Жизнь эмигрантов
Еще задолго до прибытия новой группы беженцев из Крыма, среди ранее прибывших организовались «валютчики-биржевики». Главным центром их сбора была Галатская лестница, служившая как бы продолжением улицы Пера и идущая вниз до Галатской набережной. Пионерами и инициаторами в этой отрасли работы были два — три офицера. Дело оказалось прибыльным и около них быстро начали оседать другие. Вскоре, на протяжении целого квартала, по обе стороны дороги, стали толпиться эти валютчики с пачками русских денег на руках. Это была специально русская биржа. На ней котировались и продавались исключительно русские деньги всех правительств, начиная от царского и кончая, из-под полы, советскими. Особенно усилилась продажа денег после эвакуации Крыма, причем врангелевские и донские деньги продолжали котироваться официальной биржей еще около месяца, постепенно падая и, наконец, их стали продавать на вес.
— Покупаю и продаю. Настоящие царские, романовские, керенские, думские, архангельские, астраханские, ташкентские, колчаковские и прочая, прочая, прочая.
— Продаю только николаевские.
— Покупаю врангелевские и донские. Плачу дороже всех.
Так разносилось со всех сторон, среди проходящей публики.
— Эффенди. Николай Романов 5 пиастров! — ловит один из продавцов проходящего турка, с любопытством оглядывающегося по сторонам. Турок останавливается и перед его физиономией начинают мелькать бумажные деньги всевозможных правительств и достоинств.
Турка более всего интересуют царские деньги с водяными портретами. Он берет одну из бумажек и с видом знатока начинает рассматривать ее на свет. Видимо, удовлетворен осмотром и начинается торговля. Наконец, сделка закончена. Он расплачивается, бережно прячет свою покупку и удовлетворенно уходит. В другом месте торгуются с греком, с матросами союзной эскадры и т. д. Знание языка не нужно и не требуется. Объясняются на какой-то интернациональной смеси слов всех национальностей. Все друг друга понимают.
Проходящие русские также моментально становятся объектами внимания «валютчиков».
Еще издали заметив приближающуюся фигуру русского, ближайшие двое — трое торопливо бегут к нему навстречу.
— Гражданин, продаете? Какие? Сколько..? — забрасывают они вопросами озадаченного беженца. Узнав, что у него ничего нет, они разочарованно и медленно возвращаются на свои места. Но, если только узнают, что у него имеется «товар» — с ним начинается торговля.
Однажды неожиданно пронесся слух, что ген. Шкуро на официальной галатской бирже продал несколько тюков врангелевских и донских денег. На беженской бирже паника. Все стараются друг другу продать, даже по себестоимости, врангелевские и донские, но все уж знают новость и никто не покупает.
«Работающие» по несколько человек в компании немедленно посылают одного из компанионов вниз в Галату на разведку и для установления связи.
К вечеру у большинства физиономии печальные и вытянутые. Почти каждый из них потерпел за день убыток в полторы, две лиры. Шкуро проклинают. Но обыкновенно, в среднем, каждый «зарабатывал» одну-две лиры в день.
Для наблюдения за появлением «врага», союзной полиции, на обоих «флангах биржи» устанавливалось очередное дежурство. В случае появления таковой, немедленно раздавалось: «прячьте». Все из рук моментально исчезало и «валютчики», как ни в чем не бывало, спокойно прохаживались и за спинами полисменов строили рожи или гримасы. Как только те исчезали, моментально начиналась вновь торговля, впредь до новой опасности.
В случае же, если кто-либо все таки попадал в руки полиции, то его обыкновенно арестовывали, сажали в кроккер или секстьон, отбирали все «капиталы» и после «хорошего бокса» через день выпускали.
Фамилий и адресов друг друга «валютчики» совершенно не знали. Называли себя обыкновенно вымышленными именами и фамилиями.
Граф Грабовский, князь Шкуро, поручик Кутепов, корнет Ильюшка, ротмистр Петр Александрович и т. д. были их фамилиями на бирже. Конспиративность соблюдалась из страха перед русскими шпионами и репрессий с их стороны.
Постепенно и в связи с окончательным обесценением всех русских бумажных денег, «биржа» потерпела свое первоначальное значение. Советская валюта была союзниками запрещена и рассматривалась, как агитационная и преступная литература. В силу этого, ею работали тайно и наиболее храбрые смельчаки. «Валютчики» уходили и изыскивали новые пути для своей деятельности. Часть более богатых ушла на работу вниз, на галатскую официальную биржу, и здесь примкнула к своим старым приятелям. Это группа, человек около 100–120, определилась окончательно в своей профессии. Около них жили примазавшиеся к ним беженцы, мелочь— агенты жили исключительно на проценты.
Разбогатевшие на бирже и более солидные соединялись в компании и открывали агентурно-комиссионные конторы. Но конкуренция греков их быстро убивала. Они прогорали и вновь обращались в первобытное состояние. Меньшая часть «валютчиков» осталась на Галатской лестнице и перешла к работе по собиранию и продаже коллекций русских бумажных денег за период с 17 года. Первое время заработок кое-какой был, но затем прекратился и, они рассеялись в поисках другой работы.
Главные центры сосредоточия неимущего беженства, в попытках приискания работы и применения своего труда, были: Стамбульский новый мост, Стамбул-гранд-базар или, вернее, нижняя его часть, около мечети у моста, улица Пера, площадь Таксим на Пера. Имущие классы беженства, ликвидировав остатки своего имущества и драгоценностей, вложили свои капиталы преимущественно в торговые предприятия — рестораны и комиссионные магазины — вдоль всей улицы Пера. Но это были единицы и десятки, тысячи же беженцев были выброшены на улицу и на ней искали заработок.
Гранд-базар в Стамбуле, с десятками тысяч магазинов, лавок и киосков, поднимается вверх от моста через Золотой Рог. Небольшая площадка примыкает с одной стороны к широкой лестнице мечети, а с других окаймлена разными киосками, столовками и харчевнями. Большинство столовок и харчевен в руках русских беженцев. Выстроены они на скорую руку из фанеры и обтянуты старыми рваными палатками. Над входами красуются вывески, с буквами, выведенными безграмотно, аляповато и грубо: «Казбек» «Ростов», «Одесса-мама», «Закат» и т. д. Кое-где вывешены отдельно аншлаги, указывающие на особенность «ресторана»: «Малороссийский борщ», «всегда горячие котлеты» и т. д. Цены вполне доступные для беженца, не имеющего за собой ничего, кроме той рваной одежды, что на нем. Наиболее крупная столовка, где собирается «вся знать» базарного беженства «Ростов-Дон». Содержатели его человек шесть казаков и их бывший командир, есаул. Продали седла, ковры, оружие и на эти деньги открыли столовку. Здесь же, за ситцевой перегородкой, на примусе и мангале, готовят борщ и котлеты. На прилавке неизменные закуски: консервы, яйца, лук и здесь же две огромных бутыли от Кромского и К 0 с надписью «перцовка» и «русская горькая». Столики, не в пример прочим столовками, прикрыты листками старых газет.
На площадке — самый разгар работы. Турки, греки, румыны, матросы союзной эскадры, продавцы и покупатели и среди них русские беженцы ходят с товарами в руках. Все волнуются, кричат на всевозможных языках и движутся одной сплошной массой, справа налево. Посредине прохаживается английская и турецкая полиция, поддерживающая порядок. Изредка кое-где вспыхивают ссоры и драки, но они быстро ликвидируются силами «объединенной» полиции. Мужчины-беженцы в неизменных, обтрепанных английских шинелях, огромных ботинках дредноутах и фуражках блинами. На женщинах остатки прежней российской одежды и на головах платочки. На руках у всех всевозможные товары, легко переносимые в руках. Вначале вещи, вывезенные из России: обручальные кольца, кольца с драгоценными камнями, часы, цепочки, серьги, столовое серебро, подушки, одеяла, носильное платье и т. д. имели какую-нибудь ценность и могли быть проданы. Первое время сюда шли все, кто хотел что-либо продать и заработать более, чем через магазины. Здесь были все, начиная от барона Шиллинга, распродававшего вывезенные из Одессы ковры, до рядового казака, продававшего свои последние рваные сапоги. Здесь же продавались через агентов, целыми партиями обмундирование и белье, пожертвованное иностранцами для русских и беженцев и украденное ловкими руками из беженских складов. В последнее время, когда уже все свое было распродано, на этом базаре обосновалась группа беженцев, нашедшая свой талант в торговле. Покупали всякую дрянь или просто брали на комиссию в греческих конторах товар и затем здесь все это сбывали. Некоторые превратились просто в «фармазонщиков», продавая доверчивому турку и даже своему брату, беженцу, медные изделия, за золотые и стекла за драгоценные камни. В случае быстрого обнаружения обмана, «фармазонщика» ловили и били смертным боем все, кто только находился вблизи.
Немного дальше, за углом мечети, расположился ряд «холодных сапожников». Главное ядро русские. За 10–20 пиастров в течение 5-10 минут производилась починка обуви, владелец коей в ожидании располагался на ступеньках мечети.
Заработок беженца на базаре, в среднем, был невелик, но давал возможность жить.
Далее, на Стамбульском мосту, среди вечно шумливой, восточной толпы, расположились те же продавцы-беженцы. Они одиночками стояли и сидели на тротуаре, прижавшись к перилам. Торговали с лотка на ходу всем, что кому попало. На лотках; спички, конверты, карандаши, бублики, конфекты, пончики и прочее. Изнуренно-жалкий, оборванный вид продавцов составлял резкий контраст с сытой и хорошо одетой проходящей публикой. Все привыкли к торгующим и проходили мимо, не замечая их. Изредка, наиболее сердобольный турок или турчанка покупали ненужную им вещицу и проходили торопливо дальше.
Торговавшие здесь беженцы были абсолютные неудачники, почти нищие. Зарабатывали в день 20–30 пиастров, что едва хватало на то, чтобы не умереть с голоду. Здесь же, на мосту, установился характерный обычай по отношению к русским со стороны сборщиков-турок.
С обеих сторон моста, у входа на него, стоят цепью турки-сборщики денег за проход и проезд через мост. Взимают с каждого проходящего по одному пиастру в пользу благотворительных учреждений гор. Константинополя. Несмотря на неоднократные распоряжения муниципалитета взимать абсолютно со всех русских беженцев, турки-сборщики с беженцев не брали ничего. При этом они настолько привыкли и пригляделись к физиономиям русских, что безошибочно определяли русского, даже одетого в штатский костюм.
Улица Пера резко отличалась от прочих районов скоплением беженцев. На улице Пера утвердились со своей повседневной жизнью и в поисках куска хлеба, главным образом, зажиточные и материально крепкие группы беженцев. Но наряду с ними здесь же, пробивались беженцы, жившие случайным и полуголодным заработком. Как уже и указывалось выше, весь район у Пера, на всем ее протяжении от Тоннеля и до площади Таксим, был усеян комиссионными магазинами, кафе-кондитерскими и ресторанами под всевозможными названиями.
Владельцами всех магазинов и предприятий были обыкновенно материально обеспеченные группы беженцев, объединившиеся в компании. Социальный состав компаний был самый разнообразный: врачи, присяжные поверенные, купцы, чиновники, князья, генералы и другие. Как со стороны рядовой беженской массы, так и со стороны местного населения ко всем этим предприятиям было самое недоброжелательное отношение. Особенно такое отношение вызывали к себе русские рестораны.
Рестораны, через своих агентов и просто знакомых, набирали кельнеров исключительно из беженок, причем выбирали молодых, интересных и с хорошей фамилией. Некоторые же еще устраивал конкурс-соревнование. Для женщин, которые в своей прежней жизни привыкли исключительно к ничегонеделанию, красивым нарядам и пр., работа кельнерши оказалась наиболее приемлемой. Некоторые, конечно, пошли на черную работу: судомойками, кухарками, прачками, прислугами к иностранцам, но сотни их пошли кельнершами в рестораны к различным Кучеровым, Сарматовым, Вертинским, Томассовым и прочим. Нередко владельцы ресторанов требовали от поступающих «рекомендации и протекции» от своих богатых гостей и знакомых иностранцев.
За короткое время ресторанная обстановка и деньги «покровителей» превращали самых скромных из них в развязных и шикарных женщин ресторана. Вновь появились на них богатые костюмы, нарядные платья от лучших портных, бриллианты и прочие. Все это, как официально говорили они, от получаемых «чаевых». В беззастенчивом откровенном разговоре со своими подругами выяснилось другое. Каждая из них имела одного — двух «поклонников», исключительно, конечно, из богатых и знатных иностранцев. Одни свою связь скрывали, другие же просто и открыто жили и, не стесняясь, говорили об этом.
Некоторые рестораны имели свою форму одежды для кельнерш.
Ресторан «Черная Роза». Рядом с отелем «Токатман». Перед входом единственная вывеска, — большой, с матовыми стеклами, фонарь. На стеклах со всех сторон нарисованы черные розы. Владелец — довольно известный певец Вертинский, который выступал теперь исключительно в своем ресторане, так же, как Сарматов в своем ресторане «Зеленый».
Все женщины кельнерши одеты в скромные черные платья с желтыми наколками на головах и вышитыми на них золотом розами.
С каждым новым посетителем гостем скромно-выдержанны и вежливы. Молча подают, принимают и уходят. Но появляется постоянный посетитель, садится за «свой» столик. Картина резко изменяется. Кельнерша с ним так же, как и он, в обращении фамильярно проста. К концу вечера, когда уже гости почти все расходятся, она садится с ним за столик и вместе ужинает. Затем, когда уже ресторан закрывают, они встают и он провожает ее домой.
Во всех ресторанах кельнершам, под страхом увольнения, был вменен ряд «обязанностей»: «быть» предупредительно внимательными ко всем посетителям, не отказываться от предложенного бокала вина, принимать все меры, чтобы было выпито возможно больше шампанского, с коего кельнерши получали особый процент от владельцев и т. д.
Это в ресторанах улицы Пера. На самой улице, на ее тротуарах, жизнь беженца резко противоположная. На всем протяжении улицы, на всех ее перекрестках стояли все те же, что и везде, жалкие, оборванные фигуры в английских шинелях. Главная специальность их — агенты, комиссионеры и торговцы с ручного лотка, перевешенного на веревке через шею.
Изредка встречаются газетчики и торговцы книгами, расположившиеся со своим товаром на тротуаре или, с разрешения владельца магазина, на подоконнике витрин. Продается всякая дрянь, начиная с «Ната Пинкертона», учебника гинекологии изд. 1860 г. и кончая историей Иловайского. Изредка встречаются исторически ценные книги.
За особую плату, и тем, кого лично знают, они выдают книги для прочтения на дом на известный срок.
Около турецкого лицея в холод, жару, дождь вечно сидит слепой солдат и, оглушая проходящую публику звуками вол-торны, играет вальсы: «Березка» и «На сопках Манчжурии». Около него всегда толпа праздных зевак, турок и греков. Прослушав всю «программу концерта», все моментально расходятся и редко кто бросит пиастр ему в фуражку.
Немного дальше штаб-квартира продавцов кокаина, имеющего большой спрос среди беженцев. Беженцы, одетые очень прилично, ничем не выдают свою профессию — продавцов кокаина. Их знает только определенная группа «потребителей», через которых возможно приобрести «порошок». Но, несмотря на ряд предпринимаемых предосторожностей, они нередко бывают вылавливаемы английской или французской полицией. Отбыв два — три месяца наказания в кроккере, они вновь появляются на углу с кокаином, но становятся более осторожными.
После трех часов у редакции местной русской газетки «Вечерняя Газета» толпа беженцев ожидает выпуска очередного номера газеты. Наконец, газета выдана, и все с криком несутся по улице Пера и дальше вверх и вниз. Среди них резко выделяется беженка, всегда, летом и зимой, в английской мужской шинели и ботинках-дредноутах, с непокрытой головой. До трех часов она — комиссионер по подысканию комнат и квартир, о чем говорит дощечка с надписью на французском и русском языке, повешенная на веревке через шею. После трех часов она снимает свою вывеску и превращается в газетчика.
Здесь же на улице Пера среди общей массы публики нередко встречаются и иные фигуры беженцев, — хорошо одетых и самодовольных. Это представители и представительницы «верхушки» беженцев.
Вечер. Вся улица Пера заливается морем электрического света. Все работавшие днем постепенно уходят по своим конурам и общежитиям. На смену им выходят «беженки», торгующие своим телом, в большинстве это те, кто занимался этим ремеслом в России. Они вместе с некоторыми добровольцами, в качестве их «жен», «эвакуировались» за границу. Но нередки среди них и просто опустившиеся беженки.
В конце улицы Пера имеется огромная, около 2 верст в окружности, площадь Таксим. Напротив, через дорогу, старые пустующие турецкие казармы. Все это принадлежит частному французскому обществу. В прежнее, довоенное время эта площадь была обнесена чугунной оградой и служила плацем, где производились учения и парады турецкой армии. Во время войны немцы сняли чугунную ограду, оставив лишь цементный барьер, и увезли ее в Германию на орудийные заводы. Перед самой войной вся эта земля и казармы были куплены французами. Во время пребывания беженцев в Константинополе, эта площадь сделалась одним из самых больших центров их работы. Здесь, на площади Таксим, каждый беженец, за известную плату, мог заарендовать кусок земли и заняться тем делом, которое могло ему дать тот или иной заработок. Земля сдавалась в аренду на сутки, месяц и более. В конце площади директором Пера был представлен бесплатный участок земли ВЗС, где была разбита палатка-столовая для беженцев. На этой площади в течение дня проходили и «работали» тысячи беженцев. Весной на площади появились первые «пионеры» — предприниматели беженцы. Их пока немного, человек 15–20. Преимущественно те, кто был до этого времени на Галатской лестнице. Профессию «валютчиков» они сменили на «крутильщиков». Подставка-тренога, на ней деревянный круг с диаметром около метра. По всей внешней окружности расположены в порядке, на расстоянии друг от друга, ряд предметов: папиросы, мыло, коробки с рахат-лукумом, бутылки дешевого вина, консервы и пр. Посредине круга на острие насажена железная стрелка, приводимая в движение рукой. Предприятие на полном ходу. Крики: «бир билет, — беш гуруш» (один билет пять пиастров) оглашали площадь Таксим. Вначале одиночки, затем уже толпы проходящих, праздно шатающихся русских останавливались и начинали «крутить свое счастие». Платили пять пиастров предпринимателю-беженцу, — он выдавал марку, которая ставилась игроком на один из предметов. Затем, движением руки стрелка приводилась во вращательное движение. Если острие стрелки останавливалось на предмете, на коем лежала марка, то игрок выигрывал и забирал этот предмет. Если же нет, то игрок: проигрывал. Здесь же, в толпе стояли и компаньоны — «наводчики», роль коих привлекать публику, причем они для большего азарта также принимали участие в игре, как посторонние.
Пример оказался заразительным и тем более, что дело давало верную прибыль. Через месяц пл. Таксим была покрыта сотнями столиков-крутилок. Некоторые переходили на новые предприятия. Между «крутилками» появились «три листика», «красное выигрывает — черное проигрывает», «корзинка с беспроигрышной лотереей», лотки с пончиками, силомеры, пушки, панорамы и пр. предприятия изобретательного и голодного беженца. Постепенно пл. Таксим превратилась в место гуляния для бедных и средних слоев местного населения греков и турок. Вечером, после трудового дня, греки и турки с женами и детьми толпами запружали всю пл. Таксим. Предприятия беженцев работали во всю. Некоторые беженцы, учтя создавшуюся обстановку, соединились в компанию и открывали уже более крепкие предприятия: выстраивали досчатый барак-кино, цирк, кегель-бан, воздушные качели.
Здесь же в начале площади Таксим, постепенно образовалась автомобильная биржа. На громадном протяжении, вдоль улицы, выстроились старые, изношенные «форден». Владельцы шофферы — русские беженцы. Это удачники-профессионалы, в большинстве офицеры. Около биржи, за барьером, ряд столовок, специально для посетителей шофферов. Около и дальше две парикмахерских и паноптикум. В паноптикуме демонстрируется женщина с хвостом и человек-зверь с каких-то несуществующих островов, который питается исключительно своим мясом. Владельцы паноптикума — греки, экспонаты — беженцы. Дальше в глубине цирк. У входа огромный широковещательный плакат, на коем разноцветными буквами говорится, что в этом цирке, небывалый в Константинополе и во всем мире, номер: «Женская французская борьба», участвуют лучшие силы русских, мадам Галя, Лиза и т. д. Перед началом выходит полуголая женщина, звонит в огромный колокол и на русско-турецком жаргоне кричит: «эффенди, гельбурда, русс ханум хорошо борьба» (господа, иди сюда, русская женщина хорошо борется). Это мадам Галя. На звонок и ее крики быстро собирается толпа зевак, турок и греков. Затем толпа, следом за ней, вваливается в цирк. Начинается спектакль. Несколько номеров и клоунов в восточном вкусе сменили две русских полуголых женщины. Началась борьба. Наконец, одна побеждена и лежит. Толпа дико кричит.
Напротив пл. Таксим, через дорогу, старые, с выбитыми стеклами и полуразрушенные турецкие казармы. Одно время они были заняты французскими войсками и техническими командами.
Мак-Магон и Таксим были известны беженцам не только в Константинополе, но и далеко за пределами его.
В казармах Мак-Магон также обосновался ряд предприятий беженцев: ночлежка, русско-американский гараж, курсы шофферов, ветеринарный лазарет, бега и скачки с собственной конюшней беговых лошадей.
Темная и холодная зимняя ночь, снег с дождем и северный ветер с моря, пронизывающий все насквозь. В темноте, по колено в грязи, пробираются одинокие сгорбившиеся фигуры вдоль казармы Мак-Магон. Наконец, за поворотом, вдали мелькает слабый огонек фонаря со свечой. Ход ускоряется. Все спешат скорее добраться до фонаря и укрыться от непогоды. Фонарь слабо освещает вход в калитку и огромную, зияющую чернотой, подворотню с колоннами. Это вход в ночлежку. Направо на возвышенности, при входе на лестницу, с фонарем на маленьком столике, сидит беженец-кассир. Все молча подходят к нему. Дрожащими, посинелыми, мокрыми от дождя пальцами достают из карманов пиастры и платят кассиру. Тот выдает билет с номером и записывает у себя номер билета и фамилию ночлежника. Последний, получив билет, уже более спокойно и медленно подымается наверх. С площадки направо, по полутемному коридору, ход в… «спальный зал». Огромный зал освещен тремя пятисвечными электрическими лампочками. Это бывшая казарма. Грязное, десятки лет неремонтировавшееся помещение. Кое-где с потолка льется вода; выбитые и заклеенные картоном окна, грязный и изъеденный крысами, с зияющими дырками пол, стоящая посредине железная печь, несмотря на то, что она все время топится, тепла не дает. Наконец, посредине и вдоль стен сплошные деревянные нары с тучами клопов и вшей. Кое-где, одиночками и группами, сидят темными пятнами группы людей. Это ночлежники, русские беженцы, собирающиеся сюда на ночь. Бездомные, оборванные, голодные и больные, они загоняются с улиц в эту грязную берлогу-ночлежку. Еще рано. Одни молча роются в своем грязном тряпье и ловят вшей, которых пачками сбрасывают на пол. Другие тихо беседуют и делятся впечатлениями и успехами истекшего дня. Третьи, около печки греют свои закостеневшие, посиневшие члены изможденного, худого тела и сушат промокшую насквозь рваную одежду и дырявые ботинки. Часть ушла в «буфет», который находится здесь на площадке лестницы. Обстановка буфета соответствует ночлежке, только немного больше света. За грязными столиками сидят беженцы. Каждый занят своим несложным делом. Пьют чай с куском хлеба, ужинают консервами с луком, пьют, наливая под столом, все ту же водку Кромского и К 0. Редкие фигуры сидят, упершись неподвижными, тоскливыми взглядами в одну точку. Здесь же среди ночлежников сидит и пьет свой вечерний чай владелец ночлежки и буфета, русский беженец-полковник. Спиртные напитки в буфете запрещены так же, как и вход пьяным, но пьяные — нередкие гости. С различными хитростями, или просто разжалобив кассира, они пробираются в ночлежку. Устраивают очередные драки и дебоши с пробиванием голов друг другу. Нередко, спившиеся окончательно, ночью здесь же, на нарах, умирают, и только утром проснувшиеся соседи обнаруживают уже похолодевший труп.
Часов около 10 вечера ночлежка полна. Человек около двухсот беженцев нашли себе на ночь пристанище. Некоторые уже спят больным, галлюцинирующим сном. Другие с проклятиями и ругательствами устраиваются на нарах. Впоследствии ночлежка была переведена в другое помещение в тех же казармах. Была выделена отдельная комната, где помещалась «аристократия» опустившегося беженства. Вместо сплошных нар здесь были отдельные нарки и на ночь выдавалась тростниковая циновка. Как в том, так и в другом отделении ночлежки были свои авторитеты. В общем отделении — «Сережа-матрос». Почти четырехэтажного роста, гигант, с огромными кулачищами, вечно пьяный, — он был господином «общего» и выразителем его настроений. В «отдельной» — Штюрмер. сын царского министра Штюрмера, вечно пьяный рыжий горбун. Впоследствии от перепоя он умер в русском госпитале.
В «общем» политическими вопросами не занимались, изредка кто-нибудь, будучи в злом настроении, прокатывался по адресу тех и той…, благодаря которым они лишились человеческой жизни. И их больше всего и исключительно интересовал вопрос: «где бы завтра достать пошамать и выпить спиртяги». Зато в «отдельной» — боевое настроение с вечера до утра. «Монархизм, царь, погромщик, приедешь, будем пороть» и т. д. склонялось во всех падежах. Большинство из них жили случайными подачками — субсидиями Белого Креста и драгоманата. Этого вполне хватало на жизнь в ночлежке.
Несколько предприимчивых беженцев, во главе с инициатором, генералом Колоссовским, и в компании с греком решили организовать в Константинополе бега и скачки. До сих пор в городе ипподрома не было. Русские предложили свою инициативу и опыт, грек — капитал.
Для ипподрома был выбран обширный казарменный двор. Через три месяца двор был неузнаваем, вдоль стены были выстроены места для публики и кругом двора шла беговая дорожка.
Генерал Колоссовский, который в сущности не, был генералом, а был просто консисторским чиновником по бракоразводным делам, требовал от всех своих служащих по ипподрому, чтобы его называли «ваше превосходительство». Каким-то образом ему удалось вывести несколько беговых лошадей из Крыма. Часть лошадей им была распродана, а две были теперь поставлены на «беговую конюшню». Вскоре же на эту конюшню были приведены цыганами-барышниками еще несколько лошадей. Несколько местных зажиточных турок также обещали дать на бега своих лошадей. В общем, лошадей собирали по всему Константинополю.
В день открытия бегов по всему городу огромные афиши. У главных ворот казарм оркестр из русских беженцев. Играют, чтобы привлечь больше публики. Час дня, но публики еще слишком мало, генерал Колоссовский волнуется, бегает и разносит своих служащих. В половине третьего начинаются бега. Обещано 506 заездов, лошадей же выведено всего на три заезда. Турки подвели — не прислали ни одной лошади. Из всех 7–9 лошадей только две или три бежали, остальные изображали скачки. Турки и греки недовольны, им этот вид спорта не нравится.
Через месяц бега прекратились из-за отсутствия публики.
Неунывающий ген. Колоссовский быстро нашел выход из создавшегося положения. Он слышал, что где-то, в глубинах малой Азии, среди турок развит бой верблюдов. Быстро абонируются у местных турок шесть верблюдов самцов и одна самка. В течение недели этот разукрашенный караван верблюдов показывается в городе на всех улицах. По всему городу на стенах афиши. Целую неделю по городу ходят десятки беженцев с огромными плакатами в руках, в одиночку и длинными рядами.
День боя верблюдов. Публика преимущественно турки с женами, детьми и провизией в узелочках. Посреди двора турецкий оркестр — огромный турецкий барабан и что-то вроде русской пастушеской свирели. По всему двору стоят в одиночку верблюды самцы и в отдалении самки. Выводят первых двух верблюдов. Вожаки их отпускают и отходят в сторону. Верблюды, посмотрев друг на друга, на самку, на сидящую и стоящую кругом барьера публику, немедленно расходятся в разные стороны. Под общий хохот толпы один из них побежал к самке, где его и поймали.
В следующий раз публика уже не пошла. Ген. Колоссовский скрылся, не заплатив ничего работавшим у него десяткам двум беженцев.
В один из воскресных дней общественный комитет помощи беженцам, под председательством генерала Баратова, устроил на ипподроме «казачий праздник». Опять предварительная обработка общественного настроения, посредством плакатов и афиш; опять тот же беженский оркестр у главных ворот зазывает публику.
Этот раз публики больше. Основная масса — русские беженцы, решившиеся затратить 25 пиастров, чтобы посмотреть своих казаков.
Перед самым началом, во главе с трубачом и трехцветным флагом, выезжают человек 20 казаков. Лошади самые разнообразные, набранные на площади Таксим среди прокатных турецких лошадей. Генерал Баратов, потерявший ногу в Грузии, принимает парад. После парада начинается праздник. Перед глазами публики проходит ряд номеров казачьей ловкости верхом на лошади. Один из казаков разбился, но его быстро вынесли и отправили в русский госпиталь. Праздник, в смысле сбора, прошел удачно. Русский полковник Исаев решает повторить, но со сбором в свою пользу. В общем, опять человек до 70 беженцев в течение недели имеют работу. Расчет после окончания праздника. Но на этот раз публики значительно меньше. Полковник Исаев заплатил всем лишь половину, остальное обещал доплатить в следующее воскресенье. На третий праздник публика не пришла совсем. Полковник Исаев сбежал, но его поймали на площади Таксим и избили. Этим последним неудачным «казачьим праздником» закончились все попытки вторжения беженцев на ипподром казарм Мак-Магон.
Единственными предприятиями в казармах, имевшими под собою здоровую почву, были русско-американский гараж, где работало до 40 человек беженцев, и ветеринарный лазарет. Владельцем гаража был инженер, а владельцем лазарета — доктор. При гараже были организованы курсы шофферов, выпустившие до 200 человек беженцев шофферов, получивших: сразу же работу или в гараже, или на авто-бирже.
Помимо занятий личным трудом, часть беженцев работала по вольному найму среди местного населения и у союзников в армии. Некоторые рассеялись по окрестностям Константинополя в качестве пастухов скота, сторожей, дворников, садовников, лакеев и т. д. При этом труд их эксплоатировался самым жестоким образом. Работать заставляли по 14–16 ч. в сутки. Оплата труда колебалась от 10–15 лир в месяц. Но они были довольны, ибо имели постоянный, хотя и полуголодный, кусок хлеба и кров.
Другие были заняты на работах у союзников. У французов, почти в течение полутора лет, весь автомобильный транспорт обслуживался исключительно русскими беженцами. Только в начале 22 года они постепенно были заменены французскими солдатами. Условия труда и оплата были вполне удовлетворительны. Они считались состоящими на военной службе, получали полное довольствие солдата, обмундирование и до 40 лир жалованья. Впоследствии, часть беженцев, исключительно офицеры, находясь под постоянной угрозой голодного существования, «продавались» французам. Заключали контракт на 3 года, получали деньги, которые здесь же пропивали и уезжали в Африку в «иностранный легион». Они рассуждали просто: «лучше смерть в Африке от какого-либо дикаря в бою, чем вечная пытка и унижение из-за куска хлеба перед греками и иностранцами. Уехали бы в Россию, но боимся неизвестности».
Англичане также брали к себе на работу беженцев, но исключительно на окопные и земляные работы на позициях, против возможного наступления армии Кемаль-Паши. Брали также и на службу, но как уже и указывалось выше, исключительно полицейскими и шпионами.
Культурная работа среди беженцев была сосредоточена и проводилась исключительно американцами, через их «союз христианских молодых людей, М.С.А.». На улице Брусса, отходящей вниз от улицы Пера, ими был заарендован дом, где и была сосредоточена вся работа среди беженцев. Дом этот назывался «Русский Маяк». Обслуживался он исключительно русскими из беженцев, но опять-таки из состава «верхушки». Из состава простых смертных работали — кухарками, прачками, судомойками, истопниками и на прочей черной работе. Во главе «Русского Маяка» стоял американец, мистер Александр, по назначению из берлинского центра.
Членами «Русского Маяка» могли состоять все русские беженцы. Членский билет стоил 50 пиастров. Билет давал право на посещение «Маяка» и участие во всей его деятельности и работе.
При «Маяке» находились: библиотека-читальня, курсы французского, английского и немецкого языков, столовая, спортивный, литературно-драматические кружки, небольшой справочный отдел американского Красного Креста.
За исключением библиотеки, все было платное. В столовой были цены ресторанные. Все эти кружки и столовая рядовому беженцу были недоступны. Зато устраивавшиеся бесплатно, ежедневно по вечерам, концерты привлекали достаточное количество беженцев. В этих концертах принимали участие довольно приличные силы русских артистов, проживавших в Константинополе. Характер концертов был национально-патриотический.
В дни концерта небольшой зал, вмещавший в себя до 200 человек, был битком набит беженцами. Все стулья, скамьи и проходы были заняты, причем передние ряды всегда предупредительно оставались свободными для знатных русских и иностранцев. Беженцы на «Камчатке» над этой предупредительностью подтрунивали и острили: «Американцы, хотя народ и демократический, но князей любят, уважают и ценят».
Во время исполнения артистами: «Спите, орлы боевые», или отрывков из оперы «Жизнь за царя» — наиболее впечатлительные беженки и беженцы плакали и требовали несколько раз повторения.
Истинные монархисты членами «Маяка» состояли для того, чтобы посещать концерты, но вообще считали, что это «жидовско-масонская» организация.
Нередко также устраивались доклады и лекции собеседования на религиозные темы, причем выступали лучшие силы беженского духовенства.
После ухода пароходов с армией Врангеля в Галлиполи и на Лемнос долгое время оттуда не было никаких вестей. Наконец, в январе и феврале 1921 года начали доноситься оттуда вести через беженцев офицеров, казаков и юнкеров, бежавших с Галлиполи и Лемноса.
Весь добровольческий корпус и юнкерские училища были высажены в Галлиполи, а казаки на о. Лемнос. Причем, в Галлиполи войска были размещены в старых, полуразрушенных деревянных бараках, оставшихся от турецкой армии со времен германской войны. Без окон, дверей и печей, с полуразрушенными полами и крышами, бараки должны были служить убежищем для людей в зимнюю пору. Начались массовые заболевания. Отсутствие достаточной пищи эти заболевания усилило. У тысяч людей открылся туберкулез в острой и быстро прогрессирующей форме. Самые примитивные медикаменты отсутствовали и люди начали умирать. За период декабрь — январь умерло около 250 человек.
В это же время ген. Кутепов начал вводить самую жестокую дисциплину. Малейший намек на нежелание выполнить приказание, ошибка, невнимание карались темным карцером, стоянием под ружьем, судом, порками и расстрелами. Все его ненавидели, но боялись. Несколько неудачных попыток покушений на него, со стороны офицеров и солдат, окончились еще более жестоким обращением с его стороны. С этого момента он ходил всегда окруженный вооруженными юнкерами. При малейшем подозрении юнкера открывали стрельбу.
В феврале положение немного улучшилось. Собственными силами, таская на себе по колено в грязи материал из города за несколько верст, беженцы починили немного бараки.
Довольствие улучшилось. Но вместе с тем начались бесконечные ученья, маршировки и гимнастика, утомлявшие физически ослабленных и в большинстве больных людей. Некоторые не выдерживали и кончали самоубийством, другие бежали. Бежали в армию Кемаль-Паши и, вообще, куда глаза глядят, лишь бы подальше от Галлиполи и ген. Кутепова. Беглецов ловили, сажали в карцер и пороли.
Монархизм проповедывался теперь совершенно открыто и, в доказательство того, что это армия будущего монарха, в лагере был выложен из разноцветных камней двухглавый орел с короной.
Развернувшиеся впоследствии события на греко-турецком фронте заставили ген. Врангеля перевести добровольческий корпус в Сербию.
На острове Лемносе, куда были доставлены кубанцы и донцы, условия жизни были те же, что и на Галлиполи. Впоследствии на о. Лемносе часть казаков взбунтовалась и потребовала, чтобы их отпустили вовсе с острова, или отправили обратно на родину — в Советскую Россию. Прибывшие французские военные власти бунт усмирили, но начали составлять списки желающих поехать в Россию. Через некоторое время записавшиеся в количестве до 1500 человек, были посажены на пароход «Решид-Паша» и отправлены на родину. Остальные же были перевезены в Болгарию и там размещены на всевозможных работах.
Летом 1921 года, днем, в городе разнесся слух, что яхта «Лукулл», на которой проживал ген, Врангель, потоплена. Ген. Врангель, вся его семья и приближенные чины штаба погибли. У всех теперь была одна тема — гибель Врангеля. Через час-два появились даже очевидцы, которые случайно присутствовали при гибели яхты и видели своими глазами Врангеля с женой, которые кричали: «спасите, помогите!», но никто не оказал им помощи.
Только к вечеру, когда вышел очередной номер газеты, выяснилась истинная картина гибели яхты «Лукулл». Яхта «Лукулл» стояла на якоре, на внешнем рейде Босфора. Маневрировавший вблизи ее итальянский океанский пароход, благодаря временной порчи машины, был течением понесен на яхту. Ударом носовой части в борт яхты последняя была потоплена. Продержалась яхта на поверхности воды не более 4–5 минут. На ней погибли морской офицер и человека два из чинов команды. Ген. Врангель, его жена и все остальные, проживавшие на яхте, в этот день незадолго до гибели уехали в город и, таким образом, остались живы. Беженская молва приписала гибель яхты делу рук большевиков, которые подкупили капитана и всю команду итальянского парохода. Даже указывали сумму денег, которая была якобы выдана большевиками на это дело.
Случайное спасение Врангеля и его семьи было приписано исключительно чуду. По этому случаю во всех русских церквах были отслужены благодарственные молебны с- коленопреклонением и пением «спаси, господи».
Появление в Константинополе в 1921 году Советской торговой миссии вносит в ряды беженской массы панику. Эта паника, созданная беженским воображением, искусственно поддерживается и раздувается агентами из драгоманата и пр. неизвестными лицами. Слухи принимали самую разнообразную форму, пугающую спокойствие беженца. Вновь повторялась сказка о соглашении большевиков с кемалистами, чтобы при восстании вырезать всех русских беженцев. Говорили, что собираются через агентов списки, адреса и фотографии беженцев. О том, что даже часть членов в драгоманате, посольстве и консульстве ими подкуплены и собирают для них всевозможные сведения и т. д. до бесконечности. Некоторые уже успели побывать внутри помещений миссии и теперь рассказывали о той необыкновенной роскоши, которая царит там. «Подымаетесь по лестнице, — говорили „очевидцы“, — везде ковры и пальмы. Двери открывает и закрывает швейцар в красной с золотом ливрее. В приемной на полу и на стенах ковры, золоченая мебель. На стенах в золотых рамах масляными красками портреты Троцкого и Ленина. В общем, везде такое, что диву даешься…»
«Вот вам и большевики. Только, конечно, все это краденое», — заканчивает уныло рассказчик-очевидец.
В действительности, конечно, ничего подобного не было и в скором времени, многие, побывавшие там по вопросу о возможности возвращения на родину, опровергали все эти басни.
Однажды ночью было совершено нападение, но не на помещение миссии, а всего лишь на вывеску миссии у входа.
Красная стеклянная доска-вывеска ночью была разбита. Пытавшиеся второй раз проделать то же самое были задержаны полицией, но дело было прекращено, ибо это были: «пьяные» и с «неизвестными фамилиями».
Приезд Советской торговой миссии, слухи о Кемаль-Паше, гибель яхты «Лукулл» и ряд прочих обстоятельств заставили в скором времени уехать ген. Врангеля и начать эвакуацию архивов и ценностей из посольства и драгоманата. Приблизительно в это же время произошел отъезд-«измена» ген. Слащева в Советскую Россию. Его разлад и ссора с ген. Врангелем для всех были достаточно хорошо известны, но никто, тем более «верхи» эмиграции, никак не могли ожидать подобного шага со стороны ген. Слащева.
Неожиданный отъезд Слащева в Советскую Россию всколыхнул, буквально сверху донизу, всю русскую эмиграцию. Беженцы, точно только и ждавшие этого момента, резко раскололись на два противоположных лагеря: одни — сочувствовавшие Слащеву и желавшие при первой же возможности также уехать; другие — проклинавшие его за измену общему делу. Они со злорадством всех уверяли, что самое позднее через два месяца. Слащев будет расстрелян или повешен. Некоторые заняли нейтральную линию и выжидали развертывания событий молча.
С сентября 1921 года, пока еще неуверенно и осторожно, в газетах начал проскальзывать слух о надвигающемся на Россию голоде. К концу 1921 году слух превратился в ужасную действительность. Все газеты и получавшиеся из России письма говорили о происходящем кошмаре. Многие этому не верили и рассказы о людоедстве и творящихся ужасах приписывали исключительно антибольшевистским газетам. Этот голод, наличие которого было подтверждено получавшимися изредка через матросов советскими газетами, опять разделил беженство на две части. Одни злорадствовали и говорили, что сама природа в лице голода задушит то, что не могли погубить люди с оружием в руках, и если погибнет один-два миллиона, то без жертв ничто не достается. Другие, с искренним и нескрываемым горем, переживали постигшее Россию несчастие. Как после неудачного кронштадтского восстания, в марте 1921 г., когда многие преждевременно начали сворачивать сбои чемоданы и готовиться к отъезду в Россию, теперь опять злорадствующая группа готовилась, к лету 1922 года, быть в России. Их мечта была — возвратиться в Россию победителями с союзником «голодом».
Отъезд ген. Слащева в Сов. Россию, побежденный там голод, невыносимо тяжелые условия существования в Константинополе заставили многих беженцев без оглядки решиться ехать в Россию. С весны 1922 г. паломничество в Советскую торговую миссию за различного рода справками приняло постоянный характер. Но все же еще многие и многие не решались сразу уехать. Одних останавливало стесненное материальное положение, ибо билет стоил до десяти лир, а другие просто боялись пойти в миссию. Они боялись, что если союзные и беженские власти узнают о том, что они были у большевиков, а уехать им не удастся, то впоследствии им придется более тяжело.
В действительности почти так и было. Беженец, решившийся уехать обратно в Россию, побывав в Советской торговой миссии и собрав все необходимые сведения, наконец, решается купить билет на пароход. Все, что только возможно, продано, но не хватает еще две — три лиры. Отправляется в американский Красный Крест; там помогают всем выезжающим из Константинополя. Придя туда, становится в одну из длиннейших очередей. Наконец, очередь дошла и до него. Принимает какой-то благообразный русский беженец-генерал.
— Вы куда едете? Ваши документы.
— Вот мои документы. Еду домой… в Россию.
— Нет, мы едущим в Россию помощи не оказываем, в большевистский Красный Крест.
— Но поймите же, что у меня не хватает всего две лиры, я все, что только мог, продал. Я еду домой, где осталась моя семья.
— Я вам категорически заявляю, что большевикам мы помощь не оказываем. Подходите, следующий.
Беженец уныло уходит, а генерал, довольный сам собою, принимает следующего.
Во французском контрольном бюро огромная очередь русских беженцев. Преимущественно казаки и солдаты, изредка офицеры. Сдают свои паспорта и карточки и через несколько дней получают удостоверения на отъезд. Здесь, со стороны работающих русских, происходит самое усиленное отговаривание не ехать. При отходе от стола предлагают еще день-два подумать, пока не поздно.
Отвратительная погода, дождь, ветер… к пароходу, отходящему через день в порты Советской России, все время одна за другой подходят лодки и выгружают возвращающихся в Советскую Россию беженцев и их весьма несложный багаж. Наконец, погрузка закончена. Поднят сигнал к отходу. Через час должна прибыть контрольная межсоюзная комиссия. Комиссия прибыла лишь через три часа. Англичане, французы и неизменные их сопровождающие русские.
Всех вызывают на палубу. Русский из кармана достает какой-то список и передает его французскому офицеру-жандарму. Тихо что-то спросил. Француз утвердительно кивнул головой. Тогда русский взял опять список и начал вызывать по фамилиям. Вызваны семь человек — два офицера и пять казаков.
— Все вызванные, забирайте ваши вещи. Вы арестованы — заявляет он перечисленным по списку. Все молча забирают свои сумки, сундучки и переходят на английский катер. Через 10 минут комиссия уходит. Якорь поднят и пароход медленно начинает идти, пробираясь между стоящими судами.
Босфор. Толпы отъезжающих на родину беженцев стояли у борта и молчаливым взглядом провожали исчезающий постепенно Константинополь.