Всё — горы, острова — всё утреннего пара Покрыто дымкою… Как будто сладкий сон, Как будто светлая, серебряная чара На мир наведена — и счастьем грезит он… И, с небом слитое в одном сияньи, море Чуть плещет жемчугом отяжелевших волн. И этой грезою упиться на просторе С тоской зовет тебя нетерпеливый челн… А. Н. Майков («У Мраморного моря»)
Заря едва занималась, когда от белой мраморной пристани отчалила лодка, осененная златотканным балдахином. Десять гребцов дружно налегали на весла; дорогой ковер покрывал сидение и свешивался до самой воды. Завернувшись в голубой, затканный золотом гиматий, сидела в лодке Склирена; в некотором отдалении помещалась Евфимия и верный евнух Херимон.
Было прохладно. Уходящая ночь сказывалась еще в странном, непривычном освещении, в сероватых тонах, уже пронизанных золотыми отблесками восхода. Заря все ярче пылала за серо-лиловыми очертаниями гор, словно огнем охватив легкие облака на небосклоне. Впереди, в утреннем тумане рисовались гористые острова Пропонтиды; сливаясь с облаками, алели снега далекого Вифинского Олимпа. Все дальше уходили назад Византия и Халкедон, с их мраморными дворцами и куполами церквей. Морской простор все шире охватывал лодку.
Солнце появилось наконец и, как брызгами золота, осыпало все своими лучами; звездой вспыхнул крест на Св. Софии, ярко загорелись золотые купола новой церкви Василия Македонского.
Все словно ожило с проснувшимся днем: быстро развеялась золотистая дымка тумана, и морская гладь затрепетала отливами перламутра. Дельфины играли на поверхности; то там, то сям внезапно поднималась из воды круглая спина таинственного чудовища и, кувыркаясь, снова пропадала в глубине. Причудливо раскинув паруса, едва подвигались при безветрии тяжело нагруженные суда, несшие из дальних стран заморские товары в столицу мира. Но чем дальше, тем менее попадалось им навстречу судов и лодок, пустыннее делалось кругом, шире развертывалась даль моря и туманнее становился отступающий назад Константинополь.
Склирена полною грудью вдыхала утренний воздух, еще пропитанный ароматом и свежестью ночного моря. Она опустила руку в прозрачную воду, и ее тешила пена, белою полосой бежавшая за длинными красивыми пальцами ее. Чайка, трепеща белоснежными крыльями, кружилась над водой, и Склирене казалось, что ровные взмахи весел, как крылья, уносят и ее в неведомую даль. Она покинула дворец, и теперь ей не хотелось думать о том, что оставалось назади; она даже позабыла, кажется, что императрица станет негодовать на ее отсутствие в церкви. Снова весело и радостно было у нее на душе; точно это сияющее, полное света и жизни раннее утро заглянуло ей в сердце и разогнало там ночной сумрак.
Они поравнялись с лодкой, в которой три рыбака собирались забрасывать в море невод.
— Брось им золота, Херимон, — сказала молодая женщина евнуху, — и вели гребцам остановиться; пусть рыбаки забросят сеть на мое счастье.
С любопытством смотрела она, как, объезжая большой круг, рыбаки спускали на дно узкую, длинную сеть, как потом они поехали вокруг захваченного ею пространства, шумно загребая веслами, а один из них, встав на носу лодки, бросал в воду камни, чтобы испугать рыбу и загнать ее в сети. Громко звучали короткие всплески падающих камней. Темные очертания ладьи необычайно красиво рисовались в косых лучах утреннего солнца на золотисто-сером море.
Дворцовая лодка приблизилась к рыбакам, когда они стали вытягивать невод. Склирена видела, как в появлявшейся из неведомой глубины сети бились и трепетали серебристые рыбы. Бросавший камни рыбак теперь вынимал рыб из невода. Взгляд Склирены скользнул по его лицу и невольно остановился на нем. Она никогда еще не видывала такой красоты.
Ему было около двадцати лет; серо-голубые задумчивые глаза его, казалось, отражали небо; белокурые кудри рассыпались золотыми кольцами из-под шляпы, золотистый пушок пробивался над губою; расстегнутый ворот рубашки обнажал стройную шею и широкую, загоревшую грудь.
— Твое счастье, госпожа, — сказал старый рыбак, помогавший ему вынимать из сетей рыбу. — Смотри, сколько попалось.
Юноша также поднял на нее свой ясный и кроткий взор.
— Да, твое счастье, — звучным молодым голосом повторил он, — много рыбы.
Выговор его был не совсем правилен и изобличал чужеземца.
Склирена приказала подъехать ближе к рыбачьей ладье и глядела на пойманную рыбу, любуясь радужными отливами ее чешуи.
— А вот морская звезда, — прозвучал над ее ухом голос молодого рыбака.
Она быстро подняла голову; он протягивал ей только что вынутую из невода морскую звезду и улыбался тихою улыбкой, обнаружившею ровные, как жемчуг, зубы. В этой улыбке было что-то открытое, детски простодушное и так странно гармонировавшее с его могучею внешностью.
Она не решилась взять морское животное своими нежными руками. Он засмеялся.
— Не бойся, она не кусается, — заметил он и положил звезду на ковер подле Склирены.
Никто не глядел на них; общее внимание было привлечено спором старого рыбака с Херимоном о названии большой рыбы, только что вынутой из невода.
— Как зовут тебя и где твоя родина? — быстро спросила Склирена. Ярким пламенем блеснули ее черные, как ночь, глаза и прикрылись длинными ресницами; румянец охватил смуглое лицо ее.
— Мое имя — Глеб, — тихо молвил он, — моя родина — далекие берега Борисфена, который мы зовем Днепром.
— Ты христианин?
— Да.
— Ты рыбак?
— Теперь рыбак… я раб.
Он опустил голову над своим неводом и нетерпеливо дернул запутавшуюся в его нитях рыбу. Безмолвно сидела Склирена: полный доверия и грусти звук последних слов его еще раздавался в ее ушах.
Через мгновение смолк разговор Херимона с рыбаками.
— Госпожа, — обратилась к своей повелительнице Евфимия, — этот рыбак говорит, что давно в его невод не попадало столько рыбы.
Склирена слабо улыбнулась.
— Дай им еще золота, — сказала она Херимону. — Дай каждому из них. И пора нам в путь. Прощайте, добрые люди.
— Прощай, госпожа; да благословит тебя Бог за твою щедрость, — говорили рыбаки.
Удары весел заглушили их пожелания. Лодка двинулась в путь, и долго, прикрывая глаза руками, глядели ей вслед рыбаки.
* * *
Недалеко от выхода из Босфора в Мраморное море раскинулся целый архипелаг небольших островов, издавна получивших название «Принцевых». Отовсюду, где в Константинополе открываются виды на море, можно разглядеть прихотливые очертания этих гористых островов, которые точно плавают на блестящей поверхности Пропонтиды, выделяясь впереди туманных азиатских гор.
Гораздо сильнее, чем на берегах Босфора, чувствуется на этих островах близость юга: синее над ними небо, голубее расстилавшееся вокруг море, даже солнце на них кажется более ярким и знойным. По крутым склонам их гор растут целые леса низкорослых южных сосен; сероватая зелень оливковых рощ мелькает порой среди темных бархатистых отливов соснового бора; виноградники стелются по холмам, кусты желтого дрока и плющ лепятся по крутым скалам, живописно свесившемся над морем. Ярко-красная, глинистая почва в бору едва прикрыта выгорающею от жара травой, но долины и прибрежье, оживленные рощами лавров и кипарисов, благоухают розами и жасмином. Виды на голубую Пропонтиду, на зубчатую линию далеких гор так ярки красками, так гармоничны в их сочетании, что, казалось бы, эти прекрасные места могут навеять лишь думы о счастье, таком же светлом и ярком, как это небо, таком же чистом, как этот воздух.
А между тем, одни тяжелые, грустные воспоминания связаны в византийской истории с Принцевыми островами. В скромных монастырях, там и сям ютящихся на вершинах гор или у берега, один за другим появлялись и сходили в могилу низверженные императоры, изуродованные самозванцы, министры-изменники, неволей постриженные царицы и царевны — жертвы политических заговоров и переворотов. Императрица Ирина, не задумавшаяся выколоть глаза собственному сыну; св. Мефодий, который во время иконоборческих гонений восемь лет просидел в ужасной темнице на острове Антигоне — множество других грустных воспоминаний и образов возникают в памяти при имени Принцевых островов.
К этим мрачным воспоминаниям истории невольно возвращались думы Склирены, когда она бродила по Принкипо.
В женском монастыре, где она поселилась, свобода ее ничем не была стесняема: она гуляла одна, выходя и возвращаясь, когда ей было угодно. Игуменья, лишь с немногими сестрами, знавшая имя своей высокой гостьи, щадя ее, не спрашивала, надолго ли она пожаловала к ним. Склирена жила день за днем, наслаждаясь тишиной и спокойствием.
На другой же день после приезда ее на Принкипо, императрица прислала двух своих приближенных с поручением уговорить Склирену вернуться. Зоя готова была, по-видимому, извиниться за свои резкие слова, лишь бы беглянка до возвращения императора снова была во дворце. Склирена холодно приняла посланных и ответила им, что она не помнит резких слов царицы, и что отнюдь не они заставили ее уехать, но что возвращаться она пока не намерена. Посланные уехали, но Склирена знала, что лишь вернется с охоты Мономах, он также будет настаивать, чтобы она возвратилась во дворец. Правда, царь лишен возможности действовать силой; он не решится нарушить право убежища, испокон веков принадлежащего монастырю. Но как ей поступить дальше? Может ли она запереться в обители, надеть монашеское покрывало и умереть для мира?
Вот вопрос, неотступно преследовавший Склирену, когда она, уйдя из монастыря, бродила по острову. Она заставляла себя простаивать длинные монастырские службы. Она видела, как горячо молились некоторые из монахинь; ее внимание особенно часто привлекала одна из сестер, молодая болезненная женщина, приходившая в храм к каждой службе. Забывая свои немощи, монахиня эта часами оставалась в церкви, — и надо было видеть ее восторженное лицо, ее горящие глаза, когда она опускалась на холодные плиты и припадала к ним пылающим лбом. Весь мир забывала она; она молилась — и в выражении ее лица отражалась бесконечная сладость молитвы. При взгляде на эту монахиню, что-то вроде зависти шевелилось в душе Склирены. Вот кто счастлив, вот кто находит забвение в молитве, — но доступны ли Склирене эти радости?
И она старалась не пропускать ни одной службы, она и у себя занималась чтением священных книг. Но нередко непослушная мысль отрывалась от книги и требовала живой жизни, рисовала картины прошлого, роскошную обстановку Жемчужины. В ужасе вставала затворница с места, торопливо шептала молитву, начинала класть земные поклоны до изнеможения, почти до потери сознания. В такой мучительной борьбе прошло несколько дней.
Однажды, рано по утру, Склирена сидела за чтением псалтири, когда ей пришли сказать, что приехал протостратор Василий Склир.
Драгоценная, украшенная миниатюрами рукопись, в переплете из барельефов по слоновой кости, выпала из рук ее; она быстро поднялась с места и пошла навстречу брату, который входил в комнату, опираясь на плечо шедшего перед ним слуги.
Василий Склир был высокого роста моложавый мужчина, лет сорока двух. Черная борода окаймляла его тонкое лицо, схожее с лицом сестры. Только веки, бессильно опущенные над пустыми глазными впадинами, придавали ему странное и грустное выражение. Он гордо держал свою голову с густыми черными волосами; уверенность и сознание достоинства сквозили в его движениях, — это был достойный внук знаменитого Варды Склира.
Он приказал слуге удалиться и подал руку сестре; она довела его до кресла, бережно усадила слепого, подвинула табурет и села у самых ног брата.
— Сестра, сестра, — говорил он, обнимая ее, — зачем ты покинула нас?
Пальцы его торопливо коснулись ее лица, и недоумение отразилось в чертах слепого.
— Что с тобою? Ты больна? — быстро спросил он.
— Нет, — ответила она, — я похудела лишь от непривычки к строгой монастырской жизни.
— Так стало быть это правда! — с горечью воскликнул Склир. — Ты хочешь отказаться от мира?
И его пальцы пробежали по голове сестры, по ее плечу, с тайною боязнью найти на ней монашеское покрывало.
— Бог поможет мне в этом, — тихо и твердо сказала Склирена.
— Но это невозможно, — горячо возразил Василий, — ведь я приехал за тобою, император сильно болен и хочет видеть тебя. Ты не можешь отказать ему…
Если бы Склир мог видеть волнение, которое охватило лицо его сестры, он понял бы, каким гнетом ложится на нее борьба с вновь набегающею волной жизни; но он почувствовал лишь, как дрогнула ее рука, и понял, что еще не все потеряно.
— У Мономаха опять тяжелый припадок подагры. Ты не должна отказывать ему в свидании. Кто внушил тебе такие странные мысли? Царь боготворит тебя; ты имеешь влияние на дела, ты окружена почетом и блеском… Старуха недолго проживет… может быть, мне суждено сделаться братом императрицы…
— Меня не прельщает это, — сказала Склирена, — вспомни 9 марта; народ не любит меня.
— Народ наш — ребенок. Он любит всех, кто дает ему хлеба и денег. Посмотри, он привязан даже к этой беспутной старухе, — а за что ее любить? Во всю жизнь она ни о чем, кроме своих удовольствий, не думала.
— Василий, не будем говорить об этом. Только здесь, на свободе, я поняла вполне, в какой тюрьме я жила.
— Проси теперь, чего хочешь. Мономах предоставит тебе полную свободу, он сделает все, что тебе вздумается; он так уверен, что одно твое присутствие приносит ему здоровье и счастье. И потом, сестра, ты еще так молода; тебе жизнь сулит столько радостей.
Ближе сдвинулись ее черные брови, мрачнее стало ее чело.
— Брат, — решительно сказала она, — я жила двадцать пять лет и много грешила. Пора уйти от всего этого.
Склир внезапно приподнялся со своего кресла и опустился перед сестрой на колени.
— Я умоляю тебя, — проговорил он, прижимаясь головой к ее руке, — вернись… Если не для себя, то для того имени, которое ты носишь, или хоть для твоего бедного слепого брата. Прошли те времена, когда наш дед боролся из-за престола… сломили нас. Теперь при дворе я силен лишь тобою; уйди ты — и меня постигнет немилость, может быть ссылка, потеря имущества… Все рады будут повредить Склирам. Пожалей твоих племянников; судьба лишила их матери, не отнимай же у них отца. Молю тебя, августейшая!..
В сильном волнении поднялась Склирена с места.
— Зачем ты мучишь меня? — с глубокою горестью произнесла она.
— Вернись, — повторял Склир, — завтра, на заре я увезу тебя.
Она молчала.
— Завтра, перед своим отъездом, ты узнаешь мое решение, — молвила она наконец. — Прошу тебя, оставь меня; теперь я должна прочесть молитвы.
Протостратор кликнул своего раба и удалился, оставя сестру над книгой, в глубокой задумчивости.
Но она не могла читать; в ее утомленной голове, где, как ей казалось, уже начинал просыпаться восторг и понимание сладости молитвы, — снова, как волны, забродили думы о мире, о земном счастии…
Она начала творить земные поклоны, но думы назойливо преследовали ее. Ясное солнечное утро заглядывало в маленькие окна; природа веяла спокойствием и свежестью; она словно манила к себе, словно хотела заставить забыть человеческое горе. Как бы повинуясь ее призыву, Склирена оставила священную книгу, спустилась во двор монастыря и вышла за его ограду.
Море было в нескольких шагах от ворот. Она приблизилась к самому берегу и пошла по песчаной отмели, внемля ласковому шуму лениво подбегавшей к ее ногам волны. Скоро монастырь скрылся за выступом берега. Воздух, пропитанный смолистым ароматом сосен, дышал утренней прохладой; длинные тени ложились еще от прибрежных скал и низкорослых сосен. Кругом было полное безлюдье, только трещали кузнечики и птицы чирикали в кустах. В глубине залива, вытащив лодку на отмель, какой-то человек вычерпывал из нее воду.
Склирена подвигалась к нему, огибая залив, и он несколько раз поднимал голову, вглядываясь в приближавшуюся женщину.
— Доброго утра! — сказал он ей, когда она подошла ближе.
Она уже узнала его по белокурым кудрям, по взгляду серо-голубых глаз: это был Глеб — молодой рыбак, встреченный ею по пути на Принкипо.
— Здравствуй, — вымолвила она.
— Я издали узнал тебя, — говорил рыбак. Он наклонился, зачерпнул воды и далеко выплеснул ее в море; мелкие брызги сморщили на минуту зеркальную поверхность. — Разве ты здесь живешь? Я думал, ты из городских… — продолжал он, переставая черпать и поднимая на нее взгляд. — Но что с тобою, ты изменилась… ты нездорова?
— Нет, я здорова, — ответила она и прибавила, помолчав: — А ты как сюда попал?
— Я привез своего хозяина. Он отсюда родом и ежегодно в этот день приезжает к обедне вон в тот монастырь, что белеет на горе, — он указал на белевшие на вершине стены мужского монастыря. — Сегодня день святого Георгия.
— Давно ли ты служишь этому хозяину? — сама не зная зачем, спросила она.
— Давно. Уже два года… с тех пор, как я стал рабом.
— Каким образом очутился ты в Византии?
Он бросил свою черпалку и облокотился на борт лодки.
— Мы сами пришли. Мы приплыли по Черному морю со своим князем Владимиром Ярославичем и с воеводой Вышатой. Мы хотели взять ваш Царь-град.
Она вспомнила о смелом набеге россов и о кровавой битве на берегах Босфора.
— Ты был взят в плен во время битвы? — тихо спросила она, и ласка, и глубокое участие звучали в ее словах.
Он утвердительно кивнул головой, и при этом воспоминании глаза его сверкнули и губы дрогнули. Отгоняя навязчивые думы, он тряхнул золотистыми кудрями и выпрямился. Так молодой орел расправляет крылья, собираясь лететь вдаль.
— Я уйду… я уже пробовал, но хозяин поймал меня и посадил в темницу. Да это ничего… Дай время — я опять уйду…
Непоколебимою уверенностью звучали слова его. Он говорил торопливо, словно спешил оправдаться; точно от одного ласкового взгляда этой прекрасной женщины в нем снова проснулась безотчетная жажда жизни и свободы, жгучий стыд за свое позорное рабство…
И она поняла это, и таким близким показалось ей вдруг горе его, что у гордой дочери Склиров сочувственно дрогнуло сердце, когда она поймала доверчивый и благодарный взгляд простого пленного рыбака.
Они стояли молча; кругом говорило за них ясное апрельское утро, со всем обаянием просыпающейся весенней жизни.
Но Глеб вдруг словно очнулся от сна.
— Товарищи сказывали, — уже совсем другим голосом сказал он, — что ты очень знатна и богата.
— Разве они меня знают? — живо спросила она.
— Нет. Но у тебя была такая красивая лодка, твой раб доставал столько золота и сама ты была вся в золоте, как царица.
— Ты каждый день выезжаешь за рыбой?
— Каждый день. На заре мы оставляем город. Мы живем у самого Мраморного моря; моего хозяина Алипия все знают в Византии.
— Мне сдается, что мы еще увидимся с тобою… я буду теперь чаще кататься по морю. Ну, а пока прощай, Глеб.
— До свидания, ведь мы еще увидимся, — поправил он.
Она пошла по тропинке среди сосен, и рыбак с его лодкой, ярко освещенные солнцем, казались ей все меньше и меньше по мере того, как она поднималась по склону горы.