Все с раздражением и ненавистью говорили о только что вернувшемся домой из деловой поездки в Америку Алексее Павловиче Ронине. Это был молодой, красивый человек, владелец большого торгово-промышленного предприятия. В этом богатом приморском городе он вращался в лучшем обществе, и маменьки взрослых барышень мечтали о нем как о завидном женихе. А теперь, когда Ронин, спасшийся с тонувшего в океане парохода, вернулся жив и невредим, все в городе вдруг стали презирать его за его возмутительный поступок.
Маленькое общество, собравшееся в ясный день ранней осени в красивой гостиной Елены Моисеевны Климентович, все еще молодой жены популярного местного адвоката, было настроено также враждебно к Ронину.
Доктор Полонный, черноокий кумир здешних дам и усердный в последнее время поклонник Елены Моисеевны, говорил, делая плавные жесты:
— Мне всегда он был как-то подозрителен. И вот, оказывается, предчувствие меня не обманывало. Вот именно в трагических случаях, перед лицом смерти познается истинная природа человека.
— Но что он, собственно, сделал ужасного? — спросил седоусый инженер Макаренко. — Спасал свою жизнь? Что же тут подлого? Может быть, многие из нас на его месте поступили бы не лучше.
Но все напали на старого Макаренко.
— Как что сделал? — кипятилась Мери Дугинская, очаровательная дама, младшая сестра хозяйки. — Пользуясь своею силою, он отталкивал женщин и детей и один из первых бросился в спасательную лодку! И вы хотите его оправдывать! Дети и женщины многие погибли, а он спасся. Это ужасно!
И все, кроме Макаренко и одной девушки, почтенные господа и милые дамы согласным, хотя и нестройным хором дюжины голосов, восклицали:
— Возмутительно!
— Низко!
— Омерзительно!
Доктор Полонный авторитетно сказал:
— Никто после этого не подаст ему руки!
И все согласились с ним, — все, кроме Макаренко. Хитро улыбаясь, Макаренко крутил седые длинные усы и насмешливо посматривал на разгорячившихся собеседников. И еще молчала красавица Катя, молодая девушка, хозяйкина дочь. Она стояла у широкого окна, не принимала участия в разговоре и смотрела на пламенно-цветущие розовые кусты в саду и на мерно вскипающие за садом и за пляжем широкие морские волны. Макаренко спросил ее:
— А вы что скажете, Катерина Львовна? — И, подмигнув хозяйке, сказал вполголоса. — Как время-то идет! Выросла девочка, уж и неловко называть ее Катею.
Хозяйка, не отвечая, стала смотреть на дочь, и на лице ее было так много любезности, — к гостю, — и ласки, — к дочери, — словно она усиленно старалась скрыть, что слова Макаренко ей не понравились.
Катя медленно отвернулась от окна и сказала неторопливо, глубоким и звучным голосом:
— Я думаю, Ронин и сам понимает свое положение и вряд ли станет показываться в нашем обществе. Ему лучше уехать отсюда.
— Не будет показываться, вы думаете? — спросил Макаренко. — Ну а если кто-нибудь его пригласит?
Катя молча пожала плечами и опять отвернулась к окну. Ее молчаливость никого не удивила: она пользовалась репутациею девицы спокойной и неболтливой. Но зато многие подумали, что обращение Макаренко к Кате очень бестактно: всем было известно, что Ронин ухаживал за Катею и что в этом доме он был хорошо принят. И потому поспешно заговорили о другом.
Прошло несколько минут, и уже забыли о Ронине. И вдруг впечатление разорвавшейся бомбы произвели тихие слова появившегося в дверях лакея:
— Алексей Павлович Ронин.
Катя вздрогнула и совсем близко приникла к окну. Доктор Полонный проворчал:
— Ну и наглец!
Дамы и мужчины переглядывались и пожимали плечами. Елена Моисеевна побледнела и не знала, что сказать. Ее муж, великолепно выхоленный и вскормленный человек, беспокойно задвигался в своем кресле. Прошло полминуты неловкого молчания, и вдруг Климентович, как будто сообразив что-то, торопливо и смущенно сказал лакею:
— Просить.
Все посмотрели на него с удивлением. Даже Катя на миг показала гостям раскрасневшееся лицо, быстро глянула на отца и усмехнулась не то насмешливо, не то смущенно.
Когда лакей скрылся за синею портьерою, Елена Моисеевна воскликнула:
— Лев Маркович, зачем ты велел его принять! Никто здесь не хочет быть с ним вместе.
— Ну, и мы это ему покажем, — все так же смущенно говорил Климентович.
Его великолепная, рослая фигура словно уменьшалась и сжималась, и он смотрел куда-то мимо людей, словно произнося речь во враждебно настроенном собрании.
Макаренко говорил, хитро посмеиваясь:
— Нельзя не принять, уж раз что сами приглашали.
Елена Моисеевна воскликнула с деланным ужасом:
— Лев Маркович, что я слышу? Неужели это правда?
— Душа моя, — оправдывался Климентович, — я встретился с ним в парке, совершенно неожиданно. Он сам ко мне подошел, и я так растерялся от неожиданности…
— Ну довольно, он идет, — сказала Елена Моисеевна.
Все настороженно замолчали. Было жуткое ожидание скандала, и под притворно равнодушными лицами гостей закипало злорадство.
Катя еще раз глянула на гостей и тихонько рассмеялась, заглушая смех приложенным к губам платком.
В гостиную вошел Алексей Ронин, молодой, красивый человек, с тою свободою и легкостью движений, которыми отличаются преданные спорту люди. Быстро глянув решительными, упоенно наглыми глазами на всех собравшихся здесь, он неторопливо подошел к Елене Моисеевне, поцеловал ее руку и заговорил спокойно и уверенно, как будто ничего особенного в его жизни не произошло, — заговорил те легкие и простые фразы, которые не сочиняются заранее, приходят в голову сами собою и так же легко потом забываются, оставляя за собою впечатление приятной беседы.
С тем же спокойствием, с тою же уверенностью обратился он потом и к другим. Как бы следуя примеру хозяйки, все отвечали на его привет с обычною светскою любезностью.
Ронин подошел к Кате. Она холодно поклонилась ему, едва на миг оторвавшись от созерцания широкого морского простора.
— Любуетесь морем? — тихо спросил Ронин.
Гости, разговаривая между собою, исподтишка наблюдали за ними.
Катя молчала. Ронин говорил:
— Я понимаю, почему вам нравится смотреть на эти волны. Волны лучше людей.
Катя вопросительно глянула на него.
— Они равнодушны, — продолжал Ронин, — им все равно, но они никогда не изменяют своему закону, своей воле и не могут изменить. Их непреклонность так прекраснее людской неискренности.
Катя засмеялась. Смех ее звучал хрупко и нервно. И вдруг стало заметно, что она очень взволнована.
Преодолевая волнение, задерживая дыхание в поднявшейся груди, Катя сказала:
— Что ж, скажите вот этим людям, что вы думаете о них и о волнах. Это им будет интересно.
— Слушаю, — сказал Ронин, наклоняя голову.
Он обернулся к Елене Моисеевне. Заметив, что он хочет говорить, все замолчали, и у всех в глазах было жадное и нетерпеливое любопытство. Ронин сказал громко:
— Екатерина Львовна выразила желание, чтобы я рассказал о том, как мне удалось спастись при этом ужасном кораблекрушении. Когда-нибудь я это исполню подробно и точно. А теперь ужасы этой ночи так еще живы в моей душе, что я не могу рассказывать связно.
Доктор Полонный угрюмо проворчал что-то. Ронин повернулся к нему, и казалось, что его нагло-спокойный взор закупорил во рту очаровательного доктора все те слова, которые он собирался сказать. Ронин продолжал, гипнотизируя доктора прозрачно-ясными, словно пустыми глазами:
— Я хорошо знаю, что многие меня осуждают. Но скажу одно, — я увидел в эти страшные часы такие картины людского озверения…
Катя перебила его:
— Героизма, хотите вы сказать! — пылко воскликнула она.
Ронин на мгновение потупил глаза. Было жуткое молчание, и почти слышно стало, как расклеиваются уста освобожденного от тягости упорного взора доктора. Но не успели расклеиться. Ронин тихо заговорил:
— Героизма! Да, если хотите, были и трогательные примеры героизма. Герои погибали, спасая слабых и робких. Да, что было, если вы хотите это знать. И вот поэтому, что были погибающие герои и спасающаяся дрянь, никому ни на что на свете не нужная, вот потому я почувствовал такое презрение к этим спасающимся, что решил…
— Не быть героем? — прервала его вопросом Катя.
Ее щеки багряно пылали. Ронин усмехнулся, быстро глянул на нее упоенно-наглыми глазами и решительно сказал:
— Да, не быть героем.
И у него был такой вид, словно он принял вызов на бой и уверен в победе.
Катя обвела глазами всех бывших в комнате. Сквозь застилавший ее глаза багровый туман она видела знакомые лица, — и все они теперь смотрели на Ронина с внезапным сочувствием. Смотрели почти угодливо. В поднявшемся смутном гуле голосов, звучавших льстиво, не послышалось ни одного негодующего крика.
Катя различала отдельные фразы:
— Помилуйте, перед ним вся жизнь…
— Молодой, богатый…
— Погибать — из-за чего?..
Сам доктор Полонный потерял свою самоуверенность, забыв свою угрюмость, и его наконец расклеившиеся губы сложились в липкую, благожелательную улыбку.
Тихо-тихо, вся дрожа от злости, сказала Катя, — так тихо, что только Ронин мог ее слышать:
— Вы знаете, что сделали выбор между героизмом и подлостью.
И в эту минуту она любила себя, потому что голос ее не дрожал, глаза были гневны и темны и она знала, что она прекрасна, как лицо воплощенной в красоту совести.
Но не смутился Ронин. Так же тихо, как она, отвечал он ей:
— Я — смелый человек. Я сделал выбор, который даст мне долгую и счастливую жизнь. И никто не посмеет повторить мне то, что вы сказали.
Катя быстро отвернулась от него, вышла на террасу, сошла в сад. За нею звучали оживленные голоса.
Катя знала, — Ронин сумеет победить общество, которое вздумало было его презирать. Покорить не теми глупыми и подлыми словами, которые сумеет придумать и сумеет сказать, а просто тем, что он богат, молод и самоуверен до наглости. Но чего же стоят эти люди и как с ними жить?
Катя, томимая горькими мыслями, долго ходила по песочным аллейкам. Уже она не чувствовала себя победительницею. Упоенно дерзкий взгляд Ронина словно еще тяготел на ее ресницах, застя от нее шарлаховые, пунцовые и карминные очарования роз.
Прошло с полчаса. Заслышав за решеткою сада скрип колес по песку тихой Липовой улицы, Катя поднялась по четырем ступенькам в беседку у решетки. Из этой беседки видна была улица. Вывернувшись из-за угла от подъезда, пара великолепных вороных плавно несла коляску. В коляске сидел Ронин.
Вдруг мысль о том, что он может уехать и никогда не вернуться, пронизала Катино сердце. Не думая, что делает, Катя крикнула:
— Остановитесь!
Ронин улыбнулся почти нежно, приподнял шляпу и что-то сказал кучеру. Коляска остановилась. Ронин вышел из нее и подошел к забору. Катя сказала:
— Войдите в сад. Вот здесь, направо, калитка.
Ронин крикнул кучеру:
— Поезжай домой, — я пройдусь.
И вошел в сад. Катя ждала его, стоя у калитки. Брови ее хмурились, но на лице ее не было прежнего решительного и враждебного выражения.
— Ну что, как там обошлось? — спросила она деловитым тоном.
— Очень мило, — отвечал Ронин, улыбаясь слегка насмешливо, — меня так ласкали, утешали, как будто бы я спас целую сотню утопавших.
— А вы спасли только одного, — неопределенным тоном сказала Катя.
— Да, но зато этот спасенный был я сам, — сказал Ронин.
— И вы это очень цените? — спросила Катя.
— Да, — сказал Ронин, — как же мне не ценить этого! Ведь жизнь выше всего, не правда ли, Катя? Мы должны любить жизнь, не правда ли, Катя? Любить жизнь, ценить ее блага, стремиться к счастью, не правда ли, Катя?
— Достойную жизнь, — сказала Катя, — только достойную жизнь надо любить.
— О Катя! — воскликнул Ронин, — простите, что я вас так называю, но вы знаете, что я вас люблю.
Катя приложила руки к своим пылающим щекам.
— Называйте меня как хотите, — сказала она, — я достаточно молода для того, чтобы и чужие люди иногда забывали, что я уже не девочка.
Чуть-чуть усмехнувшись на слово «чужие», Ронин продолжал:
— Вы говорите, Катя, — достойная жизнь! С детским идеализмом вы мечтаете о жизни, полной подвигов.
— А разве нет такой жизни? — спросила Катя. — Разве мы не слышим о подвигах?
Ронин пожал плечами.
— Конечно, — сказал он, — но что же делать, если не каждый способен быть героем! Да и никто не обязан быть героем. Мы живем как умеем, берем жизнь как она есть, а не как она должна быть. Если нет нам достойной жизни, разве и эта жизнь, такая как есть, не хороша? Солнце греет всех одинаково, и прекраснейшие розы благоухают не для того, кто их достоин, а для того, кто может их купить.
— Не надо, не надо так говорить! — воскликнула Катя.
— Почему не надо? — спросил Ронин.
— Разве эти слова не обжигают вам губы? — ответила Катя вопросом и пристально посмотрела на Ронина.
— Послушайте, Катя, — тоном ласкового убеждения заговорил Ронин, — вот, я спас свою жизнь, сумел спасти, — Катя, как вы думаете, если бы вы были со мною, сумел ли бы я спасти и вас?
Катя засмеялась и промолчала.
Ронин говорил нежно и страстно, и глаза его потемнели и приняли повелительное выражение:
— Катя, любите меня, любите. Катя, хотите разделить мою судьбу, мою жизнь, — все, что я имею?
Катя постояла с минуту молча, с опущенными глазами. Потом сказала:
— Я люблю вас, вы это знаете, и потому мне было так больно в эти дни. Я думала, что никогда больше вас не увижу. Может быть, так было бы лучше. Но вот мы встретились. Люди не отвернулись от вас.
— Как же бы они посмели отвернуться! — воскликнул Ронин. — Разве они сами — герои? Где же их самоотверженные поступки? Это все — сытые люди, Катя. Они любят жизнь они «к ее минутным благам прикованы привычкой и средой».
— Да, — сказала Катя, — вы — самый сильный из тех, кого я знаю. Я люблю вас опять. Если вы не боитесь, что к моей любви будет примешиваться и другое чувство, хорошо, я буду вашею женою.
— Я знаю, о каком чувстве вы говорите, — сказал Ронин, — но, милая Катя, мы все более или менее презираем себя и других, презираем потому, что вся наша жизнь слагается из ряда поступков ничтожных и порою нехороших. И по улице не пройдешь без того, чтобы одежда не запылилась, а уж душа наша, что о ней и говорить!
Он смотрел на Катю нагло-веселыми глазами, любуясь тем, как нежно румянятся ее щеки. Потом вдруг он привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы.
Катя не сопротивлялась. Она знала, что это не опасно для ее платья и для ее прически. И точно, Ронин тотчас же отпустил Катю, распрощался с нею корректно и ушел.
Катя опять поднялась в беседку и долго смотрела, как он неторопливо шел по улице, спокойный и элегантный. Потом она вернулась в гостиную. Там было теперь только трое — отец, мать и Мери Дугинская.
Катя, отодвинув синюю портьеру, остановилась в дверях и спокойно сказала:
— Папа, мама, тетя Мери, Ронин сделал мне предложение, я дала согласие.
Все радостно засмеялись. Мери Дугинская воскликнула:
— Но послушайте, как она спокойно говорит это! Точно ее пригласили на тур вальса!
— Она у нас невозмутимая, — сказал отец, опять по-прежнему великолепный и веселый.
Все были рады. Папа, мама, тетя Мери целовали и поздравляли Катю. Катя казалась невозмутимо-счастливою.
А вечером, оставшись одна, Катя долго плакала. Она думала, что любит Ронина, но и презирает его. Как же ей всю жизнь прожить с этим человеком?
Не лучше ли убить себя?
У Кати был маленький, очень красивый револьвер, всегда заряженный, — ее самый большой секрет от родителей. В эту ночь Катя не раз вынимала хорошенькую стальную игрушку. Она даже прикладывала холодное дуло то к виску, то к тому неширокому месту на груди, под которым тогда усиленно начинало колотиться испуганное сердце.
Прикосновение холодной стали к горячему телу каждый раз было тупое и жесткое. Каждый раз Кате было страшно сделать то маленькое движение пальцами, которое вызовет смертельный выстрел.
Когда под утро, подойдя к окну, Катя увидела розоватый налет зари на вскипающей пене волн, она почувствовала всем своим ослабевшим от бессонницы телом, что не умрет и не откажется от счастья с Рониным. То слабое презрение к самой себе, которое почувствовала Катя, потонуло в остром и радостном чувстве любви к своей жизни и к ее благополучию и довольству.
«Расталкивая тех, кто послабее, там, в ужасную ночь, он выбился к жизни. Ну что же, — думала Катя, — вот, люди перестанут его осуждать. Люди думают, что их жизнь — борьба за существование. Сильные побеждают, будет и он всегда победителем».
Засыпая, Катя упрямо думала: «Ну и пусть, пусть буду презирать и его, и себя, — и все-таки буду счастлива».
Катя осталась жить, — не для того, чтобы жить достойною и прекрасною жизнью, сливая свою волю и свою жизнь с волею и с жизнью множеств, а только для того, чтобы выйти замуж за богатого, молодого, красивого, любимого ею человека и вместе с ним наслаждаться радостями себялюбивого существования, наслаждаться всем, что можно купить за деньги.
Грубая, жестокая жизнь еще раз торжествовала свою победу над очаровательною мечтою о высоком подвиге.