Автор известных мемуаров «Записки студента», «Записки чиновника» и «Воспоминания театрала» С. Т. Жихарев, завсегдатай московской драмы и оперы, приводит список последней труппы Медокса, которая через три года стала собственностью «императорского театра».
Список датируется 1803 годом и интересен не только сообщаемым составом актеров, но и любопытными комментариями к каждой фамилии.
«Плавильщиков — в трагедиях, драмах н некоторых комедиях, что называется первые роли.
Померанцев — в драмах, комедиях роли благородных особ. Высокий талант, которому цены не знают!
Колпаков — поступил на роли благородных отцов, а покамест играет роли и не своего амплуа.
Кондаков — играет, что велят, по настоящему резонер и порядочный Тарас Скотинин.
Прусаков — герой и первый любовник в трагедиях, драмах и операх, всегда на ходулях.
Украсов — остался на амплуа вертопрахов и, надо отдать справедливость, играет отлично, хотя иногда ему изменяет орган,[2] хрипит.
Мочалов — малой видный, играет везде — в трагедиях, комедиях и операх, и нигде, по крайней мере, не портит.
Лебедев — в трагедиях и драмах первый любовник, но говорит, хочет поступить на комические роли, и хорошо сделает.
Зубов — очень хороший актер всюду, а вместе и певец. Голос удивительный. По смерти Уварова пел Тамино в «Волшебной флейте» и даже лучше, чем его предшественник. Жаль, что для таких ролей невзрачен собой. Отлично хорош в «Клейнсбергах» Коцебу, в роли старого волокиты графа.
Орлов — в ролях молодых людей, а иногда и слуг в драмах и комедиях. Талант есть.
Злов — играет в трагедиях, драмах и операх. Всюду хорош, где горячиться не нужно. В драме «Сын любви», в роли пастора бесподобен. Славный собеседник.
Сандунов — по амплуа своему слуга отличный, но теперь большей частью любит играть гримов: Клима Гаврилыча, голодного поэта в «Черном человеке» и пр.
Волков и Кураев — оперные комики в одном и том же амплуа. Оба с талантами, но последний умнее и натуральнее, хотя и не так, как первый, любим публикой.
Соколов — молодой человек с хорошим голосом, игра непринужденная. Путь будет.
Лисицын — любимец райка, гримаса в разговоре, гримаса в движении — словом, олицетворенная гримаса, даже в ролях дураков, которых он представляет.
Кавалеров — недавно поступил на роли слуг, из учеников Сандунова.
Медведев — бесподобен в роли Еремеевны в «Недоросле», которую по каким-то преданиям играют всегда мужчины, даже и на Петербургском театре играет ее актер Черняков[3].
Актрисы:
Сандунова — об этой и говорить нечего.
Померанцева — старуха, каких мало, в драмах заставляет плакать, в комедиях морит со смеху, играет также и в операх, талант необыкновенный.
Воробьева — в трагедиях и драмах играет роли первых любовниц. Иногда бывает недурна.
Баранчеева — роли благородных матерей и больших барынь в драмах и комедиях. Благородства ни на грош.
Караневичева — роли молодых любовниц превращает в старых.
Бутенброк — певица недурная, баба плотная, белая и румяная, но зубы — уголь-углем.
Лисицына — сестра ее, недавно поступила на роли старух; есть талант, играет в операх и комедиях, только стихов читать не умеет: рубит их с плеча, не соблюдая ни цезуры, ни ударений. Охотница повеселиться».
Все выразительно для той театральной эпохи, летописцем которой был Жихарев. Мы знакомимся с амплуа, по которым распределялись актеры: тут и «благородные отцы», и первые любовники, и «вертопрахи», и «слуги», и «гримы» (мы бы сказали — актеры на характерные роли), и комики, и «благородные матери», и молодые любовницы. Самый стиль аттестаций, которыми сопровождает свои примечания Жихарев, рисует в известной мере и нравы публики.
Жихарев — молодой барин, сын помещика; он любит театр, но третирует актеров. Они ему, конечно, неровня. Жихарев заметил, что далеко не перед всеми фамилиями актеров выставляются на афишах буквы «г» и «г-жа» — господин и госпожа. Приятель, к которому он обратился за разъяснением, раскрыл ему секрет: те из актеров, которые принадлежат к крепостному сословию, по своему положению не могут быть ни «господами», ни «госпожами». Когда проштрафятся перед дирекцией господа и госпожи, им сделают выговор или вычет из жалования, а к прочим — не-господам — можно и другие меры взыскания применить: их даже секут.
Мочалов — актер, которого отметил Жихарев, как «малого видного, везде играющего и нигде не портящего», — принадлежал к сословию крепостных людей.
Об С. Ф. Мочалове известно очень мало. Нет и достоверной даты его рождения. Только по надписи на его памятнике на Ваганьковском кладбище, указывающей, что он умер в 1823 году — сорока восьми лет от роду, заключаем, что родился он в 1775 году. Как шла его жизнь до поступления в театр — об этом нет никаких свидетельств.
Впрочем, по документам дирекции императорских театров значится, что был он дворовым человеком тайного советника, действительного камергера и командора Николая Никитича Демидова. Записан по пятой ревизии Московской губернии, Богородского уезда, при селе Сергиевском. Отпущен вечно на волю;
Бывший крепостной Степан Мочалов, выходя на волю, приписался вместе с родным братом к купеческому сословию. После ликвидации антрепризы Медокса с 1806 года, то есть с момента фактического образования императорского театра в Москве, он вступил на службу дирекции.
Павел Мочалов, его знаменитый сын, в последние свои годы начал составлять биографии старшего поколения актеров. Приведем справку, касающуюся его отца. Это очень любопытный документ, раскрывающий неожиданную черту в творческих интересах и стремлениях Павла Мочалова. Документ этот нашелся среди немногих уцелевших бумаг Мочалова и хранится в рукописных собраниях Государственного Театрального музея имени А. Бахрушина в Москве.
Вот что пишет сын об отце:
«Степан Федорович Мочалов. Вступил на театр московский в 1803 году. Господин Мочалов был принят благосклонно публикой первый раз, когда играл небольшую, но прекрасную роль в комедии «Кленсберги» сочинение Коцебу. То было в бенефис Украсова, который прекрасен был в оной же комедии, играя роль франта-повесы того времени. Г. Мочалов твердо стал на сцене первого актера при московском театре в 1809 году. Лучшие роли в его репертуаре были — Отелло, Гамлет, Фердинанд, Юлий в драме «Железная маска», Роберт-атаман в трагедии сего же названия, перевод с французского. С большим успехом игранная им роль Танкреда заставила бывшую в Москве известную актрису Жорж сожалеть о том, что он не мог играть эту роль с нею на французском языке… Разнообразие таланта г. Мочалова было велико, равно как и в первых ролях трагедии, он был прекрасен во многих комедиях. Особенно замечательна была роль Ильи простака — честного дикого степного барина в комедии «Тон модного света». Надо помянуть о прекрасной наружности и чрезвычайной непринужденности, свободе на сцене. Особенно был хорош во французском кафтане».
Современники отмечают, что Мочалов-отец обладал отличными внешними данными и ярким выражением чувств. Вспоминают о его красивом, благородном лице, сильном голосе, высоком росте. Ф. Ф. Кокошкин, занявший после Майкова пост директора московского театра, свидетельствует, что «талант у старшего Мочалова есть, и даже большой, но искусства в нем мало».
Дом купца Варгина, в котором открылся в 1624 году Малый театр. Со старинной литографии начала XIX столетии
С. Ф, Мочалов, отец знаменитого трагика. С портрета работы художника О. Кипренского
Н. А. Полевой, известный публицист, журналист и драматург, вспомнил, что «Мочалов иногда закрикивался и стучал в гневе каблуками». Судя по жихаревской характеристике, Мочалов-отец играл и в трагедии и в опере, нигде ничего не портил, но, видимо, ничем особенным и не отличался, и первые годы службы протекали у Степана Федоровича однообразно и вяло. Впрочем, один из его критиков был совершенно прав, говоря, что и хороший актер иногда остается долго наряду со всеми, потому, что нет пьесы, роли, в которой бы его дарование могло проявиться.
Огромное влияние на Мочалова-отца оказал знаменитый трагик Алексей Семенович Яковлев.
Трагик Яковлев — фигура примечательная среди представителей старшего поколения актеров в переломную эпоху конца XVIII — начала XIX столетия.
С некоторыми наиболее выразительными особенностями дарования Яковлева важно познакомиться. Творческий гений великого трагика Павла Мочалова раскроется именно в том, что ему суждено стать художником новой эпохи, сломать предрассудки старого века, ярчайшим представителем которого был Яковлев, и заложить взамен умиравших традиций придворного русского классицизма новое содержание и новую форму искусства. Если приемы мастерства его отца вырастали на той же почве, на которой расцветал Яковлев, то сыну придется отмести их в сторону. Отрицательное в мочаловском гении явится выражением некоторых, как бы «наследственных черт», вошедших в ряд тех неотразимых впечатлений, которыми будет жить его пылкая натура, еще в очень раннем детстве соприкоснувшаяся с миром театральных чувств. Вот как сам П. Мочалов говорит о Яковлеве в своих набросках-биографиях.
«Алексей Семенович Яковлев. Поступил на С.-Петербургский театр из сословия купцов. Лучшими его ролями были: Яреб в трагедии «Дидона», Отелло, переведенный с французского, Гамлет, сочинение (перевод) Висковатого, Фингал, Донской. Одаренный от природы средствами для сцены сильными, он имел лицо и голос, неспособные для ролей пламенных любовников, посему в роли Отелло Яковлев был прекрасен только в местах исступленных. В приезде его в Москву замечателен был спектакль в 1810 году «Магомет», сочинение Вольтера. Яковлев был прекрасен в роли Магомета».
Эта оценка не противоречит другим авторитетном суждениям о Яковлеве. Знал ему цену и сам Пушкин, оставивший в «Замечаниях о русском театре» великолепнейший по тонкости и чуткости анализ мастерства драматической труппы Петербургского императорского театра эпохи 1817–1819 годов. Пушкин, говоря о трагике Брянском, заступившем место умершего в 1817 году Яковлева, замечает, что он не заменил его. «Брянский, может быть, благопристойнее, вообще имеет более благородства на сцене, более уважения к публике, тверже знает свои роли, не останавливает представлений внезапными своими болезнями, но зато какая холодность, какой однообразный тяжелый напев!
По мне, — уж лучше пей
Да дело разумей!
Яковлев имел часто восхитительные порывы гения, иногда порывы лубочного Тальма. Брянский всегда, везде одинаков».
Пушкин явно предпочитает Яковлева, который «в трезвом виде напоминает пьяного Тальма».
А. С. Яковлев вышел из купеческого звания. Немаловажная подробность: в театр, кадры которого до тех пор составлялись из людей преимущественно крепостного состояния, потянулись люди и иных сословий. «Купеческие дети» — уже не редкость в списках императорских актеров. Яковлев не получил никакого образования. Он был учеником знаменитого И. А. Дмитревского, которого называют Станиславским XVIII столетия и который насаждал приемы французского придворного классицизма на русскую сцену.
С. Т. Аксаков не только автор неувядаемых воспоминаний — «Детство Багрова внука», но и умный и наблюдательный мемуарист, отмечавший крупнейшие явления театральной и литературной жизни, недолюбливал Яковлева. С. Т. Аксаков ставит ему в вину нелепую декламацию. Он приводит пример, как Яковлев «пускал в дело свой могучий орган». «Стих из трагедии Озерова «Дмитрий Донской» —
«Мечи булатные и стрелы каленые» —
Яковлев произносил так, что слово «стрелы», бог знает почему, звучали протяжным, оглушительным треском. Стих —
«Мой меч союзник мне» —
в роли Тезея — Яковлев выкрикивал, как исступленный, ударяя ладонью по рукоятке меча. Но это приводило зрителей в неистовый восторг, от которого даже останавливался ход пьесы». «Я бесился, — замечает Аксаков, — и перед этими стихами заранее выбегал в театральный коридор, чтобы пощадить свои уши от безумного крика, топанья и хлопанья».
Вряд ли, однако, один Яковлев повинен в этой декламационной манере. Такова была традиция, и отступить от нее было невозможно. Яковлев сам жаловался Жихареву на публику» которая требует именно такой исступленной подачи стиха. Яковлев с горечью вспоминал, что он попробовал в одной трагедии произнести стихи «тихо, скромно, но с твердо стью как следовало»» а публика осталась равнодушна, «словно как мертвая, ни хлопанчика», тогда как прежде эти стихи вызывали бурю восторгов.
Яковлев, уязвленный в своем актерском самолюбии, решил отвоевать эти «хлопанчики», и в следующее представление так «рявкнул стих, что даже самому стало совестно, а публика от восторга с мест повыскочила».
В этом нелепом, с точки зрения здравого смысла, приеме поражать публику неистовым декламационным грохотом и треском видели тогда превосходство игры. Так именно и выражается в своих знаменитых «Записках» М. С. Щепкин, тот самый Щепкин, который первый в театре стал нетеатральным, который принес русской сцене правду чувств, верность природе, близость к натуре, Щепкин — великий реалист сценического искусства. Вот как описывает Щепкин манеру декламации, упорно державшуюся в русском театре вплоть до двадцатых годов XIX столетия.
«Превосходство игры видели в том, что никто не говорил своим голосам — игра состояла из крайне изуродованной декламации, слова произносились как можно громче, и почти каждое слово сопровождалось жестами. Особенно в ролях любовников декламировали так страстно, что вспоминать смешно. Слова: любовь, страсть, измена, выкрикивались так громко, как только доставало силы в человеке».
Так читал стихи и Яковлев, так читали и его современники. Даже Семенова, о которой Пушкин писал, что, говоря о русской трагедии, «говоришь о Семеновой и, может быть, только о ней», узаконила этот метод декламации из подражания известной французской трагической актрисе Жорж, гастролировавшей в Петербурге.
Яковлев до французской манеры декламации ради декламации, манеры, доведенной до абсурда, не опускался.
Даже строго судивший его Аксаков, и тот признавал, что у него «всегда были места, в которых природный талант, то есть одушевление, вырывалось с неподдельной силой». Очевидно, он уже искал иных приемов, догадываясь, что ходули классической декламации отжили свой век. Яковлев, свидетельствуют современники, «доходил до сердца, у него были естественные движения, он был неподражаем в сценах страстных». Степан Федорович Мочалов, который увидел Яковлева впервые в Москве еще в 1808 году, несомненно подражал ему. Недостатки Мочалова-отца были типичными недостатками поколения Яковлева. С. Ф. Мочалов декламировал. Отмечают его торопливую дикцию, единообразную быстроту. Он был недостаточно внимателен к разработке роли, но, подобно Яковлеву, увлекал зрителей.
Искусство правды еще не было завоевано этим поколением актеров. Это будет уделом младших современников. И в первую очередь это станет блестящей победой Мочалова-сына.
★
Известность Мочалова-отца росла с каждым годом. Директор театра Ф. Ф. Кокошкин говорил С. Т. Аксакову, вернувшемуся в Москву после трехлетнего отсутствия, что он «оставил Мочалова плохим актером», а теперь (1815 г.) тот сделался любимцем публики. «У него вдруг открылся талант». Аксаков убедился в этом, увидев С. Ф. Мочалова в роли Мизантропа. «Тогда же, — пишет Аксаков, — по окончании пьесы я поспешил с ним познакомиться. Я нашел в нем очень доброго человека, любящего свое дело, но понимающего его только ню инстинкту. В душе у него было много чувства и огня».
Суждения Аксакова изобличают в нем предвзятый подход ко многим сценическим явлениям. Мы увидим, что упрек в непонимании искусства будет брошен Аксаковым и Мочалову-сыну; Аксаков останется при убеждении, что С. Ф. Мочалов передал сыну эту особенность — играть лишь «по инстинкту».