сложа руки и плакаться на судьбу я тоже не могу; мне нужно дело, нужно занятие, и я придумал такое дело.
- Любопытно.
- Да, брат, будет и на нашей улице праздник; авось бог даст и мне порадеть на пользу общую. Дай срок мне только разбогатеть, а с деньгами мы все эти дела обработаем.
- Давай бог.
Щетинин почти повеселел: измятое лицо его оживилось; он начал ходить по комнате и, задумчиво улыбаясь, поглаживал себя по голове, потом вдруг остановился.
- Да! Что ж я? Ведь ты едешь. Я и забыл. Закусить что-нибудь?
- Я не хочу.
- Да нельзя, братец. Хоть мы с тобой и соперники в некотором роде, шутя говорил Щетинин, - а проводы все-таки следует справить по чину; по крайней мере бутылочку распить.
Он приказал подать вина.
- Так-то, брат, - уже совсем повеселев, сказал Щетинин и хлопнул Рязанова по коленке. - Вот осень подходит, стану хлеб скупать, а к весне овец заведу. Главная вещь - денег сколотить как можно больше, а там... Вот тогда я погляжу, что ты скажешь, по-гля-жу.
- Я все равно и теперь могу сказать.
- Что же такое?
- Старую ты песню поешь: "Разбогатею, а потом начну благодетельствовать человечеству".
- Да если и старая, так что ж тут дурного? Ведь я тебе говорю же, куда я употреблю эти деньги.
- Понимаю. Цель-то, положим, что и хорошая, да средство это такое...
- Чем же? Деньги - это сила.
- Сила-то, она, конечно, сила, да только вот что худо, - что пока ты приобретешь ее, так до тех пор ты так успеешь насолить человечеству, что после всех твоих богатств не хватит на то, чтоб расплатиться. Да главное, что и расплачиваться будет как-то уж неловко: желание приобретать войдет в привычку, так что эти деньги нужно будет уж силою отнимать у тебя.
- Зачем ты непременно везде и во всем видишь зло? А разве не могу я честным образом?
- М, - трудно. Впрочем, мне один знакомый протодиакон рассказывал, был случай, что одна благочестивая девица и невинность соблюла и капитал приобрела. Да, бывают такие случаи, но редко.
Лакей принес на подносе бутылку рейнвейну и два стакана.
- Тебя послушать, - говорил Щетинин, наливая в стаканы вино, - так в самом деле только и остается, что камень на шею да в воду. Давай-ка выпьем мы с тобой, дело-то вернее будет.
- Это, конечно, верней, - заметил Рязанов и чокнулся со Щетининым. - Но овец-то ты все-таки ведь заведешь?
- Заведу, брат; это уж ты меня извини!
- Ну, да. И хлебом барышничать все-таки будешь?
- Буду, брат; что делать? - буду. Нельзя, потому наше дело торговое, в убыток продавать не приходится.
- Разумеется. Так ты не слушай! Мало ли что говорится, всего не переслушаешь. Однако мне пора. Вон и лошадей уж привели.
Щетинин взглянул в окно: на дворе, у флигеля, стояла телега, запряженная парою шершавых крестьянских лошаденок; на козлах сидел мужик.
- Да куда же ты стремишься-то, однако? А? - спросил Щетинин.
- В какие страны?
- А сие нам доподлинно не известно, - улыбаясь, ответил Рязанов. - Ну, прощай же!
- Прощай, брат, прощай, - как-то задумчиво и вместе нараспев протянул Щетинин, пожимая ему руку. - А знаешь ли, что я тебе скажу? Вот хочешь ты мне веришь, хочешь нет; а ведь мне, ей-богу, жаль тебя, то есть душевно жаль. Честное слово.
- Верю, - тихо сказал Рязанов и стал завязывать носовым платком себе шею.
- И что бы я взял теперь вот эдак мыкаться по белу свету, - рассуждал между тем Щетинин, заложив руки в карманы и покачиваясь из стороны в сторону, - то есть, кажется, осыпь меня золотом, чтобы я согласился, - да ни за что! Без приюта, без пристанища, ничего назади, ничего впереди...
- До свиданья, - отрывисто сказал Рязанов и вышел. Проходя через переднюю, он заглянул в залу и увидел Марью Николавну; она стояла в дверях, прислонившись к косяку, и, по-видимому, ждала его. Он подошел к ней.
- Я хотела с Вами проститься, - сказала она, отходя от двери и приглашая его войти в залу.
- И я тоже хотел, - отряхнув фуражку, сказал Рязанов.
Он взглянул ей в лицо: оно было совершенно спокойно, даже как будто немного торжественно и напоминало то выражение, какое было на нем три месяца тому назад, когда Рязанов только что приехал в деревню.
- Мы с Вами, - начала она, - столько говорили все лето, что...
- Все уж переговорили, - подсказал Рязанов.
- Нет, еще не все, - сухо заметила она. - Так как говорили больше вы, а я все только слушала, то теперь ваша очередь выслушать, что я вам скажу.
- Слушаю-с, - наклоняя голову, сказал Рязанов.
- Я хотела... Во-первых, я хотела поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, и, кроме того, еще за вчерашний раз говор.
Рязанов стоял перед нею, наклонив голову, опустив глаза, и слушал.
- За это объяснение я особенно Вам благодарна.
На слове особенно она сделала ударение.
- Этим объяснением Вы предостерегли меня от очень важной ошибки. В эту ночь я пережила душевный кризис, но теперь я уж совсем здорова. Вы помогли мне в этом. Вы, может быть, и сами не знали, какую оказали мне услугу. Но я вам должна сказать еще одну вещь, которая, вероятно, вас очень удивит. Слушайте! Все наши рассуждения, все, все решительно я помню, я не забыла ничего; каждое ваше слово я помню и знаю, что это так, что вы мне правду говорили...
- Да-с.
- Но, странное какое дело, - представьте, что сегодня я уж Вам не верю; то есть я как-то Вам именно не верю. Это Вас удивит, конечно.
- Нет, - поднимая глаза, отвечал Рязанов. - Я знаю еще другой подобный случай, мне одна барыня вот тоже говорила: я, говорит, знаю, что земля кругла, но я этому не верю.
Марья Николавна закусила губы и торопливо заговорила:
- Ну, да; и я знаю, что у вас на это хватит остроумия, только Вы напрасно трудитесь; на этот раз я говорю совсем серьезно.
- И я на этот раз так же серьезно отвечаю вам, что в моем сравненье нет ничего для Вас обидного; напротив, это так и следует: не верьте никому и мне в том числе; тем лучше, меньше будет душевных кризисов, меньше ошибок.
- Нет, я на это не согласна.
- В таком случае как вам угодно, а я должен ехать, потому что пока мы здесь беседуем, один прилежный земледелец, приглашенный мною, чтобы довезти меня до города, потеряет много золотого времени.
- Ах, я Вас не держу.
- Вы не имеете ничего больше сообщить мне?
- Н-ничего.
Марья Николавна покачала головой.
- Прощайте!
Она протянула ему руку. Рязанов еще раз мельком взглянул ей в лицо: оно было совершенно холодно.
- Прощайте, Иван Степаныч, - сказал Рязанов, входя во флигель.
- Куда вы? Едете? Ну, вот! Не ездите!
- Что ж делать, надо ехать.
- Эх, вы! А я было сбирался с Вами за зайцами. А? Как бы закатились! Ну, так постойте же, я Вам завяжу, - говорил он, вырывая у Рязанова узел. Ничего Вы не умеете.
Рязанов принялся застегивать чемодан.
- Да что в самом деле, - говорил Иван Степаныч, - Я и сам погляжу, погляжу, да и тово... Уеду тоже куда-нибудь, в Польшу, - вдруг решил он, поднимая узел. - А? Как вы думаете? Отличная штука! Вы тоже в Польшу? Поезжайте, поезжайте! Вот там места-то, говорят.
- Да, места, - не слушая, ответил Рязанов, нагнувшись над чемоданом.
Пока Рязанов с помощью Ивана Степаныча укладывал свои пожитки в телегу, ко флигелю подошла старая дьячиха и привела сына, одетого в заячий тулупчик. Она долго крестила его и, усадив в телегу, все еще кутала и прикрывала старым ситцевым одеялом; торопливо доставала из-за пазухи какие-то узелочки и, будто украдкой от кого-то, совала ему в карман; наконец сняла с себя платок и повязала ему шею.
Марья Николавна все время стояла у окна, и когда мужик задергал вожжами и замахал на лошадей хворостиной, она вздохнула; опустив голову, тихо и задумчиво прошла в свою комнату и стала укладываться в дорогу.