В числе прочих делегаций, в Большой Московской гостинице помещалась и французская делегация, с которой я мало имела дела, так как обычно все французские делегаты монополизировались Лидией Максимовной Израилевич. Она безукоризненно владела французским языком и поэтому всегда отказывалась от работы со всякими другими делегациями. Делалось только одно исключение: для Инкпина. С ним она ездила в Коминтерн и тогда пускала в ход свое знание английского языка.
Но с отдельными делегатами-французами мне все же приходилось сталкиваться. Так, весной 1932 года мне поручили проехать с двумя французскими делегатками парфюмерной и жировой промышленности, на фабрику «Красная Роза». Фабрика эта производит мыла, зубную пасту, кремы и пудру и считается одной из образцовых. В качестве наблюдающего с нами послали одного коммуниста, владеющего кое-как французским языком.
О нашем посещении дирекция фабрики была, разумеется, заранее извещена, так что, когда наш автомобиль подъехал к воротам, нас встретили помощник директора и председательница фабкома и провели прямо к директору. Директор, плотный и самодовольный рабочий, по-видимому, из «старых большевиков», либо из более или менее способных выдвиженцев, любезно принял нас в своем кабинете, тесной комнатке на третьем этаже большого, безобразного по своей архитектуре здания фабрики. Не зная ни слова по-французски, он предложил через меня делегаткам осмотреть все, что их интересует, и дал своего помощника в проводники. Просил также по окончании осмотра снова зайти к нему поделиться впечатлениями.
— Наша фабрика новая, — гордо заключил он, — много нововведений, конвейер наш посмотрите.
Мы начали осмотр фабрики. Обе француженки (одна из них была от фирмы Коти), изящные хорошенькие парижанки, в светлых драповых пальто, в легких весенних шляпках, произвели своим появлением в фабричных залах сенсацию. Мне было больно смотреть на наших русских работниц, таких измученных, голодных и бедно, почти нищенски одетых, рядом с этими элегантными представительницами западного пролетариата.
Первым делом мы попали в штамповальный цех, где каждая работница обслуживает тяжелую машину-пресс, выкраивающую и закрепляющую картонные коробки для пудры. Машина громоздкая, управляется одновременно руками и ногами, причем, от работницы все время требуется сильное нервное напряжение. Работа идет в три смены круглые сутки. Вообще в Москве с тех пор, как начались пятилетки, почти все заводы и фабрики работают все 24 часа. Фабричные здания, вследствие этого, скверно проветриваются машины быстро изнашиваются, а рабочие буквально не знают ни отдыха, ни срока.
К нашей группе сзади незаметно присоединилась еще пожилая востроносая работница в красной косынке. Я безошибочно угадала в ней коммунистку. И не потому, чтобы я обладала какой-нибудь особенной зоркостью или наблюдательностью — вовсе нет. Любой советский гражданин, по каким то неуловимым, казалось бы, признакам всегда без промаха узнает коммуниста. Очевидно, путем долголетнего опыта выработался какой то нюх или инстинкт.
Мы подошли к одной из машин, за которой сидела молодая работница. Машина безостановочно грохотала, движимая, как и все другие машины, большим приводным ремнем. Электрический двигатель не давал ни минуты покоя. В процессе работы у моих делегаток произошел с девушкой следующий разговор.
— Сколько вы зарабатываете в неделю?
— Тридцать два рубля, без вычетов.
— Вы учитесь где-нибудь?
— Какое там, хотела бы учиться, да ведь работа в три смены — не шутка; эту неделю, скажем, утром работаю, следующую — после обеда, а еще следующую — ночью. Вы бы попробовали ночью поработать, так узнали бы — как можно при ночной смене учиться. Да и зарплата малая, вычеты большие.
Я перевела эту тираду француженкам. Вмешалась старая работница-партийка.
— Ты что же, Мотя, такое рассказываешь, ведь в кружки-то небось записана? Политграмоту изучаешь? А что до зарплаты, так ведь от тебя зависит. Перегонишь норму, вот и заработаешь больше.
Француженки удивились.
— Я мы слышали, что в Советской России все молодые работницы учатся, в университеты на вечерние курсы записаны. А потом, что это с нормой? Разве у вас сдельная работа? У нас, у Коти, мы работаем по часам, но нас не проверяют, сколько мы выработали за час.
Коммунист за моим плечом глухо сказал:
— Товарищ переводчица, вы этого не переводите, зачем зря девушку смущать.
В это время нас окружили работницы следующей смены. Они завистливо смотрели на пальто делегаток, щупали его исподтишка руками и спрашивали:
— Разве это простые работницы? Сомнительно чтой-то, смотри — какие расфуфыренные.
Коммунист сказал:
— В Европе все так ходят, там платков не носят.
— Ишь ты, не носят. Мы бы тоже, может быть, не носили бы, кабы денег побольше было. А почем у них такое пальто?
— Что они спрашивают? — заинтересовалась работница Коти.
Я перевела.
— Сто франков.
— А сколько это на советские деньги?
— Около десяти рублей.
— Вот видишь, а у нас такое и за три сотни не купишь.
Но старая коммунистка поспешила повести нас дальше.
В самом большом зале внизу, где наполняются баночки кремом, а тубочки пастой, все окна были не только закрыты, но вообще устроены так, что их нельзя открыть, сплошные рамы, наглухо замурованные в стены. Жара и духота там стояли ужасные. Я заметила, что у всех от недостатка кислорода утомленные, красные и потные лица. Оказалось, что есть два вентилятора, но один из них сломан и не работает, а другого для такого большого помещения мало.
Француженки тотчас же обратили внимание на плохую вентиляцию, более того, они даже пришли от этого в негодование.
— Как же можно работать в такой атмосфере?
В это время внимание их привлекла старуха, с трудом несшая два ведра с кипятком.
— Мы слышали, что в СССР рабочие после пятидесяти лет получают пенсию. Однако, здесь мы видим старуху, ей уже, вероятно, под семьдесят, а она все еще работает. Что же она, разве не получает ни пенсии, ни пособия по старости?
Я посмотрела на коммуниста, который нас сопровождал по желанию директора, и перевела ему вопрос.
Он на секунду смутился, но быстро оправился;
— Это, видите ли, старая работница, она уже получает, конечно, пенсию, но она хочет еще подработать и вот носит рабочим кипяток для чая.
— Но позвольте, значит, ее пенсия так мала, что ей нужно подрабатывать, иначе она не стала бы работать. Я сама не хотела бы ни за что работать, когда мне будет столько лет, сколько ей.
Это возражение осталось без ответа. Да и что мог коммунист на него ответить?
Дальше стоял большой длинный стол с конвейером посредине. Коммунист был особенно горд этим конвейером и просил меня обратить внимание француженок на это достижение. Собственно говоря, конвейер только двигал баночки для крема, которые надо было вымыть, наклеить этикетку, наполнить кремом, закрыть крышечкой и запечатать еще одной этикеткой. Вдоль стола сидели в два ряда работницы в самых разнообразных и фантастичных одеяниях, от полушубков до спортивных маек включительно. Работали они медленно и за конвейером не поспевали, поэтому его приходилось останавливать. Француженка от Коти смотрела на то, как одна из работниц наполняла баночки, а потом не вытерпела и попросила разрешения сесть на минутку на ее место. Села и надо было видеть, как ловко и быстро она наполняла и закрывала баночку за баночкой. Наши работницы смотрели на нее с недоумением. Я чувствовала, что в их глазах она была барыней, неизвестно откуда свалившейся на их голову.
Наш коммунист куда то вдруг исчез, а мы остановились возле самой неквалифицированной из работниц, той, которая мыла баночки.
Весь облик ее говорил за то, что она недавно из деревни.
Я наклонилась к ней сказала возможно более отчетливо:
— Вот тут приехали из Франции, знаешь — это дальняя страна, две работницы, они так же, как и ты, работают на фабрике. Они хотят знать, сколько ты зарабатываешь.
— Я-то?
— Да, ты.
Лицо работницы как бы оживилось.
— Да, что там зарабатываю. Сорок рублев зарабатываю на месяц.
Я перевела.
— Она, наверное, одинокая?
Мне снова пришлось медленно и отчетливо разъяснить работнице, что у нее спрашивают.
— Какое одинокая. Муж у меня и трое детей в деревне остались. Муж больной, вот и работать пришлось мне. Нельзя ли их попросить, чтобы они похлопотали — нехай мне прибавят.
Я ответила, что, к сожалению, их хлопоты не помогут.
Француженки были возмущены.
— Сорок рублей при целой семье, это чрезвычайно мало.
Кругом на стенах были развешаны нормы выработки. Я сейчас их точно не помню, но знаю, что надо было, вот хотя бы той работнице, перед которой мы сейчас стояли, вымыть несколько тысяч баночек, чтобы получить мало-мальски сносную зарплату. На сорок рублей в месяц она могла по тем временам и при тех ценах питаться только хлебом.
Коммунист постарался отвлечь внимание француженок машинами для наполнения тубочек зубной пастой. Но их нельзя было удивить. Они нашли все грязным, непроветренным и плохо организованным. На их удивленный вопрос, почему же нет квалифицированных работниц, которые работали бы действительно со скоростью, подогнанной к конвейеру, им объяснили, что всему мешает большая текучесть рабочего состава. Коммунист, сам не понимая, что делает ошибку, сказал, указывая на ту же работницу, с которой мы только что говорили.
— Вот эта, например, работает только шесть недель, а уже хочет уходить.
Француженки поняли. И я слышала, как одна другой сказала:
— При такой мизерной зарплате и при такой плохой вентиляции я не выдержала бы и двух дней.
***
Осмотр окончен и мы снова у директора в кабинете. Он распорядился принести по баночке крема и по коробочке пудры «Красная Роза». И как я уже часто замечала, большинство коммунистов, особенно выдвиженцев, понятия не имеют об европейских товарах, и для них советская продукция представляется верхом красоты и изящества.
Поэтому директор поднес парижанкам эти подарки с особенно горделивой миной.
— Покажете там у вас в Париже, как мы работаем.
Баночка с кремом была из простого бутылочного стекла, очень плохо отшлифована, наклейка на ней была безвкусная и уже в уголке отрывалась. А пудра «Лебяжий пух», была в такой безвкусной коробке, что представляла собой тоже довольно жалкое зрелище, особенно для избалованного европейского глаза.
Я помню по себе и по Юре, как мы восторгались немецкой упаковкой шоколадных конфет в 1928 году, когда впервые после революции попали за границу. Такой упаковки и таких оберток в Советском Союзе еще никогда не видали.
Я ждала, что скажут мои делегатки, получив такие «роскошные» подношения.
Но они были слишком хорошо воспитаны, чтобы показать свое пренебрежение. Только работница Коти открыла свою сумочку, вынула оттуда блестящую никелевую вещицу и, улыбаясь, поднесла ее директору.
— А вот наша работа, Коти. Тут губная помадка, пудра, а внизу румяна. Смотрите.
Она нажала пружинку, крышечка отпрыгнула и обнаружила прессованную пудру и губную помадку. Еще одна пружинка, и открылся прессованный кружочек румян.
Директор задумчиво посмотрел на подарок. Его помощник жадно выхватил его у него из рук.
— Это у вас делается? Да, вот это работа! Нам бы так-то!
***
А несколько дней спустя меня послали с французской делегацией осматривать диспансер для проституток.
Несмотря на то, что большевизанствующая пресса утверждала и утверждает, что в стране победившего пролетариата проституция уничтожена, — это неправда. Понятно, ввиду того, что до самого последнего времени и брак, и развод были в СССР крайне облегчены, уличная проституция не столь бросается в глаза, как в остальных странах. Но она зато существует в более скрытых формах. Кроме того, колоссальная нехватка жилищной площади сильно затрудняет явную проституцию: просто напросто негде встречаться и трудно скрыть свою профессию, если живешь в одной комнате с кем-нибудь другим, или в одной квартире с двадцатью посторонними людьми.
Тем не менее, если бы не существовало проституции, не было бы и диспансеров для проституток. Однако они существуют. И вот в один из майских дней французская делегация отправилась один из них осматривать. К сожалению, я забыла фамилии делегатов, помню только одного из них — месье Жоли, рабочего-электрика с центральной парижской электростанции. Если ему попадутся на глаза эти строки, он сможет подтвердить истину того, что я рассказываю.
Мы подъехали к небольшому двухэтажному дому на одной из Ямских-Тверских, за Сухаревой Башней (ныне снесенной большевиками). У дверей нас встретила пожилая начальница и двое коммунистов. Нас провели прежде всего в кабинет начальницы. Ей было лет шестьдесят, и она производила приличное впечатление своими хорошими манерами.
— Делегаты хотели бы задать вам несколько опросов.
— Пожалуйста, я с удовольствием отвечу.
Делегаты стали задавать вопросы преимущественно статистического характера, интересовались также — помогает ли диспансер в том смысле, что проституция в Москве уменьшается.
Начальница старательно надела на нос очки, достала из ящика письменного стола диаграммы и доклады, которые, по-видимому, фигурировали всегда при встречах с иностранными делегациями, и стала отвечать на вопросы.
Потом произошел маленький инцидент. Француз, сидевший рядом с Жоли и все время тихонько с ним переговаривавшийся, спросил:
— А вы сами тоже были раньше проституткой?
Остальные делегаты и делегатки — кто фыркнул, кто с негодованием на него зашикал. Мое положение было очень тягостным.
— Как вы можете задавать такие вопросы, ведь вы видите, что это пожилая приличная дама?
Но француз никак не хотел угомониться.
— И еще я хотел спросить, если проституция запрещена, то куда же должен идти мужчина, если ему нужно женщину?
Тут я решила не обращать на него больше внимания и стала переводить вопросы остальных делегатов. Они старательно записывали ответы в свои блокноты. Французик же просто хотел похулиганить.
Начальница разъясняла, что проститутки могут оставаться в диспансере не больше четырех недель, так как многие женщины, не имеющие жилищной площади — ввиду страшной перенаселенности в СССР вообще не принято говорить о «квартире», или «комнате», люди имеют только, так называемую, «жилплощадь», — притворяются проститутками, чтобы хоть на время иметь место для спанья и пищу. Поэтому каждые четыре недели состав диспансера сменяется.
— А не замечали ли вы, чтобы одни и те же женщины попадали снова в диспансер? — задала ехидный вопрос одна из делегаток.
Но начальница и глазом не моргнула.
— Как же, бывают такие случаи, но довольно редко.
Я потом слышала стороной, что контингент диспансера приблизительно один и тот же. Надоест проститутке ночевать в садах или на бульварах, и она идет передохнуть на несколько дней в диспансер. Ее там кормят, хоть и не густо, но все же лучше, чем она питается на воле, и спать есть где. Зато, когда ее выпускают снова на улицу, она опять принимается за свое. Так что реальной пользы от этого диспансера очень мало.
После разговора с начальницей, мы пошли осматривать диспансер. Думаю, что даже тюрьма в культурных странах выглядит лучше и уютнее. Небольшие, плохо побеленные комнаты, тесными рядами стоят железные покосившиеся койки с продавленными матрасами, покрытые сероватыми байковыми одеялами. На кроватях сидят молодые и средних лет женщины. Очевидно, у них нет другой комнаты, где они могли бы находиться в течение целого дня, так как все они сидели на своих кроватях. Для них не устроено никаких мастерских, и они то играют в карты, то гадают, — редко, редко какая-нибудь из них вяжет что-нибудь.
На вопрос делегатки к проститутке, ведется ли среди них культурно-просветительная работа, проститутка ответила вызывающе:
— Это что еще за работа! Да мы сюда не работать пришли, а отдыхать.
Услышав от меня перевод этой фразы, делегаты стали обмениваться между собой довольно двусмысленными замечаниями. Вообще мое положение было не из легких. Французы посматривали на проституток с видом охотника, рассматривающего дичь. Одну молодую девушку, сохранившую еще свежесть и миловидную лицом, товарищ электрика Жоли, даже пытался ущипнуть за подбородок.
Потом послышался звонок, и мы спустились вместе с пенсионерками в столовую, которая помещается в подвальном этаже. Нам дали попробовать щи и кашу. Французы поморщились, но по советским порядкам 1932 года это был совсем приличный обед.
***
Когда французская делегация уехала, как и все остальные, в турне по Союзу, от нее в отеле отстал один марсельский владелец гаража. Он заболел и его пришлось оставить в Москве. К больным делегатам большевики стараются относиться всегда сугубо внимательно. К нему пригласили двух врачей, и при нем дежурила день и ночь сестра милосердия, хотя особой нужды в этом не замечалось. Из двух сестер, сменявшихся по очереди, одна была со всеми повадками чекистки. И вот однажды вечером она принесла Гурману записку, которую француз откуда-то получил. В ней ему назначили свидание. Была подпись, но не было адреса, свидание назначалось на улице.
Гурман велел сестре выведать у француза, где и как он с этой дамой познакомился. Оказалось, что еще до своей болезни он как-то незаметно выскользнул из гостиницы и пошел прогуляться по Тверской. Тут с ним заговорила какая то девица, дала ему свой адрес и просила к ней зайти. Но на следующий день он захворал.
Я видела, как Гурман, после доклада сестры, взял у нее адрес девицы и куда то скрылся. Думаю, что этой девице не поздоровилось. Вообще в последние годы делегации иностранных рабочих очень строго изолировали от москвичей, и к ним в гостиницу можно было проникнуть только через штаб по приему делегаций.