Выйдя от Гецовой, иду прямо в «Балчуг». В вестибюле меня останавливает портье.
— Вам куда, гражданка?
— Я из Комиссии Внешних Сношений. Меня послала Гецова.
— Сейчас справимся.
Короткий телефонный разговор, меня пропускают.
— Делегация во втором этаже, в приемной.
Поднимаюсь по лестнице, спрашиваю у первого попавшегося: где приемная; вхожу. Комната полна народу, везде английский говор. Меня сначала никто на замечает. Потом от одной из групп отделяется стройная, сухощавая фигура.
— Вы — товарищ Солоневич?
— Да, а вы, наверное, Игельстром?
— Угадали. Ну, вот хорошо, что вы пришли. Давайте я вас сейчас с делегатами познакомлю.
Игельстром представляет меня всем по очереди, как новую переводчицу. Сперва я никого не различаю, я смущена, так много рукопожатий сразу. Потом Игельстром меня оставляет с двумя делегатами — мужчиной и женщиной, и исчезает.
Завязывается разговор. Оба производят на меня сразу же очень приятное впечатление, такие простые и веселые. Миссис Нелли Честер и мистер Джонс.[1] Она — жена шахтера, он — сам шахтер. Старый заслуженный профсоюзный работник. Позже, недели две спустя, мы философствовали с ним как то в купе поезда и он заявил мне:
— Знаете что, все англичане — ханжи.
***
Теперь я стараюсь прежде всего получше ориентироваться в столь новой для меня обстановке и узнать, о чем может идти речь на митинге, где мне предстоит переводит. Я с горестью констатирую, что между литературным английским языком, которому меня обучали, и на котором написаны многочисленные английские романы, — и живым, народным английским языком, как говорят в Одессе, «две большие разницы». К тому же выясняется, что делегаты были избраны по одному от всех угольных районов Англии и диалекты их разнятся между собой значительно больше, чем, например, наш вологодский акцент от, скажем, конотопского.
Вот подходит к нашей группе седой старик, мило мне улыбается и произносит длинную фразу. По тону слышно, что он меня как то приветствует, но я, ей-Богу же, ничего не понимаю.
— Это наш председатель, мистер Лэтэм.
— Из какого района? — решаюсь спросить я.
— Из Ланкашайра.
— А вы, миссис Честер?
— Из Ноттингэма.
— Вы не знаете, кто именно будет произносить речи на митинге, куда мы сейчас поедем?
— Я и мистер Джонс.
Вот почему Игельстром оставила меня с этими двумя. Она, вероятно, подумала, что мне лучше заблаговременно ознакомиться с их говором. Ну, не дай Бог, мне дали бы попервоначалу переводить этого самого Лэтэма. При одной мысли об этом, у меня холодеют ноги и сердце часто-часто бьется.
— Миссис Честер, не можете ли вы мне сказать вкратце о чем именно вы будете сегодня говорить? Вы сами понимаете — я сегодня первый раз буду вас переводить, может быть кое чего не пойму.
— Oh, well, я вам скажу.
В трех словах она передает мне содержание речи. Тот же вопрос я задаю и Джонсу.
Игельстром зовет меня к себе. Подводит к женской группе и особенно любезно подталкивает к высокой англичанке с рыжими волосами.
— Это миссис Кук.
Кто в то время в Москве, да и во всем СССР, не слыхал о Куке? Советские газеты были в 1926 году полны сообщениями о «великой стачке английских горняков», которая длилась, кажется, около девяти месяцев и кончилась в ничью, несмотря на 12 миллионов золотых рублей, вырванных из рта у голодающих русских рабочих и крестьян и переведенных Великобританской Федерации горняков в Лондон. Артур Джордж Кук был героем дня, он был генеральным секретарем Федерации и главным вдохновителем и руководителем забастовки. Его жена приехала с делегацией, и это с ней меня теперь познакомили. Нужно заметить, что она не оказалась достойной своего мужа. Очень застенчивая и недалекая, не умевшая и двух слов связать, она старалась держаться совершенно в стороне. На многочисленных митингах в Донбассе, Грозном и в Баку, большевики всегда старались козырять ею, как некоей сенсацией, перед собравшимися русскими шахтерами и нефтяниками. Результат получался неизменно самый плачевный. Миссис Кук отмахивалась руками и ногами, краснела, бледнела, забивалась в самые задние ряды, а когда ее почти насильно выталкивали вперед, она слабым, еле слышным голосом произносила всегда одну и ту же фразу:
— Приветствую вас от имени английских горняков и благодарю вас за вашу помощь.
Большего от нее за сорок дней путешествия по широким российским просторам никто добиться не смог.
Игельстром отозвала меня на минутку.
— Вы когда-нибудь уже переводили?
— Никогда. И боюсь, что не сумею.
— Ну вот, глупости. Возьмете карандаш и блокнот. Старайтесь записывать возможно более подробно, что будет говорить делегат. Затем переводите, главным образом, громко, чтобы было слышно в самых отдаленных углах.
— Я вдруг я чего-нибудь не пойму?
— Добавите от себя. Не так страшно.
Софья Петровна захлопала в ладоши, точно классная дама в институте и стала просить делегатов поскорее одеваться, так как рабочие на «АМО» уже ждут. Все засуетились. Сошли вниз. Перед подъездом уже стояла вереница автомобилей. Если в 1937 году в Москве становятся в очередь перед стоянкой такси, чтобы получить автомобиль, то в 1926 году автомобиль, даже в Москве, был еще большой редкостью. Кроме крупных советских сановников в автомобилях почти никто не ездил. Но для делегатов машины были всегда готовы. И напрасно. Как то в Юзовке нам подали несколько экипажей, запряженных добрыми донскими конями. Надо было видеть восторг наших англичан. Оказывается, в Англии на лошадях уже почти никто не ездит и большевики доставили бы им гораздо больше удовольствия, предоставив к их услугам конный способ передвижения. Но в СССР, наоборот, автомобиль считался, да и до сих пор считается, верхом шика.