Если на прочный помост станут взваливать груз за грузом, то кажется сначала, что бесконечна способность сопротивления тяжелых бревен помоста. Но вот вкатывается еще одна тачка с каким-нибудь пудом или двумя камней, и вдруг слышен слабый, но зловещий треск. Помост еще держится, но уходи от него подальше, — уже скоро бревна подломятся, все сооружение рухнет на землю и столб пыли заволочет грузный грохот обвала.
Если человек долго сидел под замком, и вдруг в стене его затвора повалилось одно бревно и придавило узнику ноги, и в щель стены повеяло свежим воздухом, узнику вдруг становится и страшно, и радостно. Страшно, — не сломаны ли ноги? Удастся ли сбросить бревно? Или так и погибнешь, словно крыса в мышеловке? И все же радостно, потому что грудь узника дышит ровно и свободно. Перед глазами плывут радужные пятна и кольца, и все кажется сном.
Такой перелом в настроениях наших и в нашем отношении к войне случился, когда немцы взяли обратно Перемышль. И таким узником с придавленными ногами, но с широко и свободно дышащею грудью оказалась вскоре Россия. Еще не было свободных путей никуда, но уже пустынный ветер свободы веял. Его гул был страшен для слабых, — многим чудилась близкая гибель России еще и в те томительные дни.
В то лето, в начале перелома, ощущалось только смятение тяжелого обвала, болезненная придавленность и безмерное, беспредметное раздражение. И это раздражение особенно тяжело чувствовалось не в средоточениях, — там люди заняты делом, им не до психологии, — а на проселочных путях жизни. Люди, отдыхавшие летом, ложе отдыха почувствовали жестоким и колючим.
* * *
На берегах Волги, в верхних и средних ее частях, в то лето поселилось немало людей, которые раньше жили на дачах где-нибудь близ Петрограда или на Финском или Рижском побережье. В семи верстах от торгового верхневолжского города жил со своею семьею профессор Борис Павлович Кратный. Его семью составляли жена, дочь, двое мальчишек. Они жили в большом доме, среди парка, красивого и уютного, немного запущенного и оттого еще более милого, грустного и задумчивого. Хозяин барской усадьбы, офицер, был на войне, на юго-западном фронте, в штабе одной из армий. Его жена захолустной жизни терпеть не могла и жила на даче под Киевом у своих родственников, — ближе к мужу, и среди беспечно-богатых людей, жизнь которых текла так безоблачно, словно и не было войны. Дом поэтому сдавали дачникам. Маленькую дачу, на берегу Волги, сдавали и раньше, если не ожидалось приезда родственников. Там поселилась другая семья, местные интеллигенты Балиновы, — мать-вдова, дочь-вдова, сын — долговязый и улыбчиво-мрачный гимназист, только что перешедший в восьмой класс. Только в это лето Кратные и Балиновы познакомились и сошлись очень, понравились друг другу, что редко бывает с русскими интеллигентными семьями.
Однажды утром, воспользовавшись очень хорошею погодою, собрались сделать небольшую прогулку на дачном пароходе, вниз по Волге до ближайшей пристани, и там, на другой стороне реки, провести день.
Хотя пристань маленьких дачных пароходов была тут же, под парком, только спуститься с крутого берега, а все-таки опоздали, и на большой даче, где жила семья Кратного, и на маленькой, где жили Балиновы. Может быть, надеялись, что по обыкновению опоздает пароход, но как назло пароход сегодня пришел вовремя.
Кратный охотнее сегодня остался бы дома. Его занятия, казалось ему, требовали большой усидчивости. Он дорожил летними месяцами как временем, когда удавалось больше работать, чем в городе зимою. Поэтому он предпочитал селиться летом не в шумных дачных местностях с обычным набором музык и развлечений. Его жена, Далия Алексеевна, понемногу усвоила его вкусы и привычки, хотя вначале скучала и сердилась.
И потому еще сегодня Кратный охотно остался бы дома, что он читал недавно вышедшую необыкновенно интересную книгу по его специальности и в этой книге многое требовало основательных справок, соображений и возражений. В результате могло получиться несколько популярных газетных статей, полемическая статья для специального журнала и несколько страниц в той книге, которую кончал Кратный. И потому его тянуло поработать. Но его жена, Далия Алексеевна, настаивала, чтобы и он поехал. Со свойственными ей настойчивостью и запальчивостью она говорила:
— Нельзя же все сидеть за книгами. Ты совсем изведешься, если у тебя и летом не будет достаточно отдыха. Мальчики тебя почти совсем не видят.
Это было не совсем так, — с мальчишками Кратный бывал достаточно, и сегодня он бы все-таки остался. Но у него было слишком живое воображение, и всегда, если к обеду запаздывала жена или кто-нибудь из детей, ему воображались всякие ужасы. Сегодня же, конечно, непременно опоздают. Пожалуй, вздумают даже у кого-нибудь ночевать. Дети же у Кратного были резвые и своевольные. Поедут на лодке, зашалят, сами утонут и мать утопят.
В это лето все окружающее казалось Кратному особенно враждебным и зловещим. И потому его воображение работало особенно болезненно. Далия же в последнее время очень нервничала. Была неспокойна. Часто сердилась на своих детей. Точно завидовала их беспечной веселости и самоуверенности.
У Кратного было два сына, веселые мальчишки — Гука и Мика, четырнадцати и двенадцати лет, и дочь Верочка, семнадцати лет, тоже веселая и бойкая; все они были красивые, сильные, рослые. У них была своя особенная жизнь, которой Кратный не понимал и к которой не мог и не хотел примениться. По капризу сильного умом и душою и много размышляющего человека он думал, что только его мысли и настроения верны. Чужую мысль он схватывал на лету, легко и свободно, но уважать ее не мог. Дети казались ему слишком сильными, слишком обыкновенными и потому странными. Они были очень уверенные и самостоятельные и в то же время не отличались никакими особыми талантами. Учились неплохо, но ни в чем не отличались. Были хорошими товарищами и тоже держались в какой-то средней плоскости, — не влияли на других и не поддавались влиянию вожаков. Умели взорвать чью-нибудь попытку верховодить, но сами верховодить не хотели, да и не умели. Никогда нигде не были первыми, но не были и последними.
— Золотая середина, — досадливо говорил иногда о них Кратный.
Кратному неприятно было думать, что у него, так успешно работавшего в своей области, дети будут заурядными людьми. И ему была непонятна эта смелость и уверенность посредственности. Иногда он с досадою думал, что его семья являет как бы прообраз будущего человечества, — счастливая и бездарная, уверенная и тупая толпа, все действия которой элементарно правильны и которой не надобно вождей и героев.
Далия тоже не понимала своих детей, но она этого не замечала, и потому ей с ними было легче, чем ему. Они мало с нею считались, и ей казалось, что они ей послушны. Никогда с нею не споря, они все делали по-своему и умели делать это так, что она никогда не замечала их своеволия.
Сегодня все трое детей Кратных уже с раннего утра были у берега на даче Балиновых. Верочка с Володею Балиновым и с братьями спустилась к реке. Здесь ее братья, Гука и Мика, шалили у воды, высоко подобрав синие штанишки, разбрызгивая загорелыми ногами холодноватую воду, а Верочка спорила до слез с Володею. Володя дразнил ее нарочным спором, улыбчивый, тощий и хмурый. Верочка краснела и хмурила брови.
Наверху, у взрослых, было свое. Наталья Степановна Балинова торопила кухарку печь в дорогу ватрушки. Ватрушками она очень гордилась, — старый семейный рецепт, переживший незапамятные годы. Ее дочь, Калерия Львовна, сидела на скамейке под окнами дачи, то смотрела на Волгу, то опускала невнимательные глаза на книгу, — она читала этот роман уже четвертый день, и он ей наконец надоел. Разговаривать с людьми она не любила. Ее жених был в плену, и она хотела в жизни пока только одного, — чтобы скорее кончилась война и он вернулся бы. Сначала она тосковала о нем и плакала. Когда он попал в плен, она успокоилась, — не убьют, вернется. И опять, как до войны, стала носить красные сарафаны.
Когда Кратный с женою подходили по берегу к саду маленькой дачи, ватрушки все еще не были готовы, но Наталья Степановна сердилась на Кратных, ворчала и упрекала их. В то же время к пристани подошел пароход. Немногочисленные приезжие вышли по шаткой доске, брошенной с пристани на борт парохода, несколько человек ждали очереди входить.
Завидев Кратных, Наталья Степановна заворчала:
— Ползут наши улитки. Наконец-то, — сказала она громко. — А мы вас ждем, ждем.
Калерия подняла глаза от книги, встала и вяло усмехнулась. Оттого, что ее сарафан был ярко красен казалось, что ее лицо молодо, свежо и румяно и незаметны были усталые складки около губ.
— Пароход! — кричали снизу мальчишки. — Сейчас отходит.
Балинова наскоро завязывала ватрушки. Говорила суетливо:
— Идите, я вас догоню. Скажите, чтобы минутку подождали. Если Иван Порфирьевич, он подождет.
Калерия побежала вперед, Кратный и Далия пошли за нею. Но уже пароход отходил как раз в то время, когда Кратный и Далия подходили к тому месту, где дорожка спускалась круто вниз, к пристани. Мужики с палубы парохода кричали им что-то грубое и насмешливое. Наталья Степановна, запыхавшись, подбежала к верхнему краю спуска и остановилась, говоря сердито:
— Вы всегда опаздываете!
Далия оправдывалась… Так многословно говорила и так ожесточенно, — и выходило, что все виноваты и что она давно бы пришла, если бы ей не мешали.
— По хозяйству. Вы не знаете, какая она бестолковая, наша Паша. Воды не добьешься. И в самый последний момент, когда уже надо уходить, вдруг у нее какие-нибудь дела.
Калерия не спорила и не упрекала. Она спокойно села на скамейку близ дома путевого сторожа и спрашивала:
— Что же теперь делать?
— Ну что ж! — решила Далия. — Сядем на следующий пароход.
Она никогда не знала времени, и ей всегда казалось, что если подождать, то все же можно приехать вовремя. Поэтому всегда везде опаздывала, чем приводила мужа в отчаяние.
Наталья Степановна с раздражением говорила:
— Следующий пароход придет только через два часа. Когда же мы туда попадем? К вечеру.
Обыкновенно она была спокойная и любезная женщина, и ее раздраженный тон был непонятен ей самой. Тем более что времени было еще много. Был одиннадцатый час в начале, и до Берлогина, куда они хотели ехать, пароход шел около получаса. Калерия подумала, что красный цвет ее сарафана раздражает мать. Она вяло усмехнулась. Подумала: «Не надеть ли другое платье?»
Но ей стало скучно думать о том, что придется переодеваться.
«Нет, останусь так!»
Прибежали снизу мальчики и Верочка, очень огорченные неудачею. Упрекали мать все наперебой:
— Мамочка, с тобою всегда опоздаешь.
Далия прикрикнула на них:
— Ну пожалуйста, без наставлений. Вы одинаково весело можете провести время и здесь на берегу.
Гука сказал весело:
— Если бы мама была царицею, она вставала бы в семь часов вечера.
— Ну, и глупо, — сердито крикнула Далия. — Я сегодня в семь утра проснулась.
— А встала?
— А если она мне чаю целый час не несла? И башмаки?
Стали рассуждать, что же теперь делать. Было три выхода: Ждать следующего парохода? Нанять лодку? Идти пешком?
Наталья Степановна советовала ждать парохода. Ей приятно было думать: «Вот опоздали, так теперь подождите».
Калерия Львовна хотела нанять лодку. Медленное движение вниз по реке всего более соответствовало бы ее тоскливо-бездеятельному настроению.
Далия настаивала:
— Пойдемте пешком.
Сообразив, что ждать два часа скучно, уже она отказалась от мысли сесть на следующий пароход. А ехать в лодке так далеко она не хотела. Далия боялась воды с тех пор, как ее двоюродный брат утонул десять лет тому назад. Он погиб при загадочных обстоятельствах, и нельзя было решить, утонул ли он, купаясь, или его утопили. В деревне, где это случилось, ходили темные слухи, но дело осталось невыясненным. Далии казалось с тех пор, что вода притягивает. Когда она долго смотрела с высокого берега на реку, у нее кружилась голова, и она отходила подальше. Но все же она любила воду, реку и море и даже купалась. Очень сложно было ее отношение к воде, — любовь, страх, неодолимое влечение и темная жуть.
Спорили недолго. Самая настойчивая была Далия. И она настояла-таки на своем. Ее быстроногие мальчишки были рады, и у них засияли счастливые улыбки. Солнце, небо и золотистая дорожная пыль всегда радостно возбуждали их. Они принялись возиться. Наталья Степановна посмотрела на них сурово и сказала:
— Мальчики! У вас отец — такой ученый, а вы возитесь, как крестьянские мальчишки.
Мальчишки остановились и смотрели на нее.
Гука нахмурился и серьезно сказал:
— Товарищ, вы ставите вопрос не в ту плоскость.
Все засмеялись. Вдруг перестали сердиться друг на друга. Пошли узкою дорожкою над берегом, между крутым срывом и полями зрелых колосьев.
Гимназист Володя Балинов по обыкновению ссорился с Верочкою. Оба они были еще слишком молоды, чтобы по-настоящему влюбиться друг в друга, но уже всемирная влюбленность волновала их обоих. Калерия Львовна, как всегда, была молчалива и думала о своем. Первого своего мужа она никогда не вспоминала. Думала о том, что ее жених в плену. Он попал в плен тяжело раненный. Теперь поправился, но шрам на щеке останется на всю жизнь. Он пишет, что шрам безобразит его. Но ей он еще более мил.
Кратный шел рядом с Калериею. Не знал, о чем говорить с нею.
— Вы чем-то озабочены? — спросил он, заглядывая в ее скучающие глаза.
Она посмотрела на него с безразличною доверчивостью.
— Нет, ничего, — сказала она, поеживаясь полными плечами, на которых вздрагивали узкие лямки красного сарафана, оставляя на загорелой коже узкие натертые полоски.
Потом, не замечая, что сама себе противоречит, стала говорить, что ее заботит, и в голосе ее звучала тревога.
— Давно от Сергея писем нет. Это меня начинает беспокоить. Здоров ли? Говорят, что их там очень плохо содержат. Правда, он — прапорщик, офицерам все же лучше. Но все-таки очень беспокойно, — прежде он довольно часто писал.
Кратный уже знал, что Сергей — ее жених. Он сказал:
— Все же безопаснее, чем на фронте. Не убьют. После войны вернется.
Он увидел, как быстро краснело ее плечо. Принагнувшись вперед, заглянул в ее лицо, — оно все ярко пылало. Кратному стало жаль Калерию, — она могла обидеться за жениха. Он хотел сказать несколько утешительных слов, но она уже говорила:
— Он взят в плен тяжело раненный, нет, он не думал о безопасности.
Кратный пожал голый локоть ее руки. Она посмотрела на него и улыбнулась застенчиво и благодарно.
Шли по полям. Уже видна была за оврагом с шумною ручкою деревня Кобылки. Хрипло залаяли две собачонки, Гука сказал:
— Ну вот, сейчас узнаем все новости.
Мика побежал к оврагу. И тогда всем вдруг стала понятна причина общего раздражения. Далия принялась многословно объяснять, что без газет утром очень неприятно. Никто с нею не спорил. Кому из горожан не понятна эта утренняя тоска о почтальоне!
В деревне Кобылках жил Кирилл Потапчик, бывший пьяница и хулиган, а теперь местный вольный письмоносец. Почтовая станция была за три версты от Зеленой горки, где жили Кратные и Балиновы, казенного почтальона не полагалось, а потому письма с почты получал и дачникам разносил Потапчик. За это он получал по пяти рублей с дачи, кроме частых на чай. Переставши быть записным пьяницею, Потапчик казался степенным и честным человеком. По большей части, особенно в будни, он исполнял свои обязанности добросовестно. По праздникам он пил денатурат или ханжу, падал на дороге, засыпал и рассыпал письма. Дачники собирали их сами и доставляли друг другу с оказиею.
Когда спускались с крутого берега к речке, где было больше каменьев, чем воды, Калерия сказала:
— Прошлое лето приходили открытки, нынче я еще ни одной не получила.
Володя сказал:
— Рашка ворует, зимой на стену картинки повесит.
— Тише, Володя, — сказал Кратный, — она услышит, обидится.
Рашка, дочь Потапчика, долговязый подросток, вся черная от загара, стояла на крылечке своего дома и сверкала зубами, неимоверно белыми, — улыбалась. Ее ноги были черны от загара и от грязи, так что издали казалось, что она обута. И от ее загорелости ее светлая юбочка казалась особенно нарядною.
Рашка радостно закричала:
— Белые кости пришли в гости.
Она была веселая и всему радовалась.
— Заходите, — говорила она, — папка принес газеты. Теперь отдыхает. Собирался сейчас разносить. Может быть, сами возьмете? А писем сегодня нет.
И улыбалась воровато.
— Сразу видно, — шепнула Верочка Калерии, — что она стянула наши открытки.
Кратный вошел в дом к Потапчику, остальные ждали у крыльца. Скоро Кратный вышел с пачкою газет. Жадно расхватали газеты. Тут же сели на крыльцо, на скамейку, читали. Был слышен только шелест бумаги. Мальчишки толкались и засматривали из-за плеча взрослых. В окно высунулась взлохмаченная голова Потапчика.
— Пишут, наших шибко побили, — сказал он.
И улыбался так, словно рассказывал что-то необыкновенно приятное. Кратный поднял на него удивленные глаза. Потапчик нагло хмыкнул и скрылся.
В газетах пришлось прочесть печальные вести. Все стали злы и угрюмы. Калерия первая отбросила газетный лист и порывисто встала.
— Пойдемте! — сказала она.
За нею поднялись и другие. Кратный засунул газеты в боковой карман пиджака. Молча пошли дальше. Ни слова не сказали, пока шли через фабричную слободу над Волгою. Длинный порядок новеньких домов, уютных и хозяйственных, — играющие на берегу ребятишки, — пахучие, смолистые бревна, — опрокинутые вверх черными доньями лодки, — все шло мимо сознания. И даже мальчишки не смеялись, не шумели, не шалили, — тихо переговаривались о чем-то друг с другом.
Вот две церкви, — старообрядческая с оградою, где нарядливы и чинны цветочные клумбы, и православная, около которой поломанная ограда, сорный пустырь, крапива и лопух. А за ними дома старших фабричных служащих и спуск, — деревянная новенькая лестница, — к пароходной пристани. Здесь останавливаются и «Самолет», и «Кавказ», и «Меркурий». Есть и наемные лодки.
Сели на скамеечке у лестницы вниз. Мальчишки Кратного швыряли камни в кур. Полевые скаты за рекою были зелено-ярки. Из ворот фабричной ограды вышли фельдшерица Ульяна Ивановна Козлова и ее муж, учитель Павел Степанович. Она — бойкая, скорая и большая. Он — маленький, щуплый, в очках. Поздоровались.
— На почту заходили, за газеткой, — объяснила Ульяна. — Прочитали там же, на крылечке.
— Ну, что скажете? — спросил Кратный.
— Да что сказать!
— Что же будет? — спросила Калерия.
— Не справиться нам с германцами, — уверенно сказал Козлов. — Вы то возьмите, у них у солдата в ранце сочинения Гёте лежат, а наши христолюбивые воины наполовину неграмотны. И притом же порядку никакого. Нет, нам с германцами не справиться.
Кратный слушал его внимательно. Уверенность щуплого учителя с серенькою бородкою удивляла и сердила его. И вдруг ему стало страшно и неловко. Он смотрел на людей, и казалось, что они потому и молчат, что знают что-то, чего он не знает. Он заговорил злобно, точно споря:
— Мы должны верить. Насколько мы — русские, мы должны верить в Россию и в победу.
Кратный сам чувствовал, что это выходило слишком патетически. И веры у него не было. Калерия смотрела на него молча, ничего не отвечая. И все более настойчиво казалось Кратному, что она знает что-то, чего он не знает и не понимает. Он опять осмотрелся, — и у Ульяны, и у ее мужа было то же выражение. Потом все эти дни это ощущение не покидало его.
Меж тем Верочка и Володя нанимали две лодки перевезти на тот берег. Крикнули снизу:
— Готово.
Все, тихо переговариваясь, пошли вниз.
Долго усаживали Далию. Она не хотела ехать с молодежью, боялась их шалостей, но и боялась отпустить их одних. Наконец усадила детей с собою и строго велела им сидеть смирно. И вместе с нею поехал Кратный.
Лодочник, чахлый пожилой мужик, заговорил:
— Сказывают, опять наших бьют. Видно, не берет наша сила. Мириться надо.
— Сегодня помиримся, через пять лет опять воевать, — отвечал Кратный.
Мужик глядел мимо его плеча, греб с усилием и говорил:
— Всех мужиков забрали, одни бабы остались. В Березках на всю деревню три мужика. Работать некому. Бабы воют, — она сына растила, кормила, а его на убой гонят. Скорее бы войну кончали.
Кратный взглянул на своих мальчишек. Мика сказал:
— Если бы мы постарше были, мы бы добровольцами пошли.
Мужик, не слушая их, продолжал свое, унылым, ровным голосом тянул бесконечные жалобы на то, что все дорого, что всем дают прибавки и что ему надо прибавку. Кратный слушал, и словно в сердце ныла заноза. И он обрадовался, когда наконец лодка стукнулась о доски маленького плота. И мальчишки попрыгали на песок из лодки так, словно вырвались из душного затвора.
Вошли в рощу. Остановились в тени старого дуба.
У берега изба-чайная, при ней лавка. Заспорили, что брать, — чай, молоко.
Мальчишки возились на поляне. Далия и Наталья Степановна отправились в чайную. Долго не возвращались. За ними пошел Кратный. Застал их в ожесточенном торге с хозяином. В чайной сидело несколько мужиков. Кратного поразило недоброжелательство и злорадство мужиков.
— Не стоит торговаться, — сказал он тихо.
И почти силою увел Далию.
Когда Кратный выходил из чайной, все вдруг казалось ему скучным, сорным, глупым и непонятным. Казалось, что и петух, и куры, и тощая, грязная свинья чем-то похожи на хозяев.
— Подавать, что ли? — насмешливо спрашивал хозяин, мужик дюжий, с перешибленным носом и ястребиным взором.
Наталья Степановна заказала чай и молоко.
Козлов и Балиновы яростно заспорили о войне.
Кратный повторял настойчиво:
— Все зависит от нас самих. Если мы будем верить в Россию, мы победим. Стоит только захотеть победы. Если во всех нас будет волевое напряжение к победе, оно скажется во всем ходе наших дел и мы победим.
Учитель Козлов уныло повторял:
— Да хотеть-то мы не умеем. Все точно неврастеники какие-то. Разве можно нас с германцами сравнивать?
Устроились за щелистым деревянным столом в тени веселых березок, — береза даже и в старости кажется юною да веселою. Долго ходили в чайную и обратно, за сахаром, за ложками. Сначала ложек не дали, угрюмая прислуживающая девица принесла стаканы и блюдца, потом кипяток в чайнике побольше и чайник поменьше для чаю. Все разное, с пообколоченными краешками, с неотмытою грязью в западинах и в сгибах. Володя пошел за ложками, туполицая лавочница тупо говорила ему:
— Ложки только если с вареньем.
— Да мы не хотим вашего варенья, — сказал Володя.
Туполицая лавочница отвечала:
— Тогда, значит, вприкуску, зачем же вам ложки!
— Да уж мы знаем зачем! — досадливо сказал Володя.
Хозяева долго и нудно ворчали:
— Варенья не берут, ложечки требуют.
Наконец достали и швырнули на прилавок две ложки. Володя сказал:
— Зачем же бросаете?
— Что ж вам на подносе подавать что ли? — язвительно спросил хозяин.
— В ноги кланяться прикажете? — так же язвительно кричала хозяйка.
И хозяин говорил уже свирепо:
— Довольно вы над нами побарствовали. Попили нашей кровушки.
Володя поторопился уйти. Два фабричных рабочих хохотали, сидя в углу за столом. Лавочник и его жена смотрели на Володю злобно и угрюмо и говорили странные, ненужные слова:
— Господа туда же называются.
— Напялили шляпки, лодырничают целые дни.
— Нет, они бы попробовали по-нашему.
— Горбом деньги наживаем.
— У них деньги легкие, а между прочим, на варенье жалко расскочиться.
— С собой принесли чего-то в картузиках, сидят, жрут.
Седой мужик в неимоверно грязном зипуне, закусанный несмотря на зной, долго слушал и сказал неожиданно злобно:
— А ты бы, Саватеич, вместо ложечки его палкой по башке огрел.
И эти странные слова нашли сочувственный отклик:
— Вот в самый раз палкой.
— По башке хорошенечко.
И каждый раз, когда приходили за чем-нибудь в чайную, опять поднимался спор с лавочником и с его женою. Это были глупые, тяжелые люди. Никак не хотели понять и согласиться. На все твердили одно:
— У нас такое правило.
Взяли кувшин молока. Приволокла его угрюмая девица, и на ее лице было напряженное и злое выражение, словно она тащила громадную тяжесть.
Пили молоко только мальчишки и Ульяна. Далия любила молоко, но теперь из чувства противоречия пила противный чай. Ульяна не любила молока, но теперь вдруг захотела его пить, чтобы показать, что все деревенское ей нравится. Она говорила:
— Я верю только в деревню. Городские жители ничего не могут устроить.
Кратный отвечал ей:
— Голубушка, я тоже думаю, что хозяйственный мужик прочно устроит жизнь, когда придет его очередь стать у власти. Только вот вопрос: скоро ли придет для него эта очередь?
И опять закипал нудный интеллигентский спор. Козлов говорил о кооперативах.
Наконец кончили, стали расплачиваться. Пришла угрюмая девица, сказала шальные цены. Далия ожесточенно заспорила. Кратный сказал:
— Не стоит спорить, Далия. Знаешь, теперь все дорого.
Балиновы и Кратные заплатили поровну. Ульяна сказала:
— Возьмите и нашу долю.
— Вы сегодня у нас в гостях, — отвечал Кратный.
Калерия заглянула в кувшин. Молоко было не допито. Мальчишки не захотели больше пить, и мать смотрела на них злобно. Шипела:
— Напрасно брали. Скверное молоко, жидкое.
И вдруг вспомнила, что где-то на свете есть книги и высокие идеи и что о копейках не стоит так много думать. Но, отвечая своим мыслям, сказала злобно, словно нарочно принижая строй своей мысли:
— Нам даром никто ни копейки не дает. Все на войне наживаются, только писателям никто не прибавит.
— Кто наживается, Далия? — спросил Кратный. — Не дай Бог на войне наживаться!
Гука сказал:
— Понесем молоко с собою.
— Кувшина не дадут, — сказала Калерия, — а платить за него не стоит.
— Ну так разольем его, — закричал Мика, — пусть никому не достается.
— Мальчишки, как вам не стыдно! — сказала Далия.
Но остальные все, в большой досаде, поддержали мальчишек. Да и Далия не стала спорить. И молоко пролили.
Гука потащил кувшин в сторону. Поставил на землю. Поглядел по сторонам опасливо. Подошла Калерия и вылила молоко на землю деловито и упрямо.
Хозяева чайной стояли на пороге и ругались. Слова их не были слышны, но фигуры и жесты были достаточно выразительны.
Калерия приподняла кувшин и бросила его на землю.
Угрюмая девица, громко ругаясь, подбежала.
— Кувшин зачем бьете? Хозяева ругаются. Деньги плачены.
— Цел ваш кувшин, — флегматично отвечала Калерия.
— Молоко что разлили?
— Деньги заплачены.
— Чего ж озорничать!
Но уже ее не слушали и шли по лесной дорожке.
— Ну вот, чайку напились, над Волгою посидели, — говорил Козлов.
Возвращаясь, перессорились из-за того, садиться ли здесь в лодку, или идти к дому по этой стороне. Лодка осталась на этой стороне только одна, — другому лодочнику надоело ждать, и он переехал к пароходной пристани.
Балиновы и Верочка сели в лодку. Ульяна и ее муж хотели было сесть вместе с ними, — им здесь было ближе к дому, — но Далия так решительно сказала:
— Пойдемте лучше с нами, все равно всем не поместиться, а там мы своего перевозчика покличем, — что Козловы остались.
Пошли пешком до того места, откуда можно будет крикнуть перевозчику около дачи Кратных. Шли через дачный парк, где было успокоенно и тихо и только один раз пробежали мимо две девочки, нарядные и веселые, как серафимы из фаланстерии Фурье, Гука и Мика осторожно посторонились перед ними, как перед существами особенной, нежной породы, и побежали дальше, шаля и смеясь. Далия шла рядом с Козловым и почему-то жаловалась ему на соседей:
— Как опускаются интеллигентные люди! — тоскливо говорила она. — Калерия только о своем женихе думает. Больше положительно ничем она не может интересоваться.
Козлов думал, что Калерия — очень хорошая и милая, но не знал, как спорить с Далиею. Ульяна рассказывала Кратному о своей родине, — далекий северный край. Кратный слушал, только изредка вставляя слово. Ему казалось странным, что Ульяна увлекается своими рассказами и говорит так весело, словно все на свете благополучно и не было этих ужасных поражений русского войска. Душа его была упоена тоскою, небо казалось ему пустым, и солнце катилось, как раскаленный и бессмысленный медный шар.
Вечером дома Кратный думал о сегодняшних разговорах. Всеобщее безволие заражало его. Он уныло думал: «Конечно, не справиться нам с германцами».
А в это самое время учитель Козлов говорит наставительно своей жене Ульяне:
— Профессор Кратный правду говорит насчет России. Он — ученый человек и, кроме того, умный человек. Если мы все возьмемся за ум, то германцу против нас не устоять.
На другой день сыновья Кратного отправились в город. Как всегда, встали очень рано, когда еще большие спали. Раннее утро было росистое и душистое. Мальчишки для города надели новенькие синие рубашки, длинные галстуки, нарядные шапочки; штаны у них были короткие, до колен, а обуви они не надели, побежали, как всегда, босиком.
Оба мальчика все семь верст прошли пешком. У села Зеленые Горки встретили отца Леонида с сыном-студентом и дьячка, которые шли на церковную землю. Отец Леонид с сыном прошли вперед. Мальчишки разговорились с угрюмым дьячком. Дьячок жаловался на судьбу, на бедность, на большую семью, на священника.
— Вот возьму да и повешусь. Назло ему повешусь.
Мальчишки с жутким любопытством расспрашивали его и ничего не понимали. Третья копейка, четвертая копейка, обиды, — но не смели спросить.
— Ведь это грешно повеситься, — говорил Мика.
— А ему не грешно! Нарочно перед его окном повешусь.
И вдруг метнулся в сторону, завидев что-то в траве.
— Отец Леонид! — кричал он. — Ведь этакий человек! Рясу распахивает, карманы дырявые, непременно что-нибудь потеряет. Изволите видеть, кошелек обронил.
Отец Леонид был уже далеко, не слышал. Дьячок затрусил за ним. Гука сказал:
— Я живее добегу.
Выхватил кошелек из дьячковых рук и побежал. За ним помчался и Мика.
По дороге купались в Волге. В городе зашли во все лавки. Купили что надо, навьючились десятком пакетов, на пароход не успели и опять пошли пешком.
На обратном пути отдыхали на погосте села Зеленые Горки. Погост был небольшой, светлый, уютный. Могилы — холмики с простыми деревянными крестами — тесно жались одна к другой, а у самой церкви было несколько могил с каменными плитами.
— А ночью сюда не пойдешь? — спросил Гука.
— Есть охота. Да я не боюсь, — отвечал Мика.
— Ульяну сюда привести, — сказал Гука и засмеялся.
— Думаешь, струсит?
— А кто ее знает.
К завтраку прибежали домой, к половине второго.
После завтрака пришла Рашка. Принесла газеты. Гука дразнил ее:
— Рашка, слышала? Набор девок будет. Рашка поверила. Но не испугалась.
— Что ж, я пойду, — говорила она, широко ухмыляясь.
— А твои открытки? Коллекция? — спрашивал Мика.
Рашка покраснела.
— Какая такая коллекция? — задорно спросила она. — Никакой у меня нет коллекции.
— Правда, Рашка, ты все открытки наши себе берешь, которые с картинками? — спросила и Верочка.
Рашка смеялась.
— Нужны мне очень ваши картинки.
Но поторопилась уйти.
А Верочка принялась по обыкновению ссориться с Володею Балиновым. И не понять было, из-за чего.
Отец Леонид посмеивался и мирил их. Они говорили о религии, как бы под влиянием его присутствия. Но он сказал:
— Теперь надо заниматься не религиею, а общественными вопросами.
И это поразило их:
— Батюшка, как же это вы так!
— Да уж я такой. Я всегда правду говорю. За то меня и архиерей не любит. Вечером пойдете к Козловским?
— Мы в ссоре.
— Пустяки! Помиритесь. Хорошие люди не должны ссориться друг с другом.
Кратный угощал отца Леонида тминною наливкою.
— Вы — хозяин хороший, — говорил священник.
Посмеивался, с видимым удовольствием пил рюмку за рюмкой и становился все милее и добродушнее.
— Уж такие гостеприимные хозяева, — говорил он.
Ни Кратный, ни Далия никогда хорошими хозяевами не были, и эта тминная наливка, бутылка в руках Кратного, казалась ему ненужною и чужою. И в душе был горький осадок от всей этой ненужности роковой и противоречивой жизни.
Вечерело, становилось темно. За Волгою видны были взлетающие ракеты, — у Козловских были именины. За скатами полей всходил багровый месяц. Блеснула золотая зарница. Облака были похожи на синий дым.
— Что вам с ними ссориться! — говорил отец Леонид. — Иван Петрович в городе, Марья Павловна одна с Алексеем Иванычем. Им скучно. Право, помирились бы! Что там старое помнить.
Кратные давно были знакомы с Козловскими. Мать очень молодая. Сын кончал университет. Занимался филологиею. Отец в Петрограде, приезжал два раза в лето на несколько дней. Служил в каком-то министерстве.
Кратные были с Козловскими в ссоре. Началось зимой, поспорили из-за войны. Весной помирились, летом опять поссорились. На этот раз из-за каких-то пустяков. Козловская находила неприличным поведение одной их общей знакомой, Далия заступилась за свою подругу, — и ссора вспыхнула. Теперь Далия с возмущением рассказывала о том, какие злые и мелочные люди Козловские.
— Сидят в своем углу, на всех шипят.
И то, что она говорила о Козловских, совсем не соответствовало тому представлению о них, которое сложилось у Кратного. Кратный слабо дивился в душе, но не спорил. Отец Леонид говорил:
— Это — недоразумение. Они вас любят и уважают.
— Они никого не любят, обо всех дурно говорят, — спорила Далия.
— Вот уж это вы напрасно, — возражал отец Леонид, — они все о вас очень хорошо говорят. Неправды сказать не могу, иерейская совесть не позволит, уж вы мне поверьте.
— Это они от хитрости, — спорила Далия, — чтобы показать, что вот они какие добрые.
А сама радовалась тому, что Козловские говорят о ней хорошо.
К вечеру, кончив работу в больнице, пришла фельдшерица Ульяна Ивановна с мужем. И, как всегда, было странно, что она — бойкая, скорая и большая, а он — маленький, щуплый, в очках. И они заговорили о том же:
— А мы к Козловским. Они нас звали. Айда-те вместе. То-то они рады будут!
Видно было, что и она, и ее муж очень польщены приглашением Козловских. И сразу можно было догадаться, что им поручено непременно уговорить и привести с собою Кратных.
Верочка вдруг ярко покраснела. Ей вспомнилось многое милое. Вспомнилась сладкая весенняя тоска, белая ночь, Нева, прогулка с молодым Козловским. Так живо вспомнились его веселые глаза, которые умели становиться такими глубокими и задумчивыми. Захотелось опять увидеть его.
— Я пойду, — сказала она решительно.
Далия сказала с кислою улыбкою:
— Как ты хочешь. Пожалуй, и я с тобою.
Ульяна радовалась очень откровенно:
— Ну вот, уговорила.
Стали собираться. Верочка очень волновалась. Володя Балинов злился. Он знал, почему Верочка хочет возобновить встречи с Николаем Козловским.
Верочка, словно не замечая его досады, сказала:
— Вы, Володя, конечно, с нами?
Володя досадливо сказал:
— Вы с Николаем Козловским хотите устроить прогулку с ведрами? Так надо подождать хоть до завтра:
— Фу, как это глупо! — закричала Верочка. — Пятиэтажная глупость! Больше того, — небоскреб глупости!
— Что за прогулка с ведрами? — спросила Далия.
Ульяна засмеялась и сказала:
— Это Володя намекает на то, как мы со Степаном венчались. Я вам разве не рассказывала?
— Нет, — сказала Далия, — расскажите.
— Мы не хотели, чтобы кто-нибудь знал, что мы хотим повенчаться. Кому какое дело, вот еще! Разве у нас много денег, чтобы свадьбы пировать? Ну вот, мы сговорились с отцом Леонидом, пошли в церковь просто, в чем были. Даже я взяла ведра, будто за водою. А Степан взял у меня одно ведро, будто хочет мне помочь. Ведра около церкви оставили, зашли туда, а отец Леонид уж нас ждал там. И повенчались. А потом домой вернулись с ведром, словно за водой ходили. Докторша спрашивает: «Вы, говорит, нынче вдвоем за водой ходили»? А я ей: «Мы всегда будем вдвоем ходить, потому что мы повенчались». — «Когда повенчались?» — говорит. «Да вот, говорю, только что из церкви». Так она как стояла на своем крылечке, так и села на ступеньки: «Ну и шуткари, говорит, вот это, говорит, я понимаю».
Все смеялись, Ульяна раньше и громче всех.
— Ну что же, пора идти, — сказала она. — Нас там ждут давно.
— Пошел бы и я с вами, — говорил отец Леонид, — потанцевал бы. Да ряса мешает. Не люблю я потому к светским на вечера ходить. Сидишь долгогривою чучелою, и все кажется, что ты всех стесняешь.
Торопливо собрались, и все ушли. Прислуга жила в отдельной кухне. Дом заперли на замок. Старик сторож обошел весь дом, притворяя деревянные ставни.
Когда уже совсем стали уходить, Далия заколебалась. Говорила:
— Шляются всякие, покрадут. Парк не огорожен. Сторож — глухой старик. Ставни — одна видимость.
Мальчишки успокаивали:
— Мама, чего ты боишься! Везде кругом соседи.
Им хотелось идти поскорее.
Шли и всю дорогу говорили о кражах. У Филимоновых, у Анисимовых. Узкая тропинка то бежала в лесу, то выводила на полянки. Овраги попадались по пути. Ветер веял в лицо, теплый и грустный.
Верочке хотелось бы, чтобы у Козловских никого не было. Но когда подходили к их даче, слышны стали голоса, музыка, смех. Кто-то запел.
— Да у них бал, — разочарованно сказала Верочка.
И вдруг ей стало весело.
У ворот толпились любопытные соседи из деревни. Смеялись, завидуя и злясь.
Гости и хозяева были в саду. Висели фонарики.
Николай обрадовался Верочке.
Его сестра, Магдалинка, почему-то была невесела.
Шумное веселье гостей казалось преувеличенным.
Козловская-мать играла на пианино. Молодежь танцевала.
И вдруг развеселая песня. Озорничая, парни шли мимо. Камни полетели через ограду. Снаружи послышался визг, смех, ругань. В саду барышни бросились бежать в дом. Молодые люди побежали за калитку. Козловская удерживала их.
— Не троньте, сами пройдут.
И в самом деле, парни прошли. Опять стало весело. Кратному было странно, что этот случай так быстро забылся и никого особенно не взволновал.
— Мы — люди интеллигентные, — говорила Козловская, словно отвечая на его мысли.
Она торопливо курила тонкую папиросу. Ее глаза слегка щурились, и на лице было усталое выражение.
— Ах, — говорила она, — удивляться и сердиться на каждый пустяк не стоит. Люди еще не привыкли к жизни новой и уже отошли от старой. Нам всем неловко и нелегко, и еще долго так будет.
Поднялись на верхний балкон. Там пили чай. Прозрачный полусумрак располагал к мечтам. А люди шумно спорили.
По Волге, медленно двигались огни пароходов. В ночной темноте это было очень красиво. Так медленно продвигались. Кратный сказал:
— Пока еще русские пароходы ползут по этой пока еще русской реке.
— А потом? — спросила Козловская.
— Потом? Поселятся здесь немецкие мужики, честные и трудолюбивые, и будет звучать немецкая речь и в славном городе Москау, и в славном городе Ней-гард-ам-Волга.
— Как вы невесело шутите! — тихо сказала Козловская.
Возвращались поздно ночью в темноте, слушая тревожное плесканье волн. Николай провожал до пароходной пристани.
Верочка и Николай шли рядом. Долго не видались. А теперь стало так сладко. Николай сказал:
— Верочка, мне надо вам сказать кое-что.
И он рассказал ей, что уходит в армию. Добровольцем. Верочка вспыхнула. Заспорили, поссорились, помирились, — ах, много ли надо времени!
— Верочка, поймите, я иначе не могу. Разве можно думать только о себе в такое время?
Кое-как помирились. И уже Верочка говорила отцу:
— Папа, я пойду в сестры милосердия.
Кратному стало грустно. К общей посредственности его детей присоединится еще и это стремление пойти туда, куда все идут, поступить по общеодобренному образцу.
Он прислушивался к их разговору и знал, что настроения их бодры. Во что бы то ни стало жить, — вот что они знают и умеют. И знают, для чего жить.
И даже притомившиеся и дремливо шагавшие мальчишки двигались, однако, с привычною, бессознательною уверенностью господ и повелителей жизни.
Уныние все сильнее охватывало Кратного.
Он тревожно прислушивался к их разговору.
Их знание было ему недоступно. Но он чувствовал, что все его страхи им не страшны.
Верочка — бесхитростный ребенок с неомраченною душою. Откуда же это знание и эта уверенность?
Он вслушивался в их разговор, и ему очень хотелось подойти к ним. Ему показалось вдруг, что в его уме слагаются настоящие, верные слова. Он нагнал Верочку и Николая, пошел рядом с нею, сжал ее руку и начал:
— Милые мои, дорогие!
И вдруг смутился. Но, заглянув в свою душу, он все-таки захотел сказать последнюю правду. И сказал:
— Все это уже не для нас, все это привычное и милое.
— А для кого же? — спросил Николай.
Верочка со страхом посмотрела на отца.
Он говорил:
— Надо строить жизнь, новую, молодую, крепкую. А вы знаете, для строения надо расчистить место. Разрушить и уже потом строить.
— Мы этого не боимся, — спокойно сказал Николай.
В тишине, влажной и чуткой, его голос звучал свежо и значительно. Кратный ласково улыбнулся.
— Знаю. Вы, вновь вступающие в жизнь, все это устроите.
— Да, устроим, — гордо сказал Николай.
Кратный говорил:
— Может быть, и России не будет, — но что же нам печалиться? Эти ясные звезды и эта река, и весь русский пейзаж останутся. И соловей весною. И сладкая девичья любовь. Все вечное, все заветное. И наш великий, славный, могучий, прямой, ясный и яркий язык. Может быть, на этих берегах будет звучать немецкая речь, — но наречие наше, на котором написаны такие прекрасные книги и будут написаны еще другие, не менее прекрасные, это наречие не забудется. Как изучают теперь языки латинский и греческий, так школьники будут изучать русский язык, и молодые ученые будут вникать в его гибкие красоты. И пока живет человечество, не забудется наш язык.
Николай слушал его с удивлением.
— Папочка! Что ты говоришь! — горестно воскликнула Верочка.
Далия засмеялась.
— Очередной парадокс! — сказала она.
Ее голос прозвучал более резко, чем бы она хотела.
— Почему вы говорите, что России не будет? — спросил Николай.
— Нет у нас воли к власти, к государствованию, — говорил Кратный. — И нет воли к войне, к победе.
— С такими порядками и не может быть победы.
— Порядки порядками, но люди… Вот рядом с Россиею — Германия. Рядом с нами живет народ честный и трудолюбивый, живут люди, которые знают, чего хотят, и знают, как достигать своих целей. Что мы можем поставить против их? Миллионы слабых воль, зевот и потягот? И что порядки! Разве такое большое множество людей может быть угнетено малым числом притеснителей?
— Ну, механика сложная, — возразил Николай.
Переправились. Простились с Николаем. Он сел в лодку и поехал на ту сторону. Тьма проглатывала плеск его весел.
Кратные шли домой.
Плотовщики встретились. Три полупьяные, озорные парня. Что-то несли в узле. Их наглый смех, казалось, будил ночной трепет осинок.
— Пойдем скорее, — испуганно шептала Далия.
Когда подходили к дому, Гука и Мика побежали вперед. Скоро из темноты послышались их испуганные крики.
— Воры были, — кричал Гука.
— Ставня сорвана, — кричал Мика.
Возбуждение, почти радостное, было в их голосах. Приключение почти радовало мальчишек.
— Я говорила, я говорила, — сердито повторяла Далия, точно упрекая кого-то, и ее серые глаза потемнели.
И, как всегда, Кратный, сбитый с толку ее сердитым голосом, почувствовал себя в первую минуту неловко, словно он был виноват в чем-то.
Поспешно вошли в дом. Зажгли свечи. Обежали все комнаты.
Воры, видно, пробыли недолго. Унесли со стола ярко-желтую, кустарную скатерть и самовар, кое-что из одежды Кратного.
Мальчишки выскочили в сад.
— Куда вы? — окликнула Далия.
— Догнать их, — возбужденно и радостно кричали мальчишки. — Они далеко не успели уйти.
Но Далия удержала мальчишек.
— Нельзя, — говорила она. — Их здесь все боятся. Совсем дикие люди. Они во всех домах воруют, и никто не смеет их удерживать.
— А мы удержим, — сказал было Гука.
Но пришлось остаться, — уж очень настойчиво закричала Далия:
— И думать не смейте. Сейчас же идите в дом.
— Но где же Паша? — спросила Верочка. — Не убили ли ее?
Мальчишки побежали за Пашею. Скоро она пришла, заспанная и тупая, зевая и морщась. Она, конечно, ничего не слышала.
Долго продолжались взволнованные разговоры.
Всю ночь не спали. Мальчишки побежали за урядником. Было свежо и росисто, трава была мокрая и веселая. Мальчишки сняли башмаки и чулки и оставили их на скамье под окнами маленькой дачи. Кратный, Далия и Верочка легли спать.
К уряднику трудно было достучаться, трудно было его разбудить. Наконец, мальчишки растолковали ему, в чем дело.
— Сейчас приду, — сказал урядник.
Но по его сонному и равнодушному лицу было видно, что это «сейчас» растянется надолго. Мальчишки пробовали торопить его. Он угрюмо сказал:
— Я не собака. Дайте чаю напиться.
Только что успели заснуть — пожар. Мальчишки, видя, что урядника не дождаться, побежали домой. Из-за деревьев увидели они дым и бледное на безмятежно-синем утреннем небе пламя. Мальчишки побежали быстрее, и скоро было видно, что это горит кухня при их даче.
Верочка, Кратный и Далия вытаскивали что-то из дому. Паша стояла и выла. Изба горела, как костер, весело и прямо подымая над собою золото огня и тяжелые клочья черного и белого дыма.
Прибежали Балиновы. Соседи. Дача начала дымиться. Гука спросил у отца:
— Где твоя рукопись?
— Бог с нею, — сказал Кратный.
Мальчишки бросились спасать рукопись.
Выбежали, когда уже крыша горела.
Дача сгорела. Мужики пришли поздно. Стояли, почесываясь и пересмеиваясь. Когда уже дача догорала, приехала пожарная вольная дружина с фабрики.
Очевидно было, что кто-то поджег.
Приютились пока у Балиновых. Кратный говорил тихо:
— Между прочим, сгорела моя книга. Пора уезжать.
— Как же с книгою?
Кратный пожал плечами и сказал почти спокойно:
— Придется писать заново. Но теперь все же меньше работы. Все уже обдумано. Года полтора понадобится.
Верочка смотрела на отца с удивлением.
— Папочка, — сказала она, — да ведь мальчишки всю твою рукопись вытащили. Она цела, — разве ты не помнишь?
Кратный провел рукою по лбу.
— Странно, что я это забыл, — сказал он. — У меня голова очень болит.
И вдруг ему как-то странно стало весело. Обыкновенность его детей явилась ему в совсем новом освещении. Он думал: «Я забыл об этом, потому что мальчишки сделали это совсем просто, как дело очень обыкновенное. И Верочка напомнила мне это без всякого особенного подчеркивания. Простая фактическая поправка. Даже не сказала „спасли“. Просто „вытащили“. Что ж, пожалуй, эти совсем обыкновенные мальчишки, когда подрастут, смогут всякое дело сделать как простое и обыкновенное. Умрет, может быть, романтизм громких подвигов, поблекнут торжественные лозунги, но зато будет строиться совсем иная, не наша, простая, прочная, по-своему счастливая жизнь. Если доживем, посмотрим».
Но теперь все же было здесь жутко, неуютно, чуждо. Ульяна пришла днем и говорила, что в Кобылках можно дешево нанять избу на остаток лета. Но Далия не хотела оставаться.
— Скорее, скорее в город.
Наскоро укладывали то, что осталось от пожара. И все эти дни были как во сне. Балиновы тоже заторопились уезжать. Наталья Степановна говорила:
— Я без вас здесь ни за что не останусь.
Уезжали в один день, рано утром, ехали на дачном пароходике до города, чтобы там сесть в поезд.
Бледный фабричный, обсыпанный фарфоровою мукою, стоял зачем-то на пристани и творил сурово:
— Дачнички налегке.
Прибежала Рашка. Она оживленно говорила с детьми, набравшимися на берег со всех окрестных изб, и злорадно смеялась:
— Скатертью дорога.
Но когда дачники подходили ближе, она делала приветливое лицо и говорила:
— Пожили бы еще немного. Погода больно хороша.
— Да и ты хороша, Рашка, — отвечал Гука.
Рашка смотрела на него исподлобья, не зная, смеется он, говорит ли правду. Немного сбитая с толку и от застенчивости наглая, она опять принималась смеяться.
Ей было радостно, что можно будет развесить дома по стенкам все открыточки с видами Волги и чужедальних городов, — никто чужой теперь не увидит, не станет отнимать. А гости будут ей завидовать. За это лето открыток у нее набралось так много, что она обещала поделиться ими с подругами.
— Пусть только они уедут, — шептала она, сверкая зверино-белыми зубами.
И подружки, трепаные, веселые девчонки, смотрели на нее жадными, заискивающими глазами и льстили ей.
Когда уехали дачники, пришли фабричные и деревенские ребятишки и принялись хозяйничать как умели.
Все здесь было для них чужое, им не жаль было обламывать яблони и кусты шиповника. Вокруг дач росли горы мусора.
А в городе у Кратных начались по-прошлогоднему городские разговоры и толки, суета и смятение. Мелькание бесед и дел, быть может, и нужных, — кто это оценит? И день за днем, и все сочтенные дни до предела, нам и теперь все еще не совсем ясного.