Покорны ей земные боги, Полны чудес ее чертоги. В златых кадилах вечно там Сирийский дышит фимиам… А. С. Пушкин («Египетские ночи»)
Солнце высоко стояло на небе и сильно пекло, когда лодка, в которой плыла Склирена с братом, приближалась к городу. На голубом небе, над голубым морем все ярче и шире развертывался перед ними царственный город с его беломраморными дворцами.
Быстро, как птица, летела лодка; только вода пенилась под смелыми ударами весел. Они обогнали рыбачий челн; два рыбака возвращались на нем с рыбной ловли.
Склирена узнала челн, узнала двух товарищей Глеба и заметила, что его не было с ними. Она почувствовала, как румянец вспыхнул на ее щеках, и ей стало досадно на себя, и от этой досады ярче и ярче разгоралось ее лицо…
Она сделала гребцам знак остановиться.
— Мы встретили рыбаков, которые прошлый раз забрасывали сети на мое счастье, — сказала она брату, в объяснение остановки, и крикнула, обращаясь к старому рыболову: — Ну, что, старик, каков был улов?
Он узнал ее и приветливо улыбнулся.
— Спасибо, дорогая госпожа; сегодня много поймали… вот везем домой.
— А где же ваш иноземный товарищ? — как бы вскользь спросила она.
— С ним случилось несчастье, — отвечал рыбак.
Лицо Склирены снова заалело.
— Какое? — быстро спросила она.
— Вчера он ездил с хозяином на Принкипо, и, когда они вернулись, хозяин за что-то рассердился и сильно ударил его. Глеб не вытерпел, он забыл, что он раб; кровь в нем закипела, он бросился на хозяина и смял его… мы едва их разняли.
Опустив глаза, слушала она этот рассказ; невольное одобрение промелькнуло в выражении ее лица.
— Хозяин посадил его в подвал, где бедняга провел ночь и сидит до сих пор. Кажется, хозяин намерен вовсе от него отделаться.
— Что ты хочешь сказать? — с испугом спросила Склирена.
— Кажется, продать его хочет.
Она приказала дать золота этим «бедным людям», — и лодка пустилась в дальнейший путь.
* * *
Когда Склир со своею сестрой вошел в царские покои, Константин Мономах дремал на своем ложе. Больные ноги его были прикрыты меховым покрывалом. Лицо царя, окаймленное седою бородой, значительно осунулось за последние дни. Он уже несколько дней вовсе не мог ходить.
— А? Кто тут? — спросил он спросонок, поднимая голову и окидывая вошедших мутным взглядом.
— Прости, всесветлый, что я нарушил твой покой, — проговорил Склир, кланяясь в землю. — Согласно твоему же священному приказанию, я велел Севасте, мимо дежурных телохранителей, без доклада вести меня прямо к тебе.
— Склирена! — радостно воскликнул Мономах. — Наконец-то ты вернулась.
Она почтительно наклонилась к его руке, он же по-отечески поцеловал ее в лоб.
— Как я рад! — прошептал старик.
— Видишь, государь, я исполнил твое поручение. Но утешь же и ты раба своего и скажи: лучше ли твое здоровье, солнце наше? — говорил Склир.
— Лучше, Василий, конечно лучше… я так благодарен тебе. После я поговорю с тобой.
— Я подожду в приемной, государь.
Хорошо зная расположение комнат дворца, слепой, с низким поклоном, один направился к дверям и вышел из опочивальни.
— Какое счастье, что ты вернулась!.. Теперь снова все пойдет по-прежнему, ты снова будешь здесь в Жемчужине… — говорил Мономах, целуя ее руки. — И зачем ты уезжала? Да, я знаю, мне говорили, — императрица обидела тебя. Не бойся, она больше не станет, она мне обещала.
— Бог с нею, с императрицей; ее нападки — это последнее из-за чего я оставила бы дворец. Множество обстоятельств заставили меня уехать…
Император растерянно вслушивался в ее слова.
— Я хотела просить тебя, чтобы ты разрешил мне совсем оставить дворец, — заключила она.
— Я знал, что опять этим кончится, — с отчаянием воскликнул Мономах. — Да, я стал совсем стариком, ты не можешь более любить меня…
— Государь, — горячо возразила она, — ты знаешь, как ты дорог мне, как я уважаю тебя. Самые счастливые годы провела я с тобой… поверь же, что мое желание — не пустая прихоть.
— Да чего же тебе не достает? — перебил он.
Она горько улыбнулась.
— Чего нет у августейшей Склирены?! Золото, самоцветные камни… Она сидит на престоле рядом с тобой и Зоей; ее покои блещут роскошью… И, несмотря на это, моя жизнь невыносима, — вдруг меняя голос, продолжала она. — Положение мое при дворе самое ложное, всякая свобода у меня отнята. Меня замучили приемами, выходами, бездушным этикетом. Жемчужина — это моя тюрьма…
Она закрыла глаза рукой и опустила голову. Молчание воцарилось.
— Молодость, молодость… — задумчиво сказал император.
Она вдруг подняла голову, и глаза ее сверкнули.
— О, если бы я могла хоть ненадолго очутиться на свободе, могла бы пожить одна и для себя…
— Да кто же тебе мешает, дитя мое? — спросил Константин. — Разве кто-нибудь из носящих пурпур пользуется такою свободой, как ты? Зоя, Евпрепия, матроны и опоясанные дамы хором осуждают тебя, сидя в своих гинекеях… Им кажется преступлением та независимость, которую ты себе завоевала; они не могут простить, что ты пренебрегаешь этикетом и обычаями двора. Сколько раз сыпались на меня упреки… но мне это все равно, и стеснять тебя я не стану. Чего же еще тебе надо?
Мономах остановился, вопросительно глядя в лицо своей подруги.
— Пожалуй, — прибавил он, не дождавшись ее ответа, — если ты непременно желаешь, я сегодня же отдам приказание решительно ни в чем тебя не стеснять; живи, веселись — ты будешь совсем свободна… но только молю тебя, не покидай дворца.
Радость блеснула в ее глазах и сейчас же сменилась сомнением. Она прямо смотрела на царя и, казалось, хотела что-то спросить его.
— А если… — начала она и остановилась в нерешимости, — если я полюблю?
Лицо Мономаха побледнело, нервно дрогнули углы губ. Снова воцарилось молчание.
— Ты видишь, — робко молвила она, — было бы лучше, если бы я не возвращалась.
Он молчал.
— Мне давно следовало ожидать, что ты это спросишь… — чуть слышно проговорил он наконец. — Я уже старик, я взял свое от жизни, а ты еще так молода… Давно умерло, давно похоронено мое счастье…
Он откинул голову на подушки и закрыл прослезившиеся глаза. Оба молчали. Наконец Мономах выпрямился; черты его были спокойнее.
— Поступай, как знаешь, дитя мое, — сказал он, — наслаждайся жизнью, как хочешь. Знай: ты совершенно свободна. Но я молю тебя об одном: оставайся во дворце, чтобы я мог чувствовать твое присутствие, как лучом солнца любоваться твоею красотой… В память этих счастливых лет, которые ты сейчас вспоминала — не оставляй меня.
Она поднялась с места и обеими руками охватила его шею.
— Золотое сердце… — шептала она, пряча свое лицо в его седую бороду. — Я не покину тебя; моя преданность, мое уважение всегда останутся при тебе.
Он целовал ее лоб, ее красивые руки, и слезы — слезы об оторвавшемся дорогом прошлом катились из глаз его.
— Ну, а теперь, — заговорил царь, освобождаясь из ее объятий, — теперь я хочу видеть тебя как прежде веселою, как прежде беззаботною. Прикажи вечером устроить пир в Жемчужине. Меня принесут на носилках, и мы отпразднуем твое возвращение… отпразднуем начало нашей дружбы…
* * *
Между колонн, на террасах Жемчужины была устроена обширная палатка из шелковых тканей; бесчисленные огни освещали пир; темная ночь и звездное небо заглядывали за подобранные занавесы. На массивных серебряных треножниках тянулись ряды курильниц, разливавших тонкий аромат; пол был усыпан лепестками роз.
Верная духу античной Греции, Склирена любила, чтобы ее гости возлежали за пирами. По правую руку ее помещался, император в своих роскошных носилках. Гостей было всего человек двенадцать, но в их числе собрался весь цвет Византии. Налево от хозяйки помещался первый министр, всесильный Константин Лихуд — средних лет статный мужчина; когда он говорил, все невольно прислушивались к его звучному голосу, увлекались аттической красотой его речи. Тут же был и слепой протостратор Василий Склир, брат хозяйки, и начальник телохранителей, этериарх Роман Бойла[7], косноязычный, живой и забавный, небольшого роста человек, любимец царя, и молодой философ, поэт и историк — Пселл[8].
Слуги в роскошных одеждах разносили угощения и наливали гостям дорогого кипрского вина. Слышались оживленные разговоры, звон золотых кубков; порой раздавался смех над удачною остротой, забавным рассказом.
Император был весел; он много разговаривал и смеялся.
— Я сегодня совсем ожил, — говорил он Роману Бойле, — кого не оживит присутствие этой волшебницы? Взгляни на нее, Роман; видал ли ты, хоть во сне, другую такую красавицу?
Маленький человек забавно прищурился и, словно боясь ослепнуть, прикрыл глаза рукой, глядя на Склирену.
Она действительно была сказочно хороша в этот вечер: одетая в шитую жемчугом, серебристо-розовую парчу, с блистающею при огнях алмазною диадемой на голове, с гирляндой белых роз через плечо, как богиня, председала она на пиру. Облокотясь на парчовые подушки своего ложа, она полусидела, и всякое ее движение полно было неизъяснимой грации, а глаза горели блеском и оживлением. Она снова отдалась обстановке; среди подобострастия, роскоши и лести, — она чувствовала себя царицей, никто не мог соперничать с нею в изяществе и остроумии, и все безотчетно подчинялись власти ее молодости и красоты.
— Странное существо — человек, — сказала она Лихуду, — вчера в монастыре я серьезно думала, что могу умереть для мира, а сегодня мне опять так хочется жить, мне так хорошо здесь.
— Во дворце было пусто без тебя, августейшая, — ответил Лихуд, — вынь из живой твари сердце, и она становится трупом, а ведь Жемчужина — сердце дворца. Все рады, что ты вернулась; вот послушай, какие строфы написал в честь твоего возвращения мой друг Пселл.
Услыхав свое имя, философ повернулся в их сторону.
— Я хочу слышать твои новые стихи, — сказала ему Склирена.
— Когда говорит богиня, смертный должен повиноваться, — покорно ответил Пселл.
Он встал и обратился к Мономаху.
— Божественный самодержец! Какой земной бог может сравняться с тобою, моим царем и богом? Со всех концов земли летят хваления к твоему престолу, и, как праведное солнце, светишь ты нам с его высоты. Но, при всем нашем счастии, в последние дни нам словно недоставало чего-то. И теперь я вижу, что недоставало светлого сияния очей августейшей госпожи нашей, севасты Склирены. Только ныне, с ее возвращением, вполне ожил я и, как пчела, полетел по лугам собирать душистый мед поэзии. Разреши же, великий царь вселенной, гордость и слава Ромеев, положить к твоим стопам этот ничтожный дар музы.
Царь одобрительно кивнул головой, и Пселл развернул лежавший рядом с ним свиток. Раздались цветистые и льстивые строфы стихов его. Он сравнивал хозяйку с подругой солнца — луной, которая озаряет темноту ночи.
Одобрения и рукоплескания долго не смолкали, когда он окончил чтение. Подойдя к Склирене, он, с низким поклоном, вручил ей свиток. Она проворно сняла с себя гирлянду белых роз и увенчала ею голову поэта.
— Владычица, венчанная госпожа наша, — сказал он ей при этом, — если ты действительно обратила благосклонный взор на недостойные стихи мои, то, чтобы день этот навсегда жил в моей памяти, заверши свои милости — спой нам что-нибудь.
— Да, — горячо подхватил Лихуд, — пожалуйста, доставь нам эту отраду.
— Спой, спой, — подтвердил и царь, — мы так давно не слыхали твоего пения.
Склирена, выучившаяся у рабыни-арабки петь и играть на лютне, не заставила долго просить себя. Лютня была принесена; струны дрогнули и зазвенели под белыми перстами. Все замерло, все взоры обратились к ней.
— Я не знаю ничего нового, — сказала она, — я спою вам также про луну.
И она запела старинную песню, которую и прежде не раз певала, но для всех эта песня прозвучала как что-то новое и незнакомое.
Как я тебя ждала, красавица — луна!
Чуть вспыхнет небосклон, тобою озаренный,
В прозрачной полумгле из утлого челна
На берег выйдет он — любимый и смущенный.
Немая ночи мгла тобой оживлена;
Вот рокот соловья рассыпался влюбленный;
Блеснула серебром ленивая волна,
Лишь воздух недвижим, цветами напоенный.
Он будет ждать меня, в раздумье погружен…
Не знатен, не богат, совсем безвестен он, —
Но я люблю его — и властью никакою
Не удержать меня, когда, огня полна,
Я к берегу сойду, озарена луною…
Как я ждала тебя, красавица — луна!
Она кончила, и последний звон струн замер… Мгновенно наступившая тишина вдруг прервалась громкими, восторженными криками, несмолкающими рукоплесканиями. Все заволновалось, все поднялись с мест и окружили певицу. Но, несмотря на горячие просьбы, она не стала больше петь. Подозвав к себе этериарха Бойлу, она заговорила с ним вполголоса.
Мало-помалу опять завязались оживленные беседы между гостями. Склирена встала и оставила пир, но долго еще не смолкал его веселый шум. Вино рекой лилось в золотые кубки: звездное небо виднелось между занавесами, и ароматный дым из курильниц на серебряных треножниках легким облаком висел в воздухе.
* * *
После ярко-освещенной палатки пира очутившись на темной террасе, Склирена долго вглядывалась в сумрак ночи. Потом она спустилась по широкой лестнице в сад и пошла по мощенной мраморными плитами дорожке.
Ярко горели звезды; воздух благоухал цветами; неподвижно стояли черные кипарисы. Склирена шла торопливо, но не от одной быстрой ходьбы неровно стучало ее сердце.
Кто-то стоял у поворота дорожки; Склирена узнала одного из своих управителей.
— Это ты, Прокопий? — спросила она.
— Я, августейшая, — отвечал управитель.
Сердце ее упало.
— Ты один? — вырвалось у ней.
— Нет. Он здесь — вон на той скамье. Я купил его.
Она вздохнула свободнее и быстро пошла вперед.
— Встань; августейшая госпожа идет, — сказал Прокопий, вслед за ней подходя к белой мраморной скамье. Стройная тень Глеба поднялась и выпрямилась перед подошедшими.
— Здоров ли ты? Хозяин ничего не сделал тебе? — быстро спросила Склирена. — Ты — мой раб теперь. Я купила тебя.
Он с изумлением всматривался в лицо стоявшей перед ним новой госпожи; он знал этот голос.
— Боже мой! — всплеснув руками, воскликнул он наконец. — Это ты «августейшая»! Ты — моя госпожа!
Удивлением звучали слова его, но Склирена не заметила в них той радости, которую она ожидала встретить.
— Разве ты не рад?
— Нет… я рад. Мне легче работать для тебя, чем для того…
— Твоя работа будет не тяжелая. Ты поступишь в отряд телохранителей. Тебя сейчас отведут в твое помещение, а завтра ты получишь новые одежды, шлем, латы, оружие и начнешь учиться своим обязанностям… Я буду иногда видеть тебя.
Будущее казалось ей светлым и сияющим. Легкий ветерок шелестел листвой, издали доносился ласковый ропот волн Пропонтиды.
— Ну, теперь можешь идти, Прокопий! — обратилась она к стоявшему в почтительном отдалении управителю. — Отведи его к этериарху.
Она опустилась на скамью, где Глеб сидел до ее прихода, прислушивалась к удаляющемуся звуку их шагов, и никогда, кажется, не дышалось ей так легко и свободно. Дворец более не казался ей тюрьмой; напротив, ей чудилось теперь, что весь мир заключен в его стенах, под его куполами, что каждый лист дремлющих под звездным шатром деревьев шепчет что-то новое.
* * *
На другой день Глеб был зачислен в дружину варягов и облекся в установленную одежду. Глядя на него, трудно было подумать, что лишь день назад он был простым рыбаком и впервые облачился в блестящий наряд царского телохранителя. К нему необычайно шел и яркий плащ, красивыми складками наброшенный поверх лат, и шлем, придававший мужественное выражение его юношескому свежему лицу; ремни сандалий ловко охватывали его ноги. Можно было подумать, судя по непринужденности, по врожденной грации его движений, что он с детства носил этот наряд. Только иногда им овладевало смущение, и природная застенчивость сказывалась в чертах его, в румянце, ярко вспыхивавшем на щеках.
Блеск и роскошь царского жилища поразили бывшего рыбака. Новые товарищи водили его по дворцу, показывая разные диковины, и изумлению Глеба не было границ перед бесконечными рядами зал, пестротой и яркостью мраморов и мозаик на их стенах, красотой галерей и колоннад.
Священный, Богом хранимый дворец, окруженный как крепость стенами, находился — близ св. Софии и отделялся от нее лишь внутреннею площадью, форумом Августеоном. Дворец состоял из множества отдельных зданий, соединенных колоннадами, внутренними дворами-атриумами, террасами и переходами. Каждый император пристраивал новую церковь, залу или внутренние покои; это был целый лабиринт построек, лишенный однообразия и фасада, заключенный в неприступных стенах, как кремль русских царей, как сераль султанов. Над массой построек возвышались золотые купола церквей, башни, порталы и колоннады, смело выступавшие кверху.
Помещение телохранителей находилось на первом внутреннем дворе, на который гордо выступала знаменитая Сигма — главный портал священного дворца, украшенный колоннами фригийского мрамора. Двор этот носил название таинственного фиала Сигмы; весь окруженный колоннадой, он был мощен мрамором, и фонтан посреди его бил из массивной золотой раковины в серебряную чашу бассейна.
Направо от таинственного фиала Сигмы находились дворцы Дафнейский и Халкейский, с примыкавшею к ним церковью Св. Стефана и Кафизмою, дворцом императорской трибуны, откуда монархи, не выходя из стен укрепленного дворца, в виду всего народа присутствовали на играх в ипподроме.
Целый ряд зал тянулся за Сигмой; там, к длинной галерее сорока мучеников примыкала Жемчужина, помещение Склирены, и Кенург, внутренние покои царя; там же, среди множества церквей и молелен, высился Хризотриклин или Золотая палата с ее смелым куполом, с мозаичным образом Спасителя, проходя мимо которого из своих покоев, всегда, согласно обычаю, останавливались на молитву многие поколения императоров.
Кругом по террасам спускались к морю тенистые сады, с бассейнами, фонтанами, статуями, часовнями и беседками, с дивными видами, там и сям развертывающимися на Пропонтиду.
Глеб скоро познакомился со всеми уголками царского жилища; он пригляделся к его сказочной обстановке; его перестали удивлять массивные троны из литого золота, двери с серебряными барельефами, оклады икон, блистающие дорогими каменьями, мозаики, шелковые и пурпурные занавесы, пушистые восточные ковры.
Но нелегко было привыкнуть к складу придворной жизни. Особый и странный мир представлял этот огромный блестящий двор, с его шутами и евнухами, с бесконечными интригами и вечным страхом ссылки, темницы и пыток, — вся эта смесь золота с грязью и развратом, утонченной образованности с грубым невежеством и суевериями…