I
Два гимназиста шли домой по аллее Летнего сада, который был гордостью дремотного уездного города Сарыни, и равнодушно посматривали на величавые дубы. Мальчикам не жаль было желтых листиков, которые начали падать на сыроватый после утреннего дождя песок. Они были заняты разговором, особенно один из них, лет семнадцати, в потертом мундире, порыжелой фуражке, тусклых и морщинистых сапогах. Руки его велики и грубоваты, угреватое лицо добродушно, а серые маленькие глаза смотрят иногда восторженно и умно. Имя его — Владимир Гарволин. Другой, Евгений Хмаров, — щеголь. Мундирчик на нем новенький, сшит превосходно. Лицо и руки Хмарова белые, с нежной кожей. Он высок для своих шестнадцати лет, — выше Гарволина на полголовы, — строен и красив. Его лицо портит высокомерная усмешка, которая не идет к мягким очертаниям рта и подбородка.
Гарволин горячился. Его пылкий голос мало соответствовал непредставительной фигуре, походке перевальцем и банальному содержанию его слов.
— Связи, карьера — вот ты о чем мечтаешь. А все это — ужасная чепуха! — говорил он. — Миллионы людей обходятся без связей и не помышляют ни о какой карьере. А мы, черствые эгоисты, воспитанные на народные трудовые деньги, вместо того, чтоб помнить свой долг перед народом, думаем о том, как бы получше устроиться. Вздор! Люди живы одною любовью.
Хмаров шел немного впереди и насмешливо улыбался.
— Идеалист! — сказал он наконец. — Что мне за дело до народа? Он сильнее меня, и тебя, — и всех нас, — пусть сам о себе позаботится. Да и любовь — штука хорошая, что и говорить, — только ею сыт не будешь.
— Нет, будешь! — энергично воскликнул Гарволин.
— Пустое! — с раздражением продолжал Хмаров. — Любить можно по-настоящему только тогда, когда обеспечен.
— Да пойми, что любовь прочнее всего обеспечивает жизнь.
— Как бы не так. Вот я, например, люблю сигары. А без денег какие сигары.
— Экий ты циник! — с кротким негодованием воскликнул Гарволин, и смуглые щеки его покрылись румянцем.
— Ничего не циник. И женщины денег стоят. К ним, брат, без подарков лучше и не суйся.
— Ты клевещешь на женщин.
— Ну нет, брат, уж это-то я по опыту говорю, — хвастливо возразил Хмаров и молодцевато огляделся вокруг бойкими, серыми глазами, в которых было что-то блудливое.
«А в самом деле, — подумал он, — надо подарить что-нибудь Шанечке. Дитя! ее и это еще позабавит».
— Вот только безденежье наше! — сказал он вслух, и по его лицу пробежала гримаска озабоченности.
— Вы богато живете, — заметил Гарволин. — Чай, здорово денег просаживаете.
— Что делать. Нельзя же нам жить как-нибудь. Ведь мы не какие-нибудь… мещане.
— Эх вы, барская спесь!
Хмаров надменно усмехнулся.
— Однако, прощай, — сказал он. — Мне тут подождать надо.
Гимназисты остановились на площадке сада. Гарволин вздохнул и угрюмо глянул в сторону.
— Шаньку Самсонову ждешь? — спросил он искусственным басом.
— А ты почем знаешь?
— Секрет-то не того… не велик.
— Да, брат, жду: просила здесь подождать, когда пойдет из гимназии.
— Что ж ты с ней, всерьез или так? — сумрачно спросил Гарволин.
— Шутить чужими чувствами — не в моих принципах, — внушительно ответил Хмаров.
— Ишь ты!
— Да вот видишь, почему я думаю о карьере: на моих руках не одна моя судьба. Не для себя самого я хочу сделать карьеру, а для любимой девушки.
— Девчонка еще она, да и ты, брат, зелен.
— За свои чувства я ручаюсь, — пылко ответил Хмаров, краснея, — а она, — она, брат, лучше всех женщин, какие когда-нибудь жили.
Голос его зазвенел юношеским восторгом, и холодные глаза тускло блеснули.
— Ну, давай вам Бог! — безнадежно сказал Гарволин.
Хмаров внимательно посмотрел на него и спросил насмешливо:
— Ты, что ж, тоже влюбился?
Гарволин махнул рукой, пожал руку Хмарова и торопливо пошел прочь.
«Бедняга! — подумал Хмаров — что делать, женщины ценят внешность, уважают самоуверенность, смелость».
Он смахнул со скамейки пыль тонким платком и сел. Лениво снял он фуражку и провел рукой по светлым, коротко остриженным волосам. Гарволин отошел несколько шагов, понурив голову и широко махая красными руками, внезапно он остановился, круто повернулся к Хмарову и крикнул:
— Я пойду к Степанову, не зайти ли за тобой?
— Ах, да, — встрепенулся Хмаров, — он все еще валяется?
— Не встает.
Хмаров подвигался на скамейке, уселся поудобнее, протянул ноги и сказал:
— Экий бедняга. Я бы пошел, да ведь ты знаешь, мои дамы такие мнительные.
— Махни по секрету! — посоветовал Гарволин.
— Неудобно, — кто-нибудь увидит, — они и от одной мнительности, пожалуй, захворают. Уж я лучше после.
— Как знаешь, — сказал Гарволин и повернулся было уходить.
— Послушай! — окликнул его Хмаров.
— Ну? — диким голосом спросил Гарволин и наклонил к Хмарову правое ухо.
«Экий медведь», — подумал Хмаров и улыбнулся.
— Я хотел тебя спросить, не нуждается ли он в чем.
— Да уж в нас с тобой не нуждается, не беспокойся, — грубо отрезал Гарволин и пошагал дальше.
По тому, как он пошевеливал плечами и размахивал руками, видно было, что он сердится.
II
Хмаров прислонился к спинке скамейки и закрыл глаза. Черноглазая девочка представилась ему. — Смуглое личико с бойкой улыбкой и веселыми глазами… Он плотнее сжал глаза, всматривался и улыбался. Милые очертания смеялись, жили, сочные губы шевелились неслышными словами. А тепловатый ветерок веял, увядающие листья изредка падали с грустным, еле слышным шорохом.
Вдруг услышал он скрип песчинок, шелест юбочек и говор девочек. Гимназистки, — судя по голосам, их было пять или шесть, — прощались. Знакомый голос звенел задорно. Вот они разошлись, знакомые шаги направились к Хмарову.
— Шаня! — воскликнул он и открыл глаза. Перед ним стояла красивая девочка лет четырнадцати, рослая и крепкая. Несколько дикая веселость брызгала из каждой черточки смуглого лица, по которому беспрестанно пробегали смешные и милые гримаски. Загорелые щеки говорили об избытке здоровья. Большие черные глаза дерзко глядели из-под длинных ресниц. Полусросшиеся густые брови казались на первый взгляд слишком тяжелыми для веселого лица, но они соответствовали его твердым очертаниям. Шаня смеялась и хлопала руками.
— Какой ты милый, Женечка! — говорила она звенящим голосом. — Вот-то не ожидала тебя встретить.
— Ведь я сказал, Шанечка, что подожду: ты должна была верить, — сказал Хмаров с ласковым упреком.
— Ну, а я так и думала, что ты улепетнешь к своим дамам, ан ты тут как тут.
Женя засмеялся, но сейчас же спохватился, нахмурился и строго сказал:
— У тебя, Шаня, прескверные манеры.
Шаня притихла, присела на скамью, сделала испуганные глаза и сказала слегка дрогнувшим голосом:
— У меня, Женя, прескверные дела, вот что лучше скажи.
— Да? — участливо спросил Женя и сел рядом с нею. — Провалилась-таки?
— Провалилась, — плачевно сказала Шаня и грустно опустила голову, хмуря брови.
— Как же ты так?
— Вот поди ж ты. Боюсь, что-то дома будет.
— Старик рассердится?
— Задаст он мне трепака, — печально сказала Шаня и вдруг засмеялась неудержимо и звонко.
— Ну да, трепака! — утешил Женя. — С чего так строго? Ах ты, легкомысленная головушка! Ты ленивая, если даже переэкзаменовки не могла выдержать.
— Вот еще новости — летом учиться! На то зима. И зимой-то зубрежка надоест.
— Ведь если так будет продолжаться, — усовещивал Женя тоном старшего, — то тебе и диплома не дадут.
— Не дадут, и не надо, — вот еще.
— Да, — согласился Женя, вздыхая, — вам, девочкам, диплом не важен. А вот нам приходится биться, — без диплома не пойдешь.
— Да я почти все сказала, — вдруг стала оправдываться Шаня — а он так и норовит сбить. Что ж, дивья ему, он больше меня знает. Злючка, противный козел.
Шаня раскраснелась, нахмурилась; ее бойкие глаза зажглись гневом.
— Да, — задумчиво говорил Женя, — эти господа слишком много берут на себя. В прошлом году наш латинист тоже повадился лепить мне двойки. А разве я виноват, что он не умеет преподавать? И дома у меня все удивляются, как такого болвана держат в гимназии.
— И у нас тоже все такие мумии, — недовольным тоном сказала Шаня, — совсем мало симпатичных личностей. Однако, пойдем, что тут сидеть.
Женя проворно вскочил, ловко взял ее книги и пошел по аллее рядом с Шаней. Шаня посматривала на него и любовалась его бодрой и красивой походкой.
— Зайдем в наш сад, Женечка, погуляем, — просительно сказала она.
— Право, Шанечка, — нерешительно начал Женя.
— Ну, хоть на полчасика! — нежно говорила Шаня и заглядывала в его лицо молящими глазами.
— Шанечка, мне домой пора.
— Боишься маменьки? — лукаво спросила Шаня, нагибаясь совсем близко к лицу Жени.
Женя обидчиво покраснел, а румяные Шанины губы дразнили его милой усмешечкой.
— Вовсе не боюсь, а будут беспокоиться.
— Ну, как хочешь, — грустно сказала Шаня и отвернулась.
— Ты, Шанечка, такая прелесть, что тебе ни в чем нельзя отказать, — нежно сказал Женя.
— Ну вот и спасибо, милый Женечка, — воскликнула Шаня, поворачиваясь к нему с радостной улыбкой, — а то некогда! Тюфяк!
Она хлопнула его по пальцам загорелою рукою и с мальчишескими ухватками запрыгала по дорожке.
— За тобой, Шанечка, я готов идти на край света, — только как бы тебе самой не влетело.
— Ну вот, очень я боюсь. Волка бояться — в лес не ходить.
— Видишь, Шанечка, как я тебя слушаюсь: мне бы надо было еще в одно место, а я с тобой иду.
— Какое место? — живо спросила Шаня.
— Да тут гимназист есть больной, из нашего класса. Степанов. Он — бедный. Положим, у меня самого в кармане сегодня не густо, но все-таки… может быть, он нуждается, — не могу же я не помочь!
— Какой ты добрый, Женечка!
Женя самодовольно улыбнулся, но постарался принять равнодушный вид и с медленной важностью промолвил:
— Ну, пожалуйста, — я не люблю комплиментов.
— Но, — робко сказала Шаня, — ведь к нему можно после.
— Это уж решено, Шанечка, — великодушно ответил Женя, — к нему вечером, теперь — к тебе. Я не умею тебе отказывать. Вообще я не люблю подчиняться чьим-нибудь капризам, но ты, Шанечка, другое дело.
— Я — другое дело! — крикнула Шаня, запрыгала и завертела Женю.
— Тише, тише, безумная, ведь здесь люди ходит, — унимал Женя, отбиваясь.
Шаня вытянула руки по швам и замаршировала по-военному.
— Ах, Шаня, когда ты отстанешь от этих манер.
Шаня повернулась к нему с покорной улыбкой.
— Ну, ну, не сердись, не буду. Никогда больше не буду. Евгений Модестович, — шаловливо шепнула она и нежно прижалась к Жене.
Женя быстро огляделся, — никого не видно, — охватил Шаню и неловко, по-детски, чмокнул ее в щеку. Глаза его засверкали. Шаня отодвинулась.
— Что за вольности! — стыдливо шепнула она, поправляя под шляпкой разбившуюся косу, и вдруг весело, но слишком нервно рассмеялась.
Им приходилось видеться крадучись: мать Хмарова считала неприличным для Жени общество мещанской девочки, дочери не очень богатого купца; она приказала сыну прекратить это знакомство. Но необходимость скрывать встречи подстрекала детей, — было им жутко и весело.
III
Шагов за пять до деревянных ворот сада Шаня остановилась и потянула назад, за кусты, Женю.
Что ты? — спросил он.
— Твоя сестра! — шепнула Шаня.
Сквозь кусты виднелся через улицу забор небольшого сада, над забором — навес пристроенной к нему террасы, а под навесом стояла беленькая девочка лет тринадцати, с капризным и скучающим лицом и слегка вздернутым носом. Она пристально всматривалась в деревья Летнего сада.
— Как тут быть? — говорила Шаня, — с чего это она здесь торчит?
— Ревнует, — объяснил Женя.
Оба они заговорили шепотом.
— Ревнует? Что ты? — недоверчиво переспросила Шаня.
— Очень просто. Мы с ней были дружны; разница лет, конечно, сказывалась, но я все-таки любил ее позабавить. Ты знаешь, я иногда, когда в духе…
— О, да, ты остроумный и любезный.
Женя самодовольно улыбнулся.
— Но теперь ты понимаешь, я думаю только о тебе. Конечно, я иногда захожу к ней, но она мне, признаться, надоедает. Вот она и злится и высматривает. Она еще совершенный ребенок.
— Мы вот как сделаем, — решила Шаня.
Ее глаза засверкали и засмеялись, и она зашептала таинственно, с видом заговорщицы:
— Я пойду мимо вас. Она увидит, что я одна, и успокоится: она же увидит, что я прошла, а тебя еще нет. А ты обеги кругом.
— Ты, Шанька, гений! — восторженно крикнул Женя.
— Ш-ш! зеворот! услышит! — унимала его Шаня, махая на него руками.
— Молчу, молчу, — зашептал Женя. — Ну, я бегу.
Мальчик юркнул в кусты. Шаня прислушалась, постояла, хмуря брови, пока не затих шорох ветвей за ним, и пошла из-за кустов через ворота на улицу.
IV
Маша поджидала ее на своей вышке.
— Послушайте, девочка! — надменно окликнула она Шаню.
Шаня подняла голову и весело засмеялась.
— А! — воскликнула она, — а я думала, это — целая барышня. Ну, слушаю, девочка, — что надо?
— Скажите, пожалуйста, — спросила Маша, обидчиво краснея, — куда пошел мой брат?
— Ваш брат? А кто такой ваш брат?
— Пожалуйста, не притворяйтесь. Вы с ним были сейчас в саду, а он скрылся.
— Ишь ты, глазастая какая! — запальчиво закричала Шаня, покачивая головой, — прыгала бы через забор да и бежала бы за своим братом, а мне как знать, где он.
— Экая мужичка! — уронила Маша, стараясь выразить большое презрение.
— Миликтриса Кирбитьевна! — ответила Шаня и сделала кислую гримасу.
— Как ты смеешь так со мною разговаривать, уличная девчонка! — крикнула Маша.
Шаня прыгала и кривлялась.
— А коли ты такая важная, так и не связывайся с уличной девчонкой! — кричала она. — Футы, ну-ты, ножки гнуты.
— Вот папа скажет твоему отцу, чтоб тебя высекли.
— Ну, ты еще и не посмеешь ничего своему отцу сказать, — тебе самой достанется: зачем на улице базарить! фря курносая!
— Вот погоди, дворник с метлой придет, — сказала Маша, стараясь принять равнодушно-презрительный тон.
— Ай, ай, как страшно! — крикнула Шаня, отбегая, — фискалишка презренная, — забралась на вышку шпионить.
У конца забора Шаня остановилась, сделала Маше нос и крикнула:
— Жди себе братца.
Маша отвернулась, досадливо покусывая тонкие губы. Шаня убежала было за угол, но вдруг вернулась.
— Пока ты собачилась, — крикнула она, — твой брат домой пришел.
В самом деле, кто-то прошел по двору, но кто, Маша не успела заметить: дверь на крыльце уже затворялась. Маша обрадовалась и побежала домой. Но это был только почтальон, а Женя еще не возвращался.
V
На перекрестке двух улиц, безнадежно пустынных и грязных, Женя и Шаня сошлись, улыбаясь еще издали друг дружке, и остановились среди луж. Шаня передала мальчику разговор с Машей.
— Нажалуется, — пробормотал Женя, нахмурившись.
— Не посмеет.
— Ну да, не посмеет. Она про себя не скажет, не беспокойся, а наболтает, что видела нас вместе. Мать опять молебен отслужит.
— Молебен? — переспросила Шаня и звонко засмеялась.
— Это мы с отцом так называем, — начал объяснять Хмаров, и приунывшее было лицо его опять засияло горделивым сознанием своего остроумия. — Она, видишь ли, начнет сцену: нервы, и все такое. Будет пилить, пилить, точно все это нужно. Ну, отец и говорит: начала молебен петь.
— Молебен петь? — смеясь, повторяла Шаня.
— Пожалейте, говорит, мои бедные нервы, — с внезапной злостью заговорил Женя, — а сама всем нервы надрывает. И тут еще дядюшка, и тетушка.
Они пробирались по грязной улице. Женя терся новеньким мундирчиком о рогатые изгороди, сложенные из осиновых жердей, и шлепался модными сапожками в мутные лужи. Шаня выбирала сухие местечки по другой стороне улицы.
— Экая трущоба! — раздражительно сказал Женя, — точно не может твой отец мостков набросать.
— Иди сюда, — звала его Шаня, — там сапоги загваздаешь.
— Везде одинаково мерзко, — брюзгливо отвечал Женя.
Он видел отлично, что там, куда зовет его Шаня, гораздо лучше, — но продолжал идти по своему пути с тем упрямством, которое заменяло у него характер.
VI
На выезде из Сарыни стоял двухэтажный дом нелепой архитектуры с разбросанными вокруг хозяйственными постройками. Прежде это была помещичья усадьба, к которой принадлежала подгородная деревня Ручейки. Во время дворянского упадка усадьба досталась Самсонову. На ту улицу, где шли Женя и Шаня, выходил фруктовый сад, огороженный тыном, а дальше парк с прудами, протоками, мостиками, беседками, цепкими кустами давно не подстригаемых акаций. Дорожки заросли травой, но пруды были расчищены, — Шаня любила кататься на лодке. Были для нее и качели, была горка, которую зимой приспособляли для Шанькиных салазок.
Шаня и Женя дошли до низенькой изгороди парка.
— До калитки далеко, — сказала Шаня, осторожно перебираясь через улицу, — перелезем: здесь невысоко.
— Полезем, — согласился Женя и повернулся к изгороди, выбирая место поудобнее.
Но едва он поставил ногу на перекладину, а другую занес поверх изгороди, как вдруг в парке послышался неистовый лай: два свирепых пса бросились на Женю. Женя вскрикнул и соскочил, — прямо в лужу. Брызги обдали его. Сделавши прыжка два по лужам, он остановился: ноги подкашивались. Сквозь лай еле слышал он крик Шани, унимавшей собак, и ее серебристый смех. Собаки угомонились, — Женя сообразил, что опасность миновала. Он взглянул на свою забрызганную одежду: на колене зияла длинная прореха, — должно быть, зацепился, соскакивая с изгороди. Сердито хмурясь, он полез в парк, где уже поджидала его Шаня.
— Глупая привычка — вечно скалить зубы, — сделал он выговор Шане.
Шаня перестала смеяться.
— Боже мой! — воскликнула она, — ты весь перепачкался. Новый мундир, — а его так залюхал. И разорвал.
Она бросилась было обтирать его мундирчик рукавами своей кофточки, но Женя хмуро отстранил ее.
— Ну, большая беда! — проворчал он сердито, — ведь я не Гарволин, у меня не одна перемена.
— Это все я виновата, — мне бы надо было вперед пойти. Экая я дура!
— Оставь ты, пожалуйста, мужицкую манеру бранить себя! — крикнул Женя.
Шаня с удивлением посмотрела на него.
— Чего ты? Ведь я не тебя!
— Гораздо естественнее других ругать, чем себя.
— Ты испугался, Женечка?
— Вовсе не испугался, — я вздрогнул от неожиданности. У меня нервы не из канатов. Твои собаки дождутся, что я их задушу руками.
— Ну, да, задушишь, — а сам убежал.
— Да ведь они могли быть бешеными. Глупо драться с собаками, их на дуэль не вызовешь.
Шаня захохотала и долго потешалась, представляя, как Женя стреляется с Барбосом. Женя натянуто улыбался. Шаня повела его к яблоням, во фруктовый сад.
— Вот у вас свои яблоки, а мы должны покупать, — сказал он Шане притворно-беспечным голосом.
Но он чувствовал, что голос его вздрагивает, и это было ему досадно.
— А у вас варят варенье? — спросила Шаня.
— Ну кто же в городе варит варенье! — пренебрежительно сказал Женя. — Это в деревне еще ничего, — да и то, в сущности это мещанство.
— А вот моя мама варит.
— Ну, у вас совсем другие нравы, — объяснил Женя.
— Ну, конечно, — согласилась Шаня, — мы не по-вашему живем, — мы попросту, без затей.
Женя никак не мог отделаться от подозрения, что Шанька смеется над ним. Подсолнечники огорода, который был разведен Самсоновым за фруктовым садом, глупо пялились на него и говорили, казалось:
— Сплоховал, брат.
— Знаешь, — начал он объяснять, — я потому вздрогнул, что у меня нервы расстроены.
— Чем расстроены? — спросила Шаня.
— Ах, Шанечка, как ты не понимаешь! Я не девочка. Мне надо подумать о будущем, — в моих руках лежит и твоя судьба.
— Думают-то только, знаешь, кто? — спросила Шаня со смехом. — Индейские петухи да дураки.
Женя нахохлился.
— Все у тебя глупые шутки. Что ж, я — дурак, по-твоему?
— Ах, Господи, уж и рассердился! — воскликнула Шаня, кокетливо повертываясь к нему. — И вовсе не нервы, а просто ты барчук изнеженный. Вот у тебя какая кожица тонкая. А вот я, — я — толстокожая, у меня нет нервов.
— Ты думаешь, это хорошо? — спросил Женя. — Современный человек должен иметь тонкую нервную организацию.
— Так ведь откуда ее взять? — смиренно возразила Шаня. — На это надо уж так и родиться в дворянской семье.
— Да, конечно. Но тоже и дворяне, — бывают такие слоны!
VII
Дети уселись под яблоней и ели яблоки. Узкая серенькая скамейка, длинная, на двух тумбочках, гнулась и поскрипывала под ними.
— Что я тебе расскажу, Женечка, — заговорила вдруг Шаня. — У нас рядом девушка повесилась.
Шаня сделала паузу и посмотрела на Женю широко раскрытыми глазами.
— С чего? — спросил Женя, жуя сочную мякоть антоновки.
— У нее был… дружок.
— Ага!
— Писарь полковой. Ну и обещал жениться, а сам женился на другой, а она от него уж…
— Понимаю, — сказал Женя. — Это всегда так бывает.
— Ну вот вчера мать к ней и пристала, стала бить ее, чтоб она созналась, — она и созналась, а мать ее розгами наказала.
— Дикие нравы! — пренебрежительно сказал Женя.
— А девушка ночью взяла да и повесилась в сарае.
— Ну, и что же?
— Ну, утром нашли ее, а только уж она вся мертвая, синяя такая, — так и умерла.
— Ну и дура! — решительно сказал Женя.
— Чем это дура? — обидчиво спросила Шаня.
— Чем дура? А вот чем: раз, что не надо было связываться с писарьком, — она должна была знать, что у этого народа не может быть благородных чувств.
— Только у вас, дворян, благородные чувства!
— Конечно. А второе: все же не к чему убивать себя.
— У тебя не спросилась, жаль.
— Вот и вышла дура. Что она этим выиграла?
— Что? — с недоумением переспросила Шаня.
— Да, что выиграла? Вот то-то, она должна была бороться за себя. А не могла, значит, она слабая натура, значит, туда ей и дорога.
— Ах, Женя, как ты говоришь. Теперь уж не нам судить ее.
— Все это вздор. Это уж теперь доказано, что жизнь — борьба за существование. Он воспользовался ее любовью, хорошо, — а она о чем думала? Ведь это с ее согласия было. Стало быть, он и прав. Кто умеет добиться своего, тот и прав, а ротозею не к чему и жить. Таков закон.
— Ну, закон. Кто его написал?
— Закон природы, открытый Дарвином. Он доказал, что мы все от обезьян происходим. Которые обезьяны были поумнее, те сделались мало-помалу людьми, а остальные так скотами и остались. То же и у людей: каждый заботится сам о себе, а кто не умеет, того затолкают. Выживают только субъекты, приспособленные к жизни, — слабые и себе и людям в тягость.
Шаня посидела минутку молча и задумчиво, потом засмеялась, соскочила со скамейки, подпрыгнула, ухватилась за толстый сук яблони и подтянулась на руках. У нее были сильные руки, да и вся она была сильная и ловкая, — ей никакого Дарвина не страшно. Радость охватила ее и заставила звонко взвизгнуть. Ну, а Женя, конечно, нахмурился.
— Что за манеры! — проворчал он. — Ты ведешь себя как мальчишка.
— Тебе, небось, завидно, — сказала Шаня, продолжая смеяться и прыгать.
— Что за слово «небось»!
— Чем же не слово?
— Вообще у тебя ухватки грубые и слова мещанские. Можно бы вести себя поприличнее.
Шаня обиделась и угомонилась.
— Мои слова не нравятся, так нечего со мной и говорить. Известно, я невоспитанная, ну так иди к барышням.
Шанины губы дрогнули и на глазах заблестели слезинки. Женя почувствовал раскаяние.
— Шанечка, дорогая, — закричал он, бросаясь к ней, — не сердись: я — грубый, а ты — божественная, добрая.
VIII
Шаня и Женя забрались в самый дальний угол сада. Из-за изгороди видны были поля и вдали лес. Шаня прислонилась грудью к невысокому забору, счастливо вздохнула и тихонько промолвила:
— Как красиво!
Женя принял усиленно равнодушный вид.
— Ну, — сказал он, — это веселит тебя потому, что ты еще мало что видела. Вот если бы ты побывала за границей, — так там есть местечки, в Швейцарии, например, на Рейне. Я во всех этих местах был, и в Италии, и во Франции, словом, везде.
— А в Америке был? — спросила Шаня.
— Нет, еще не был.
— Ну, значит, не везде был.
— Ну, кто же ездит в Америку! А ты была в Москве?
— Нет, меня никуда не возили, — я только в Рубани была, а дальше и не бывала.
— Что Рубань! Только слава, что губернский город, — городишка самый захолустный. Ты, значит, ничего хорошего не видела.
Шаня завистливо вздохнула.
— Когда я буду большая, — сказала она, — я везде, везде выезжу, — во всех городах побываю.
— Во всех городах нельзя побывать, — важно сказал Женя, — их очень много.
— Что ж, что много! А вы отчего нынче никуда не уехали?
— Ну, мы порастрясли денежки, — досадливо сказал Женя, — мой папа умеет это делать. А заграница кусается. Вот здесь и киснули все лето.
— И ты жалеешь? — кокетливо спросила Шаня.
— Зато я с тобой, Шанечка, познакомился.
— Но ведь это не так интересно, как заграница!
— Милая Шанечка, ведь ты знаешь, что я тебя люблю.
— Ты сам-то давно ли это знаешь?
— Да ведь мы еще недавно знакомы, Шанечка.
— А ведь признайся, ты бы так и не догадался, что ты меня любишь, если б я сама тебя не навела на эту мысль?
— Ну, да, вот еще!
— Нет, признайся, ведь так?
— Конечно, — важно сказал Женя, — вы, женщины, больше нас понимаете в делах любви, — это ваша специальность.