I
Лето 1914 года в Орго, маленькой эстонской деревушке на южном берегу Финского залива, проходило приятно и спокойно. В начале лета никто здесь и не думал о близости большой европейской войны. Все время стояла прекрасная погода, ясная, теплая, с редкими дождями. Дачники, — немцы из Юрьева и из Ревеля, да русские интеллигенты из столиц, — развлекались как умели. Те, которые жили здесь уже несколько лет, хвалили очень это место, широкий вид на море, великолепный парк, закаты, — все, что можно хвалить. Попавшие сюда первый раз, — потому что знакомые зимою часто хвалили Орго, — жаловались на скуку.
В самом деле, Орго — глухое захолустье, нет ни кургауза, ни музыки. Общество благоустройства дачной местности Орго только что было основано и успело только вывесить две надписи о запрещении: велосипедистам ездить по пешеходной дорожке в деревне, да еще устроило плохонький теннис-гроунд. Даже станция железной дороги в семи верстах, — не погуляешь по платформе, встречая и провожая поезда. Только и было утешение, что купанье в море, — пляж очень хороший, почти такой же, как в Усть-Наровской купальной местности, — да лаун-теннис, устроенный на поляне над морем.
Из-за лаун-тенниса молодежь ссорилась с аптекарем: не хотели платить денег за право игры на теннисе, а аптекарь, казначей общества благоустройства дачной местности Орго, грозил, что снимет сетку. Он старался быть очень аккуратным и чтобы оправдать свою немецкую фамилию, и чтобы его не сочли за эстонца.
Молодые люди говорили:
— Мы не обязаны платить вам за игру в теннис. У вас и сетка висит старая.
Аптекарь упрямо твердил:
— Нет, обязаны. Общество не имеет сумм на то, чтобы покупать сетку.
— С нашей дачи, — говорил веселый студент Бубенчиков, — вы уже взыскали три рубля.
— А с нашей, — говорил мрачный Козовалов, — даже пять.
Аптекарь объяснял:
— Ну так это же за доставку корреспонденции, — вы же сами знаете, что в нашей местности нет почтового отделения. А мы хлопочем, и в будущем году мы будем иметь почтово-телеграфное отделение. Чего же вы хотите?
— Это нам все равно, — говорили молодые люди, — нельзя же платить без конца.
Долго пререкались. Наконец аптекарь сетку снял, а около теннис-гроунда вывесил на столбе записку с надписью: «Игра без разрешения правления общества благоустройства запрещается».
В отместку за это легкомысленные молодые люди в следующую же ночь прибили на дверях аптеки записку: «Ходить в аптеку без рецепта врача строго воспрещается».
Многие дачники, запасшись старыми сигнатурками, нарочно заходили в аптеку справиться, почему вход без рецепта воспрещен. В аптеку дачники ходили, как водится, не столько за лекарствами, сколько за открытками с видами местности, за фонариками для иллюминаций, за мылом и одеколоном, и за прочими разнообразными вещами.
Аптекарь возмущался, уверял, что можно ходить и без рецепта, и, отпуская свои товары, жаловался всем на молодых людей.
Раза два-три в лето устраивались любительские спектакли и балы в помещении местного пожарного общества, — вот и все веселье. Приходилось в остальное время довольствоваться домашними развлечениями, а днем гулять и любоваться видами — занятие, молодости мало свойственное.
II
Лиза Старкина, юная дочь морского офицера, плавающего где-то в далеком море, была в нерешительности, на ком из двух молодых людей остановить ей свое внимание. Бубенчиков и Козовалов, два студента, юрист и математик, оба были очаровательны, каждый в своем роде. Лизина мать, Анна Сергеевна, предпочитала любезного и веселого Бубенчикова. Лиза тоже оценивала его превосходные качества, но и в мрачном Козовалове, были свои очарования. Он не лишен был остроумия и находчивости, и хотя говорил ей иногда дерзости, но всегда готов был услужить, тогда как любезный и веселый Бубенчиков был эгоист, и от оказания услуг часто увиливал.
Впрочем, порою оба юноши казались Лизе скучноватыми. И казалось даже ей, что и живут они не по-настоящему, а так, между прочим, до окончания курса, — а настоящая жизнь их начнется потом, когда они выдержат свои государственные экзамены и пристроятся более или менее хорошо.
Но Лизе уже хотелось кого-то любить. Такой уж возраст. И потому на пляже она почти каждый день, сбросив юбочку и сандалии, танцевала дунканские танцы то для одного, то для другого, то для обоих вместе. Лиза, как водится, училась на каких-то драматических курсах. Она была очаровательна в милых своих танцах, стройная, тонкая, весело-загорелая, легкая над гладью мелкого, серовато-золотистого песка.
Был еще и третий, склонный ухаживать за Лизою усерднее и самоотверженнее первых двух. Это был местный, Пауль Сепп, но для Лизы он был пока только комическим элементом.
Паулю Сеппу было двадцать восемь лет. Он был красивый, высокий, сильный, широкоплечий, очень сдержанный человек, добродушный и немного мешковатый. У него были ясные голубые глаза и светлые волосы. Он не пил водки, не курил. Не знал никакого разврата. Кончил какое-то сельскохозяйственное училище. Много читал, по-русски и по-немецки. Очень любип литературу и философию. Играл на рояли. Пел баритоном. Две его сестры, молоденькие девушки, недавно кончили учиться в гимназии.
С весны он был влюблен в Лизу Старкину, — с первого же раза, как увидел ее на обрыве над морем, в тунике, веселую, белую, еще не успевшую загореть. Но он бып простой крестьянин, эстонец, и сам работал на своем поле, вместе со своими двумя сестрами. У него было тридцать десятин земли, и летом жило несколько работников и работниц.
Он был еще холост и непорочен, как мальчик. Зимою он мечтал о далеких красавицах. Каждое лето он влюблялся в русскую барышню, — теперь влюбился в Лизу. В немок он почему-то не влюблялся ни разу.
И вот было трое влюбленных в одну Лизу. Лиза никогда еще в жизни не чувствовала себя такою гордою и счастливою. Лиза и Пауля Сеппа не совсем отвергала на страх двум другим. Поддразнивая их, она говорила:
— Захочу и выйду за эстонца.
И всех трех вышучивала, весело и мило, как все, что она делала.
Анна Сергеевна очень сердилась, когда Лиза говорила с нею об эстонце. Она восклицала:
— Лиза! Твой отец — капитан первого ранга, а ты говоришь о простом эстонце.
Лиза хохотала. Говорила:
— Мы с Паулем будем косить траву, сеять хлеб, пасти свои стада, и разговаривать о Шиллере и о Канте.
— Ужас, ужас! — восклицала Анна Сергеевна.
Лиза продолжала дразнить мать:
— Я буду доить коров и каждое утро носить для тебя парное молоко. Ты увидишь, какое оно будет вкусное, густое и чистое.
Анна Сергеевна затыкала уши пальцами и уходила.
III
Лиза с мамою, Бубенчиков и Козовалов гуляли в парке. Парк принадлежал остзейскому барону, и на входе туда надобно было брать билеты. За билетами приходилось ходить к управляющему, чистенькому немцу из Риги.
Любовались на великолепный, белый, вознесенный над силлурийским обрывом, дом барона. Один только Козовалов упрямо говорил, что дом ему не нравится, что он годится разве только для устройства в нем музея дурного вкуса. С ним спорили. Но он был, конечно, прав. У него был хороший вкус, и эта дурно-слаженная постройка, совсем не гармонировавшая с местностью, не могла его удовлетворить.
Когда уже видно было синее море, Козовалов сказал, указывая на отдельно стоящее громадное дерево:
— Вот то самое дерево.
— Какое? — спросила Лиза.
Козовалов мрачно улыбнулся и промолчал. У него был в эту минуту таинственный и значительный вид. Лиза вдруг зажглась любопытством. Бубенчиков рассказал:
— На этом дереве весною повесился баронский конюх. Он выстегнул кнутом глаз одной лошади. Управляющий ему сказал, что взыщет триста рублей и посадит в тюрьму. Ну, он пошел сюда ночью и повесился. Утром нашли. Молоденький был совсем, очень скромный, и у него была невеста, здешняя эстонка Эльза, — она живет в горничных у Левенштейна.
Анна Сергеевна заахала:
— Ах, какой ужас! Зачем вы нас здесь повели! Мне этот эстонец ночью будет сниться. И зачем вы это рассказали!
Лиза сказала досадливо:
— Мама, как же ему не рассказать, когда его об этом просят!
Лизу всегда утомляла деланная экспансивность и кокетливость ее матери.
Бубенчиков говорил оживленно, как что-то радостное:
— Многие теперь боятся ходить в парк вечером.
— Да и днем жутко, — сказала Анна Сергеевна. — Знала бы, так не стала бы и билета брать.
— Ну, я бы и сама взяла, — отвечала Лиза.
Козовалов сказал злорадно:
— И молодая баронесса не приехала нынче летом.
— Почему? — спросила Лиза.
— Боится, что эстонцы разозлятся и станут мстить, — объяснил Козовалов. — Потому и билеты надо брать, — боятся пускать всех.
— Вовсе не потому, — заспорила Лиза, — прежде всех пускали, так подходили к самому замку и все цветы обрывали.
— Ну, уж ты, спорщица! — сказала Анна Сергеевна, — всегда все лучше всех знаешь.
Вечером, встретившись с Паулем Сеппом, Лиза спросила его:
— Почему повесился этот конюх? Неужели из-за какой-то баронской лошади?
— Да, из-за лошади, — отвечал Пауль Сепп.
— Но неужели же это правда? — спрашивала Лиза. — Что же с ним могли сделать? Ведь мы же не во времена крепостного права живем!
Пауль Сепп спокойно отвечал:
— Управляющий — немец.
— Ну так что же? — с удивлением спросила Лиза.
— Немцы народ аккуратный, не простит, — сказал Пауль Сепп.
И ясные глаза его зажглись мгновенною злостью.
IV
Как-то совсем неожиданно стали говорить, что скоро будет война. С жадностью читали газеты. Злое нападение Австрии на Сербию и явное потворство ей со стороны Германии раздражали многих. Возрастало негодование против Германии. Припоминали, что Германия держала уже много лет всю Европу в состоянии неуверенности в завтрашнем дне и заставляла всех делать чрезмерные усилия для вооружений. Вскрылась нараставшая в течение долгих лет вражда к надменным и заносчивым пруссакам. Уже и местные нотабли, аптекарь и булочник (он же содержатель пансиона) объявили, что они — не немцы, а эстонцы; до сих пор они это тщательно скрывали.
Появились указы о мобилизации, сначала частичной, а потом и общей. Дачники читали расклеенные объявления и толковали их, кто как умел.
Вот и война объявлена. В газетах, которые пришли вечером, было напечатано о германском наглом ультиматуме России. А к ночи Бубенчиков, съездив на велосипеде на станцию, привез важные новости. Он вошел торопливо на закрытую стеклянную террасу дачи Старкиных, где сидели за чайным столом Лиза, Анна Сергеевна и Козовалов со своею матерью. Здороваясь, он объявил испуганно и радостно:
— Германия объявила нам войну. Франц-Иосиф умер.
Анна Сергеевна всплеснула руками и воскликнула:
— Ну вот, дождались, досидели! Ужас, ужас!
— Немцы, может быть, здесь высадятся, — говорил Бубенчиков, — здесь крепости нет, и флота у нас нет, они сюда и пойдут, и отсюда на Петербург.
Говорил это, как что-то радостное.
— Ужас, ужас! — повторяла Анна Сергеевна. — Что же с нами будет?
Козовалов говорил:
— Нет, немцы придут с юга и разрушат железную дорогу. А что с нами будет, это покрыто мраком неизвестности. Впрочем, кто уцелеет от неприятельских снарядов, тому, надо полагать, немцы ничего особенно плохого не сделают: народ культурный.
Лиза не верила ни в десант, ни в разрушение железной дороги. У нее было спокойное и смелое сердце чисто русской девушки. Она любила Россию и потому верила, что Россия победит. Она говорила:
— Немцам здесь не дадут высадиться. И до нашей железной дороги им не дойти.
Мать спорила:
— Как же не дойдут, Лизочка, если из Восточной Пруссии на нас три армии двигаются! Ведь это во всех газетах написано!
Лиза спокойно возражала:
— Да ведь и наши армии есть!
— Ну, где же нашим! — говорила мать, — немцы сильнее, у них все мужчины на войну пошли.
Бубенчиков говорил:
— Немцы быстротой возьмут. Наши не успеют опомниться, как уже немцы подойдут к Петербургу. Не даром же вокруг Петербурга окопы роют и все деревья рубят.
— Так-таки все? — насмешливо спросила Лиза. — Зачем же это?
— Ну, это по военным соображениям, — сказал Бубенчиков. — Ну, я пойду. Надо нашим сказать и Лихутиным.
Бубенчиков наскоро попрощался со всеми и побежал по дорожке темного сада.
— Газета! — досадливо сказала Лиза.
Бубенчиков обошел всех своих знакомых.
Дачники заволновались. До утра ходили по деревне и сообщали друг другу невесть откуда пришедшие слухи, один другого невероятнее.
На другой день с утра Анна Сергеевна говорила о том, что надобно поскорее уехать в Петербург. Лизе не хотелось. Она говорила:
— Такая хорошая погода! Что мы будем делать в Петербурге?
— Нет, нет, укладываться и уезжать! — с выражением растерянности и ужаса на лице говорила Анна Сергеевна. — Пока еще впускают в Петербург, а потом уж ни впускать, ни выпускать не станут. А если сейчас поедем, так успеем еще, даст Бог, и из Петербурга уехать.
Лиза досадливо спрашивала:
— Куда же еще ехать, мама?
Анна Сергеевна отвечала:
— В Вологду, в Нижний, подальше куда-нибудь.
Лиза засмеялась. Спросила:
— Что же, ты думаешь, они и в Москву придут?
Анна Сергеевна сказала упавшим голосом:
— Ах, Лизанька, это — только вопрос времени.
Лиза с удивлением всмотрелась в испуганное лицо матери. Сказала укоризненно:
— Ну, мама, и трусиха же ты!
Анна Сергеевна заплакала и сказала:
— Лиза, я не хочу, чтобы прусский солдат меня прикладом пришиб.
Лиза пожала плечами и подошла к окну.
Ясное небо, простодушные цветы на клумбах, невозмутимый мир высоко-зеленеющих деревьев, — ясная, милая жизнь, и влитая в нее мудрая близость успокоительной, глубокой смерти, — а рядом, здесь, эта ненужная, жалкая трусость! Как странно!
Лиза увидела из окна проходившего мимо сада по узкой меже за рожью их хозяина. Он смирный и добродушный. Любит пиво, но никогда не буянит. Боится он войны или нет?
Лиза быстро вышла к нему. Спросила:
— Андрей Иваныч, вы на войну идете?
Хозяин снял шляпу, поклонился. Сказал:
— Нет, я — ратник, до меня еще не дошла очередь. Без меня много народу.
— Андрей Иваныч, а что, если немцы придут? — спросила Лиза.
Толстый, рослый эстонец засмеялся и сказал:
— Мы их сюда не пустим. Я возьму ружье и один сто немцев убью.
Лиза закричала матери в окно:
— Мама, мама, послушай, что он говорит!
Анна Сергеевна только махнула рукою.
Когда Лиза вернулась, Анна Сергеевна ходила по комнате и повторяла:
— Ужас, ужас! Все равно, здесь жить нельзя. Наши или чужие, все равно, придут солдаты, поселятся на нашей даче, а нам велят уходить.
V
Пошли гулять перед вечером, — Лиза с матерью, молодые люди. Зашли в эстонскую лавочку, под предлогом купить Жорж-Бормановского шоколада. На самом же деле Анне Сергеевне хотелось доказать Лизе, что оставаться здесь нельзя, потому что всех лошадей возьмут, и у лавочника тоже, и не на чем будет товары возить, да и до станции не на чем добраться: опоздаешь уехать теперь, — сиди и умирай с голода.
Хитрый эстонец лавочник, как всегда, посмеивался. Он уверял, что за лошадей дают меньше, чем они ему самому стоили. Лиза не верила.
— Зато, — говорила она, — вам их зимой кормить не надо, а весной новых купите.
Эстонец говорил, хитро посмеиваясь:
— У кого плохие лошади, тому выгодно, а я потерял.
— А товар-то есть? — спросила Анна Сергеевна.
— Теперь есть. Скоро не будет, — отвечал эстонец.
Анна Сергеевна с торжеством поглядела на дочь. Бубенчиков предлагал купить побольше шоколаду:
— Будем варить шоколадный суп.
— Нет, не надо, — сказал Козовалов, — у нас ворон много, я стрелять буду.
Анна Сергеевна обиделась.
— Сами и кушайте, я воронину есть не привыкла.
Выйдя из лавочки, читали расклеенные тут же объявления о мобилизации и комментировали их. Анна Сергеевна говорила:
— Даже амуниции нет. Просят, чтобы с собою солдатики сапоги приносили. Несчастные люди! Опять будет, как в японскую войну.
Лиза сердилась и спорила. Она говорила с досадою:
— Мама, ты — жена военного, а рассуждаешь совсем как ничего не понимающая.
— Ты много понимаешь! — отвечала Анна Сергеевна обычною стариковскою отповедью детям. — Ты бы посмотрела на запасных, — у них совсем сумасшедшие глаза.
— Ну, этого я ни у кого не видела, — отвечала Лиза.
VI
Вечером опять сошлись у Старкиных. Говорили только о войне. Кто-то пустил слух, что призыв новобранцев в этом году будет раньше обыкновенного, к восемнадцатому августу; и что отсрочки студентам будут отменены. Поэтому Бубенчиков и Козовалов были угнетены, — если это верно, то им придется отбывать воинскую повинность не через два года, а нынче.
Воевать молодым людям не хотелось, — Бубенчиков слишком любил свою молодую и, казалось ему, ценную и прекрасную жизнь, а Козовалов не любил, чтобы что бы то ни было вокруг него становилось слишком серьезным.
Козовалов говорил уныло:
— Я уеду в Африку. Там не будет войны.
— А я во Францию, — говорил Бубенчиков, — и перейду во французское подданство.
Лиза досадливо вспыхнула. Закричала:
— И вам не стыдно! Вы должны защищать нас, а думаете сами, где спрятаться. И вы думаете, что во Франции вас не заставят воевать?
— Да, и правда! — невесело сказал Бубенчиков.
Мать Козовалова, полная, веселая дама, сказала добродушно:
— Это они нарочно так говорят. А если их позовут, так и они покажут себя героями. Не хуже других будут сражаться.
Гримасничая и ломаясь, по обыкновению, Бубенчиков спрашивал Лизу:
— Так вы не советуете мне ехать во Францию?
Лиза отвечала сердито:
— Да, не советую. Вас по дороге могут взять в плен и расстрелять.
— За что же? — дурашливо спрашивал Бубенчиков.
Анна Сергеевна сказала сердито:
— Им еще надо учиться, поддерживать своих матерей. На войне им нечего делать.
Бубенчиков, обрадовавшись поддержке, нахмурился и сказал важно:
— Я о войне и говорить больше не хочу. Я хочу заниматься своими делами, и этого с меня достаточно.
— Да мы в герои и не просимся, — сказал Козовалов.
— И отчего это женщин на войну не берут! — воскликнула Лиза. — Ведь были же в древности амазонки!
— Была и у нас девица-кавалерист Дурова, — сказала Козовалова.
Анна Сергеевна с кислою усмешечкою посмотрела на Лизу и сказала:
— Она у меня патриоткой оказалась!
Слова ее были, как порицание. Козовалова засмеялась и сказала:
— Сегодня утром в теплых ваннах я говорю банщице: «Смотрите, Марта, когда придут немцы, так вы с ними не очень любезничайте». Она как рассердится, бросила шайку, говорит: «Да что вы, барыня! Да я их кипятком ошпарю!»
— Ужас, ужас! — повторяла Анна Сергеевна.
VII
Из Орго призвали шестнадцать запасных. Был призван и ухаживающий за Лизою эстонец, Пауль Сепп. Когда Лиза узнала об этом, ей вдруг стало как-то неловко, почти стыдно того, что она посмеивалась над ним. Ей вспомнились его ясные, детски-чистые глаза. Она вдруг ясно представила себе далекое поле битвы, — и он, большой, сильный, упадет, сраженный вражескою пулею. Бережная, жалостливая нежность к этому, уходящему, поднялась в ее душе. С боязливым удивлением она думала: «Он меня любит. А я, — что же я? Прыгала, как обезьянка, и смеялась. Он пойдет сражаться. Может быть, умрет. И, когда будет ему тяжело, кого он вспомнит, кому шепнет: „Прощай, милая“? Вспомнит русскую барышню, чужую, далекую».
И так грустно стало Лизе, — плакать хотелось.
В тот день, когда запасным надобно было идти, утром Пауль Сепп пришел к Лизе прощаться. Лиза смотрела на него с жалостливым любопытством. Но глаза его были ясны и смелы. Она спросила:
— Пауль, страшно идти на войну?
Пауль улыбнулся и сказал:
— Все великое страшно. Но умереть — не страшно. Было бы страшно, если бы я знал, что буду бояться в решительную минуту. Но этого не будет, я знаю.
— Как вы можете это знать? — спросила Лиза.
— Я себя знаю, — сказал Пауль. Лиза спросила:
— Но ведь вы, эстонцы, не хотите войны?
Пауль Сепп спокойно отвечал:
— Кто же ее хочет? Но если нас вызвали, мы будем воевать. И мы победим. Россия не может не победить.
Лиза хотела сказать:
— Ведь вы — не русские.
Но не решилась или не успела. Пауль, как бы угадывая ее мысль, сказал:
— Мы, эстонцы, очень не любим немцев. Это — наследственное. Много они здесь делали жестокостей.
Лиза говорила:
— Да ведь это были здешние немцы а не германские. А германские что же вам сделали? И ведь вы же любите Бетховена и Гете?
— Они все одинаковые — жестокие, хитрые, коварные, — сказал Пауль. — С тех пор, как они победили французов и отняли Эльзас и Лотарингию, они точно отравою какою-то опились. И уж как будто это не тот народ, из которого вышли Бетховен и Гете. Возьмите хоть то, что нигде на всем свете, кроме Германии, нет закона о двойном подданстве.
Лиза не знала, что такое двойное подданство. Пауль Сепп растолковал. Лиза слушала с удивлением.
— Но ведь это — подлый обман! — воскликнула она.
Пауль Сепп пожал плечами.
— Это — германский закон, — сказал он. — Конечно, они считают себя правыми, но нам трудно стать на их точку зрения. Нам непонятна их правда, и кажется нам она ложью. Будем надеяться, что среди них найдутся люди, — писатели, рабочие, — которые возвысят свой голос против германского безумия.
VIII
Призванных провожали торжественно. Собралась вся деревня. Говорили речи. Играл местный любительский оркестр. И дачники почти все пришли. Дачницы принарядились.
Пауль шел впереди и пел. Глаза его блестели, лицо казалось солнечно-светлым, — он держал шляпу в руке, — и легкий ветерок развевал его светлые кудри. Его обычная мешковатость исчезла, и он казался очень красивым. Так выходили некогда в поход викинги и ушкуйники. Он пел. Эстонцы с одушевлением повторяли слова народного гимна.
Анна Сергеевна шла тут же и повторяла тихонько:
— Ужас, ужас! Вы посмотрите, у них у всех безумные глаза. Они знают, что их всех убьют.
— Ну что ты, мама! — возражала Лиза. — Где ты это видишь? Все они идут с одушевлением. Такой подъем духа, — разве ты не видишь?
Дошли до леска за деревнею. Дачницы стали возвращаться. Призываемые рассаживались на экипажи. Набегали тучки. Стало небо хмуриться. Серенькие вихри завивались и бежали по дороге, маня и дразня кого-то. Анна Сергеевна сказала:
— Пойдем, Лиза, домой. Уж дождь накрапывает.
Лиза тихо ответила:
— Подожди, мама.
— Ну чего там ждать! — досадливо сказала Анна Сергеевна. — Проводили, утешили, сколько могли, и довольно. Пусть останутся одни, поплачут, может быть, все-таки легче будет.
Лиза засмеялась и сказала весело:
— Нет, мама, они не заплачут. Они не думают о смерти. А если и думают, — так на миру и смерть красна.
Лиза остановила Сеппа:
— Послушайте, Пауль, подойдите ко мне на минутку.
Пауль отошел на боковую тропинку. Он шел рядом с Лизою. Походка его была решительная и твердая, и глаза смело глядели вперед. Казалось, что в душе его ритмично бились торжественные звуки воинственной музыки. Лиза смотрела на него влюбленными глазами. Он сказал:
— Ничего не бойтесь, Лиза. Пока мы живы, мы немцев далеко не пустим. А кто войдет в Россию, тот не обрадуется нашему приему. Чем больше их войдет, тем меньше их вернется в Германию.
Вдруг Лиза очень покраснела и сказала:
— Пауль, в эти дни я вас полюбила. Я поеду за вами. Меня возьмут в сестры милосердия. При первой возможности мы повенчаемся.
Пауль вспыхнул. Он наклонился, поцеловал Лизину руку и повторял:
— Милая, милая!
И когда он опять посмотрел в ее лицо, его ясные глаза были влажны.
Анна Сергеевна шла на несколько шагов сзади и роптала:
— Какие нежности с эстонцем! Он Бог знает что о себе вообразит. Можете представить, — целует руку, точно рыцарь своей даме!
Бубенчиков передразнивал походку Пауля Сеппа. Анна Сергеевна нашла, что очень похоже и очень смешно, и засмеялась. Козовалов сардонически улыбался.
Лиза обернулась к матери и крикнула:
— Мама, поди сюда!
Она и Пауль Сепп остановились у края дороги. У обоих были счастливые, сияющие лица.
Вмести с Анною Сергеевною подошли Козовалов и Бубенчиков. Козовалов сказал на ухо Анне Сергеевне:
— А нашему эстонцу очень к лицу воинственное воодушевление. Смотрите, какой красавец, точно рыцарь Парсифаль.
Анна Сергеевна с досадою проворчала:
— Ну уж красавец! Ну что, Лизонька? — спросила она удочери.
Лиза сказала, радостно улыбаясь:
— Вот мой жених, мамочка.
Анна Сергеевна в ужасе перекрестилась. Воскликнула:
— Лиза, побойся Бога! Что ты говоришь!
Лиза говорила с гордостью:
— Он — защитник отечества.
Анна Сергеевна растерянно смотрела то на Пауля, то на Лизу. Не знала, что сказать. Придумала наконец:
— Такое ли теперь время? Об этом ли ему надо думать?
Бубенчиков и Козовалов насмешливо улыбались. Пауль горделиво выпрямился и сказал:
— Анна Сергеевна, я не хочу пользоваться минутным порывом вашей дочери. Она свободна, но я никогда в моей жизни не забуду этой минуты.
— Нет, нет, — закричала Лиза, — милый Пауль, я люблю тебя, я хочу быть твоею!
Она бросилась к нему на шею, обняла его крепко и зарыдала. Анна Сергеевна восклицала:
— Ужас, ужас! Но ведь это же — чистая психопатия!