Но покой и простор ты готова отдать За безмерное счастье мгновенья… Кн. Э. Э. Ухтомский
Уже звезды загорались на небе, когда придворные расходились от вечерней трапезы. На пути к своему помещению Глеб встретился с Евфимией.
— Куда ты спешишь, спафарий? — спросила его девушка.
— Домой, красавица; пора спать, — ответил он.
— Спать… — презрительно протянула она. — Смотри, какая ночь звездная… как хорошо должно быть теперь в саду…
— Да, — промолвил он, — особенно, если пойти гулять с тобой.
— Перестань, — вполголоса шепнула ему Евфимия, — ты мог бы выбрать кого-нибудь покрасивее меня и поважнее…
Лицо Глеба вдруг сделалось серьезным.
— Тебя послали поговорить со мною? — изменившимся голосом произнес он, и горькая усмешка мелькнула на его устах.
Евфимия испугалась.
— Как можно, — горячо возразила она, — никто не посылал меня и, клянусь тебе, никто не знает, что я говорю с тобою. Я сама хочу добра тебе, спафарий; подумай: почести, богатство, все доступно тебе.
Глеб покраснел.
— Предлагай все это своим соотечественникам, — гордо сказал он.
Она замолчала в смущении.
— У тебя нет сердца, чужеземец, — робко вымолвила она наконец, — тебе уже показали так много участия…
Он попытался смягчить резкость своих слов.
— Я благодарен… я никогда не забуду… Если ей нужна моя жизнь — пускай берет. Но лгать и притворяться я не буду.
— Да пойми же, — воскликнула она, — ведь тебя любят, страдают…
— Ах, перестань, — с отчаянием возразил он, — разве это любовь? Ей чуждо и враждебно все, что мне дорого… Любит?! Она — августейшая госпожа, я — вчерашний раб!.. Что общего?!
И он, взволнованный, пошел к себе, а Евфимия с недоумением смотрела ему вслед.
* * *
Когда, через два дня, гуляя под вечер по саду Гиерии, Глеб встретил Склирену, он с первого взгляда понял, что она намерена говорить с ним. Действительно, сделав следовавшим за нею служанкам знак остановиться, она одна подошла к спафарию. На ее бледном лице горели черные глаза, и глубокую решимость выражали ее черты.
— Знаешь, — сказала она, — наш царствующий дом скоро породнится с вашими князьями. Император хлопочет о сватовстве царевны (своей дочери от первого брака) с русским князем Всеволодом Ярославичем[9]. Скоро в Киев отправляется посольство, и я хочу, чтобы ты ехал тоже. Это тебе случай вернуться на родину.
Склирена сказала все это ясно и отчетливо и даже имела силы улыбнуться, но глубоко страдальческое выражение промелькнуло в этой улыбке.
Глеб стоял, пораженный, как громом, и с недоумением смотрел на нее. Он боялся поверить неожиданному счастью; ему казалось, что он во сне слышит эти слова.
— Ты отпускаешь меня домой? — робко спросил он наконец, и все лицо его вспыхнуло.
— Да, я вижу, что ты грустишь по отчизне, и хочу помочь тебе уехать, если ты пожелаешь…
Радость, беспредельная радость, охватила его.
— О, августейшая!.. — мог только выговорить он, падая перед нею на колени и горячо целуя край ее одежды.
А над ним склонялось ее бледное лицо с горящими глазами, и невыразимая мука светилась во взоре, словно его торжествующая радость была для нее новою, смертельною раной…
Она подозвала служанок и продолжала свой путь ко дворцу, а он все еще стоял, счастливый и взволнованный, на том же месте.
* * *
Глеб был глубоко счастлив. Он забрел в самый глухой угол сада Гиерии, уселся среди кустов на берегу моря и долго сидел в безмолвном созерцании, в каком-то счастливом забытье. Душа его, полная восторгом, упивалась ширью и бесконечным простором моря. Все казалось ему радостным, сияющим…
Знакомый голос Евфимии вывел его из задумчивости. Не видя Глеба, скрытого густою зеленью, она, остановясь на дороге, в нескольких шагах от него, разговаривала с другою служанкой.
Глеб невольно прислушался.
— Я теряю голову, я не знаю, что мне делать… — говорила Евфимия.
— Уверяю тебя, Евфимия, — сказала другая служанка, — все, что ты мне доверишь, умрет со мною… Но только скажи мне: правда ли, что причиной всего этого спафарий Глеб, как это говорят во дворце?
— Кто говорит? — строго спросила Евфимия.
— Все… все видели, как севаста то краснеет, то бледнеет при встречах с ним… А он, этот бессердечный варвар, который всем ей обязан, так холодно, так небрежно отвечает на ее милостивые слова.
— Удивляет меня, — с раздражением проговорила Евфимия, — что всех во дворне так интересуют чужие дела… Какое нам дело — даже нам, ее ближайшим служанкам — тот ли это, или другой… Мы видим и знаем одно — что наша госпожа несчастна. Посуди сама, разве это похоже на ее прежние прихоти и увлечения? Она не спит ночей, она измучилась. У меня болит душа, когда я думаю о ней. Вот и теперь, я ушла на короткий срок, а меня беспокоит, не случилось бы с ней чего…
— Что же может случиться?
— Мало ли что… Опять обморок, или, сохрани Боже, даже сказать страшно, рук бы на себя не наложила. Если бы ты видела, какие порывы отчаяния на нее находят… Выпьет яду или бросится в море…
— О, Панагия!.. Избави ее Бог, — воскликнула служанка, и искреннее сочувствие прозвучало в ее голосе, — спаси Бог нашу хорошую, добрую госпожу…
— Я вижу, что ты любишь севасту, — продолжала Евфимия, — да и может ли быть иначе: она ко всем нам, так добра и милостива… Пускай другие упрекают ее в гордости, в роскоши и расточительности, — мы с тобой знаем, что она не забывает бедных; знаем, скольким, она помогла, сколь многие благословляют ее имя… Ну, да все равно… Вот что я хотела тебе сказать: мы должны помочь делу. Я вчера уже ходила к тому известному старику, который, знаешь, живет близ Никомидийской дороги. Он понимает сердечные дела, и я хотела посоветоваться с ним, просить его снять эти чары, отогнать наваждение. Но, представь, старик куда-то скрылся, лачуга его покинута… Тогда я решила поговорить с тобой откровенно и просить тебя съездить к колдунье, что живет на Ксеролофе. Не называй ей никого, скажи просто, что госпожа твоя безответно любит кого-то и умирает от этой любви; скажи ей, что мы боимся, как бы она рук на себя не наложила… спроси совета, возьми у нее нашептанной воды… только, чтобы никто не знал, чтобы это не дошло до севасты…
Разговаривавшие, видимо, пошли по дороге; голоса удалялись, и далее слова уже трудно было расслышать.
Как громом пораженный, сидел Глеб. Он слышал все, до последнего слова, и едва верил своим ушам. Сразу померкло его радужное настроение, словно повязка упала с его глаз. Он только теперь понял, что чувство к нему не было минутною прихотью; он понял, что причинял глубокое страдание своей благодетельнице… Волна смутных, неясных ему самому чувств поднялась в его душе. Сжав себе голову обеими руками, она, лег на траву и долго, долго оставался неподвижным…
* * *
Через несколько дней обитатели Гиериии возвратились в город, в священный дворец, и Мономах зашел однажды в Жемчужину. Склирена в глубокой задумчивости сидела у окна своей опочивальни.
— О чем грустишь ты? — заботливо спросил ее император, вглядываясь в ее безучастное лицо. — Здорова ли ты?
— Я здорова, — проговорила она, но звук ее голоса и погасший взор, не соответствовали словам.
Константин сел около нее и взял ее за руку.
— Отчего же у тебя такой задумчивый вид? Зачем бледно твое лицо? О чем ты думаешь постоянно?
— Я смотрела на море, на Принцевы острова… и жалела, что весной не осталась там навсегда. Мне невыносимо жить. Меня преследуют грезы: меня душат все воспоминания прошлого и все несбывшиеся мечты о земном счастье. Я не могу спать… мой ум мутится…
Она остановилась.
«Зачем говорить?!» — подумалось ей.
— Это наваждение, — серьезно сказал царь, — призови ворожею, спроси астрологов о расположении звезд. Ты не должна оставаться одна. Отчего, например, в Жемчужине так давно не было пиров?
— Меня утомляют пиры, — быстро ответила она, и яркая краска залила ее лицо.
— Я сегодня еду на охоту в леса над водопроводами, — продолжал император, — хочешь ехать со мною? Там разобьют палатки; пока я стану охотиться, ты будешь в лесу, на чистом воздухе. Проведем ночь в палатках и завтра к вечеру возвратимся.
— Хорошо, — равнодушно ответила она, — я поеду.
* * *
Весь следующий день Склирена провела в лесу. На поляне, среди деревьев разбиты были палатки. День стоял знойный; пчелы жужжали над цветами; чирикание птиц, треск кузнечиков — немолчным гамом неслись из лесу.
Безучастно сидела Склирена в тени большого дерева; потухший взор ее был устремлен вдаль, бесчисленные лесные голоса лишь тупою болью отдавались в ее сердце; в нем было холодно и темно… Но порой вдруг просыпались отрывки каких-то мыслей и грез, лихорадочным блеском загорались глаза, бледное лицо вспыхивало. В жару откидывала она на подушки пылающую голову и уносилась туда, где бред мешается с действительностью…
Царь и его свита возвратились с охоты после заката. Ужин приготовлен был под открытым небом, пламя костров трепетно освещало ужинающих. Склирене нездоровилось, и ранее окончания ужина она удалилась в свою палатку. Увешанная коврами, освещенная таинственным светильником, палатка ее стояла ближе других к опушке леса.
Евфимия помогла ей раздеться, потушила огонь и сама легла на ковре близ входа.
Среди мрака Склирена прислушивалась к голосам кончавших ужин охотников. Где-то невдалеке назойливо трещал кузнечик. Ей не спалось; в душной палатке, на жарком ковре, ворочаясь с боку на бок, она слышала, как разошлись охотники, как мало-помалу замолкли голоса. Время от времени раздавался лишь оклик стражей, да бессонный кузнечик продолжал свою однообразную песню. Мысли Склирены беспокойно блуждали, бросаясь от одного предмета к другому. Она старалась забыть все, чем болело ее сердце, и в то же время чувствовала, что роковые мысли подходят все ближе, неизбежные — как судьба…
Лицо ее пылало, сердце билось сильно и неровно; она задыхалась в духоте палатки, низкий потолок давил ее. Слышалось мерное дыхание уснувшей Евфимии.
«Он скоро уедет!..» — пронеслось вдруг в голове Склирены, и вихрем закружились ее мысли. Неделя-другая этой пытки, этих холодных, мимолетных встреч, — а потом разлука… Ледяным холодом охватывало ее это последнее слово: разлука… конец, конец всему… Стоило ли жить, стоило ли думать, чувствовать, когда так близок роковой конец? Неужели же только обманом был призрак счастья, который яркою звездой горел всегда впереди? Грядущее беспросветно темно, — ни жизни, ни надежд… О, если бы оно сулило хотя бы одно мгновение истинного счастья, яркого и знойного, как южное солнце… Все, все стоит отдать за один такой миг…
Неожиданная решимость овладела ею. С лихорадочною дрожью села она на своем ложе, неверною рукой ища в темноте свой гиматий. Она ничего не видела, ничего не слышала… она чувствовала лишь, что задыхается, что ее неудержимо влечет выйти из шатра под звездное небо…
Завернувшись в гиматий, она неслышно скользнула мимо спящей Евфимии и раздвинула занавесы палатки.
Полный месяц стоял над лесом, и резкие причудливые тени бросали деревья. Невдалеке вспыхивали и замирали, трепеща голубым пламенем, погасающие костры. Склирена прямо пошла к лесу. Часовой окликнул ее.
— Кто идет?
Она остановилась.
— Разве ты не знаешь меня? — спросила она.
Он подошел ближе.
— Прости меня, августейшая, я не подумал, что это ты.
Она вошла в лес. Чем-то сказочным казался он — безмолвный и таинственный — в ярком месячном сиянии, в бесконечных переливах света и тени. Роса, как алмазы, дрожала на траве: сыростью ночи веяло под пологом листвы; золотые мушки-светляки, как яркие звездочки, порхали в темноте.
Быстро, не оглядываясь, шла вперед Склирена. Голова ее горела, вся она дрожала мелкою, лихорадочною дрожью. Она шла по тропинке; бесконечною чередой, одно за другим тянулись великаны-деревья; сучья трещали под ее ногами. Она сама не знала, куда она направляется и далеко ли отошла от палаток.
Вот перед нею открылась лесная поляна, и путница невольно остановилась посреди нее. Взор ее поднялся кверху. В раме из темных узорчатых ветвей деревьев, над головой ее, как огромный шатер, синело усыпанное ярко горящими звездами ночное небо. Оно искрилось, оно трепетало, оно жило… Склирена вдруг почувствовала, что странная связь родилась между нею и этим живым куполом; она вспомнила, зачем она шла сюда…
— Я решилась, — смело сказала она, поднимая обе руки к вечным звездам, — я не боюсь смерти. Я хочу, чтобы душа моя перешла в лютню…
Голова ее закружилась, и яркие звезды запрыгали перед глазами. Ей показалось, что призрак седого старца вырос пред нею в лунном сиянии. Словно зазвенели какие-то таинственные струны, раздалось вдали дивное пение… все дальше и дальше навстречу этим звукам летела душа Склирены в лучезарную, неведомую даль…
* * *
Проснувшись ночью, Евфимия увидела, что занавес палатки откинут, и лунный свет озаряет опустевшее ложе Склирены. Испуганная служанка разбудила людей, и все бросились искать пропавшую.
Лишь на заре нашли ее далеко в лесу; она лежала на траве, посреди лесной поляны, в лихорадочном бреду, в бессознательном состоянии…