На юге России в период добровольцев
Харьков. Май 1919 года.
Советские войска оставили Харьков.
На улицах как-то дико — пустынно; лишь изредка проносящийся вооруженный автомобиль с красным флагом говорит о том, что еще не все кончено, что еще преждевременна радость для тех, кто оказался невольным гостем в Харькове.
Но вот со стороны Московской улицы показались белые.
В Харькове ген. Деникин.
Издан знаменитый приказ, говорящий об общем наступлении «на Москву».
Белые взяли Курск и начали продвигаться дальше на Орел.
Среди пришлого беженства началось движение и большинство уже стало вновь укладывать свои чемоданы, корзины и сундуки.
Кто-то пустил слух, что на вокзале идет запись на билеты: на первый отходящий- поезд на Москву.
Многие бросились на вокзал, толпясь там и разыскивая кассу, из которой производится предварительная продажа билетов на Москву.
В конце-концов все это оказалось злостно-веселой выдумкой, на которой все же подработали комиссионеры.
В августе или сентябре, неожиданным напором на Воронеж и Купянск Красная армия почти подошла к Харькову.
Неожиданно — близкие орудийные выстрелы, донесшиеся до города, моментально отрезвили, затуманенные успехами белых, головы.
По направлению ко всем вокзалам потянулись весело ухмыляющиеся «ваньки», почуявшие неожиданный заработок.
К вечеру движение усилилось.
Вокзалы сразу приняли свой «нормальный вид».
Везде горы чемоданов, сундуков и возле них озабоченные, испуганные лица, ищущие всячески способов как-нибудь, обмануть своего соседа и быть первым в поезде, отходящем на спасительный юг.
К ночи красные были отброшены от Харькова.
Ген. Шкуро спас «отечество» от гибели, и благодарные соотечественники устроили по этому поводу грандиозный кутеж.
Все, казалось, пошло по-старому, но неожиданный визит красных, почти в самый город, подорвал престиж белых.
Деникин и его штабы отказались от переезда в столь «гостеприимный» Харьков.
Кто заблаговременно «записывался» на билет в Москву— теперь менял направление и запасался билетом на Ростов н/Д. и вообще — на юг.
Краткое официальное сообщение штаба геи. Май-Маевского, командующего добровольческой армией — «нашими войсками взят Орел».
Всюду ликование.
Через несколько дней опять официальная телеграмма «Орел оставлен и наши войска отошли на ближайшую станцию».
Настроение обратное, соответствовавшее телеграмме, но все еще довольно сносное и крепкое.
Но вот, одно за другим, официальные сообщения говорят о начавшемся отступлении белых, назад к Курску.
Обыватель заволновался. На лицах появилась озабоченность и скрытый испуг.
Отдельные лица начали продавать и ликвидировать свои дела и, вообще, на «всякий случай» готовиться к отъезду на… юг, в Ростов, Крым, а то и дальше. Помню, однажды к одному из харьковских присяжных поверенных подходит его знакомый и у них завязывается приблизительно следующий разговор:
— Ну, как дела, что нового? — обращается к присяжному поверенному его знакомый.
— Да что нового… По-старому. А, слышал, наши-то понемногу отступают… Ну, мы еще им всыпем, — как-бы в утешение сказал он.
Затем, вынужденно добавил.
— Что-то плохо последнее время я себя чувствую. Вероятно, переутомился. Да и осень в этом году какая-то гнилая… Собираюсь на днях проехать в Крым немного подлечиться и отдохнуть.
И, как бы спохватившись, в оправдание самого себя за произнесенное слово «Крым», развязно добавил:
— Только, черт его знает, удастся ли в этом году уехать. Дел по горло. Отдохнуть некогда, а работать не могу. Сейчас надо спасать Россию, а не о Крыме думать…
Через 2–3 дня стало известно, что он уже уехал.
И подобные этому разговоры, с некоторыми вариациями и добавлениями, вначале единичные и осторожные, вскоре стали излюбленной темой разговора вообще во всех слоях харьковской белогвардейщины.
Наиболее показательным барометром упадочного настроения были «спасители отечества» — верхи военщины.
С утра до ночи, и главным образом по ночам, население Харькова было свидетелем движения к вокзалам одиночных подвод, а иногда и целых обозов, груженных «войсковым имуществом», заключавшем в себе всевозможный скарб домашнего обихода, начиная от бочек и ящиков и кончая коврами, картинами, пианино.
Для большего эффекта или, вернее, безопасности все это сопровождалось усиленной военной охраной.
На вопросы любопытного прохожего: «что и куда они везут»? — отвечали: «не видишь, что ли, осел! Белых везем… а куда? Так адрес дали: по железной дороге — в Черное море. Хотели без пересадки, да красные билетов еще не дают».
И с сознанием важности творимого дела, продолжали отвозить все новых и новых клиентов. — Красные нажимают все сильней и сильней. Добровольцы отступают, а иногда и бегут.
Настроение в городе временами переходит в панику.
Начало ноября.
Дождь, снег, слякоть, грязь…
И люди, и дома, и мостовые, и небо, и все события переплелись и смешались в один сплошной хаос.
Торговля постепенно замерла, лишь магазины дорожных и походных вещей, рестораны и винные погреба бойко, напропалую грабя, — отторговывали последние часы.
Рестораны и увеселительные дома были полны штабной молодежи и женщин… Все спасали Россию.
Госпитали, лазареты, приемные покои также полны и набиты тысячами раненых, обмороженных и сыпно-тифозных, в массе своей, все насильственно мобилизованных крестьян. Без всякого ухода, с открытыми зияющими ранами, с гангренозными отмороженными частями тела, вперемежку с сыпно-тифозными, лежали на голом полу в неотапливаемых помещениях. Проклятия, отборная ругань по адресу начальства и в его же присутствии.
Стоны, бред раненых и больных, — все это наполняло воздух. К этому все привыкли и не обращали внимания.
Вокзалы, штабы, учреждения военных частей, в свою очередь, переполнены, но переполнены своей, близкой публикой, стремящейся возможно быстрее бежать из Харькова.
Во всех учреждениях, казенных и частных, вывешены объявления, призывавшие граждан к спокойствию. Рядом с ними — объявления о порядке выезда из Харькова и указания, как получить билеты.
Рядом производилась запись. Некоторые, для большего спокойствия, успевали в течение суток записаться в трех-четырех местах.
Южный вокзал и вся прилегающая к нему территория неузнаваемы. Какая-то дикая свистопляска, смесь людей всех возрастов и положений.
Тысячная одичалая толпа. Временами она удивительно спокойная и только непрерывно несущийся гул говорит о ее жизни.
Но вот, где-то, в отдаленном конце произошло неожиданное и незаметное движение и через минуту — две оно охватывает всю толпу. Все приходит в бешеное движение, не щадящее никого и ничего.
Стоны, крики, плач детей и раздавленных, отборные ругательства. Треск ломаемых чемоданов и корзин…
Через пять минут толпа в прежнем, покорившемся спокойствии и ожидании.
Оказалась ложная тревога. Прошедший товарный поезд был принят за пассажирский.
Как на вокзале, так и на Привокзальной площади толпа одинаково велика. Некоторые расположились на железнодорожном полотне, среди грязно-нефтяных луж и снега, другие под стоящими вагонами — «привилегированные». В большинстве — военные, из штабов и учреждений, с чемоданами и громадными увязанными «всерьез и надолго» тюками, но с удостоверениями в кармане о служебной командировке.
Здесь же, среди них, и именитое гражданство, и избранное общество, в лице различного рода шансонетных певиц и пр. веселящегося люда, ночных вертепов.
Все знакомы, все друг друга знают и никто не боится за свое место, ибо у всех заранее имеется на руках номер вагона, где он должен разместиться. Перебрасываются отдельными, ничего не говорящими фразами. Изредка, оборачивающиеся в сторону прихода поезда головы говорят о томительном и нудном ожидании.
Неожиданно, из-за поворота выскакивает военный автомобиль и останавливается у полотна. Из него быстро и легко сходят 5–6 молодых, жизнерадостных, штабных офицеров и предупредительно-фамильярно помогают выйти молодой, с шикарно-вызывающим видом женщине.
Прима-любовница Май-Маевского, — сказал вполголоса своему соседу один из отъезжающих офицеров. — Теперь надо ждать ее багаж и мы скоро двинемся.
Затем, помолчав и как бы подумав, добавил — «Она была центр и главная пружина в жизни штаба. Все проходило через ее руки и, если она собралась уезжать — значит дела „швах“ и нам, смертным, здесь делать, тем более, нечего…».
Действительно, не успел он окончить свою фразу, как из-за того же поворота, откуда недавно показалась легковая машина, выскочил, тяжело громыхая, грузовой автомобиль.
Прибыл «багаж» (имущество и обстановка целой квартиры) и остановился вблизи своей владелицы.
Как по расписанию, вскоре затем был подан поездной состав и началась погрузка.
После посадки, для отбытия формальности, поезд подошел к станции.
В одно мгновение, все людское стадо, бывшее на вокзале, в каком-то диком движении бросилось на перрон и облепило еще двигающийся состав. Звон разбитых и падающих стекол, треск ломаемых дверей, крики, ругань, удары кулаков и палок, а иногда и револьверные выстрелы возвестили о прибытии поезда. Нечеловеческий, за душу хватающий крик, покрыл собою все звуки.
Поезд перерезал мать с грудным ребенком, сброшенную толпой под вагоны, но никто даже не приостановился. Посадка продолжалась прежним темпом и с прежней энергией.
Догадливый и услужливый носильщик подвел своего клиента, упитанного пожилого гражданина, к одному из вагонов, предназначенного исключительно для военных, офицерских чинов. Двери были заперты. Не долго думая, носильщик в разбитое окно, в котором не было видно никаких признаков жизни, один за другим бросает чемоданы и свертки. Что-то сказав своему упитанному клиенту, носильщик стал к вагону и клиент по его спине начал взбираться к окну.
Не успел он поравняться головой с окном, как, вдруг, неожиданный удар кулака изнутри сбросил его на перрон в толпу и в грязь.
Обижаться в данных случаях нельзя, ибо каждый обыватель привык и знал, чем это грозит впоследствии. Примеры уже были.
— Господа офицеры, — сказал он, — отдайте мне только один мой желтый чемоданчик… Там ведь ничего нет, кроме документов, моих личных бумаг и фотографий. Я здесь приезжий и решил дальше уже не ехать, а без документов доставаться нельзя. Сделайте милость… Все заберите, только бумаги отдайте.
— Какие там бумаги, чемоданчик, вещи, чего он там бормочет, — раздались голоса изнутри вагона.
— Ничего мы не видали и не знаем. Корнет Н. дайте ему там еще раз по башке, чтобы он лучше вспомнил где свои вещи оставил, а, вообще, пусть-ка убирается подобру-поздорову, да подальше от благородного вагона…
Стоявший здесь-же, в толпе, старый полковник вздумал было вступиться за штатского, но в ответ получил такой град оскорбительных острот и ругательств, что за лучшее счел немедленно убраться.
Подобные «перевозки багажа без хозяина» стали почти обычным явлением.
Поезд, наконец, нагруженный уже до крыши включительно, отошел от станции и встал на одном из запасных путей в ожидании путевки.
Оставшаяся толпа в унынии начала разбредаться и устраиваться на ночлег в ожидании нового состава.
Быстро спустившиеся сумерки поздней дождливой осени окутали собою и людей, и станционные постройки. Спускалась ночь, и люди, измученные событиями дня, постепенно засыпали здесь же сидя на своих вещах на полу и даже стоя.
Неожиданно раздавшиеся выстрелы в одно мгновение всех подняли на ноги.
Произошло следующее.
В вагоне, занятом «примой», были устроены проводы.
Провожавшие перепились. Начали бить друг другу физиономии и затем по обоюдному согласию устроили здесь же у поезда дуэль. Стреляли, конечно, целясь… в воздух.
Грязная, мерзкая история, соответствующая погоде, обстановке и событиям.
Без особых событий и приключений поезд на вторые сутки прибыл в Ростов.
Началась выгрузка более спокойная, чем посадка, но все же и здесь, несмотря на то, что события происходили за тысячу верст, чувствовалось приподнято-испуганное и нервное настроение. Везде патрули, военные отряды, часовые, усиленная охрана.
Чего-то ждали и боялись.
Внешне город был спокоен. Всюду открыты магазины и лавки. Рестораны и сады переполнены веселящейся и прожигающей жизнь публикой.
Но дыхание приближающейся грозы чувствовалось всеми.
Все свободные помещения, часть учреждений, школьные здания — отведены и переполнены беженцами, которые уже около двух месяцев стекались сюда со всех концов, несмотря на кажущийся успех добровольческой армии.
В учреждениях полная растерянность. Никто ничего не знает и не хочет ничего делать. При всяком удобном случае начинается разговор о наступающих большевиках и событиях. Слова: большевик, Курск, Май-Маевский, Кутепов, отступление, наступление, Орел и т. д., до бесконечности слышны на каждом шагу.
За то, различного рода благотворительные общества, комитеты, организации, союзы и кресты (если не ошибаюсь, их было три: красный, синий и белый) — развивали якобы свою деятельность до максимума. Все газеты ежедневно были полны сообщений о происходивших там заседаниях.
Но по существу же, все сводилось к одним самоутешающим разговорам.
Как на таковой, укажу на один случай, имевший место.
Между двумя организациями произошла борьба за право и возможность поставить кипятильники с водой на станциях, по линии движения беженцев. Каждая из борющихся сторон довела свой спор чуть ли не до ген. Деникина, но когда их помирили, то оказалось… что ни те, ни другие не имеют кипятильников.
Бросились к англичанам. Те пообещали прислать из Англии, в самом срочном порядке.
Много нашумела история с полушубками.
Одна из организаций взяла на себя поставку нескольких тысяч полушубков и валенок. Это было в конце лета. Прошло три месяца. Все уже о них перестали и думать, но вспомнило военное ведомство и запросило о судьбе поставок.
Весь город был поставлен на ноги: искали полушубки. Нигде ничего не было, но в конце-концов разыскали какого-то представителя американской или английской фирмы, который имел эти полушубки, и даже в Ростове. Начались торги. Фирма предложила следующие условия: военное ведомство закупает у фирмы табак, несколько тысяч пудов, и достает разрешение на вывоз его за границу. А после производится товарообмен: табака на полушубки и с соответствующей доплатой.
Темная сторона сделки была очевидна.
Но она прошла благодаря тому, что в ней участвовал сам начальник штаба, ген. Романовский.
Ростов был центром в деле распродажи имущества России оптом и в розницу.
В 20 числах ноября на вокзале было вывешено объявление о прекращении движения поездов на Харьков, хотя по сообщению штаба Деникина красные были еще около Курска.
Вслед за этим была объявлена мобилизация всех и вся включая и так называемое ополчение, т. е. чуть ли не до 55-летнего, возраста.
В городе создалась паника.
Всех инакомыслящих и за всякое неосторожно сказанное слово хватали. После этого схваченный исчезал бесследно.
На Таганрогском проспекте, проходивший с группой солдат мобилизованный студент вел разговор о событиях и как-то вскользь выразился о бесполезности и гибельности для русского народа всей этой борьбы. Шедшие сзади 3 офицера — алексеевцы — моментально его арестовали, втащили в общежитие. Оттуда он уже не вернулся, — «вывели в расход».
В конце ноября сообщение о «временном» оставлении Харькова.
Паника, в связи с падением Харькова и усилением мобилизации, увеличилась.
Начался разъезд «гостей» и нежелающих быть мобилизованными. Из города бежали студенты, учащиеся, молодежь и частью эмигрировавшие из центральной России.
Ростовский вокзал напоминал знакомые картины Харьковского бегства в дни октября и ноября.
Тысячная толпа битком забила все проходы залы I, II и III класса и, вообще, каждое свободное место.
Об удобствах думать не приходилось.
Все стояли вплотную друг к другу; для того, чтобы пройти или выйти, — пускали в ход локти и кулаки.
То в одном, то в другом месте, среди неожиданно и случайно расступившейся толпы, падали люди. Падение сопровождали крики: «носилки, носилки».
— Еще сыпно-тифозник — равнодушно говорит санитар.
— Сегодня уже по счету 46 из пассажиров… И черт их несет, болели бы себе дома на здоровье… а то и себе, и другим морока.
Оказывается, сыпно-тифозные, заболевшие у себя на дому, продолжали ходить среди здоровых. На вокзале в толпе, сдавленные со всех сторон, уже будучи в бессознательном состоянии, они еще стояли до тех пор, пока не раздвигалась толпа. После этого они падали на освободившееся пространство.
В течение 3–4 часов вынесли еще человек шесть. В общем, толпа была настроена мрачно и молчаливо.
Она злобным взглядом провожала проходивших штабных офицеров, коих считала виновниками всего происходящего.
Поезд подали.
Давка… Крики… Ругань…
По перрону несется с дикими воплями женщина, потерявшая свои вещи, а теперь и детей.
Это были цветочки разыгравшихся впоследствии событий в Ростове, когда, по рассказам очевидцев и участников, целые поезда с ранеными и больными гибли расстреливаемые добровольцами из пулеметов, лишь бы они не достались в руки красных.
Поезд тронулся по направлению на Новороссийск.
Большинство в поезде составляли офицеры, по их словам, отправляющиеся на Царицынский фронт. Держали они себя вызывающе; пассажиры выведенные из терпения, в свою очередь, начали наступление на них и те сразу сбавили тон.
Здесь, в поезде встретил знакомого еврея из Екатеринослава. Он ехал из Ростова в Ялту, а там и дальше.
Разговорились. Рассказал о своих последних мытарствах и бегстве от добровольцев из Екатеринослава в Ростов. Как штрих из пребывания добровольцев в Екатеринославе, даю выдержку из его рассказа о погроме.
«Вскоре после вступления добровольцев в Екатеринослав начались погромы, грабежи и убийства.
Я жил в районе и не далеко от базара, населенном почти исключительно евреями. И вот, этот район сделался исключительно центром ежедневных ночных погромов и грабежей со стороны добровольцев. С тех пор, как вошли добровольцы, ни я, ни моя семья ни одной ночи не спали и не раздевались. Ночь была для нас пыткой… Все сидели и ждали, готовые каждую минуту броситься и бежать во двор и оттуда, через дыры в заборах сделанные заранее, к соседям, а если нужно, то и дальше.
При начинавшемся погроме все население еврейского квартала выбегало во дворы и начинало нечеловеческим голосом кричать, стонать и звать на помощь.
Вы представляете себе тот дикий, непередаваемый ужас, когда ночью, при свете зарева пожара, тысячи людей зовут, стонут и молят о пощаде, о помощи».
Замолчал.
Затем, точно, собравшись с мыслями, продолжал:
«И так продолжалось изо-дня в день, из ночи в ночь. Наконец решили от имени всего еврейского населения, просить у добровольческих властей защиты и помощи. Выбранная делегация отправилась к коменданту города. Он обещал помощь и содействие.
На следующий же день был издан приказ, где доводилось до сведения всего населения, что в случае нападения, грабежей и т. д. необходимо звонить по телефону № такой-то и откуда будет немедленно выслана дежурная офицерская часть.
Мы все вздохнули облегченно. В эту и следующую ночь нападений не было, но никто не ложился спать. В последующие ночи опять грабежи, опять погромы, опять все население нашего квартала выбежало во дворы и подняло крики о помощи. Веря искренности коменданта, мы по телефону вызвали офицерский отряд. Но в этом было наше несчастье и еще больший ужас.
Прибыла охрана. Мы открываем двери и… эта охрана, вместе с погромщиками, начинает нас грабить, убивать и насиловать… опять делегация к коменданту. Но там с иронией заявили, что за все это время никто никого не вызывал и что мы спутали номера. Это была явная ложь. Через день — два издается второй приказ, где говорится уже о провокации со стороны еврейского населения по отношению к офицерам добровольческой армии и что, в случае повторения заявлений — виновные будут расстреливаться. Грабежи и погромы повторялись. Вскоре разграбили дом Львовских, а через 2–3 дня разграбили и сожгли мой дом. С женой и грудным ребенком мы случайно спаслись. Через дыру в заборе мы убежали. Прождав несколько дней, мы уехали в Ростов, а вот теперь дальше. Неизвестно, что будет в Ялте».
Проехали Тихорецкую, Екатеринодар. Наконец, подошли к Новороссийску.
Весь поезд оцепили войсками и жандармами. Началась проверка документов. В первую очередь арестовали трех офицеров. Оказались они дезертирами, убийцами и грабителями. Среди их вещей были обнаружены драгоценности на несколько тысяч рублей золотом.
После проверки, всех мужчин до 55 лет забрали и увели к этапному коменданту. Всех, кому не удалось скрыться из комендатуры, отправили в роту и далее, на борьбу с «зелеными».
Новороссийск маленький, пока еще тихий и далекий от всех событий городок.
У пристани стояли несколько пароходов общества «Ропит». Далее два иностранца с военным грузом.
Вдали, на рейде, английские военные суда.
В городе, кроме морских патрулей да 4 танков, стоявших за пристанями и охранявшихся английским часовыми, иностранных войск почти не было.
Формально в городе — власть добровольцев, но фактически она сосредоточивалась в руках англичан, о чем говорили их орудия, направленные с рейда на горы и город.
Делая вид, что они не вмешиваются в распоряжения добровольческих властей, они, тем не менее, были основными вдохновителями всей борьбы с большевиками, по крайней мере в это время.
Добровольческая власть вполне примирилась с фактом их господства, не имея другого выхода.
Пристань «Ропит» переполнена отъезжающими в Феодосию, Ялту, Севастополь и Одессу. Главный контингент пассажиров: офицерство, торговцы и спекулянты. Среди них небольшая часть женщин и детей.
Вечером отходит пароход «Мария».
В 12 часов дня началась посадка пассажиров по билетам.
Часа за два до отхода парохода неожиданно появилась вооруженная команда из комендатуры. На пристани, у сходень, поставили двух часовых. Офицер предложил всем мужчинам приготовить для проверки документы. Среди отъезжающих создалась паника.
Скрыться никуда нельзя.
Началась тщательная проверка документов и наличия мужчин по судовой книге. Двух пассажиров не хватало. После непродолжительных поисков одного нашли в его же собственной корзине, другого — в продуктовом ящике на кухне. Оба офицеры.
В результате проверки с парохода сняли 30–35 офицеров и торговцев, военно-обязанных. Всех отправили в комендатуру, на «фронт».
После этого маленького «инцидента», пароход вечером отошел от пристани.
Пароход слегка покачивало.
Около трубы, на палубе, расположилась группа солдат, возвращающихся из отпуска по своим частям. Они вели разговор о последних событиях на фронте и неожиданном снятии с парохода группы офицеров.
— Кажется, скоро конец, крышка нам и Деникину. Харьков сдали, за Харьковом — Ростов… Красные развивают наступление во всю… Эх, скорей бы они ударили, но ударили так, чтобы конец был. — Неожиданно заканчивает солдат-автомобилист.
— А, ты, брат, не горячись, — вмешивается постарше, крепкий бородач. — Еще неизвестно, чем все кончится. У них, брат, пехоты-то нет, а без пехоты, знамо дело, что за война… Деникин теперь объявил полную мобилизацию всех казаков. Набьют они Буденному почем зря. — Затем, помолчав немного, неожиданно добавил:
— Эх, брат, и надоело-же воевать. С 14 года. И против Корнилова ходил. Краснов мобилизовал. Потом удрал и теперь вот, опять у Деникина… Красные говорят, чтоб мы сдались, что нам ничего не сделают. А черт их душу знает. Наши то офицера рассказывают совсем другое… Если бы знать наверное, то, ей-богу, ушел.
— То-то и оно, что все рассказывают…
— С… они, — начал опять первый.
— Видал, сегодня-то этих, что с парохода к коменданту поперли. На фронт воевать ехали. Спекулировать, а не на фронт они ехали, Видал я в Ростове, как они в ресторанах воюют… Есть правда, и ничего себе, свои ребята, но раз, два и обчелся…
— Вот приеду в свою часть, поразузнаю кое-что, и… довольно. Все к чертовой матери!
Неожиданно подошедшая фигура в офицерской форме прекратила разговор.
Берега Крыма. Феодосия. Тихо и спокойно. Никаких отражений происходящих событий на фронте город не испытывает. Все, начиная от торговца-грека и кончая рыбаком, заняты своим маленьким делом. Только пришедший пароход на непродолжительное время внес некоторое оживление и то в районе пристани.
После недолгой стоянки, утром пароход отправился дальше в Ялту.
Прибыли вечером.
Середина декабря. В городе темно, дождь, грязь. Пароход торопливо разгружается. Все торопятся скорее сойти на берег и отдохнуть после двухдневного пребывания на море. Некоторые, сойдя на берег, вновь испытывают приступ морской болезни. Наконец, все угомонились и постепенно ушли в город.
Утро. Декабрьское солнце ярко и тепло греет успокаивающее море, далекие снежные вершины гор и толпы людей, оживленно снующих по набережной.
Здесь, на лицо весь цвет дооктябрьской России. Со всех ее концов графы, князья, директора, адвокаты, помещики… со своими семьями, женами, любовницами, гувернантками, прочими домочадцами и своим небольшим, но ценным багажом. Всюду шелка, золото, бриллианты. И если бы не случайные разговоры о событиях на фронте, о бегстве и не толпы около «Освага», можно было бы подумать, что это просто очередной зимний сезон былой России.
Здесь же, в толпе, цвет армии-золотая молодежь. Поручики, корнеты, ротмистры, изредка молодые полковники-гвардейцы.
Нередко можно было встретить подвыпившего английского матроса в треуголке с страусовыми перьями и в золотом придворном генеральском мундире, которые нетрудно было приобресть за бесценок в любом комиссионном магазине. Это «на память» о пребывании в России.
В общем, жизнь текла монотонно-однообразно. Слухи о событиях доходили сюда на третьи, четвертые сутки.
Главный источник — «Осваг», со своими «собственными» корреспондентами и статьями из ялтинской контрразведки.
Доходящие вести о событиях никого не волновали.
Слишком большое расстояние отделяло нас от места происшествия этих событий.
Некоторую тревогу и опасения вызвали сообщения о падении Ростова и отступлении ген. Слащева в Крым.
Сведения об этом отступлении послужили поводом к тому, что более дальнозоркие уехали в Севастополь, Феодосию и Керчь, куда заходили иностранные пароходы и откуда представлялась возможность выехать за границу. Но вскоре, вслед за приходом ген. Слащева в Крым, им был издан приказ: о запрещении выезда за границу. Выезд был обставлен таким рядом формальностей, что выехать в это время смогла лишь весьма незначительная часть собравшейся в Крыму эмиграции.
В связи с энергичными действиями и мероприятиями командования в Крыму, настроение населения Ялты немного улучшилось. В будущем оно колебалось в зависимости от хода событий на фронте.
В общем, настроение у всех было самое гнусное, в особенности это чувствовалось на улицах среди бездельничающей публики.
Разговоры: «записался… Моя очередь на поставку 78-ая, нас забыли… из Феодосии и Севастополя уже вывозят всех… Виза… Константинополь»… доходили до абсолютных абсурдов и небылиц.
В декабре 1919 г. или январе 20 г. весь город пережил небывалую панику.
Группа местных, или прибывших коммунистов однажды ночью расклеила по городу воззвание.
Проснувшимися утром властями прокламации везде были сорваны и уничтожены, но весть о том, что большевики в городе разнеслась с быстротой молнии.
Все население высыпало на набережную с целью узнать подробности «выступления большевиков» и тем самым быть в курсе «назревающих событий».
Между двумя знакомыми по этому поводу произошел следующий разговор:
— И черт меня дернул забраться в эту проклятую дыру — Ялту. Ведь это форменная ловушка. Приехали мы сюда, сидим и ждем, а чего ждем и сами хорошенько не знаем— Затем немного помолчав продолжал.
— Ведь какая наглость. Под самым носом у коменданта и почти-что у него в кабинете, развесить прокламации. Нет, батенька, теперь, или лови дельфина и на нем катись в Константинополь, или же распаковывай вещи и жди, пока придут большевики и тебя повесят.
Везде эвакуация, всех вывозят, а нас забыли. Если мы сами о себе не подумаем, и не напомним, то помяни мое слово, что нам конец…
Эта прокламация не к добру. Я читал ее собственными глазами и там ясно написано, что «бур-жу-ям наступил конец».
Страх увеличивался с каждой минутой.
Тихое пустынное море вселяло тревогу.
Следующая ночь прошла без сна и в ожидании «нападения» или «местного вооруженного восстания».
Через несколько дней комендант города, полковник Колчинский, бежал в Румынию на моторной шхуне.
В городе паника.
Неожиданно пришел пароход-гигант «Петр Великий». Пароход этот ожидался давно. Он должен был забрать тяжело больных и раненых и отправить их в Варну (Болгарию).
В середине января 20 года произошло очередное событие, и на этот раз на фронте ген. Слащева.
Пьянство, кутежи, взятки и прочие прелести тыла давно были предметом разговоров не только среди обывателей, но и на фронте.
С переходом ген. Слащева в Крым, и с переездом сюда штабов и учреждений, все это усилилось в еще большей степени. Меры, принимаемые Слащевым, помогали очень мало. Слухи говорили о растущем недовольстве на фронте, но этому мало кто придавал значение. Все были уверены в том, что ген. Слащев до выступлений не допустит.
Однако последующие события эту уверенность опровергли.
Восстание произошло.
Инициатором и вдохновителем его явился кап. Орлов.
Все, измученные и недовольные царившими «порядками» на фронте и в тылу, быстро начали объединяться вокруг брошенного лозунга: «мир и хлеб».
Правой рукой Орлова в этом выступлении был Дубинин — личность бесцветная, ничем себя не проявившая.
Кап. Орлов направился из Перекопа в Симферополь. Здесь арестовал в городе добровольческую власть и назначил новую из своих приверженцев. На вокзале арестовал в поезде штаб ген. Слащева, но затем по настоятельному требованию Севастополя — освободил.
Ген. Слащев ни в какие переговоры с Орловым вступать не желал и требовал безусловной сдачи, гарантируя всем восставшим жизнь.
Между прочим, в ряде требований кап. Орлова был пункт, которым он ставил условие смены главного командования в Крыму и назначения ген. Врангеля.
Врангель в это время находился в ссоре с Деникиным и был в опале.
Открыто и прямо встать на революционный путь Орлов или не умел, или боялся. Между прочим, эта половинчатость в его выступлении его и погубила и безусловно затянула гражданскую войну почти на два лишних года.
Пойди Орлов прямо и твердо со своим лозунгом «мир и хлеб» и без всяких оговорок о смене командования — весь фронт в Крыму был бы брошен, так как ликвидационное настроение к этому моменту достигло своего апогея. Для мены же Деникина на Врангеля никто не хотел тратить силы.
Если не изменяет память, то в это же время герцог Лейхтенбергский, опираясь на монархические круги, устроил очередное монархическое выступление.
Без всяких «особых потрясений» герцог Лейхтенбергский был арестован, а Симферополь, где он выступил, освобожден от его сил.
Герцога выслали в Болгарию с первым же отошедшим пароходом.
Во время переговоров с кап. Орловым ген. Слащев сосредоточил у Симферополя верные ему части и отрезал его, таким образом, от фронта и Севастополя.
Под угрозой вооруженного столкновения, не имея определенной и твердой поддержки, за исключением 200–300 человек, не зная настроения фронта, кап. Орлов оставил Симферополь и ушел в горы по направлению к Алуште. Перед уходом он захватил все наличие казначейства и государственного банка.
В боевом отношении для Крыма отряд Орлова представлял довольно сильную воинскую часть.
Во время перехода к нему присоединялись все ранее бежавшие в горы «зеленые» и одиночки с фронта.
Отряды прошли через Алушту и Гурзуф без боя.
Дальше путь лежал на Ялту.
Ялтинские власти, не обладавшие никакими вооруженными силами, за исключением десятка стариков-ополченцев, вооруженных берданками, все же решили «дать бой» наступающему противнику.
Был созван «военный совет» в составе: начальника гарнизона — ген. Зыкова, коменданта и ген. Покровского, специалиста по разгону Кубанской Рады и вешанию ее депутатов и кубанских казаков.
В результате ген. Покровский — главнокомандующий «всеми вооруженными силами» ялтинского района. Объявлена поголовная мобилизация всего мужского населения от 16 до 60 лет.
В ту же ночь пьяный ген. Покровский в сопровождении пьяных адъютантов лично произвел «мобилизацию».
С этой целью они обыскали все гостиницы, где, врываясь в номера, стаскивали с кроватей спящих женщин. Голых, их выгоняли в коридоры, а затем уже искали мужчин в кроватях и под кроватями.
В самый разгар «мобилизации» князь Горчаков попросил Покровского освободить от мобилизации артиста б. императорских театров. После пьяной речи, в защиту идей монархии, вся пьяная компания пропела «боже царя храни» и артист был освобожден, как артист, который еще «будет петь будущему императору».
Часов около двенадцати дня мобилизованное население, человек около 150, под командой унтер-офицеров выступило в поход «на позиции».
Вид этого отряда, в возрасте от 16 до 60 лет, частью вооруженного берданками, сопровождаемого плачущими женщинами, был поистине «потрясающе-храбрый».
Сзади в автомобиле ехал «главнокомандующий» — ген. Покровский со своим штабом.
В это время из Севастополя, на подмогу, прибыла яхта «Лукулл».
Она остановилась на внешнем рейде, направив через город в горы свое единственное орудие.
Стоявший английский миноносец «Moutrasse» объявил нейтралитет.
Население в панике посылало проклятия англичанам, нежелающим их защитить от «большевика» — кап. Орлова.
События разворачивались весьма быстро.
Выступивший отряд расположился и занял позицию по шоссе на Гурзуф.
Вскоре вернулись двое разведчиков, без берданок и шапок, и донесли, что противник, в количестве до 10000 человек, занял деревню и наступает на Ялту.
Они успели убежать, а остальные разведчики захвачены в плен и вероятно убиты.
С яхты, на которой находились морские кадеты, прогремел выстрел и за ним другой.
Англичане больше не разрешили стрелять.
Отряды Орлова заняли город.
По прибытии в Ялту, представители прежней власти были арестованы.
Из банка и казначейства забрано все наличие денег.
Объявлена «амнистия». Из тюрьмы и гауптвахты выпущены все арестованные.
Везде развешены соответствующие приказы и воззвание о «мире и хлебе».
В это время ген. Слащев вел переговоры с ставкой Деникина.
В Ялту по телефону передается окончательное решение ставки по этому вопросу: кап. Орлову и всему его отряду гарантируется жизнь и полное забвение его греха перед родиной. Весь отряд отправляется на фронт и начальником его назначается кап. Орлов, чтобы там на фронте кровью смыть свое преступление перед армией и народом. После однодневного раздумья кап, Орлов согласился и со своим отрядом выступил в Симферополь.
В день прибытия ген, Слащев устроил парад гарнизону и отряду Орлова, Торжественно-театральная встреча. Орлов и Слащев целуются, все забыто. Орлов отправляется на позиции.
Впоследствии, через некоторый промежуток времени, Орлов вновь оставил фронт и уже окончательно ушел в горы.
Уже, кажется, при Врангеле он был пойман и расстрелян.
После выступления кап. Орлова ялтинское население долго не могло успокоиться.
Некоторые более богатые и имеющие солидную, твердую валюту: золото, драгоценные камни — по ночам, на парусномоторных шхунах, контрабандно удирали в Константинополь.
Падение Одессы значительно пополнило поредевшее население Ялты новыми беженцами.
Прибывшие передавали ужасы, творившиеся в Одессе в последние дни пребывания там добровольцев.
К этому же времени начали прибывать и первые беглецы из оставленного Ростова.
Основная масса беженцев на английских пароходах была вывезена в Крым и Константинополь.
Ужасы, со слов беглецов пережитые населением в последние дни пребывания добровольцев в Ростове, абсолютно не передаваемы.
В последние дни перед оставлением города начались массовые аресты и расстрелы, принявшие совершенно открытый характер.
Контрразведка работала вовсю, и никто не был уверен, что он не будет арестован и отправлен в «Нахичевань».
Многие бросали все и уезжали из Ростова не из страха перед большевиками, а из-за ужасов, творимых своими — добровольцами. Ко всему этому сыпняк принял угрожающие размеры.
Люди падали и умирали на улицах.
Прибытие в Ростов ген. Кутепова, сменившего к этому времени ген. Май-Маевского, ознаменовалось еще большими ужасами и террором. Ходившие по улицам офицерские патрули, из-за малейшего повода к подозрению, моментально хватали и очень часто, здесь же на улице, вешали на деревьях, столбах и фонарях. Позже девяти часов вечера ходить по улицам запрещалось под страхом расстрела на месте.
Все это вызывало еще большую озлобленность населения, но оно молчало и пряталось перед «всемогущим» генералом Кутеповым.
Наконец, в последние 2–3 дня, когда уже был слышен грохот орудийной стрельбы, начались погромы и грабежи, уже никем и ничем не сдерживаемые.
Все награбленное укладывалось в сани и повозки и вывозилось. Некоторые успевали проделать эту операцию, с вывозом и обратно, по два-три раза.
Проходившие артиллерийские части останавливались, выбрасывали из передков и зарядных ящиков патроны и нагружали их награбленным добром. Все были пьяны и в крови.
Раненых и больных расстреливали, чтобы они не достались «как трофеи» большевикам. Пленных красноармейцев также расстреливали тысячами.
Железнодорожные пути были забиты поездными составами.
Беженцы, оставив вагоны и бросив все, убегали в город — дальше от творившегося ужаса, но попадали в еще больший ад. Раненые и больные, кто мог передвигаться, группами и в одиночку оставляли вагоны. Полуголые, грязные, окровавленные — они ползли во все стороны, несмотря на снег и холод. Некоторые — более слабые — падали и умирали, застилая своими трупами пространства между вагонами. Очередной поезд с больными и ранеными стоял уже на выходе и ждал сигнала к отправлению. Неожиданно выскочившая группа офицеров, человек 10–12, бросилась к паровозу и, несмотря на нечеловеческие крики и мольбы раненых, отцепили паровоз, расстреляв врача за неповиновение.
Под угрозой машинист отвел паровоз к другому составу, груженному… награбленным добром, женщинами и офицерами.
Оставшихся раненых расстреляли из пулеметов.
В стихийном ужасе, не щадя никого, убивая по дороге женщин, детей, стариков, слабосильных и раненых, звериное добровольчество понеслось по направлению в Новороссийск.
На фронте остались единицы — «обреченные».
Батайск был эхом ростовского отступления. Почти все тоже, но в меньшем масштабе.
Незадолго до этих событий был издан ген. Слащевым приказ о всеобщей мобилизации, названный населением: «приказ — всех расстреляю».
Дословно содержание приказа не помню, но общее впечатление было такого, что или все должны явиться на мобилизацию, или все будут расстреляны, не исключая и местных властей.
В связи с этим приказом, настроение у всех было подавленное, каждый старался доказать, что у него лета не подходят, или что жена у него при смерти, или что у него разрешение из контр-разведки на выезд в Новороссийск, где он мобилизуется и т. д. и т. п… В результате же выходило, что никто не поедет в Симферополь по мобилизации, но все же добрая половина всего «населения» Ялты через неделю стояла и гудела возле комендантского управления в ожидании отправки. Стоят группами и в одиночку. В соответствующих группах — соответствующие разговоры. Говорят о том, что надо будет купить в Симферополе на обратном пути в Ялту, какие будут, приблизительно, цены через неделю и что они заработают. Они рады случаю проехать бесплатно в качестве мобилизованных.
Один из офицеров с изможденным, бледным лицом, осторожно оглядываясь по сторонам, говорит своему приятелю: «ни черта, все равно на фронт я больше не пойду… Довольно.
И так уже всю душу вымотали. Им, штабной с…… можно всю жизнь воевать, а за все расплачиваться-то приходится нашему брату… Подумаешь, подумаешь иногда, за что и для кого вся эта кровь и эти страдания. Если бы только не страх и стыд, давно бы уже все бросил и ушел к красным… Рана на ноге начала уже „открываться“, а к Симферополю, вероятно, и совсем „откроется“. А если и это не поможет, тогда к черту — в горы».
Среди гвардейцев настроение иное. Там разговоры и темы все больше насчет штабов, чинов и орденов. Открыто возмущаются, что теперь не дают «Георгия» и что давно можно было бы «заработать». С орденов и чинов быстро перескакивают на женщин, рестораны и прочие веселые стороны ялтинской жизни.
Их ничто не смущает, им ничего не страшно.
На следующий день Ялта значительно опустела и показателем этого была набережная. Многих и многих не было видно среди фланирующей с утра до вечера публики. Особенно недовольны были рестораторы, кои с отъездом мобилизованных лишились значительного числа своих завсегдатаев-клиентов.
После проведенной мобилизации оставшиеся энергично принялись за изыскание путей отъезда из Крыма за границу. Прошедшие слухи о перенесении всей борьбы с большевиками в Крым и о возможности новой мобилизации еще более подтвердили желание выехать.
Пути в скором времени были отысканы. Всевозможные иностранные консульства явились на помощь своим «подданным», застрявшим в России. Началась «репатриация», появились всевозможные плакаты, объявления, официальные сообщения о возможности «репатриации» и выезда на родину (для всех родиной оказался город Константинополь — Турция). Расписание отдельных групп явилось теперь украшением стен города и в особенности набережной. Наиболее энергичную деятельность проявили консульства: грузинское, армянское, греческое, французское и польское.
Через неделю добрая половина населения были поляки и грузины. У всех были на руках самые настоящие иностранные паспорта, с подписями и печатями. «Общипанный польский гусь» и «царица покровительница Грузии» (гербы Польши и Грузии) для многих, запасшихся ими заранее, были спасением от прошедшей мобилизации. Сотни исконных русских: москвичей, петроградцев, казаков с Дона и Кубани, не говоря уже об украинцах, стали «настоящими» подданными грузинской и польской республик.
Появились десятки агентов-трансформаторов, которые в течение трех дней (с гарантией), превращали кого угодно и в какое угодно подданство. Плата взималась в зависимости от того, в какое подданство переходили, и от материального положения просителя. Дороже и труднее всего было сделаться французом. Дешевле и легче всего поляком. Репатрируемый шел к ксендзу, клал на тарелку или в кружку определенную сумму денег; ксендз выдавал удостоверение о католицизме; затем нужно было принести в бюро квитанцию о потере паспорта, выданного будто бы в пределах нынешней Польши, и наконец удостоверение 2–3 свидетелей, настоящих поляков, что репатрируемый действительно поляк — и новый подданный Польши готов.
Впоследствии рассказывали, что в самый разгар «репатриации» приехал новый польский консул, — «настоящий». Старый, захватив печати, деньги, — бежал. Все ранее выданные паспорта объявлены были недействительными. Началась новая перерегистрация.
В грузинском консульстве произошло 3 или 4 «революции» и «свержения» консулов.
В конце января или начале февраля, с вечера в городе произошло необычайное оживление. В портовом управлении вывесили телеграмму о прибытии в Ялту из Феодосии французского парохода, который будет забирать иностранцев, главным образом, французов. Там же начали предварительную продажу билетов. Около кассы одиночные фигуры русских и французов. Объясняется это тем, что каждое консульство предполагало иметь свой пароход и деньги на билеты были уже собраны заранее.
Рано утром в порт прибыл пароход. Часов в двенадцать дня началась посадка на пароход. Вечером подняли сигнал к отходу.
Из города прибыла комиссия в составе двух комендантов (над городом и портом), начальника контрразведки и французского военного представителя. Началась проверка паспортов. Паспорта оказались в исправности. Все имели достаточное количество виз. Без одной из виз паспорт считался недействительным, и выезд за границу запрещался. Так как пароход шел в Константинополь, то многие были в искреннем отчаянии, что не запаслись визой «турецкого султана».
Проверка кончилась, комиссия удалилась, сходни поднялись.
Вечером пароход вышел в открытое море и стал на внешнем рейде.
Все отъезжающие в волнении: почему пароход остановился и бросил якорь.
Выяснилось, что согласно полученному распоряжению пароход должен зайти для проверки пассажиров в Севастополь.
Это сообщение среди пассажиров усилило волнение.
На утро в Севастополе, в порту у пристани немедленно к пароходу были поставлены часовые, не допускавшие никого ни туда, ни обратно. Часа через 2–3 прибыла комиссия по качественному составу такая же, как и в Ялте. Всех по списку и поочередно вызывали для проверки документов, при этом с некоторыми происходил отдельный непродолжительный «разговор».
Эти «разговоры» многие должны били оплатить суммой в 25 франков, иначе им грозила высадка. Таких «разговоров» было около 20.
Проверка кончилась. Вечером пароход вышел в открытое море и уже без всяких остановок дошел до Босфора.
Население парохода можно было принять, судя по господствующей французской речи, за французов.
В действительности, из 100–120 пассажиров французов было не более 40–45 человек: остальные же были русские: «поляки, грузины, армяне, греки, румыны и т. д.» При этом из числа русских было 10–12 сиятельных и помещичьих семейств, и человек 15 просто с капиталом или, как говорили, «с валютой».
Весь первый класс был занят «привилегированными».
Вот образчик несчастного, истерзанного беженства — старуха генеральша, лет 60–65, невероятно гордая сознанием, что ей удалось спасти от зверства большевиков — «невероятно милых» и хорошей породы… кошек и котят, которые, здесь же, в количестве 40 штук, в различных клетках расположены около нее. Так как ей с кошками не позволили быть в каюте, то она весь путь провела на палубе, укутанная пледами, подушками и перинами.
Не обошлось, конечно, без неприятностей и столкновений между пассажирами первого класса и «случайными» пассажирами второго и третьего класса.
Поздно, к ночи, все успокоилось и затихло. Только ритмически-правильные удары машины и плеск волн нарушали таинственную темноту ночи. Редкие фигуры пассажиров второго и третьего класса маячат, как тени, по палубе. Ночь сырая, холодная, но им душно… Их душат и волнуют кошмарные мысли о пережитом за последние три года. Их страшит мысль о будущей жизни в чужих странах.
Никто не знал, что их ожидает среди чуждого и непонятного им населения. В представлении складывалась бесцельная, беспросветная, никчемная жизнь…
Были люди, которых не пугала перспектива. Они спали в эти минуты спокойным сном в зеркальных каютах. Им хорошо было всегда в России и… не хуже будет за границей. Их «валюта», их прежние связи имеют один общий международный язык. Они не будут голодать, не задрожат от холода. Мрачные и тяжелые мысли сковывают мозг, проносятся на протяжении всей ночи. Внезапно усилившийся ветер заставил всех пойти на свои места. Палуба освободилась. Только изредка, кое-где, мелькали фигуры. Вот одна из них облокотилась на борт, безнадежно-тоскливо устремила свой взгляд в непроницаемую темноту. Иногда весь пароход покрывался туманом мокрой мглы. Было холодно: пронизывала сырость. Вдали мелькнул огонек. Новая темнота сменила призрак света. Минут через 30 вновь огонек, но уже не впереди, а с левого борта. Матрос-француз, стоявший на вахте объяснил, что это Босфорский маяк.
Мы у берегов Турции и Болгарии.
Качка усилилась. Все покинули палубу и улеглись спать.
Рано утром, все были на ногах и, наскоро умывшись, торопились на палубу. Пароход шел полным ходом к черневшей и едва заметной вдали полоске берега. Через час ясно обозначился берег.
Часа через два вошли в Босфор. Пароход замедлил ход и остановился. На небольшом английском катере подъехал лоцман-турок, и мы пошли дальше. Прошли мимо турецких укреплений, защищавших вход в Босфор со стороны Черного моря и теперь взорванных союзниками.
Босфор с обеих сторон сдавливается высокими, скалистыми берегами, изредка покрытыми растительностью. Чем ближе к Константинополю, тем больше растительности. В некоторых местах к берегу спускаются густые сосновые и кедровые леса, изредка перемешанные с буком, каштанами и дубом. И здесь разочарование — ожидали богатую тропическую зелень, а вместо нее та же растительность южной полосы России. Чем дальше уходили от моря, тем меньше становилась качка. В тени без пальто было очень холодно, на солнце же было тепло.
Пройдя миль 5–6, пароход подошел к небольшому турецкому селению «Каваки», стоявшему в глубине небольшой бухточки. Все селение состояло из 10–15 летних деревянных построек, расположенных почти у самой воды. Здесь жили турки рыбаки.
В этом поселке находился карантинно-санитарный пункт союзников. Пароход остановился и бросил якорь. От берега отделились три больших баркаса и подошли к пароходу. Прибывший английский сержант через переводчика приказал собрать все носильные вещи, постельные принадлежности, иметь каждому на руках паспорт и по 20 человек в партии на баркасах сходить на берет. Все засуетились/ Мужчин и женщин отправили в два отдельно стоящих барака для «дезинфекции». Всем вошедшим внутрь барака приказали сесть и раздеваться, всю одежду и белье вместе с принесенными вещами заставили завязать в один узел и положить возле себя.
Вслед за тем вошло человек 5–6 турок, которые под командой английского солдата быстро забрали все узлы и унесли для дезинфекции. После этого всех, уже голых, впустили в коридор, в котором находились души, и приказали мыться — «дезинфицироваться». Вода была холодная. Кто-то уже намылил себе голову, чтобы как следует помыться, как вдруг опять команда выходить. Намыливший голову вздумал протестовать, но был энергично схвачен турком за плечи и выпровожен из-под душа. Уже на пароходе, проклиная турок и англичан, он окончательно смыл с головы мыло. Из коридора-душа направили в другую комнату, где уже лежали вещи, принесенные из дезинфекции. Было холодно, все довольно быстро оделись и отправились опять же под командой сержанта в другое строение, где врач — англичанин сделал отметку на паспортах о противотифозной дезинфекции. Затем всех, первую партию, посадили на баркасы и отправили обратно на пароход. Так проделали со всеми, не исключая и пассажиров первого класса, которые и здесь вздумали протестовать. Неизвестно, была ли эта дезинфекция действительна, но во всяком случае некоторые пассажиры кое-каких вещей не досчитали. К вечеру дезинфекция закончилась полностью, и пассажиры были «вполне обеззаражены» от бацилл сыпного тифа.
Пароход снялся с якоря и уже без всяких остановок направился прямо к Константинополю.
По обеим сторонам Босфора мелькали одиночные долины и селения турок. Прошли дачную местность «Терания», где были расположены дачные резиденции германского и русского посольств; промелькнули огромные нефтяные склады американского общества «Стандарт Ойль и К 0 » и около них дежурные американские военные суда. Все чаще встречались отдельные крейсера и миноносцы союзников, разбросанные вдоль всего Босфора.
Отдельно встречающиеся селения незаметно сливаются в одно целое, переходя в предместье Константинополя. Наконец, из-за поворота показывается старинная городская стена с башнями и полуразрушенными временем веков бойницами. Кое-где, из расщелин, растут вековые кедры и сосны.
Из-за стены, обливаемый лучами заходящего солнца, неожиданно вырисовался город Константинополь. Разбросанный по обеим сторонам Золотого Рога, на двух возвышенностях, он полого спускался к Босфору, к Золотому Рогу и берегам Мраморного моря. Мечети с бесчисленным количеством стройных, уходящих в высь, минаретов и отдельные здания переплетались в причудливом узоре на фоне вечернего золотящегося неба. Перед входом в Золотой Рог и на выходе в Мраморное море — бесконечное число военных судов союзников, начиная от маленьких юрких миноносцев и кончая гигантами — дредноутами. На противоположном азиатском берегу, против Золотого Рога, расположен городок «Скутари».
Немного далее к Мраморному морю виднеются разрушенные железнодорожные постройки и знаменитый Багдадский вокзал. Постройки и часть вокзала разрушены были бомбами союзнических аэропланов.
Лоцман провел пароход к Скутарийскому маяку и при выходе в Мраморное море бросил якорь.
Здесь объявили карантин на две недели.
Ужас и отчаяние охватили многих. Большинство пассажиров II и III класса были без копейки денег и даже без куска хлеба. Вставал вопрос: что делать.
У некоторых возникла мысль о бегстве ночью при посредстве снующих около парохода с съестными припасами и сластями лодочников-турок. Но благоразумие одерживало верх, стали ждать утра.
На следующий день, часов около 12, неожиданно появился опять лоцман и заявил, что сейчас отходим в Золотой Рог к пристани и что сегодня же будет высадка. Причину снятия карантина выяснили лишь тогда, когда встали у пристани. Оказалось, что пароход где-то дал течь и вода показалась в машинном отделении. Это обстоятельство и спасло многих от прохождения карантина.
Через три, четыре часа наступала ночь. Незнакомый, чуждый город с его миллионным разношерстным населением вселял беспокойство. Один вопрос за другим пробегали и сковывали мысль.
Зато верхи могли поразмять свои ноги после морского путешествия, У них есть адреса знакомых и приятелей. Они могут отправиться в любой первоклассный отель.
Призраки большевиков и добровольцев остались далеко позади.
Подняли якорь и пароход, повернув влево, медленно, тихим ходом пошел по Золотому Рогу среди бесчисленного множества снующих взад и вперед лодок, пароходов, буксиров и парусников. Бесконечные гудки, сирены, крики людей, разгружающих пароходы, лязг цепей и лебедок. Все это сливалось в один общий и адский шум. После мертвого затишья в русских портах весь этот шум как-то особенно оглушает.
Начал моросить мелкий, холодный дождь, пронизывающий насквозь. Настроение у большинства еще более ухудшилось.
Приблизительно через полчаса пароход остановился у французской морской базы, в «Серкеджи» (часть Стамбула, прилегающая к Золотому Рогу), не доходя немного до нового моста, соединяющего Золотой Рог, «Пера» со «Стамбулом»[1].
Немедленно около парохода были поставлены французские часовые, не пропускавшие никого с парохода. Через некоторое время явилась контрольная комиссия из Бюро Международной полиции. В состав ее входили офицеры: представители французов, англичан, итальянцев, русский военный представитель и офицер переводчик.
Перед началом проверки паспортов и документов французский офицер через переводчика объявил, что все французы и русские, которым негде остановиться и которые материально не обеспечены, могут у него записаться. Все записавшиеся не должны сходить на берег, будут на катерах отправлены на остров «Халки» (один из островов группы «Принцевых островов» в Мраморном море, находящийся в сфере влияния и распоряжения французского командования) и там временно размещены во французском лагере.
Всем им будут предоставлены, приблизительно на месяц, жилища и пища. 1 класс, конечно, категорически отказался. Из 2 и 3 согласились все французы и часть русских, имевших кое-что при себе. Остальная часть пассажиров отказалась от пайка и решила отправиться в город самостоятельно.
Паспорта были проверены и отобраны санитарным врачом, который заявил, что через две недели каждый в отдельности сможет получить свой паспорт в Бюро Международной полиции. В случае заболевания кого-либо за этот промежуток времени сыпным тифом, он немедленно обязан заявить об этом. туда же. После этого часовые были сняты и выход был объявлен свободным. Моментально палуба была усеяна греками, агентами и комиссионерами различных отелей, начиная от первоклассных «Палас» и «Токатлиана» и кончая трущобными меблирашками.