I
Летняя ночь достигла успокоенного своего срока. Оба мальчика, Готик и Лютик, гимназисты, тихо спали.
Внезапно что-то разбудило Готика. Какой-то робкий шорох за дверью. Готик открыл глаза, встрепенулся, — и сна как не бывало.
Было почти совсем светло. Тихо, светло, — и странно. Белая летняя ночь, северная ночь, вливалась тихим и ровным светом в незавешанное окно. Тихо на своей кровати дышал спящий Лютик, повернувшись к стене, так что виден был его гладко остриженный затылок.
Готик потянулся, встал на колени на своей постели и посмотрел к окну.
Виднелось за окном бледное небо, деревья. Белый прозрачный пар, еле видимый, за деревьями означал место реки. Деревья стояли, совсем не двигаясь, и чутко слушали, как журчала река, быстрая и мелкая, переливаясь по камням. Да еще слышались чьи-то легкие шаги.
Готик спрыгнул с постели. Бодрая готовность встретить что-то необычное схватила его — унаследованная от незапамятных предков ночная отвага опасных приключений. Подбежал к окну.
Сердце его вдруг замерло, остановилось на краткий, неощутимо-краткий миг и забилось быстро, быстро. И увидел он в саду себя самого, тут же, под окном.
Белая блуза, ременный пояс, гимназическая фуражка в белом чехле, его сапоги с заплаткою на левом, черные брюки, — еще незачиненная прореха слева внизу, — все это вмиг приметили и признали зоркие Готины глаза.
Другой Готик тихонько крался из сада. Он пригибался, прячась за кусты, — вот шмыгнул за калитку, — исчез за деревьями, на тропинке, что круто спускалась к реке.
Готик выглянул за дверь. Там всегда оставляли мальчики свою одежду и обувь, чтобы утром служанка Настя почистила. Теперь Лютины все вещи на месте, — Готиных не было.
Готик закрыл дверь, на себя глянул, — и в непобедимом обаянии сонливости не узнал себя. Его мысли заволакивались дремой. В теле было покойно и словно пусто. Он легко и слабо удивился.
— Куда же это я иду? — подумал он.
Вдруг сон опять одолел его. Даже не помнил, как забрался под одеяло. Крепко спал до позднего утра, пока не разбудил шаловливый Лютик.
II
Утром отрывочные воспоминания томили Готика.
Что-то было ночью. Не то во сне, не то въявь. Или мечталось.
Шумливый и шаловливый, слишком дневной, Лютик шалил, как всегда, приставал, надоедал и мешал вспомнить и шутил, шутил и смеялся, смеялся и шутил бесконечно.
Но Готик все же мало-помалу припомнил, куда и зачем ходил он, второй, ночной Готик, в то время, пока первый, обыкновенный и всегдашний, лежал в постели тяжелым, бессмысленно дышащим телом…
III
В замке тихом и волшебном, там, вдали, за очарованною рощей, обитает нежная царевна Селенита, легкий призрак летних снов.
Дивный замок Селениты весь пронизан лунным светом.
Отуманенной дорогой, по долине, где мечтают полуночные цветы, Готик проходил тихонько, легкой тенью, еле слышный, еле видный, до травы едва касаясь. И пришел к царевне дивной, к милой Селените.
Тихая музыка еле слышно доносилась издалека.
Лунная царевна Селенита нежною улыбкою встретила Готика.
Ее голос звенел, как струя в ручье.
Как струя в ручье, как нежный звон свирели, звучал тихий голос царевны Селениты.
Вся она была нежная, воздушная и такая легкая, что казалась прозрачною.
Звезды горели не то на ее зеленовато-белой одежде, не то за нею и просвечивали сквозь ее тело.
И улыбалась, и чаровала. И говорила нежным свирельным голосом, и ароматы струились, сплетались с журчанием ее свирельной речи.
IV
А Лютик надоедал шутками, — бесконечными, скучными, назойливыми.
«И все-то Лютик каламбурит! — досадливо думал Готик. — Как ему не надоест! Не диво, что мама на него сердится».
В самом деле, это ужасно надоедливо.
Что ему ни скажи, сейчас же начинается выворачивание и пригонка слов.
А вот отцу это почему-то очень нравится. Отец и сам веселый. Он часто поощрительно говорит Лютику:
— Ну-тка, Илютка, вальни хорошенько.
И Лютик старается, придумывает.
Глупо.
И до того это навязчиво, что Готик иногда и сам начинал каламбурить.
Тогда Лютик восторженно визжал, кричал и прыгал:
— Да он совсем стал, как я, так что и не различишь, кто это, — он или я, — он — Илия или я Илия.
И так приставал к Готику:
— Ты — Илия, или я — Илия, — что тот начинал сердиться не на шутку.
До драки доходило порою дело. Мальчишки!
V
Людмила Яковлевна, Лютина и Готина мать, сегодня утром поднялась рано против обыкновения.
Встала вместе с мужем, — он уезжал в город на службу.
В другие дни она вставала уже после его ухода, когда и мальчики подымались.
Проводила мужа до калитки, пришла в кухню, видит: уже плита растоплена жарко, — а вовсе и не надо так рано, — и Готина одежда сушится на веревке у огня, — совсем вся мокрая, — и сапоги в грязи.
Людмила Яковлевна встревожилась.
— Что это такое, Настя? — спросила она.
— Загваздал чегой-то Готик и сапоги и одежду, — со смехом сказала Настя.
— Да ведь вечером все на нем было сухое, — тревожно говорила Людмила Яковлевна.
— Да уж не знаю, где они загваздались.
Настя смеялась как-то странно, — не то лукаво, не то смущенно. От этого Людмиле Яковлевне стало жутко.
— Ты знаешь что-нибудь? — пугливо спросила она.
— Да нет, барыня, право нет. Что мне знать-то? — отговаривалась Настя.
— Готик ходил куда-нибудь?
— Не знаю, барыня. Право, не знаю.
VI
Когда мальчики пили утренний чай, Людмила Яковлевна спросила:
— Готик, куда ты бегал ночью?
Готик покраснел и сказал:
— Никуда не бегал. Я спал.
Но сказал так, словно виноватый, — неуверенно, с запинкою.
— У тебя сапоги мокрые, — сказала Людмила Яковлевна.
— Не знаю, я спал, — повторил Готик.
— Готик сегодня вежливый, — сказал Лютик, — ес-ер прибавляет: я-с, говорит, пал, — а куда пал, не говорит.
— Вовсе не остроумно, — сказала Людмила Яковлевна досадливо.
Она больше не спрашивала Готика.
Но весь день провела в жестокой тревоге.
Ждала мужа.
VII
А Готик мечтал о лунной царевне, милой Селениточке.
— Она Селениточка.
— А на селе ниточка, — дразнил кто-то Лютиным голосом.
И мечты о раздвоении весь день сладко волновали его.
Он думал:
«Как хорошо, что есть иная жизнь, ночная, дивная, похожая на сказку, другая, кроме этой дневной, грубой, солнечной, скучной!
Как хорошо, что можно переселиться в другое тело, раздвоить свою душу, иметь свою тайну!
Таить от всех.
И никто никогда не узнает.
Ночью все иное.
Дневные спят, лежат неподвижными телами, — и тогда исходят иные, внутренние, которых днем мы не знаем».
VIII
Готик стоял на берегу реки, смотрел на воду, как она все бежит, журчит, и мечтал о Селените, как она улыбается и говорит.
Подошел Лютик.
— Готик, — сказал он, — ты грамматику забыл.
— Отстань, — досадливо ответил Готик.
— Правда. Ну, вот, я тебе докажу: у свиньи хвостик, а у лошади?
— Хвост, — ответил Готик.
— У стола ножки, а у тебя? — допрашивал Лютик.
— Ноги.
— Мальчик читает книжку, а студент?
— Книгу.
— Ванечка надел рубашку, а Иван?
— Рубаху.
— Ванька надел сорочку, а Иван?
— Сороку, — с размаху ответил Готик.
Засмеялись оба.
IX
Когда отец, всегда веселый и говорливый, — в него был Лютик, — возвращался из города со службы, Людмила Яковлевна вышла ему навстречу на станцию, что редко делала в другие дни. По дороге домой она озабоченно говорила:
— Можешь себе представить, Александр Андреевич, Готик нынче ночью куда-то бегал, а куда, не говорит. Говорит, что спал. Как хочешь, Саша… — И она заплакала.
Александр Андреевич посвистал, махнул рукой.
— Глупости! — сказал он сиповатым голосом. — Куда ему бегать? Какая-нибудь глупая фантазия. Просто на реку ходил.
— Это меня так беспокоит, — упавшим голосом сказала Людмила Яковлевна.
— Глупости! — повторил Александр Андреевич. — И не говорит, куда ходил?
— Да не говорит же, — плачевно сказала Людмила Яковлевна.
— А вот я его спрошу хорошенько, так скажет, — сердито сказал отец.
Было жарко, и ему было досадно, что надо сердиться, чего он не любил.
X
За обедом разговор шел беспокойный и неровный. И отец, и мать значительно и внимательно поглядывали на мальчиков. Людмила Яковлевна несколько раз заговаривала о дачных ворах. О том, что Настя иногда забывает запереть двери. Что воры легко могут влезть и в окно, если оно не закрыто на задвижку.
Готику было неловко и тоскливо.
Лютик один был весел и шутил, как всегда.
— За Настасьей всегда надо смотреть, чтобы двери затворяла, — ворчал Александр Андреевич.
— На то она и Настя-ж, чтобы держать двери настежь, — сказал Лютик.
Но, к удивлению обоих мальчиков, отец сердито сказал:
— Заткнись. Ничего нет смешного.
Лютик смешливо посмотрел на отца и мать.
«Что они дуются? — подумал он. — Уж не поругались ли дорогою?»
И подумал, что надо пошутить о чем-нибудь постороннем, не домашнем. Припомнил один из намеднишних разговоров с одним из своих бесчисленных знакомых, смешливо фыркнул и сказал:
— Готик, треугольник нарисован, а в нем глаз. Угадай, что такое.
— Ну, кто этого не знает! — сказал Готик. — Всевидящее око.
— Вот и не угадал. Николай Алексеевич мне рассказывал, что это он в одной церкви видел, в деревне, — такое изображение на стене сделано, и подпись: глаз вопиющего в пустыне.
Все засмеялись.
— Это ты сам сочинил? — недоверчиво спросил отец.
— Ну вот, спроси сам у Николая Алексеевича, — уверял Лютик.
Отец вдруг опять нахмурился.
— Вот за вами бы нужен глаз да глаз, — сурово сказал он.
Помолчали.
Лютик спросил:
— Готик, как зовут предводителя современных гвельфов?
Готик подумал.
— Ну, это просто, — сказал он.
— А ну, скажи!
— Того.
— Молодец!
— Объясни, — хмуро сказал отец.
— Очень просто, — сказал Готик, — если есть гвельфы, то есть и гибелинги… А Лютик уж конечно от слова «гибель» это слово произведет. Русские моряки довели свой флот до гибели, вот они и гибелинги.
— Ерунда, — сказал отец. Но засмеялся.
— Целый месяц сочинял, — сказал он.
— Ничего не месяц, — краснея сказал Лютик. — А зато я ни разу не сказал, что Того — не того. Сколько стишков было на эту глупость.
— Ну, так ты на генерала Ноги что-то глупое придумал. Ну-тка, — оживился отец.
— Ну, это просто, у японцев есть ноги, они войдут в Порт-Артур.
Посмеялись, — и опять отец хмуро сказал:
— Иные ноги туда бегают, куда и не надо.
Неловкое молчание опять прервал Лютик.
— Готик, тебе все Настя положила? — спросил он.
— Все, отвяжись.
— И нож да вилка есть?
— Есть, отстань.
— Нож давилка есть, а нож резалка есть?
— Не ерунди! — крикнул Готик.
— Придумываешь пустяки, — сердито сказал отец. — Никакой связи нет в твоих дурачествах.
Лютик не смущаясь ответил:
— Вот то-то и весело, что нет связи. Не связано, свободно. А где логическая связь, там тоска, тощища. Тоска таскать все от причины к следствию. А вот так-то лучше, как хочу, так и верчу. Когда рассуждаю дельно, то чувствую тосчищу, словно таз чищу, никому ненужный таз.
— Старо, брат, — сказал отец. — Это еще когда я учился, у нас был учитель, который любил мудреные диктовки давать. Вот в таком же роде была одна диктовка: «Таз куя, сказал кузнец, тоскуя: „Задам же людям таску я, за то, что я тоскую“».
Мальчики смеялись.
XI
Наконец Александр Андреевич спросил, собравши все силы своей строгости:
— Ты куда это, Георгий, нынче ночью бегал?
Готик покраснел. Теребя салфетку, сказал жалующимся голосом:
— Да никуда, папа, право. Это мама я не знаю почему думает. Это она потому, что сапоги сырые. Ну, что ж, — вчера сыро же вечером было. Ну, мы возле реки ходили. Ну, по воде.
— Ночью не сметь уходить! — строго сказал Александр Андреевич.
— Ну, не буду уходить, — хмуро ответил Готик.
— И, пожалуйста, не нукай, — раздражаясь, говорил отец. — Дурацкие привычки. Будешь бегать, розгами выдеру.
Готик обидчиво покраснел и тихо промолвил:
— Это из мрачных времен дикого средневековья.
Отец засмеялся.
— Поговори ты у меня! — погрозил он полушутя, полусердито.
Лютик сказал весело:
— Нас драть нельзя, а то мы забастуем.
— Стачку устроим, — поддержал Готик.
— Обоих и выдеру, — дразнил отец.
— А мы обструкцию устроим, — кричал Лютик.
— Подадим тебе петицию.
— Или побежите в полицию?
— Ну уж нет, на это я не согласен, — живо ответил Лютик, — хоть пополам перепори, а к городовым не пойду.
Настя переменила блюдо. Заслушалась, локтем задела стакан, — стакан скатился на пол. Не разбился, — упал счастливо.
— Настя, вы со стола сталкан сталкали, — сказал Лютик.
— Надсмешники! — крикнула Настя и с хохотом убежала.
Подали рисовую кашу.
— Готик, да неужели ты и кашу станешь есть? — спросил Лютик.
— Ну да, и кашу стану есть, — с досадой сказал Готик, — тебе одному, что ли?
— Смотри, — остерегающим голосом говорил Лютик, — и каши поешь, икать станешь.
— Отстань, — кричал Готик, и сердясь и хохоча. — Какой ты дурак! Все глупости придумываешь.
XII
После обеда Александр Андреевич никуда не пошел. Он долго сидел в беседке у забора, глядя на реку, и курил. Потом пошел к жене.
— Знаешь, Люба, — сказал он тихо, — это начинает меня беспокоить.
Людмила Яковлевна заплакала.
— Ну, ну, не плачь, мы это узнаем, — говорил Александр Андреевич, — но куда он мог бегать?
— Так легко утонуть, — всхлипывая, говорила Людмила Яковлевна. — Каждый год кто-нибудь тонет.
XIII
За вечерним чаем опять говорили о том, что надо запирать на ночь двери. Насте напоминали. Мальчикам и отец, и мать повторяли — окон открытыми не держать.
На днях где-то по соседству обворовали две дачи, — украли только что выстиранное белье и все, что было на леднике.
Вспоминали сегодня этот случай.
Лютик говорил с досадою:
— Мама повестку получила, что сегодня обокрадут.
XIV
Вечером после чая, когда уже мальчики пошли спать, Людмила Яковлевна и Александр Андреевич опять, в спальне, заговорили о ночном приключении. Затворились, чтобы кто не вошел из мальчиков. Говорили тихонько.
Людмила Яковлевна сидела на стуле около кровати и причесывалась на ночь. Александр Андреевич стоял перед нею, нерешительно почесывая бритые щеки.
Тускло горела свеча.
— Ты спрячь его сапоги, — посоветовал Александр Андреевич.
— Он Лютины наденет, — тоскливо ответила Людмила Яковлевна.
— Ну, и Лютины спрячь.
— Этим разве удержишь, — уныло сказала Людмила Яковлевна. — Он и босиком убежит, — что ему! Уж коли повадился.
— А надо поймать, — досадливо сказал Александр Андреевич.
— Да, поймаешь!
— Ну, не поймаем, так по следам уличим и проследим, куда он ходил.
— Ну, где в траве следы видеть! — безнадежно сказала Людмила Яковлевна.
— Не все трава.
— Все-таки спрячу, — сказала Людмила Яковлевна.
Пошла в переднюю. Потихоньку.
— Ты тут останься, — шепнула она мужу, — настучишь сапогами, а я в туфлях.
XV
Мальчики улеглись. Настроенные разговорами на тревожный лад, они замкнулись в своей горнице.
Лютик как лег, так и заснул.
Готик укладывался медленно. Прислушивался.
Где-то недалеко играли и пели. Под нежный перезвон переливных звуков начал засыпать и Готик. Сладостное обнимало его предчувствие милого сна.
Вдруг, заслышав легкий шорох под своею дверью, Готик встрепенулся.
Полежал, вслушиваясь.
Было не то радостно, не то страшно. Жуткое ожидание.
Слышно было, что кто-то шевелился за дверью, и чьи-то легкие за дверью движения словно отдавались в Готином сердце, волнуя кровь.
Потрогали дверную ручку.
Дверь зашаталась, слегка колотясь о задвижку, но не поддалась. Ушли тихонько. Готик лежал и чутко вслушивался.
XVI
Людмила Яковлевна принесла в спальню и Лютины, и Готины сапоги.
— Заперлись, — шепотом сказала она. — По всему видно, что опять собирается идти. Сегодня, может быть, оба отправятся. Пусть босиком по сырой земле прогуляются.
— Одежда? — спросил отец.
— Костюмы на месте. Да это что, — эти сорванцы и нагишом убегут, коли очень захочется.
— Надо подождать. Из окна видно будет. Или в саду побыть?
— А если они через двор побегут?
Остались ждать в спальне.
XVII
Опять услышал Готик, что кто-то подошел к двери.
И опять слышал он шорох, долгий, осторожный, — словно кто-то шарил по полу, искал чего-то.
Толкнулись в дверь. Досадливый шепот… Удаляющиеся легкие шаги…
Скрипнула где-то дверь, ступеньки зашатались.
Готик еще полежал. Прислушался. Тихо.
Вдруг вскочил. Сердце сильно билось. Подбежал к двери, приоткрыл, выглянул, — никого.
Готик глянул на стулья, где лежала одежда.
Только Лютина одежда, — Готиной нет. И сапог нет, ни Готиных, ни Лютиных.
«Стащили, — подумал Готик, — и одежду, и сапоги».
Он вошел в комнату, подбежал к окну.
Опять по той же дорожке, что и вчера, пробирался мальчик, так же прячась. Сегодня он был босой.
Готик слабо удивился.
Подумал стыдливо:
«Как же я приду к милой Селениточке босиком?»
И вдруг опять неодолимая сонливость потянула его к постели.
Заснул.
И снова призрачные сны ему снились.
XVIII
Снилось Готику, что он идет к Селените. Его ногам сыро, ему неловко, что он босой. Но он не может и не хочет остановиться. Неведомая сила влечет его.
Чудные цветы на мирных полянах легонько покачивали милые и нежные головки, орошенные душистою росою, и улыбались луне невиданною на земле улыбкою.
Лунный свет в чертоге милой Селениты разливался, отражаясь зеркалами дивных стен, и томил, и чаровал.
Вот и Селенита. Милая, как и вчера. Милая, милая. Ножки у нее белые, необутые, как у Готика, — чтобы не было Готику стыдно.
Зеленоватые на ней одежды при каждом движении развеваются тихо. Слова у нее звенят, как музыка, и сладостно нежен шорох ее шагов, ее развевающихся одежд.
И радостная сияет на ее лице улыбка, — но эта радость растворена в дивной печали.
И от этой радости, и от этой печали кружится голова и на глазах закипают слезы.
Селенита прильнула к Готику и обняла его, и в легком кружении понеслись они над озаренными луною полянами, едва касаясь ногами нежных трав. И было радостно и томно.
XIX
В спальне шептались, строя предположения о том, куда мог ходить Готик.
Вдруг услышали шорох. Как по команде, притихли, прислушались. Скрипела дверь.
Людмила Яковлевна тихо вышла из спальни.
Пошел за нею и Александр Андреевич, держа в руке свечу. Остановились у дверей, где спали мальчики.
— Нет одежды! — испуганным шепотом сказала Людмила Яковлевна. — Убежал!
— Хорошо, что один, — проворчал Александр Андреевич.
Быстро пошли в сад.
Вдруг на их глазах из кустов выбежал мальчик и проворно шмыгнул в калитку.
Александр Андреевич побежал за ним.
XX
Людмила Яковлевна стояла у калитки и тревожно смотрела на росистые кусты и на туманную реку.
Скоро Александр Андреевич вернулся, тяжело и неровно дыша.
— Не догнал. Юркнул куда-то, — ворчал он.
— Что же теперь делать? — спросила Людмила Яковлевна.
— Надо подождать. Посидим. Вернется же, — досадливо бормотал отец.
Пошли в дом. Людмила Яковлевна сказала:
— Ты бы прошел к мельнице.
— Куда я пойду! — сердито ответил Александр Андреевич. — За мальчишкой гоняться! Тут мест много.
XXI
Александр Андреевич прикорнул в гостиной в кресле и скоро заснул. Спит себе, похрапывает.
Людмила Яковлевна, досадуя на мужа, думала:
«Ему все равно. Сердце не болит. Спит спокойно в такую минуту. Другой бы всю окрестность выбегал. Мало ли что может случиться».
Она вышла на балкон. Села, прячась за кумачовым его пологом, чтобы ее не видно было из сада.
Призадумалась. О Готике, о Лютике. Сознание подернулось тонкою дремою.
Уже светало.
Вдруг что-то мелькнуло светлое среди темной зелени, там, за кустами сада, по дороге.
Людмила Яковлевна вскочила, точно от внезапного толчка.
«Это Готик пробежал домой», — подумала она.
Не видела ясно, но была уверена, что это Готик. И уже представилось ей, что она видела ясно его лицо.
Людмила Яковлевна задрожала, схватилась руками за грудь. Ей стало страшно. Почему-то не пришло в голову бежать Готику навстречу.
Кинулась будить мужа. Шепотом окликнула его. Потом принялась расталкивать.
Едва разбудила. Разоспался, бормотал что-то.
Вдруг очнулся. Услышал взволнованный женин шепот:
— Готик, Готик!
Испугался. Показалось, что с Готиком несчастие. Вскочил.
— Что с ним? — спросил он дрожащим голосом.
Жена зашикала на него:
— Ш-ш! Тише.
Потащила за рукав.
Оба побежали в сад, оба испуганные.
Видели, что кто-то мелькнул в задние двери, где вход в кухню. Очевидно, заметил, что за ним бегут, — принялся раздеваться на бегу.
Они оба бросились за ним. Не догнали.
В передней Готины одежды были кое-как брошены — на стул, на пол, как пришлось.
Вошли к мальчикам.
И Готик, и Лютик спали. У Готика одеяло сбилось к ногам.
— Притворяется, — сердито и громко сказал отец.
Его страх прошел и заменился злостью. Сердился на Готика за то, что из-за него пережил минуту глупого страха, когда так больно и тяжко стучит и колотится сердце.
— Вставай-ка, путешественник, — сердито крикнул он, сильно шлепая Готика по спине.
Готик вскочил. Быстро проснулся, — а глаза еще тяжелые. Испуг, смущение.
«Неужели узнали? — тревожная мелькнула в его голове мысль. — Но как же узнали? И что теперь будет?»
Проснулся и Лютик. Он громко зевал и жалобным, тоненьким голосом говорил:
— Что это такое! большие маленьким спать не дают.
Вдруг догадался, что случилось что-то любопытное. Сел на постели, позевал, потянулся. Встал, завернулся в одеяло. Приготовился смотреть, что еще будет.
— С чего будили? с чего б удили? — бормотал он по привычке.
И отец, я и мать сердились, волновались, — и этим совсем запугали Готика. Спрашивали Готика оба сразу.
— Где ты сейчас был?
— Куда ты бегал?
— Откуда ты пришел?
— Говори, зачем ты уходил?
Готик сел на кровати и заплакал.
— Ничего я не знаю, — тихо и горестно сказал он.
Отец схватил Готика за плечи и сердито тряхнул.
— Нет, ты отвечай, — крикнул он. — Москва слезам не верит.
Готик встал. Судорожно зевнул. Принялся тереть глаза.
Не знал, что делать и что говорить. Было тяжело и тоскливо.
А отец допрашивал:
— Говори, где ты бегал?
— Я спал, — со слезами сказал Готик.
— А, спал! Ну, хорошо, сейчас мы увидим, как ты спал. Пойдем-ка, брат, в сад.
Потащили Готика в сад неодетого. Пошел и Лютик, кутаясь в одеяло.
— Вот здесь он бежал, я видела, — показывала Людмила Яковлевна. — Постойте, вот и следы его на дорожке. Готик, ставь ноги в след.
— И вовсе не мой след, — сказал Готик. — Громадные лапы. У меня таких никогда не было.
И в самом деле, следы не сходились. И отец, и мать были смущены.
— Приснилось, что ли, тебе? — сердито бормотал Александр Андреевич.
Лютик хохотал и прыгал, путаясь в длинных складках в своем одеяле.
Готик радостно смеялся.
«Не попался! не узнали! не поймали!» — радостно думал он.
— Чей же это, однако, след? — с недоумением говорил Александр Андреевич. — Ведь, значит, тут проходил кто-то.
Оглянулся на дом, смутно догадываясь. Из кухни выглядывала Настя.
— А она тут что делает? — шепотом спросил Александр Андреевич.
— Что вы, Настя, уже встали? — спросила Людмила Яковлевна. — Это не ее ли штуки? — тихо сказала она мужу.
Александр Андреевич посвистал.
— Понятно, это она бегала. Маскарад устроила.
— Идите-ка сюда, — позвала Людмила Яковлевна. — Чьи это здесь следы? Кто тут сейчас бежал?
Настя засмеялась.
— Да уж что, барыня, — сказала она, — видно, нечего скрывать. Я бегала в Готином костюмчике.
— А зачем вы маскарад такой устраивали?
— Да чтоб по соседству не приметили, да и от вас пряталась. А там на мосту у нас балы были, танцы, парни, девушки, очень весело.
— Ну, нам такой веселой прислуги не надо, — решил Александр Андреевич. — Утром расчет получите, да и с Богом.
XXII
Так это не Готик уходил к Селените, — это в его одежде бегала Настя. Как глупо!
Как жаль ночного, несбыточного сна!
Ночной милой жизни, и Селениты, и всего, чего нет и не было!
Все таинственное объяснилось так просто и пошло.
Готику стало тоскливо.
Он опять заплакал.
Отец взял его на руки и отнес в спальню, утешая обещанием купить велосипед.
А Лютику было смешно. Он дурачился и хохотал.
— Ну, спите, спите, дети! — сказал Александр Андреевич.
И все опять в своих спальнях.
Спать!
Прощай, иная, неведомая, тайная жизнь. Надо жить дневными скучными переживаниями и, когда придет ночь, спать бессмысленно и тяжело.