Первая четверть XIX века закончилась на Сенатской площади Санкт-Петербурга восстанием. Оно было задавлено пушечной картечью, и новая четверть началась царствованием Николая I — расправой с мятежниками, виселицами и плетьми.
Повесив пятерых, сослав остальных декабристов в Сибирь — Нерчинск, Ялуторовск, Ишим, Тобольск — царь занялся искоренением всех зародышей крамолы в империи. Страна притихла и замерла под сапогом жандарма. Все было взято под контроль, все пронизано шпионажем. Строгий ранжир во внешнем, единообразие в духовном стало непреложным условием жизни. Гонение на индивидуальность, удушение культуры выросли в принципы внутренней политики: просвещение должно приниматься в меру; выше просвещения, индивидуальности, даже гения — добрая нравственность, усердие и послушание начальству; «истина познается на государственной службе». Власть простирала свою опеку всюду и везде. Не осталось такого забытого уголка России, где можно было бы ускользнуть от мертвящей ее руки.
Не был исключением и губернский город Саратов. Несмотря на свою удаленность от столицы, жил и он под зорким оком педеля. Все сделанное, все сказанное сию же минуту становилось известным взыскательному начальству. Это почувствовал однажды осязательно на своей судьбе многосемейный и скромный директор Саратовской гимназии Иван Павлович Менделеев.
Преступленье было налицо, оправданье — невозможно. Начальство, опираясь на многочисленные и услужливые доносы, грозило всякими бедами, вплоть до перевода в окончательную глушь — в Пензу. Иван Павлович итак уже достаточно исколесил Россию, переезжая, по окончании семинарии, из родной Тверской губернии в Петербург, в Педагогический Институт[1], оттуда на первую свою службу в Тобольск, из Тобольска, уже с семьей — в Тамбов, из Тамбова — в Саратов. Семья все увеличивалась, и шестеро оставшихся в живых детей был не легкой поклажей холостяка, а грузом, заставлявшим дорожить насиженным местом директора Саратовских училищ. Можно было пасть духом перед неожиданной бедой, тем более, что Иван Павлович был простодушен и весьма мало приспособлен для интриг, сопутствовавших чиновной карьере. За советом ему не к кому было обратиться, знатных родных не было. Отец Павел Максимович Соколов священствовал в селе Тихомандрицы Вышневолоцкого уезда, братья — Василий Павлович Покровский, Тимофей Павлович Соколов, Александр Павлович Тихомандрицкий, по обычаю, исстари введенному в духовных училищах, носившие не отцовскую фамилию, а данные учителями (так и Иван Павлович получил свою, не то за удачную мальчишескую мену, не то по фамилии соседнего помещика) — братья его были такими же скрытными людьми, как и сам Иван Павлович и с этой стороны невозможно было ждать ни влиятельных связей ни решительных советов.
Дело, в котором провинился Менделеев, было особенно страшно тем, что его подозревали в «умствовании» и непокорности православной церкви. А что могло быть хуже и преступнее неповиновения! Иван Павлович, должно быть, не раз каялся в своей опрометчивости, с которой взялся за заведование казенным пансионом для мальчиков, живущих при гимназии. И еще больше — в мягкости, которая вместе с заботой о вверенных ему детях толкнула его на преступление, по духу времени нетерпимое: он, в нарушение церковных канонов, допустил в пансионе скоромный стол по средам и пятницам! Терпеть такое вольнодумство в педагоге, — в воспитателе юношества, — ясно, было невозможно.
Жена Ивана Павловича — Мария Дмитриевна со свойственной ей решительностью взялась выручать мужа. Написав несколько отчаянных писем в Тобольск, она подняла на ноги родню и знакомых в Саратове, только что встав от родов, объехала с визитами всех влиятельных людей города. Хлопоты ее увенчались успехом. Благодаря ей Иван Павлович мог обменяться местами с давно рвавшимся из Сибири в Россию директором Тобольской гимназии и училищ.
С точки зрения начальства Тобольск был ссылкой для непокорного Менделеева, а для него и его семьи такая ссылка была лучшим, о чем можно было мечтать. Сытная, дешевая Сибирь, при большой семье, была конечно привлекательнее всех других русских провинций. К тому же Тобольск был родным городом Марии Дмитриевны, там испокон веков жили ее кровные Корнильевы, некогда богатые. предприимчивые, передовые купцы. Один из дедов Марин Дмитриевны в 1767 г. основал в Тобольске первую типографию, а в 1789 г. издавал первую в Сибири газету «Иртыш». Впоследствии Корнильевы обеднели, и отец Марии Дмитриевны, потерявший память от воспаления мозга после смерти любимой жены, владел только маленьким, стекольным заводом в 30 верстах от Тобольска. В Тобольске же Мария Дмитриевна встретилась и вышла замуж за Ивана Павловича Менделеева, тогда еще молодого учителя, преподававшего в Тобольской гимназии философию, изящные искусства, политическую экономию, а впоследствии русскую словесность и логику.
Иван Павлович Менделеев
В этом браке купеческой дочки и молодого учителя не было ничего странного. Мария Дмитриевна в силу своей горячей, привязчивой натуры крепко полюбила Ивана Павловича, да и он, женясь по любви, все же отдавал себе отчет, что Мария Дмитриевна женщина не обычная: своей образованностью и начитанностью она выделялась не только в Тобольском обществе, но впоследствии и в Тамбовском, и в Саратовском. Недаром она говорила детям: «книги — лучшие друзья моей жизни». В дружбе с книгами, уча уроки, заданные не ей, а ее единственному, оставшемуся в живых, брату Василию, она поднялась над средой в уровень педагогу-мужу. Такое стремление к знанию было редким у девушки тех времен.
Грустно было Менделеевым покидать Саратов, оставляя там могилу старшей своей дочери Марии. Но все же в Тобольск возвращались, как из дальних странствований к себе домой, в близкое и родное место, где все и все знакомы. Переезд приурочили к лету, во-первых, к каникулярному времени, во-вторых, чтобы не совершать тысячеверстного путешествия с шестью ребятами, из которых старший — 13 лет, а младшая только что родилась, — зимой, в морозы, подвергая детей простудам и всяким случайностям дороги. А переезды сто лет назад ни в какое сравнение не шли с нынешними. Должно быть от тех времен и осталась поговорка о двух переездах, равных одному пожару. Просто ли поднять с места семейный дом с чадами, домочадцами, сундуками, корзинами, погребцами, поднять такой дом и перебросить его за тысячи верст, по почтовым дорогам, а то и по бездорожью, по речным переправам, через Урал, по Сибирской глуши, на кибитках, на баржах, движимых бичевой?..
Но все сошло благополучно. Менделеевы водворились на новое место жительства. Девять лет не прошли бесследно для Тобольска. Внешне он остался все тем же, так же стоял на правом, нагорном берегу Иртыша, у самого впадения в него реки Тобола, поблескивая главами многочисленных церквей. Так же по веснам заливалась низменная «мещанская» часть города Иртышом, вызывая волнения, беспокойства и разговоры на целый год, прекращаемые только пожарами, по-прежнему частыми, по-прежнему питаемыми обилием деревянных построек. Кривые улочки и болотца низменной части и большие городские здания — нагорной: архиерейский дом. губернаторский, собор, гимназия — все было на месте, но в городе уже чувствовалось веянье чего-то нового, чего не было в 1818 г., когда Менделеевы покидали Тобольск.
Это новое принесли с собой новые люди, ссыльные, часть которых появилась уже в Тобольске. Остальных ждали. У русских царей Тобольск издавна считался надежным местам ссылки. Первым открыл эти свойства дальнего сибирского города царь Михаил Федорович, сослав туда бывшую свою невесту Марию Хлопову. Вслед за царской невестой, попал в Тобольск непокорный малороссийский гетман Самойлович. Петр Первый сослал сюда пленных шведов. Проехался в Сибирь и любимец Петра — Фик. Побывал здесь, опасный царям вольнодумец Радищев. Наконец, не миновали Тобольска и декабристы: Семенов, Башмаков, барон Штейнгель, Свистунов, Анненков, Барятинский, Бобрищевы-Пушкины, Муравьев, Вольф, фон Визин, Торсон, Кюхельбекер — все они рано или поздно доехали до Тобольска все они не раз глядели на старейшего товарища своего по несчастью, — на колокол, сосланный из Углича, в который, по преданию, били при убиении царевича Димитрия. На тысячи верст лежала кругом Сибирь. Еще больше, чем теперь, было в Сибири свободных земель: тайги, зверья в дорогих мехах, рыбы, простой и красной. Земли пустовали, хоть и заселили их со времен Елизаветы целыми селами — «за предерзостные поступки, чего и государственный требует интерес, так как в Сибири состоят к поселению и хлебопашеству удобные места». Сибирь была единственной страной в мире, где водилось живое золото — соболь.
Бобер, горностаи, белка были предметом широкой пушной торговли. Реки сотнями пудов платили дань каждой заведенной тоне, и замороженные осетры штабелями укладывались в рыболовецких сараях. От города до города, от селенья к селенью, отмеряя тысячи и тысячи верст, шумел сибирский тракт — главная торговая магистраль между Россией и Китаем, извозный поставщик китайского чая на всю империю.
На рыбе, пушнине, бескультурьи населения, на тяге его к водке наживались предприимчивые, ловкие купцы и богатели непомерно. Иные, смекалистые, наживались в два-три года неслыханно, о них начинали говорить почтительным шепотом не только в Сибири. Кряжистые сибиряки, потряхивая миллионами, съезжались на годовые ярмарки в Ишим, Ирбит, Обдорск, и в промежутках между кутежами заправляли пушными, чайными и рыбными рынками не одной Сибири, но и всей России. Купчихи же морем водки праздновали отъезды мужей, проводили, как те, ярмарочный месяц в беспрерывных кутежах, возвращаясь к женской скромности только с приездом супругов.
Переселенцы и ссыльные, с трудом осваиваясь на новом месте, своими боками сколачивали купеческие барышни. Начальство было взыскательно, за спинами купцов стояло чиновничество, администраторы, назначенные из Петербурга, удваивавшие и утраивавшие свое жалование взятками.
Быт в Сибири складывался своеобразно. Чиновничества было сравнительно мало, разбросанное по сибирским городам, оно не могло брезговать обществом купечества. Общались широко. Купцы «миллионщики» хоть и относились презрительно к «двадцатникам», придирались к любому случаю: именины подвернутся — прекрасно, крестины — еще лучше, о свадьбе и говорить нечего, лишь бы иметь случай выпить с ними по-настоящему, не отходя от стола несколько дней, и проиграть в карты годовые доходы какого-нибудь должника-охотника и его семьи. Никаких развлечений, кроме беспробудного пьянства и карт, не полагалось, да их и не искали. В гости ездили, не считаясь расстоянием. Приехав, после «левушки», что в сенях слева, валили за стол. Разыскивали под столешницей прилепленную там последним гостем «серку», — древесную смолу — отправляли в рот в начинали среди разговора жевать, возвращая ее на старое место, — под столешницу, — до следующего гостя, только тогда, когда стол покрывался обильной сибирской снедью. Ели и пили часами, иной, раз засыпая за столом, а случалось и под ним. Когда наконец усталые от еды, распаренные водкой вылезали из-за стола, радушная хозяйка, неотстававшая от гостей в еде и питье, кланялась: «Поелосте, милы гости?» — Гости довольные и угощением, и радушием отвечали хором: «То и знали надвигали — наелозились!»…
И в нормальном состоянии, а особенно «наелозившись», купцы мало стеснялись с мелким чиновным людом. То, чего никогда не сделали бы со своими, не раз проделывали безнаказанно над «продажными душами»: напоив до положения риз и вываляв в пуху, выгоняли их на посмешище улицы или завозили в соседнее село, где отрезвевший кутила долго и мучительно, не понимая что с ним, разыскивал свой дом или хоть дом, гостеприимного своего хозяина.
Нужно было обладать крепким, как у сибиряков, характером или неподкупной честностью, чтобы заслужить в Сибири уважение. Иван Павлович Менделеев завоевал общее уважение своей неподкупной честностью.
Среднее чиновничество с непривычки не сразу, но все же садилось на свое хозяйство. Лошадей, для поездок за 300 верст «чайку попить» держали по нескольку упряжек, многодетные заводили коров и кур. Для хозяйки не было редкостью, обойдя с птичницей гнезда, собрав дневной урожай яиц, идти в гостиную, принимать визит исправника, доктора, вице-губернатора, или самого губернатора, заехавшего «на огонек». Не было редкостью это и для Марии Дмитриевны. После появления в Сибири декабристов, лучшая часть чиновничества, и раньше не льстившаяся на купеческие кутежи, вздохнула свежим ветром: завязались знакомства со ссыльными. К этой лучшей части образованнейших людей Сибири принадлежали и Менделеевы, в доме у них стали бывать многие из декабристов. Особенно близки были Свистунов, фон Визин, приезжал из Ялуторовска сосланный туда Якушкин, бывал Бассаргин, впоследствии женившийся на старшей дочери Менделеевых.
Марии Дмитриевне были близки и дороги эти отношения. Она была рада им за семью и за себя. Декабристы, передовые, образованнейшие люди России того времени, во многом резко отличались от среды коренных жителей в Тобольске, которая мало удовлетворяла запросы Менделеевых.
вскоре после возвращения в Тобольск семья увеличилась сыном Павлом и наконец в 1834 г. родился последний сын Дмитрий — будущий химик, будущий великий ученый.
Детей Мария Дмитриевна воспитывала строго, особенно девочек — все они умели хозяйничать и шить уже с двенадцати-тринадцати лет. Мальчикам было легче, многое им сходило с рук, но все же родители, не зная, что будет впереди, старались всех детей приготовить к самостоятельной, трудовой жизни. Баловства больше всего доставалось на долю последнего любимца Митеньки. Так бывает: родительская строгость на ком-то из детей переходит в нежность, в нечаяние души, — один из детей вдруг делается милее остальных, дороже их, кажется лучше, и все силы душевные, оставшиеся еще неиспользованными, идут на него.
Вместе с радостью и заботами, которые внес в семью маленький пришелец, пришло и большое горе. У Ивана Павловича появился на глазах катаракт и, давно страдавший глазами, он окончательно ослеп: не спал ночами, оплакивая свою семью и себя, часто впадал в уныние, доставляя этим еще больше забот и мучений Марии Дмитриевне. Конечно, с местом директора пришлось расстаться, подать в отставку, оставшись с семьей в десять человек на тысячерублевой пенсии. Эта тысяча рублей ассигнациями, составлявшая по золотому курсу едва 300 рублей, никак не могла хоть мало-мальски обеспечить большую семью даже при сибирской баснословной тогдашней дешевизне.
Как ни билась Мария Дмитриевна, как ни старалась экономить, — становилось все труднее, дети росли, надо было их не только кормить и одевать, но и учить. Дочери невестились. Мария Дмитриевна заботилась о сохранении, ради детей, своего положения в обществе, а пенсии не хватало даже на самые насущные нужды. Семье грозила нищета, и Мария Дмитриевна, не видя иного выхода, решила обратиться за помощью к своему брату, жившему в Москве. Василий Дмитриевич, спеша прийти на помощь, предложил взять на воспитание старшего сына Менделеевых, Ивана, и отдал в пользование сестре маленький стеклянный завод, расположенный в селе Аремзянском, в 30 верстах от Тобольска.
Завод был старый, корнильевский, доставшийся Василию Дмитриевичу по наследству. Был он давно заброшен, много лет на нем никто не работал. Многое там пришло в негодность, окна были выбиты, двери сняты. От завода оставались только четыре стены и кое-какое чудом сохранившееся оборудование.
Берясь за восстановление завода надо было обладать капиталом или хотя бы кредитами и, уж конечно, опытностью. Ни тем, ни другим, ни третьим Мария Дмитриевна не располагала. Но у нее было четвертое: слепой муж и восемь человек детей, которым грозил почти что голод. И не колеблясь долго она принялась за дело.
Если с «исстари не верила слезам Москва», то тем же слыла и Сибирь, которая особенно трудно верила слезам неопытной женщины. Купцы, почтительно кланявшиеся супруге директора гимназии, теперь с большим трудом оказывали кредит, бедствовавшей жене отставного чиновника. На очень редких действовало ее родство с Корнильевыми, — коренным сибирским купечеством.
С трудом восстанавливающийся завод нельзя было оставить без своего хозяйского глаза, а жить на два дома, в Аремзянке и в Тобольске, оставляя детей без присмотра, Мария Дмитриевна не хотела. Решительная во всем, она перевезла всех на завод, или фабрику, как называли свое стекольное производство Менделеевы. Имея среди хлопот очень мало минут для отдыха, Мария Дмитриевна была довольна за семью, покинувшую грязный город, и грустила только о том, что не все ее дети с нею. В Аремзянке было привольно для детей, можно было разводить хозяйство, нисколько не стесненное городскими рамками. Иван Павлович тоже чувствовал себя лучше и не впадал так часто в мучительное для всех отчаяние. Так с самого детства становились маленькому Мите близки и сибирская суровая природа, и человеческий труд, кипевший вокруг него.
Наверное случалось крошечному, синеглазому Митеньке, сопутствуя матери, обходить завод и застревать около стеклодувов, залюбовавшись блестящими вращающимися на концах длинных трубок игрушками. Из горячего, жидкого киселя тут же на глазах мальчика получались бутылки, банки, стаканы, а иногда какой-нибудь шарик или иная стеклянная драгоценность — для него лично. Но, конечно, самым весёлым развлечением была возня в золотом чистом песке, который привозился для завода. Митенька мог часами играть с ним, часами смотреть, как разгружали его с баржей и подвод и пробовать вслед за матерью наощупь его тонкость и сухость. Там же, на заводе, едва не потеряла семья четырехлетнего любимца. Митя заразился натуральной оспой и чуть не умер. Три дня он ничего не видел, и мать, впавшая в отчаяние, уже не считала его среди живущих. Материнский уход и здоровый организм помогли. Митя встал, но все же довольно долго оправлялся после болезни.
Постепенно, вопреки всем мрачным предсказаниям и усмешкам знакомых, энергией и нечеловеческими усилиями Марии Дмитриевны завод не только восстановился, но и стал приносить некоторый доход. Возможно, будь производство более сложным, чем кустарная, стекольная промышленность, Марии Дмитриевне и не удалось бы пустить завод в ход, обеспечить семью. Но сырье для завода требовалось дешевое, сбыт был обеспечен, так как стекольных заводов в Сибири было мало, а везти туда стекло из России было совершенно невыгодно. Крестьянам аремзянским, приписанным к заводу, Мария Дмитриевна, вопреки всем правилам и обычаям заводчиков, стала платить, хотя и небольшое, жалованье, достигнув этим, во-первых, значительного улучшения работы, а, во-вторых, заслужив любовь и благодарность рабочих, которые в свою очередь часто шли на помощь Менделеевой.
Доходы с завода через полтора года дали уже возможность отправить в Москву на операцию Ивана Павловича в сопровождении второй его дочери Екатерины Ивановны, «благоразумной Катеньки». В декабре 1836 г. тронулись они в путь по сибирским и российским дорогам. Все трудности пути выпали на долю двадцатилетней девушки. В Москве, остановились у брата Марии Дмитриевны, Василия Дмитриевича Корнильева. Жил он на Покровке в большом доме князей Трубецких, у которых был главным управляющим всеми их делами и именьями.
Гостеприимный Василий Дмитриевич жил широким домом, посещаемым многими москвичами. Соединив в себе сибирское хлебосольство и московскую любезность, Корнильев был приятен людям и не только своего круга. В доме у него бывали Гоголь, Пушкин (и Александр Сергеевич, в бытность свою в Москве, и отец его Сергей Львович). Поэтому смерть Александра Сергеевича, совпавшая с пребыванием Менделеевых в этом доме, отозвалась особенной грустью. Екатерина Ивановна вспоминала не раз потом, как, увидав только что поставленный в доме Корнильева бюст Пушкина, отец его Сергей Львович заплакал.
Доктор Броссе, знаменитый московский окулист, сделал Ивану Павловичу операцию, удачно сняв с обоих глаз катаракт. Зрение вернулось и вместе с ним вернулся свойственный Менделееву оптимизм. Иван Павловне уже стал подумывать опять о службе, но в Москве, за весь год его пребывания, ничего не удалось выхлопотать. Не хотелось расставаться с Сибирью, с Тобольском, а возможностей устроиться в Тобольске не было.
Вернувшись, он взялся помогать жене в управлении заводом, счастливый тем, что видит всю семью и главное любимца Митеньку. При совместном управлении завод стал давать дохода значительно больше. Вскоре после приезда из Москвы вышла замуж вторая дочь Менделеевых, Екатерина Ивановна, за сибирского чиновника Капустина. Первая, Ольга Ивановна, уже несколько лет была замужем за ялуторовским фабрикантом Медведевым. Благосостояние семьи увеличилось, Менделеевы получили возможность жить более широко, принимая у себя в Аремзянке весь цвет тогдашнего тобольского общества. Мария Дмитриевна становилась очень популярной и уважаемой женщиной. Конечно бывали и гащивали у них подолгу декабристы. В присутствии этих гостей Митя мог пока-что только сосать палец.
Мать уже с детства заметила в Митеньке редкие способности и в душе лелеяла мечту дать ему со временем высшее образование. Пока же надо было, думать только об обучении сына азбуке. Подрастал он, а старшего его брата Павла пора было отдавать в гимназию. Как ни жалко было расставаться с Аремзянкой всей семье, привыкшей к сельскому раздолью, пришлось переезжать в Тобольск.
Мария Дмитриевна сама постепенно перевозила все хозяйство в город. «Проведя два дня на фабрике, я возвратилась вчера во втором часу но полуночи и вслед за мною в 7 часов утра пришел мои обоз с курами, гусями, утками, индейками и их племенем и нянюшкою, и дойные четыре коровушки с Геркушею и его женою», — писала Мария Дмитриевна дочери своей Екатерине Ивановне. (10 апреля 1839 г. Тобольск). Маленького Митю в городе сразу же стали учить грамоте, в пять лет он умел писать и занимался с учителем. Как раз к этому времени относится еще одно письмо Марии Дмитриевны к дочери, где она описывает свой день: «Окруженная моими детьми, я посвящаю им остаток жизни моей, ведь мне уже 50 лет, и я считаю себя счастливою, что в настоящем положении могу исполнять мои обязанности в отношении нравственного образования младших сыновей моих, Паши и Мити. Мой день проходит приятно, в тишине, при ученьи сыновей. Утро до прихода учителя начинается повторением заданного, в 11-м часу приходит Стахий Степанович, в первом оканчивается класс. После обеда я сама занимаюсь с ними до 5 часов. Напившись чаю, всегда почти вчетвером, если у нас никого нет, все мы едем в коляске прокатиться, и, проведя таким образом день, я довольна, не желая и не заботясь о визитных знакомствах».
Мария Дмитриевна Менделеева
Дети радовали ее успехами и, казалось, все было хорошо и спокойно в семье, своим трудом завоевавшей это спокойствие. С приездом в Тобольск доходы с завода значительно уменьшились, пришлось отпустить повара, Мария Дмитриевна сама помогала стряпухе: «Утешаюсь тем, — пишет она, — что, привыкнув к черным кухонным работам, когда надо будет везти отсюда в университет Пашу и Митю, я не заставлю на старости лет мужа моего нанимать для себя прислуги, а сварю ему щи и кашу и испеку хлеб». Иван Павлович, тяготясь отсутствием привычной педагогической деятельности, взял временную работу корректора в Тобольской типографии.
Но новая неприятность обрушилась на Менделеевых. Старший сын Иван, взятый в Москву дядей и учившийся в «благородном университетском пансионе», был исключен из него за дурное поведение. Мария Дмитриевна приняла это, как наказание, за то, что согласилась передать свою священную обязанность — воспитание сына — кому-то другому. Наказание это переносилось все же трудно, так как по Тобольску пошли сплетни, и Марии Дмитриевне приходилось выслушивать искренние и лицемерные сочувствия. Ивана вызвали в Тобольск и поместили в гимназию, которую он и окончил под наблюдением родителей.
Вообще более снисходительная к мальчикам Мария Дмитриевна всех больше баловала Митеньку: «за провинности же его доставалось «недоглядевшим» сестрам и особенно Марии Ивановне. Не раз в жестокий мороз, в открытом платьице по тогдашней моде, летела она через двор на кухню разыскивать сбежавшего от уроков Митеньку. Заставала она его обычно в кухне, сидящего на плите или на столе, болтающего ногами, с книгой в руках и «ораторствующего» среди слуг, внимательно его слушавших, но если Мария Ивановна докучала братцу просьбами уйти, то получала колотушки. Даже когда молоденькая Мария Ивановна соблазнялась просьбами братца поиграть в «учителя» (любимейшая игра Митеньки), то очень скоро оказывалась вместе с другими стоящей на коленях, потому что «учитель» был очень строг. Наконец и сам Митенька попал в руки школьного учителя: его отдали в гимназию».
Пересаженные некогда с немецкой почвы, классические гимназии, претерпевали в России всевозможные изменения, не меняясь в основной своей установке, — гимназии оставались классическими. Это значило, что главное внимание было обращено на преподавание древних языков, латыни и греческого. Преподавание же должно было вестись в твердом соответствии с распоряжениями начальства, в духе самодержавия, православия, народности. В гимназиях практиковались телесные наказания, «моментные», «осторожные» пощечины считались делом обычным и полезным в воспитании подрастающего поколения. В эпоху Николая I гимназии представляли собою малоотрадное явление, о чем достаточно убедительно говорят одни заголовки циркуляров: «об усугублении надзора по воспитанию в учебных заведениях» или «о найме трех педелей для надзора за вольноприходящими учениками Киевской 2-й гимназии». Покорные начальству педагоги, типа Ростовцева, крепко держались сами и ученикам старались внушить правила примерно такие: «совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских отношениях ее заменяет высшее начальство».
Нет ничего удивительного, что на этой почве вырастали педагоги вроде Миллер-Красовского[2], проповедовавшего педагогические истины: «Всякая гражданская обязанность есть не что иное, как безусловное подчинение нашей индивидуальной воли правительству и отечественным законам», «воспитание и образование по форме и содержанию не что иное, как одно повиновение», «не рассуждай, — а исполняй". Истины такого рода внушались ученикам методом вколачивания, так как «возражения и переговоры» — это идея равенства и «нельзя вообще допускать, ни под каким видом, идею равенства между воспитывающим и воспитанником, оно не согласно с заповедью».
Россия была до такой степени вся одинаково подстрижена под гребенку, что нельзя было ждать разницы между Саратовской гимназией и Киевской, Казанской и Тобольской. Везде одинаково боялись начальства, одинаково повиновались. В сибирских гимназиях был большой процент купеческих детей, этим отличалась Тобольская гимназия от любой среднерусской — преимущественно дворянской. Да еще, возможно, что при поступлении Мити в гимназию при ней было не три, а четыре педеля, так как Тобольск, приютивший «мятежников», тем самым был на особом счету.
Митю отдали в гимназию семи лет. Для своего возраста он был хорошо подготовлен и первые годы учился неплохо, прекрасные способности и память ему помогали. Легче всего шли у него арифметика и физика, да и интересовался он ими. Не меньше интересовался он и географией, — наукой, открывшей перед ним большой, полный неизвестности и, казалось, пустынный мир. Пустынный, потому что на школьных картах середины четырех частей света были еще белым пятном. Одна Европа была исследована и изучена. «Когда я учился географии, — вспоминал позже Менделеев, — средние части Азии, Африки и Австралии, а так же Южной и Северной Америки просто были неизвестны европейцам». Большую часть Северной Америки от Мексики до русской Аляски заселяли неизвестные племена «Независимых Индейцев». Перу, Боливия, Уругвай, Лаплата, Патагония пленяли мальчишеское воображение романтикой своих названий, скрывая за ними неисследованные земли и неизвестное туземное население. В таком же положении, т. е. исследованными только отчасти, были и центральная Азия, Африка и Австралия: «в них жили свои народы, жизнью почти уединенной, отрезанные от остального мира и жили при том редко и плодились мало, вследствие своих местных войн…» Мир, как проявлявшийся негатив, возникал на его глазах, и, раз приковавшись к нему взглядом, он всю жизнь потом уже не мог оторвать глаз от его постепенно прояснявшихся очертаний.
И ни в какое сравнение с этим открывающимся, живым, реальным заманчивым бытием, не могла идти основа классической гимназии — мертвая и скучная латынь, сушившая молодые головы бесконечными правилами, исключениями, аккузативами, глагольными формами, диктовками, переводами и прописями, внушавшими благонамеренные истины: «Бог научает нас, что тот, кто творит правду, никогда не должен предаваться тщеславию… Deus monet operatorem juatitiae non oportere…» и т. д. Столкнувшись с латынью, Митя возненавидел ее на всю жизнь. «Помогали одолевать латынь прозревший отец, который попросту и переводил и переписывал уроки за любимца, да хитрости сестрицы Марии Ивановны. Она как раз вышла замуж за преподавателя гимназии: однажды к экзаменам попыталась переменить билеты на столе своего мужа, а когда это не удалось, то стала умолять мужа сказать ей, о чем он будет спрашивать братцев: Митеньку и Пашеньку, и, добившись ответа, ночью кинулась к ним с оповещением, что кому надо «долбить».
Ненависть к латыни, которая по-видимому поддерживалась в нем и дома, так как мать, даже умирая, советовала избегать «латинского самообольщения», и нежелание преодолевать ее трудности сделали то, что из хорошего ученика Митя Менделеев стал средним и даже плохим, но, имея дурные отметки в латыни, он шел хорошо в математике и в физике. Подтягиваясь к экзаменам, он без задержек переходил из класса в класс.
Возможно, конечно, что внимание педелей несколько было смягчено для сына бывшего директора и родственника учителя латинского языка. Поведение и прилежание его не были на отличном счету.
А дома Мария Дмитриевна, по собственному признанию, «билась, как рыба об лед», поддерживая благосостояние семьи. Иван Павлович, старея и прихварывая, не мог быть ей настоящим помощником, сын Иван, окончив гимназию, уехал на службу в Омск, дочери почти все вышли замуж, младшая Лиза еще была девочкой, а средняя Апполинария была новым источником слез и горя.
Очень способная и увлекающаяся, она предалась религии, вошла в тайное религиозное общество, умерщвляла плоть, работала на бедных, раздавая им и все свое девичье имущество. Мария Дмитриевна, сама женщина очень религиозная, но без ханжества, считала такое увлечение дочери чрезмерным, с грустью видела, как на глазах у нее гибла девушка и не чувствовала в себе сил помешать ей в этом. Наконец, «умерщвление плоти» закончилось у Апполинарии чахоткой, что при тогдашних медицинских средствах было неизлечимо. В 1847 г. умер, как гласило определение врачей, от «старческой чахотки» Иван Павлович и вслед за ним, через три месяца Апполинария. Мария Дмитриевна осталась одна с двумя мальчиками и дочерью Лизой. Ей дали маленькую вдовью пенсию и, кроме того, она, хотя и живя в городе, не оставляла управления заводом. Вскоре и сын ее Павел, окончив гимназию, уехал служить в Омск, предпочтя службу университету.
В последних классах Митя, у которого с возрастом просыпалось сознательное и ответственное отношение к жизни и к своему будущему, стал учиться лучше и благополучно окончил гимназию. Марии Дмитриевне, всегда лелеявшей мысль о высшем образовании для Митеньки, в Тобольске уже нечего было делать, ничто ее здесь не держало. Дети были пристроены. Завод, без непосредственного наблюдения давал все меньше дохода и наконец, — виной было все то же отсутствие хозяйского глаза, — сгорел. Вслед за этим мать с пятнадцатилетним сыном и младшей дочерью покинули Тобольск.
Давно уже предметом мечтаний матери и сына была Москва. Московский университет, казался им, пределом стремлений. Кроме того в Москве были родные, и Менделеевы надеялись найти там если не второй дом, то по крайней мере радушный прием, совет и помощь. Радушный прием они действительно получили, но совет, на который так надеялась Мария Дмитриевна, оказался совсем неожиданным. Василий Дмитриевич, сам не получивший высшего образования, но преуспевший в жизни, считал, что и племянник может идти его дорогой, высмеял мечты Марии Дмитриевны и предложил устроить племянника на службу. Но та так крепко стояла на своем, что насмешки брата сочла обидой. Покончив со всеми надеждами на помощь брата, она сама принялась за хлопоты. Как ни упорны они были, все же в Москве ничего устроить не удалось, так как университеты были распределены по округам, и окончившие гимназию вне Московского учебного округа не могли быть принятыми в Московский университет. Тобольская же гимназия принадлежала к Казанскому округу.
И в то же время новый город, новая обстановка, круг знакомых, бывавших в доме дяди, куда ни смену Пушкину и Гоголю теперь приезжал Грановский, произвели огромное впечатление на подраставшего мальчика и еще больше возбудили в нем тягу к дальнейшему учению. Мария Дмитриевна, еще раз собрав последние силы и последние средства, решила попытать счастья и повезти сына в Петербург. Весной 1850 г. на берегах Невы очутились худощавая, скромно, одетая старушка, худенькая, все время кашляющая девушка лет 27 и высокий пышноволосый мальчик. Все трое взволнованно оглядывали столицу: это было место, где предстояло им отныне жить.
В столице оказалось больше возможностей попасть в высшее учебное заведение. Выбор сначала остановился на Медико-хирургической академии. Но здесь ждала неудача. Попробовав предварительно присмотреться к занятиям студентов, молодой Менделеев не выдержал присутствия на вскрытии и упал в обморок. Пришлось отказаться от этого плана.
Мать считала всегда лучшей дорогой для человека — педагогическую и хотела, чтобы и Митя пошел по ней, поэтому Главный педагогический институт показался ей и сыну как раз тем учебным заведением, которое даст не только знания, но и настоящую, широкую дорогу в будущем. Но прием в Педагогический институт производился раз в два года и как нарочно в 1850 г. его не было. Мария Дмитриевна сделал все, на что хватало ее упорных материнских сил. Она обегала все инстанции, обошла всех влиятельных людей и добилась-таки, с помощью влиятельного Чижова, товарища ее покойного мужа, что сына ее, в исключение из правил, приняли казеннокоштным студентом среди учебного года. Для Марии Дмитриевны это было большим счастьем и успокоением. Наконец-то она почувствовала, что Митенька ее на верной дороге, а это было главное, к чему она стремилась всеми своими силами.