Над белою скатертью обеденного стопа горела шестнадцатисвечная лампа «Осрам». Сидели за столом, как всегда, двое, дед и внук, инженер Заревой в серой тужурке и гимназист Дима в домашней красивой и легкой синей курточке, в коротких панталонах, с босыми ногами: он воспитывался по-спартански. Разговаривали. Пожилая горничная Христина, ухмылялась, слушая.
— Если бы мне тебя, дедушка, не было жалко, я бы давно ушел на войну, — сказал Дима.
— Четырнадцатилетних не берут, — спокойно возразил дедушка. — Мне шестьдесят лет, и меня в солдаты не возьмут. Так-то, друг, старый да малый сиди дома. Без нас воинов в России много, сильных, молодых, здоровых.
— Нет, дедушка, — спорил Дима, — мне уж скоро пятнадцать. На войне такие есть. Иные мои сверстники отличиться успели. Я еще подумаю, подожду, да и поеду.
— А тебя вернут с дороги, — говорил дед.
— А я опять уеду, — отвечал Дима.
Заспорили, стали горячиться.
— Я тебя не пущу.
— Да я сам убегу.
— И думать не смей. Чуть что замечу, высеку.
Дима улыбнулся и заговорил спокойно, убеждающим голосом:
— Дедушка, я смерти не боюсь, и ран не боюсь, так разве мне от тебя будет что-нибудь страшно?
— А вот высеку, так забоишься, — ворчливо сказал дед.
— Дедушка, я — спартанец, — говорил Дима. — Бояться мне нечего. Если бы я чего-нибудь боялся, я бы сам себя презирал. Ты на меня не сердись, милый дедушка, но я тебе прямо скажу, что меня дома не страх держит.
— А что же? — спросил дед.
— Да так, — все думаю, — отвечал Дима. — Буду ли полезен? Не буду ли только помехой? Посмотрю на себя в зеркало, — ростом мал, с лица мальчишка. Патроны подавать? Нет, лучше разведчиком быть, бойскаутом. Если бы я в тех местах вырос, давно бы в деле был. А в незнакомой местности… Да нет, дедушка, уж ты не сердись, если я в одно прекрасное утро исчезну.
Дед нахмурился и сердито сказал:
— Да и ты, друг, не сердись, когда тебе от меня за эти разговоры достанется.
Так часто перекорялись дед со внуком. Редкий день не было такого спора. Иногда кончались эти споры мирно, иногда большими неприятностями.
Дима остался круглым сиротою по пятому году и вырос у деда. Был он мальчик рассудительный, спокойный, сильный, здоровый. Жажда приключений не томила его, может быть, потому, что дед мало стеснял его, и летом Дима жил вольною птицею.
Когда Дима оставался дома один, он доставал припрятанный им с осени отцовский мундир пехотного штабс-капитана и надевал его на себя. Великоват! Стоя перед зеркалом, Дима сам себе казался слишком малым и забавным в этом большом для него одеянии. Ему казалось тогда, что в солдатском мундире он будет похож на оловянного солдатика, и над ним будут смеяться. Да и не дадут ему солдатского мундира, — такого роста разве бывают солдаты? Если бы хоть на полвершка быть повыше!
Иногда Дима плакал от досады, иногда утешал себя соображениями, что отец был высокий, и что он сам, Дима, скоро подрастет.
А дед, уйдя к себе в кабинет и притворивши поплотнее двери, пробовал заняться гимнастикою, — делал приседания, сгибание и вытягивание рук, нагибание туловища вперед, назад и в стороны, брал стул и с ним сгибал и вытягивал руки. Та же мечта быпа у него, как и у внука, — пойти на войну, — и надежда: вот от гимнастики прибавится сил, помолодеет, потеплеет кровь. Но скоро убеждался, что сила уж не та, как в молодости, и не прибавляется, скорее убывает, — скоро уставал, руки и ноги дрожали, сердце билось, хотелось полежать. Он думал с досадою:
«Да, и я не гожусь в воины».
Кончался год, дни стали понемногу прибывать. Дима перестал спорить с дедом. Он окончательно решил, что седьмого января уйдет из дому, как будто в гимназию, а сам проберется в воинский поезд и отправится на войну.
Когда люди долго живут вместе и очень дружны, у них иногда совпадают биения волевых темпов. И у деда явилась мысль после праздников проситься, чтобы его хоть ратником зачислили. В войсках он никогда не служил, но был рьяным охотником и стрелял хорошо. Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, и день наметил он тот же, что и внук наметил: седьмое января. А пока стал приискивать, кого бы пригласить в дом для Димы. Иногда думал, что лучше Диму отдать куда-нибудь.
Встретили Новый Год дед и внук вдвоем, как всегда. Пожелали друг другу исполнения желаний, и оба почему-то смутились при этом. А ночью оба видели почти одинаковый сон.
Снилось Диме великое полчище охотников-отроков в синих одеждах, таких же, как домашняя Димина. У каждого за спиною на перевязи висело охотничье ружье. Они шли из города, утонувшего в садах, по широкой дороге, обсаженной липами и березами, веселыми деревьями. Мальчики были веселые, шли быстро и бодро. Они пели песню, мелодия которой радовала и волновала. Из этой песни запомнился Диме припев: «Убивайте только зверя!»
Дима стоял один на краю дороги и дивился на проходивших мальчиков.
— Иди с нами! — сказал один из мальчиков Диме, когда замолк припев песни.
— А куда вы идете? — спросил Дима.
— Мы идем в леса убивать вредных зверей, — отвечал мальчик.
— Нет, — сказал Дима — мне с вами не по дороге. Я иду на войну.
Засмеялись мальчики.
— О чем вы смеетесь? — дивясь, спросил Дима.
Мальчик, разговаривавший с ним, сказал:
— Разве ты не знаешь, что окончилась последняя война? Берлина нет, войны больше не будет, и наши ружья только для дикого зверя.
— Да, да! — закричали другие мальчики, — войны больше не будет.
— Берлина нет!
— Это была последняя война.
— Последнее кровавое Рождество.
— Наши отцы и братья умирали не даром.
— Они победили войну!
— Войны больше не будет!
Громко и радостно звучали их голоса, как перезвон колоколов большого праздника.
Дима проснулся. Вскочил с постели и бросился бежать к деду, крича:
— Дедушка, это — последняя война.
Деду снился белый приемный зал. Окна открыты, с улицы доносится гул многих голосов. Высокий седой генерал идет навстречу деду. Дед говорит:
— Возьмите меня хоть в ратники, хоть провиантские магазины сторожить. Ведь взяли же во Франции Анатоля Франса, а я на десять лет моложе.
Генерал улыбается и отвечает:
— Я знаю, вы — отличный охотник и стрелок. И внук ваш отличился на пробной стрельбе. Он в нашем городе по меткости оказался первым.
Дед и рад и горд. Но ему страшно за внука, и он говорит:
— Диме еще рано, меня возьмите.
Генерал говорит:
— Да, вы будете начальником юных охотников вашего города. Надо истребить последних волков и медведей.
— Я хочу на войну, — говорит дед.
Генерал смеется и говорит:
— Разве вы не знаете, что это была последняя война? Берлина нет, войны не будет, наши ружья только для дикого зверя.
В открытые окна с улицы слышны громкие крики:
— Убивайте только дикого зверя!
— Войны больше не будет, — кричит Дима, тормоша деда. — Убивать будем только зверя.
Дед просыпается. Дима садится на его постели и рассказывает свой сон. Деду весело. Он говорит:
— Так-то, друг, кровь проливается не даром. Великое слово — последняя война! Война против войны!
— Великое слово, — повторяет Дима.
— Что же, милый друг, ты должен делать? — спрашивает дед.
Дима думает, краснеет и говорит:
— Жить для будущего.
— А что надо для будущего? — спрашивает дед.
Дима отвечает:
— Много учиться. Быть сильным и добрым.
— А зачем нужна сила и доброта? — спрашивает дед.
Дима отвечает:
— Убивать только дикого зверя. Уничтожать всякое зло.
Дед говорит:
— Зло уничтожать не мы с тобой начали. И о прошлом помнить надо.
— Знаю, деда, — говорит Дима. — Я знаю, что должен чтить подвиги доблестных воинов, побеждающих войну. И быть поскромнее, — не соваться с моими слабыми силенками на великий подвиг. А если эта война будет длиться долго, придет и моя очередь. Позовут, — пойду. А тайком от тебя не сбегу.
— Спасибо, друг, утешил, — говорит дед.
Хочет поцеловать Диму, но Дима быстро соскакивает с его кровати и становится на колени.
— Постой, дедушка, — говорит он, — хвалить меня погоди, а наказать есть за что: ведь я уже совсем надумал седьмого января бежать на войну.
Дед смеется. Говорит:
— Старый да малый, друг на друга похожи. Ведь и у меня, друг, такие же мысли были. Думал: Димку в пансион, а сам в ратники.
— А теперь раздумал? — спрашивает Дима.
— Раздумал, — говорит дед.
— Ну, и я раздумал.
И оба рады. Хорошим сном встретил их Новый Год, — тот год, который обещал смертию смерть попрать.