НОВЫЙ ДОМ

1

О себе Кузьма Андреевич Севастьянов говорил так:

— На это я, мил человек, любитель — старинное сказывать. Я ее, старину-то, наскрозь помню. Удивительное дело, мил человек, годов мне все более, тело грузнее, а память светлее. Я через свое умение пятерку заработал. Давно это было — лет десять. Приехал к нам эдак же один из города, заночевал у меня в избе. «Хозяин, — говорит, — ты наверное видел много, скажи, — говорит, — мне про старое». Я ему, конечно, всю ночь сказывал, а он — в книжечку. Да все пишет с успехом, а поспеть все одно не может. Прощаемся утром. «Спасибо тебе, Кузьма Андреев. На-ка, — говорит, — выпей за мое здоровье». Я жду, конечно, полтинник, и тому рад, а он — пятерку... Легкие, видно, были у него деньги...

Рассказывал Кузьма Андреевич хорошо, нараспев, мудрыми и светлыми словами. Забудется, закроет глаза и слушает сам себя как будто издалека.

Нового человека Кузьма Андреевич ни за что, бывало, не пропустит. Два дня будет ходить вокруг да около, выберет все-таки время и расскажет о старине. Очень уж поговорить любил. Оно и неудивительно, потому что никакой другой утехи в своей жизни Кузьма Андреевич не имел.

Был он широк в кости, здоров, и на работу лютый, а прожил весь долгий век в покосившейся избенке; черные прогнившие доски крыльца давно уж покрылись мохом; на крыше выросла травка и даже большой куст лебеды. Стены избенки поддерживались хитроумным переплетом подпорок и кольев; вышиби две подпорки — и готово: завалилась избенка.

Еще в молодых годах мечтал Кузьма Андреевич поставить новый дом, да так и не собрался с деньгами. Всю жизнь он маялся то без лошади, то без коровы... Разве построишься?

Мечта о новом доме горечью осела на его сердце; если теперь приходилось увидеть где-нибудь проездом белый сруб, синеватый в отесинах, и сизые крылья мужицких топоров вкруг него — на целый день терял Кузьма Андреевич благодушие.

2

Однажды, весенней ночью, Кузьма Андреевич вышел на колхозные огороды, что примыкали к задней, глухой стене его ветхой избенки,

Ровный голубой свет заливал деревню, плыли облака, по крышам, по дороге и дальше — на полях — стлались дымные легкие тени и, добежав до оврага, исчезали, точно сваливались в него.

В голубом тумане дрожит тонкая комариная струна, роса блестит на траве, на кленовых лапчатых листьях; где-то далеко-далеко, словно за тридевять земель, хрипло надрывается пес. Медным горлом кричат лягушки в пруду, — выгоняют месяц, что залез непрошенным гостем и разлегся в глубине на мягких зеленых водорослях.

Кузьма Андреевич осмотрелся... Никого... Подошел к стене, вышиб одну подпорку, другую, Бревна сразу осели; с крыши посыпалась слежавшаяся в землю солома.

Совершив это странное дело, Кузьма Андреевич вернулся в избу.

Старуха месила тесто. Оно чавкало и пузырилось под ее жилистыми руками.

— Вышиб, — сообщил Кузьма Андреевич. — Завтра к полудню завалится. Дальше не выстоит...

— Ох, Кузьма! А не завалится она, часом, ночью? Придавит...

— Бог милостив, — сказал он, снимая сапоги. — Только, старуха, молчок! Завалилась и завалилась. От старости, мол. Нам ровесница.

Когда в избенке потух огонек, совершилось второе странное дело.

Из-за плетня появился человек — маленький, с бороденкой хвостиком, в облезшем собачьем малахае, поставил на место подпорки колья; подумал, сходил куда-то, вернулся с толстой березовой жердью и подпер стену еще с правого угла.

— Врешь, Кузьма! — злорадно прошептал он. — Не завалится твоя избенка! Уберегу я твою избенку!

Проснулся Кузьма Андреевич рано. Кричал петух на дворе, красная заря заглядывала в мутное окошко.

— Ну вот и не придавило. Пойтить поглядеть. К полудню, чай, обязательно рухнет...

В дверях он обернулся.

— Я на работу уйду. И тебе, старуха, уйтить бы. А как завалится, бежи, кричи. Да чтобы слезу видали.

— Ох, Кузьма! Не умею я со слезой.

— Дура! Потри глаза луком. Луковицу-то положь в карман.

Он вышел и остолбенел. Пальцы сами сложились для крестного знамения. Особенно поразила его новая жердь, дымящаяся под ветром белыми прозрачными завитками.

— Что ж ты спишь, как бревно? — угрюмо сказал он старухе. — Ничего не слышишь.

— Ох, Кузьма!..

— Вот тебе и Кузьма! Подкузьмили!

На следующую ночь он решил обмануть врага и отодвинул подпорки так, что с виду они как будто поддерживали стену, а в действительности торчали зря — нижние концы не имели упора.

К утру появился упор — здоровенные осиновые колья...

А когда вышел Кузьма Андреевич на дорогу и оглянулся, то чуть не упал. Рамы были окрашены синим, а наличники — желтым. Избенка выглядела нарядной, хоть куда!

Кузьма Андреевич схватил косырь и мгновенно соскреб всю краску. Она была еще сырая и липла к пальцам. Потом Кузьма Андреевич принес из лужи полную лопату грязи, заляпал стену и окна. Избенка сразу посерела и осунулась.

3

Странным ночным событиям предшествовало выселение кулака Хрулина. Недели через две после его отъезда прошел дождь, и тогда обнаружилось, что железная крыша кулацкого дома вся порублена топором.

С этого и началась великая душевная смута Кузьмы Андреевича.

Как-то вечером он залез на хрулинскую крышу посмотреть прорубины. Они были длинными, глубоко вдавленными с того конца, где топор ударял углом; краска потрескалась и облупилась. «До чего мужик вредный!» — подумал Кузьма Андреевич с искренней обидой на кулака.

Он ходил, внимательно приглядываясь и соображая, можно ли поднять края прорубин и залепить швы замазкой. Он так увлекся планами ремонта крыши, что даже забыл о ноющей, сверлящей зубной боли. А между тем правую щеку разнесло, физиономия походила на кособокий арбуз,

Кузьма Андреевич направился к лестнице. В это время над обрезом крыши появилась голова в собачьем малахае, с ехидной бороденкой хвостиком. Это был Тимофей Пронин, прозванный в деревне за острый, злой язык и противоречивый нрав «Скорпионом».

Оба смутились и немного испугались.

Первым опомнился Тимофей.

— Ага...

— Угм, — в тон ему ответил Кузьма Андреевич.

— Та-ак, — протянул Тимофей, занося на крышу ногу в расхлябанном ржавом сапоге.

— Эдак.

— Оно, конечно...

— Ну что?..

— Да вот — порубил, окаянный!

Тимофей пошел исследовать крышу. Кузьма Андреевич ревниво следил за ним, и все ему казалось, что Тимофей шагает слишком тяжело и еще больше разворачивает прорубины,

— Чтой ты, Кузьма, в птичье сословье записался? — сказал Тимофей, Ветер шевелил обвисшие уши его собачьего малахая. — Эк тебе, милый, рожу-то перекосило. Ай ночью лазал на крышу да загремел отсюдова?

Кузьма Андреевич, неловко оттопыривая зад, спустился с лестницы и пошел, разбрызгивая грязь, поддерживая ладонью вздутую щеку.

Он шел будто бы к своей избенке, а когда хрулинский дом скрылся за деревьями, свернул и быстро зашагал в правление колхоза.

— Здравствуй, Гаврила Степанов!

Председатель поднял стриженную лестницей голову. На столе перед ним лежала толстая тетрадь в клеенчатой обложке; в последние месяцы он не расставался с ней, что-то записывал, высчитывал, чертил, но никому не показывал.

— Эх, — вздохнул председатель; жесткие короткие волосы скрипнули под его загрубевшей ладонью. — Эх, темнота наша! Сбежал счетовод, дезертир колхозного фронта, щучий сын! Не хотят жить счетоводы в деревне: театров им здесь нет! Чего тебе спонадобилось Кузьма Андреевич?

— Да вроде бы ничего. Проведать зашел. Как оно, здоровьишко-то?

— Да ничего...

— А я все зубами мучаюсь.

— Ишь ты, — равнодушно сказал председатель, продолжая писать.

По его небритой щеке, отливающей медью, ползла большая муха. Скривившись, он дул, пытаясь согнать ее.

— Собрание-то когда? — спросил Кузьма Андреевич, зажмуриваясь от нестерпимой боли.

— А что?

— Надо бы... Всякое там. Вопросы.

Помолчав, Кузьма Андреевич осторожно добавил:

— Крыша опять же...

— Какая еще крыша?

— А на хрулинском доме. Порубил ее Хрулин...

— Так что?

— Чинить, мол, нужно.

— Кого вселим, тот пусть и чинит.

Колени Кузьмы Андреевича дрогнули. Он ответил не сразу, чтобы не выдать волнения:

— То-то... Пусть уж новый хозяин чинит.

— Безусловно.

— Вот и я эдак же говорю мужикам, что безусловно, — ответил Кузьма Андреевич, с видом величайшего безразличия разглядывая потолок. — Опять же — кого вселять?

— На собрании обсудим.

— Во, во... Я эдак же говорю, — на обсуждение, мол, надо. Кто, значит, беднейший.

— Беднейший, в работе наилучший, у кого жилье плохое, — сказал председатель.

Муха слетела с его щеки, пересекла — золотая — солнечный столб, угодила с размаху в паутину и забилась с тонким, звенящим визгом.

В окно, загораживая солнце, всунулся малахай Тимофея.

— Гаврила, — обратился он к председателю, — хрулинску-то крышу будем чинить?

— Вы что, сбесились с этой крышей! — закричал председатель и сердито швырнул ручку. — Спокою нет мне от вас!

Тимофей заметил Кузьму Андреевича. Ехидная бороденка Тимофея дрогнула.

— Чтой ты, Кузьма, ровно заячьи ноги заимел. Везде вперед поспеваешь.

4

— Тимофей цепляется, — сообщил Кузьма Андреевич старухе.

Зуб расходился все злее. Правая сторона лица отнялась целиком.

— Сходи к Кириллу, — сказала старуха. — Отдай ему рубль, хапуге. Третью ночь не спишь.

Но Кузьме Андреевичу было жалко рубля. Старуха прогнала его почти силой. Он спустился по огородам. Внизу, прислонившись к ветлам, стояла хибарка Кирилла. Вечерняя тень накрывала ее.

Кузьма Андреевич постучал.

— Войди с богом, — ответил старческий голос.

Кирилл — божий человек, местный молельщик и знахарь, сидел на скамейке под образами. Костным лоском отблескивал его желтый сухой череп, по затылку бежала, точно привязанная к ушам, тонкая седая кайма.

Он улыбнулся, сощурил бледные глаза и все обличье его стало благостным, как икона.

— А я все молюсь, — радостно сообщил он. — Я все молюсь. Сядись, золотой, помолимся вместе.

— Зуб вот, — мрачно ответил Кузьма Андреевич.

Кирилл сочувственно заохал и проворно достал с божницы темный пузырек.

— Из Ерусалима, — шопотом сказал он, крестясь, — из самого Ерусалима.

Он отлил несколько капель в другой пузырек, поменьше, и подал Кузьме Андреевичу.

— Монашек принес один. Давай три рубли.

Они торговались долго. Наконец знахарь скинул рублевку,

Кузьма Андреевич тут же вылил содержимое пузырька в рот и, глухо замычав, пошатнулся. От холодной воды зуб рвануло, в глазах, как выстрел, мелькнули красные жала.

Зуб болел еще четыре дня. Наконец опухоль прошла. Мысли Кузьмы Андреевича прояснились.

Его извечная мечта была теперь доступной и совсем близкой.

Вот он стоит на пригорке, новый хрулинский дом, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с красными разводами на ставнях. Он овеян влажным зеленым дымом весенних берез; над ним в бледном небе кучатся взбитые облака, и так четко виден на их белизне железный петушок — флюгер. Кузьма Андреевич хорошо знал всю историю этого дома: он был сложен из самых лучших сосновых бревен, полы настелены в два ряда, дубовые балки, раскорячившись, держат потолочные перекрытия.

Когда у Хрулина нехватило денег на покупку железа для крыши, он потребовал с Кузьмы Андреевича старый долг. Пришлось отвести на базар корову и тройку овец. Теперь Кузьме Андреевичу казалось, что он, больше всех претерпевший от Хрулина, имеет самые неоспоримые права на этот дом. Но Тимофей Пронин думал, очевидно, иначе и не скрывал своих намерений справить в ближайшие дни новоселье,

«Не поддамся!» — думал Кузьма Андреевич, Для начала он решил перекрыть в работе всех колхозников. Возили жерди крыть скотный двор и сараи. Кузьма Андреевич трудился до поздней ночи — топор вздрагивал синим холодным блеском, отражая луну. В три дня Кузьма Андреевич наворотил огромное штабелище жердей. И хотя Скорпион воровал у него жерди целыми десятками, — все признали Кузьму Андреевича первым ударником. Он окончательно утвердился в этом звании после ремонта силосной башни, В ней проступала вода; прошлогодний силос испортился, и нельзя было заготовлять новый. Раскинув мозгами, Кузьма Андреевич прокопал систему канавок и отвел воду.

— Голова! — значительно сказали мужики, а председатель, для которого силосная башня имела, помимо практического значения, еще и символическое — как первый законченный объект его плана, изложенного в клеенчатой тетради, — записал Кузьме Андреевичу за этот подвиг сразу восемь трудодней.

Чтобы выбить из рук Тимофея последний козырь, Кузьма Андреевич решил сделать свою избенку наихудшей в деревне, просто-напросто завалить ее. Но злоехидный Тимофей проник в его мысли и зорко оберегал избенку: каждую ночь проверял подпорки, забивал колья и даже выкрасил оконные рамы. Он хотел выкрасить весь фасад, но в его запасах, хранившихся еще с тех пор, когда ходил он на заработки по малярному делу, не нашлось охры, почему этот план и не был приведен в исполнение.

Так и не удалось завалить избенку, хотя Кузьма Андреевич прибегал к разным хитростям.

На собрании сидел он красный и гордый. Председатель долго перечислял его заслуги. Стенгазета, составленная комсомольцами, восхваляла Кузьму Андреевича и в прозе и в стихах. Заслуги были так велики и неоспоримы, что мужики заранее поздравляли его с новосельем.

— Предлагаю, — сказал председатель (Кузьма Андреевич замер, скамейка будто качнулась под ним), — предлагаю ввести товарища Севастьянова в правление.

— Давай! — загудели мужики и выбрали Кузьму Андреевича единогласно.

— Следующий вопрос о хрулинском доме, — начал председатель, роясь в своей засаленной лохматой папке.

Собрание притихло; через головы мужиков тянул сизый махорочный дым.

...Мечты Кузьмы Андреевича рухнули. Председатель сказал, что рик, заслушав его доклад и учитывая, с одной стороны, — успехи колхоза в посевной кампании, а с другой стороны, отдаленность районной больницы, постановил открыть в колхозе амбулаторию, использовав для этого хрулинский дом.

Мужики захлопали в ладоши. Собрание окончилось.

Тимофей сказал:

— Вот и зря горб мозолил.

— А тебе спасибо, — язвительно ответил Кузьма Андреевич — Поклон тебе низкий: поддержал ты мою избенку.

— Для хорошего человека почему же не постараться? Подпорку-то возверни березову.

— Это моя подпорка,

— Как твоя?

— Эдак, — ответил Кузьма Андреевич, злой, но ликуя. — Раз у моей избы, значит моя!

И ушел.

— Обождь, обождь, — кричал ему вслед Тимофей, — моя жердь!

Возвращался Кузьма Андреевич окольной дорогой, мимо хрулинского дома. На окнах и на двери белели тесовые перекресты.

Кузьма Андреевич сердито подумал: «Эх, жизня. Верно, так и помрем в хибарке!»

Около избы его поджидала старуха.

— Кузьма, погоди!

Щекоча его бороду своим теплым дыханием, она прошептала:

— Я тут без тебя завалила стенку-то. Бревном подворотила... Ежели, мол, придут с собрания, поглядеть...

Ночью ударил ветер, избенку продувало насквозь. Глухо гудели корявые вербы, мешали Кузьме Андреевичу спать.

Утром он принялся за ремонт избенки. Сеялся тонкий дождь. В мягком его тумане расплывались очертания дальних сараев. Лес сразу отступил версты на две.

Смущенная старуха говорила:

— Все хотела как лучше.

Кузьма Андреевич только покряхтывал, ворочая бревна. Они замшели в пазах и были скользкими.

5

Вскоре приехал фельдшер. У него были жиденькие усы, круглые совиные глаза и огромный череп, надвинутый, как малахай, на сплющенное лицо.

О себе фельдшер был чрезвычайно высокого мнения; в разговорах с колхозниками обходился двумя словами: «дярёвня» и «дикость».

— Вы как жуки в навозе здесь живете, — говорил он. — «Дярёвня!» Культурному чтоб человеку с вами никак терпеть невозможно. Дикость!

Мужики виновато покашливали. Фельдшер продолжал:

— Мне, к примеру, с вами вовсе нечего делать, как я имею специальность по нервным и психическим. Какея могут быть у него нервы, — ткнул фельдшер пальцем в Кузьму Андреевича, — Дярёвня у него, а чтоб о нервах, он даже не понимает. Или возьмем слово самое: «пси-хи-ат-рия». Кто здесь эдакое слово может понять? Дикость!

— А какое же в нем понятие, в этом слове? — любопытствовали мужики.

— Да вам что объяснять, — презрительно отвечал фельдшер. — Латинского вы все равно не учили...

Так и не узнали мужики, что значит мудреное слово «психиатрия».

Хотя фельдшер получал в районе жалованье, но даром никого не лечил. Брал он много дороже Кирилла; амбулатория пустовала. Мужики ходили туда исключительно за справками о невыходе на работу по болезни — иначе председатель не верил. Фельдшер выдавал справки очень охотно, потому что был почитателем собственного почерка и радовался всякому случаю лишний раз подписаться. Он долго раскачивал кисть руки, примерялся справа и слева, наконец с размаху бросал перо на бумагу и выводил длинный завулон. Развлекаясь, он исчертил своей подписью всю «книгу учета больных».

По штату в амбулатории полагалась уборщица. Гаврила Степанович предложил эту должность Устинье с условием, что колхозной работы она не бросит.

Устинья была вдова; муж ее утонул три года тому назад; она честно вдовствовала, никого не подпуская к себе. Многие вздыхали по ней. Она и в самом деле была хороша: вся крупная и по-тяжелому красивая, на переносице сходились широкие сердитые брови; красная повязка обрезала гладко зачесанные синие волосы. Устинья всегда повязывалась красным, обозначая этим свое колхозное положение.

— Так, — значительно сказал фельдшер, в мутных его глазах блеснул хищный огонек. — Подойди как поближе, дярёвня.

Через пять минут мужики, сидевшие на крыльце правления, услышали доносившийся из амбулатории неясный топот и крики. Вдруг с треском, сразу на обе рамы, лопнуло окно.

— Караул! — тонко закричала Устинья и выскочила на улицу.

В ту же секунду в окне показалась потная и красная физиономия фельдшера. Он ловко на лету поймал Устинью за юбку и пытался втащить обратно. Она перебирала ногами на одном месте, думая, наверное, что бежит. В глазах мужиков с утомительной быстротой мелькали ее оранжевые чулки.

Шея председателя багровела. За медной небритой щекой перекатывался крупный, как грецкий орех, желвак.

— Пусти! — закричал председатель так страшно, что Кузьма Андреевич вздрогнул, а Устинья оборвала свой воображаемый бег. Председатель встал и, проламывая чугунными сапогами землю, подошел к окну.

Кузьма Андреевич подумал, что сейчас он ударит фельдшера.

— Ты, — сказал председатель, укладывая на подоконник свой булыжный кулак. — Ты моих колхозниц не трожь!

Он медленно закрывал раму, точно отгораживая фельдшера от колхоза стеклом.

Устинья срамила фельдшера последними словами.

— Уйди! — приказал председатель.

Она ушла, поминутно оглядываясь. Синие волосы липли к ее потной щеке.

После продолжительного молчания Кузьма Андреевич сказал:

— Все говорит фельдшер-то: «дикость», «дикость». А от его же самого и происходит дикость!

Деревенская улица упиралась в лес; через сквозистые вершины сосен, через их чешуйчатые стволы широкими пыльными полосами дышало солнце и зажигало стекла в хрулинском доме.

— Елемент! — сказал наконец председатель. — Его бы за это в газете предать позору. А тронь его, попробуй. Уедет — и останемся мы без амбулатории. Прощай наша культурная жизнь!..

И голос его звучал так, словно он извинялся перед колхозниками за мягкость своего обращения с фельдшером.

6

С германского фронта Тимофей пришел пузом вперед: чересчур гордился своей медалью.

В колхоз он вступил последним — было приятно, что Гаврила Степанович на глазах у всей деревни ходит за ним и уговаривает; значит, он, Тимофей Пронин, для колхоза необходимый человек, и без него дело не пойдет.

Последующая жизнь в колхозе казалась ему цепью сплошных обид. Его не выбрали членом правления, а в хрулинском доме, на который он так надеялся, открыли амбулаторию. А если бы ее не открыли, то дом достался бы все-таки не ему, а Кузьме Андреевичу.

«Как вы со мной, так и я с вами», — решил Тимофей и бросил работать. Гаврила Степанович писал ему по трети и по четверти трудодня, но Тимофей был неисправим.

Однажды он попал в бригаду Кузьмы Андреевича. Устраивали подземное хранилище для картошки. Лопаты легко входили в плотную глину и до блеска сглаживали разрез. Рубаха Кузьмы Андреевича уже посерела от пота; он оглянулся и увидел, что Тимофей сидит, свесив ноги в яму, и курит. Мутный дым стекал по его бороденке.

— Ты что же? — спросил Кузьма Андреевич. — А работа?

— Работа?.. — сплюнул Тимофей. — Работа, она дураков любит.

Кузьма Андреевич чувствовал на себе глаза всей бригады и понимал, что обязан дать Тимофею достойный ответ.

— Дураков?.. Я вот — работаю. Я, значит, по-твоему, дурак?

— А ты что привязался? — закричал Тимофей. — Знаем мы таких! Ударник!.. Насчет нового дома! Знаем, для чего работаешь!

У Кузьмы Андреевича перехватило дыхание. Слова Тимофея были непереносимо обидными.

— Язык бы тебе ножницами остричь, — озлобившись, сказал Кузьма Андреевич. — А только я теперь все одно поставлю вопрос на правлении.

— А может, я больной, — торопливо заявил Тимофей. — Как ты имеешь право ставить вопрос, ежели я больной?..

Весь день Кузьма Андреевич работал без отрыва; боялся, что если сядет отдохнуть — вся бригада поверит в правильность слов Тимофея. Кузьма Андреевич отрывисто швырял пудовые кирпичи глины; они летели, медленно переворачиваясь и рассыпаясь в воздухе. Вечером, когда окончили работу и сели покурить, он сказал, неискренно усмехаясь:

— Выдумает... хрулинский дом... В хрулинском доме ныне амбулатория, а я все одно стараюсь для колхозного дела.

Никто не ответил ему, и он мучительно почувствовал, что этих слов не следовало говорить.

7

На следующее утро Тимофей выволок из хлева единственного своего гуся и топором отрубил ему голову. Кровь с шипением ударила в сухую землю. Медленные судороги шли по гусиному телу; вытягивались, дрожа, красные лапы.

Баба ощипала и опалила гуся. Завернув его в чистое полотенце, Тимофей отправился к фельдшеру.

Специалист по нервным и психическим еще не вставал. Он встретил Тимофея весьма неприветливо, но, увидев гуся, смягчился.

— Положи на скамейку. Куды прешь в сапожищах! Оставь, оставь полотенце-то!

Тимофей с душевной болью накрыл гуся полотенцем.

В комнате из-под полотенца торчали красные перепончатые лапы гуся, а из-под лоскутного засаленного одеяла — грязные ноги фельдшера с желтыми, восковыми пятками и слоистыми, как раковина, ногтями.

— Ну что? — сонно спросил фельдшер.

— Да вот. Животом мучаюсь. С ерманской войны. Как работа тяжелая, так мне — смертынька.

— Давит?

— Ох, давит...

— Щемит?

— Ох, щемит.

— Пухнет?

— Каждый день пухнет.

И вдруг Тимофей вспомнил, что у него в самом деле два раза болел живот — однажды на фронте, а потом в деревне, года четыре тому назад. Тимофей кричал и катался на кровати, а баба недоуменно спрашивала: «Никак, родить собрался?»

Прислонившись спиной к дверному косяку, он подробно повествовал о своих страданиях.

— Грыжа, явная грыжа, — перебил фельдшер. — Тяжелого поднимать нельзя.

— Так ведь не верят... Справочку бы...

Фельдшер встал и в грязных подштанниках пошел в приемную. Завязки волочились за ним, шевеля обгорелые спички и окурки. Тимофей ликующе ждал. Фельдшер вернулся и вручил ему справку, украшенную замысловатым завулоном подписи,

Председатель Гаврила Степанович уважал науку и против справки ничего поделать не мог. Тимофея назначили охранять коровник. Он обрел наконец тихую пристань. Вечером, застелив угол свежей соломой, он устраивался поудобнее и спал всю ночь в парном запахе коровьего помета.

8

Утром по деревне прошел почтарь-кольцевик, а в полдень фельдшер заявил, что ему необходимо ехать на станцию за медикаментами.

С подводой нарядили Кузьму Андреевича. Он сидел впереди, свесив правую ногу; денек выдался задумчивый, облачный; помахивала жиденьким хвостом лошаденка; кованый обод прыгал с кочки на кочку.

До станции считалось полтора часа; в молчанку играть Кузьма Андреевич не любил, откашлялся, огладил бороду и сказал напевно и проникновенно:

— Да, мил человек... Старинку я всю вот как помню. Удивительное дело, мил человек годов мне все более, тело грузнее, а память светлее... Через это свое уменье про старину сказывать я пятерку заработал. Места наши тогда были глухие да лесистые. Ничего-то мы не слышали, ничего не видели, а чтоб радиво, — этого даже не понимали.

— Что же дярёвни спрашивать? — ответил фельдшер. — Эка невидаль — радио! Мне уж сорок лет, а я его еще мальчонкой слушал

Сердился Кузьма Андреевич, когда его перебивали, однако, стерпел. Очень уж соскучился по своему напевному голосу, закружился с этим колхозом, некогда и про старину вспоминать.

— Ну, а потом — верно, что стали к нам городские люди наезжать. Флегонтов Маркел Авдеич, из московских купцов, имение купил у барина у нашего.

— Из Москвы да в эдаку дикость! — фыркнул фельдшер. — Дурак видно был. Вот его к вам, дуракам, и потянуло.

Кузьма Андреевич обиделся и всю дорогу молчал да поглядывал искоса на своего неприветливого спутника. А тот сидел, подобрав по-турецки ноги; только большой череп покачивался от тряски, словно был укреплен на пружинах.

«Не такие хлюсты слушали да хвалили, — сердито думал Кузьма Андреевич. — Эх ты, человек божий, обшитый кожей! За место души лапоть стоптанный поставили тебе по ошибке».

Добрались потихоньку до станции. Слез фельдшер с телеги, вытащил из-под сена чемодан, Только сейчас понял Кузьма Андреевич, почему так неловко сиделось фельдшеру всю дорогу.

— Скажи там в дярёвне, что я не приеду больше.

— А как же? — опешил Кузьма Андреевич.

— А так же. Сто лет жили вы без амбулатории и еще сто проживете. Вашу дикую организму никакая холера на возьмет.

Поднимая чемодан, фельдшер добавил:

— Меня, может, в Кремлевскую больницу приглашают... по нервным. А я буду в дярёвне у вас клопов кормить?

Сел в зеленый вагон, только его и видели. Поезд загудел, громыхнул и пошел выговаривать скороговоркой, выбрасывая крутые, упругие клубы дыма; они висели в летнем воздухе, неподвижные, точно шары.

Посмотрел Кузьма Андреевич вслед поезду и повернул лошаденку.

Раздумье взяло его. Заедят мужики «Эх, ты, — скажут, — ворона, упустил фершала. Оно, конечно, хрулинский дом освободился, но все-таки обидно. В Африке, что ли, в самом-то деле, живут мужики, что всякий городской человек — счетовод ли, фельдшер ли — только и смотрит, как бы навострить лыжи!

Председатель, узнав о бегстве фельдшера, угрюмо усмехнулся:

— Театров им здесь нет, матери ихней чорт! Они городские, все эдаки: голодный сидит, а театр ему покажи!

Председатель ходил из угла в угол по комнате; деревянно стучали его валенки, подшитые грубой подошвенной кожей. Четыре месяца провел он в мокрых окопах, мучился с тех пор ревматизмом и время от времени парил ноги в валенках.

— Закрыть бы театры эти, — сказал Кузьма Андреевич.

Председатель садится за низенький столик с выщербленными краями, тяжело опускает квадратную голову и слушает, настороженно приподняв брови, как переливается в коленях зудящая истома.

— Можно и по-другому, — негромко говорит он. — В деревнях можно открыть.

9

Лето шло жаркое и душное. Обмелела речка Беспута, обнажились коряги и песчаные отмели покрытые илом, ракушками, водорослями; в полдень, когда сильно греет солнце, явственно слышен запах подводного тления. Голые ребятишки, облитые загаром, целыми днями месили в Беспуте грязь, добывая из нор и коряжника скользких, мягких налимов и глупых усатых раков.

Звенели, дымились под кованым ободом сухие дороги, человек еще вон где едет — за три версты, а уж видно мутное облако пыли над ним. Умывается мужик с дороги, и черная течет с его бороды вода.

Хлеба стояли плотные и рослые; особенно радовало, что не захирели участки, посеянные намного раньше обычного, прямо по грязи. Желтая, солнечная тишина стояла над полями; казалось: замри, и чутким ухом услышишь, как дружно, враз, тяжелеет и клонится колхозный хлеб.

Крепче прежнего налег Кузьма Андреевич на работу. Да и не мог иначе. Во-первых, подгоняли мысли о новом доме. Во-вторых, обязывало звание члена правления и лучшего ударника. Возвышенному человеку отставать в работе не дозволено, возвышенный человек у всех на виду, сразу предадут его позору. А с большой высоты падать больнее — это Кузьма Андреевич хорошо понимал и боялся: он уже привык к всеобщему уважению — на собраниях слушали его с таким же вниманием, как самого председателя, в затруднительных случаях бежали к нему за советом. И теперь, раздумывая, по своей многолетней привычке, вслух, называл он себя не просто Кузьмой, а Кузьмой Андреевичем или товарищем Севастьяновым. Обмолвившись, назвал однажды старуху «Прасковьей Федоровной», чем доставил ей много беспокойства: целую ночь размышляла старуха, что следует ожидать от мужа после столь необычного обращения.

Было еще и другое: этого Кузьма Андреевич и сам не сознавал. От дедов и отцов передалась ему, как всякому старательному мужику, строгая хозяйская рачительность; он шестьдесят с лишним лет носил в себе эту рачительность и никуда не мог приложить. Когда батрачил у Хрулина, руки не поднимались работать по-настоящему: кусок все равно чужой, не получишь с хрулинского стола даже крошек.

Томила Кузьму Андреевича хозяйская тоска. Хотелось выйти в поля, хлеб посмотреть, сбрую проверить, жеребца погладить по широкому желобчатому крупу, взбучку задать какому-нибудь нерадивому сторожу, хотелось, чтобы хозяйство чувствовалось в руках, как туго натянутые вожжи.

Теперь, будучи членом правления, значит, старшим хозяином, он выходил в поля и узнал, что для хозяйского носа зреющий хлеб пахнет совсем по-другому, чем для батрацкого. Проверял Кузьма Андреевич сбрую, не пересохла ли в душном сарае, гладил жеребца, пуская большой палец по желобчатому крупу, отчего жеребец поджимался и дрыгал задней ногой; щупал Кузьма Андреевич животы у кобыл и коров, давал взбучки нерадивым сторожам и знал при этом, что никто не посмеет сказать ему: «Полез, старый хрен, в чужие сани», как сказал однажды кулак Хрулин, потный, красный и медноликий, похожий на самовар.

Большое лежало перед Кузьмой Андреевичем хозяйство; чувствовал он в руках выструненные вожжи.

10

Мужики сидели на крыльце правления, ждали председателя, который еще вчера уехал в район.

Темнело. Над речкой Беспутой густо поднимался туман, затапливал побережье; казалось, деревья, как в половодье, растут прямо из воды. Сиреневые, четко вырезанные облака стояли на западе, зеленоватые просветы между ними то-и-дело перечеркивала летучая мышь.

По бревенчатому мосту кованым прыгающим смехом раскатилась телега, и рухнули во второй раз мечты Кузьмы Андреевича о хрулинском доме.

Гаврила Степанович привез с собой доктора. Мужики гурьбой отправились вслед за телегой к амбулатории.

Представительностью фигуры, солидным блеском очков в роговой оправе, зычным, утробным голосом доктор сразу расположил к себе мужиков. Он легко поднял кожаные с медными сияющими замками чемоданы, внес на крыльцо и пошел имеете с председателем осматривать амбулаторию.

Тимофей Пронин прикинул тяжесть чемоданов: каждый был пуда на три.

— Здоровый! — вполголоса сообщил Тимофей.

Мужики значительно переглянулись. Кто-то подтвердил:

— Мужчина видный.

Тимофей, вспомнив о своей грыже, охнул и присел, схватившись за живот. В правой стороне, в самом низу, действительно что-то заныло, но Тимофей не верил в эту боль и думал в тревоге, пошлет его председатель на вторичный осмотр или не пошлет. Как будет осматривать доктор — издали, подобно фельдшеру, или вблизи? Удовлетворится ли доктор одним гусем, может быть, потребует пару?

Очень боялся Тимофей потерять свою тихую пристань на скотном дворе.

Вышел доктор. Сказал:

— Товарищи, помните: чем раньше захватишь болезнь, тем легче ее лечить. Прошу заходить в амбулаторию без стеснения во всякое время дня и ночи.

— Покорнейше благодарим, — ответил Тимофей, низко кланяясь, заранее думая расположить к себе доктора.

Гаврила Степанович тем временем перетаскивал докторские чемоданы, нес их бережно, как младенцев, — не ударить бы, не поцарапать.

Доктор стоял перед мужиками, большой и жилистый; стекла его очков отблескивали зеленым, отражая темную листву рябинника; брезентовые сапоги лопнули над задниками и очень некрасиво, как заячьи уши, торчали оттуда смятые углы серых портянок. На круглой докторской голове густо рос черный, коротко стриженный волос; голова казалась бархатной.

— Только, пожалуйста, никаких подарков в амбулаторию не носить, — добавил он: — все равно не возьму.

«Тонкой», — подумал Тимофей, подбодрившись. Последние слова доктора он понял иносказательно: в амбулаторию ходи без подарков, а вечером, значит, забеги на минутку с заднего крыльца.

11

В приемной и в двух комнатах, примыкавших к ней, всюду в изобилии остались нечистоплотные следы фельдшера: давленые клопы, окурки, плевки, обглоданные кости, заскорузлые, до блеска затертые портянки.

Доктор вышел спать на террасу. Он долго ворочался, раздумывая о своей бродяжьей судьбе.

Два года тому назад доктор окончил московский институт и получил путевку в район. Старый испытанный друг провожал доктора на вокзал. В Москве начиналась весна. В просветах между бетоном, стеклом и железом был хорошо виден небесный ледоход. Дворники чистили метлами сточные люки, на мокром асфальте клейко шипели автомобильные шины, народ шел по улицам густо, как рыба в весенней реке, трамвай подолгу стоял на каждом перекрестке.

— Тебе не повезло, Алексей, — сказал друг голос его прозвучал лицемерно: друг жалел доктора, покидающего веселую Москву, и в то же время радовался, что не ему досталась путевка.

Доктор сухо ответил:

— Не всем же веселиться в Москве, надо кому-нибудь и работать.

— Ты прав! — театрально воскликнул друг. — Ты едешь на большое дело! И, может быть, твоя жизнь будет полнее моей!

На прощание доктор жестяными губами поцеловал друга. С тех пор доктор ни разу не выезжал из деревни, его перебрасывали из района в район, из больницы в больницу, отпуска не давали. Он узнавал о Москве только по газетам и письмам.

Деревня очень наскучила ему за два года. Не совсем ошибался председатель Гаврила Степанович, приписывая горожанам неистребимую страсть к театрам.

12

Пололи картошку. Бабы шли шеренгой, выдирая мягкий лягушатник. Гаврила Степанович тихо позвал:

— Устя.

Она выпрямилась и тыльной стороной ладони сбросила с высокого лба густой пот.

— Иди-ка, Устя, к доктору. Уборщицу требует.

Торопясь успокоить ее, председатель добавил:

— Человек культурный. Не полезет.

Она повела карим горячим глазом. Усмешка приподняла углы ее губ.

— Эге! — развеселился председатель. — Да ты, я вижу, непрочь! Смотри, баба, не вырос бы у тебя напереду горб!

— Не вырастет, — уверенно сказала она. — Иттить, что ли?

Ее собственная изба сгорела в позапрошлом году. Теперь Устинья жила у старухи Трофимовны за шесть рублей в месяц.

Устинья повернула ключ; протяжно загудел замок; крышка плотно набитого сундука пружинисто отошла. Устинья достала новую кофту с голубым цветком по розовому полю, начистила сажей ботинки и, нарядная, пошла к доктору.

Зря старалась она, прихорашивалась. Сейчас же пришлось бежать домой, переодеваться: доктор затеял генеральную уборку.

Кипел бак, урчал самовар, с шипением оседала в тазу мыльная пена. Доктор без пиджака, в одной рубахе, таскал дымящиеся ведра. Устинья хлестала кипятком во все щели, пазы и карнизы, выпаривая клопов и тараканов. Доктор, натужившись, принес шестиведерный бак и грохнул его перед Устиньей, выплеснув половину на пол.

— Небось, тяжело? — замирая, спросила Устинья.

— Я здоровый, — ответил доктор. — Я раньше грузчиком на пристанях работал.

На его больших ладонях краснели рубцы от узких ручек тяжелого бака. Грудь его была покрыта мягким и желтым волосом. Он развел широкие плечи, снял очки; глаза у него были как у цыгана, озорные.

— Неужто из грузчиков в доктора можно? — почти прошептала Устинья.

А сердце ее сжималось и падало все ниже; в груди она чувствовала томительную пустоту.

— Нынче все можно, — сказал доктор, исподтишка посмотрел на нее, и тут она поняла, что пришел конец ее честному вдовству.

Была она женщина решительная, в поступках прямая, бабьих языков не боялась, имела свой — ух какой вострый! Она сказала доктору, что переедет жить в амбулаторию, в третью маленькую комнату, где стоит русская печь. Шесть рублей останутся каждый месяц в кармане. Доктор охотно согласился, договорился о личных услугах: самовар, уборка в его комнате, обед и положил за это сверх жалованья, от себя, пятнадцать рублей в месяц.

13

Доктор не обманул мужицких ожиданий. В какую-нибудь неделю он свел лишаи у сынишки Ефима Панкратьева, председателю дал бутылку соленых капель, и ревматический зуд в председательских ногах стал легче.

С чирьями доктор расправлялся в две минуты — ножом: скрипнет мужик зубами — и здоров... Выйдет мужик, прислушается к своему телу — боли нет; успокоение сойдет на мужика, и снова хорошим видит он свой деревенский мир: и волнистые пряди облаков на светлой заре, и синюю смолистую мглу в сосновом бору, и светлый пруд, в котором плавают, роняя тонкий пух и переворачиваясь задницами кверху, разговорчивые домашние утки.

Значительно покачает головой мужик, оглянется на амбулаторию и скажет в пустое пространство:

— Да-а-а...

Особенно понравился доктор бабам. Он устроил закрытое бабье собрание. О чем толковал он целых три часа — неизвестно, но вышли бабы все умиленные, а Настёнка Федосова и Грузя Зверькова с удостоверениями, в которых говорилось, что «ввиду беременности означенных гражданок надлежит поручать им работу, не требующую чрезмерного физического напряжения».

Это неправильно говорят, что дурная слава по дорожкам бежит, а хорошая камнем лежит. В наше время наоборот — иной раз о дурной славе знает только суд да тюрьма, а уж хорошая до всякого дойдет, будь он хоть от рождения глухой. На пальцах расскажут.

С самого раннего утра сходились к амбулатории люди, — за восемь верст шли, и за десять, и с каждым днем все больше и больше.

— Вот это доктор! — восхищенно говорил председатель на заседаниях правления. И сейчас же серая тень ложилась на его рябое лицо. — Только, боюсь, убежит. Чует мое сердце. Хоть и хороший он человек, а без театра не может. Ты смотри: счетовод сбежал, второй счетовод сбежал, фельдшер сбежал.

Он загибал короткие пальцы; средний, раздавленный молотилкой, походил на клешню.

Кузьма Андреевич, насторожившись, придвигался ближе к столу.

— Театр их, верно, как магнитой тянет, — рассуждали правленцы. — Что ж нам теперь, на цепь его сажать? Захочет, так уедет.

Зеленый и плотный стоит в правлении махорочный дым. Смотрят мужики через этот дым, как водяные.

— Слышал я, он из грузчиков, — задумчиво говорит председатель. — Надо его по сознанию ударить. Жить ему ровно у нас не плохо. Он от какой коровы молоко берет?

— От Зорьки.

— Надо бы от Красульки. У нее молоко жирнее.

На следующем заседании тот же разговор:

— Масла сколько он получает у нас?

— Кило даем.

— Может, нехватает. Надо хорошевским сказать, пущай от себя кило носят.

Только три человека во всей округе хотели поскорее спровадить доктора: Кузьма Андреевич — по причинам, уже известным читателю, Тимофей, боявшийся вторичного осмотра, да еще знахарь Кирилл.

Погибель пришла Кириллу. Уже два раза доктор навещал его и, угрожая милицией, строго-настрого запретил даже притрагиваться к больным. Редко-редко зайдет к Кириллу какая-нибудь старушонка, принесет десяток яиц. Да и старушонку лечи с оглядкой: вот-вот узнает доктор, шагнет, пригнувшись, в низенькую дверь, блеснет очками и разгонит своим гулким басом всех тараканов, что привыкли к тишине и мирному запаху тысячелистника.

14

Осень стояла теплая, насквозь солнечная. Пожелтел осинник в овраге, прибрежные вербы роняли листья в светлую воду. Много уродилось грибов. С утра уходили ребятишки с посошками и корзинами и целый день звонко перекликались в прозрачном лесу. На просеках кормились тетеревиные выводки и пугали ребятишек, вырываясь из-под самых ног.

Уборку начали дружно: и лобогрейками, и серпами, и косами. Скирды стояли, как большие соломенные крыши, опущенные прямо на землю. Летела, завиваясь, осенняя паутина, оседала на скирдах, таяла, наплывая на белое облако, вспыхивала под закатным косым лучом.

Колхозники почернели, осунулись, — засеяли много, уродилось вот как хорошо, вроде бы и не под силу убрать, а бросить нельзя. Кузьма Андреевич, возглавлявший бригаду косцов был приучен многолетней нуждой к бережливости и скорей бы умер, чем оставил на поле хоть один колос.

На рассвете пускали молотилку. Она гудела ровно и ясно весь день. Доктор так привык к ее гулу, что, когда она останавливалась, тревожно поднимал круглую бархатную голову.

Зерно было сухим; его везли на элеватор прямо из-под молотилки. Размятые, выпачканные дегтем колосья лежали в расхлябанных колеях.

Один только Тимофей равнодушно смотрел на желтое колхозное богатство, волнующееся под ветром. Он попрежнему спал на шелковистой соломе в душной темноте коровника. Время от времени он доставал из-за божницы справку о грыже и перечитывал ее, с благодарностью вспоминая специалиста по нервным и психическим. Недавно сходил он на станцию, договорился о малярной работе и теперь приводил в порядок свои кисти и краски.

...В эти горячие дни собралась помирать старуха Кузьмы Андреевича. Работая, она жаловалась на боль в груди, к вечеру слегла, посеревшая, прыгающая в ознобе. А доктора, как нарочно, еще в полдень увезли на телеге к тяжело больному в Зеленовку.

— Помираю, Кузьма, — прошептала старую и притихла, только скребла пальцами, словно хотела забрать в сухую горсть все одеяло.

Кузьма Андреевич затормошился, забегал. Старуха движением губ, без голоса, приказала:

— Сядь.

Он сел, боясь взглянуть на ее лицо. Она дышала с хрипом. Он открыл окошко. Ледяной свет заливал деревню, тени под избами лежали, как ямы.

— Умираю. Ох, Кузьма!..

Ее глаза были такими же черными и блестящими, как в молодости. Воспоминание толкнуло Кузьму Андреевича в самое сердце. Старуха, бледно улыбнувшись, пожалела его:

— Ты не бойся, Кузьма... Тебе одному... ох, не долго...

За окном расходился ветер, шевелил своим холодным дыханием низкие звезды. Где-то, очень далеко, гром неспеша проламывал сырое небо. Кузьма Андреевич искоса взглянул на старуху. Глаза ее померкли, нос заострился. Ему вдруг представилось, что он видит ее в гробу.

— Пройдет, — сказал он, одержимый одним только желанием — услышать ее голос. Она молчала. — Пройдет! — требовательно и громко повторил он, схватил ее руку и немного успокоился, чувствуя живое тепло.

Старуха померла бы, задержись в Зеленовке доктор еще часа на два. Она уже совсем потеряла память, когда прибежал доктор — прямо с телеги, даже не заехав домой. Он до утра сидел около старухи, впрыскивая камфору. Кузьма Андреевич не верил в успех лечения, но все же был очень благодарен доктору за такую заботливость и внимание.

Не померла старуха.

— Сердечный припадок, — сказал доктор, утомленно потягиваясь и собирая в чемоданчик лекарства.

Старуху начисто освободили от колхозной работы. Целыми днями сидела она у окошка, смотрела на деревню, знакомую ей до последней застрехи, и новое, изумленное выражение было в глазах ее.

Кузьма Андреевич разговаривал с ней почтительно и осторожно, словно близость смерти освятила ее. Кузьме Андреевичу страсть хотелось узнать, что думала и чувствовала она, умирая. Она охотно рассказала бы. но не могла вспомнить. Синее... вот и все...

15

Большим почетом пользовался доктор. Мужики приглашали его в гости, он наравне со всеми пил водку и нисколько не пьянел. О себе доктор говорил, что никогда не хворает, и мужики охотно ему верили. Он мог четыре раза подряд перекреститься двухпудовой гирей: крест при этом он клал добросовестный — широкий и неторопливый, и гиря в его руке не дрожала. Нравилось еще, что ведет он разговор ученый, но всем понятный, а слова «психиатрия» не употребляет вовсе, хотя, по уверениям фельдшера, это — самое главное докторское слово.

«Про себя держит, — одобрительно думали мужики. — Так и нужно».

Кузьма Андреевич подружился с доктором и наведывался в амбулаторию, как в баню, — каждую субботу.

— Шестьдесят три годка, мил человек, шестьдесят три, — степенно говорил он, задирая пропотевшую рубаху. Но в запахе его пота не было старческой едкости, тело хранило еще дубовую крепость, легко выгибалась спина, широким гребнем стоял позвоночник, выступали на боках плотно влитые мускулы.

— А и здоров же ты, Кузьма Андреевич! — восхищенно кричал доктор, с размаху опуская ладонь на его спину. Звук был влажным, на темной коже медленно проступал багровый отпечаток пятерни. — До ста лет проживешь, Кузьма Андреевич!

— Это как бог положит, — степенно говорил старик, — это — как бог. Я бы, Алексей Степанов, непрочь и двести, да ведь бог, поди, не допустит.

Кузьма Андреевич хмурился, и глаза у него становились сосредоточенными, как будто он заглядывал в себя самого.

Голос тускнел.

— Смерть, она, мил человек, всякому... холодная. А у него, у бога, все наперед сосчитано: Севастьянов Кузьма Андреев зажмурится, а другой — младенец — сейчас на его место. Как же бог меня до ста лет может допустить? У него спутаница выйдет тогда.

— Я, значит, против бога иду? — спрашивал доктор. — Человек помирать собрался, а я его — цоп за хвост! — и вытащу с того света! «Врешь, мол, поживи еще!» Выходит — против бога?

— Об этом нужно с попом разговаривать, — серьезно отвечал Кузьма Андреевич, откидываясь на спинку стула, чтобы удобнее было выстукивать грудь.

Болезней доктор не находил, да Кузьма Андреевич и сам не жаловался на болезни. Доктор удивлялся его странной любви к лечению и не мог понять, что старик ходит в амбулаторию вовсе не за лечением: чем тщательнее осматривают и выслушивают его, тем больше он уважает себя. Заботы городского ученого доктора о его здоровья льстят ему и свидетельствуют о том, что он, Кузьма Андреевич, подлинно ценный и незаменимый человек для советского колхозного дела. Его даже огорчало, что он не хворает и не может лечиться по-настоящему. Когда вскочил у него пониже спины чирей, он прибежал к доктору сияющий.

Кроме того, в этих еженедельных осмотрах он видел страховку от разных коварных болезней. С недавних пор, как заболела старуха он душно и тяжело боялся смерти: она могла настигнуть его врасплох и лишить простой человеческой радости, которую он впервые понял на шестьдесят четвертом году. Радость эта была и в полях, на которые смотрел он хозяйским глазом, и в почтительном обращении какого-нибудь мужика, и еще во многом, о чем Кузьма Андреевич не сумел бы даже рассказать.

И все-таки эта радость была неполной без нового дома.

16

Кузьма Андреевич был назначен ответственным за охрану урожая.

Вечером, расставив сторожей, он пришел к доктору в гости. Он пришел в тулупе с желтыми опаленными отворотами, в одной руке держал фонарь, в другой — старую берданку, покрытую веснущатой ржавчиной, а кое-где оловянными заплатками.

Устинья гремела на крыльце самоварной трубой. Старик с удовольствием прислушался к этому звуку.

— Садиться я стал больно грузно, — пожаловался он, опускаясь на табуретку. — Земля тянет, Алексей Степанов. Пригибает меня земля.

На потолке желтел резко вырезанный кружочек лампового стекла; свет расходился вокруг широкими кольцами, постепенно рассеиваясь. Доктор, как всегда, угощал Кузьму Андреевича чаем. Вдвоем они выпили весь самовар. Старик вспотел и расстегнул ворот; шея его была сетчатой, как перетянутая нитками.

— Разве это масло? — пренебрежительно сказал он. — Плохое от наших коров масло.

— Почему? — удивился доктор. — Очень хорошее масло, такого в городе нет.

— В городе! — подхватил Кузьма Андреевич. — В городе не житье, мил человек, — малина. А здесь одна «дярёвня» и дикость! И что сидишь ты, ровно привязанный?

Он долго и настороженно ждал ответа, но доктор всегда уклонялся от подобных бесед. Доктор попросил рассказать о старине. Кузьма Андреевич откашлялся и опустил тяжелые мясистые веки.

— Да... Старину я всю наскрозь помню. Годов мне все более, тело грузнее, а память светлее. О чем же сказать тебе?

— О Маркеле Авдеиче. Ты ведь мне до конца так и не рассказал.

— Жизни он решился в нашем селе, вот тебе и конец. Видишь ты, купил он имение у барина у нашего, Маркел-то Авдеич. А сам из купцов. Флегонтов было его фамилие. Холостой, конечно, а собой видный, черноусый. Но, верно, что лысый. От корысти сошел у него волос.

Начало истории о гибели Маркела Авдеича доктор знал наизусть, но молчал, понимая, что старику необходим разбег воспоминаний.

Девкам, конечно, от его усов интерес, а мужики все одно злобствовали. Больно уж он штрафовать любил. Эту самую правилу — кого штрафовать и на сколько денег — он заместо молитвы знал. Мы его просим: «Ослобони, Маркел Авдеич!» Куда там! Плати — более никаких. Куда ж податься? Плотим. Все до копеечки соберет — своего не упустит да и чужого прихватит. Он, покойник, свою пользу понимал, не то, что у нас — вовсе без понятия народ! Третьедни роют бабы морковку — на баржу грузить. Я, конечно, считаю. Идет мужик хорошевский с корзиной кричит: «Бабы, дайте морковки!» Она ему — раз полную корзину! Я тут к ней! «Какое ты, — говорю, — имеешь право? Морковка не твоя, колхозная морковка!»

Воодушевившись, старик сильно хлеснул по докторскому колену своей тяжелой ладонью.

— «Сыпь, — кричу мужику, — взад!» Меня же баба та, Прокофьевна, и обругала матерным словом. Какое же в ней понятие? Опять же возьми мешки. Нехватка ведь, а бросили на улице. Ребятишки, знамо, бредни поделали...

— Значит, прижимал он вас крепко, этот Маркел Авдеич? — перебил доктор, возвращая старика к прежней теме.

Кузьма Андреевич закрыл глаза. На стене чернел его большой профиль, изломанный полукружьями бревен.

— Крепко прижимал, лысый бес. Так и жил на мужицкой шее и никакого стесненья себе не имел. У мужиков, скажи, не только что коровенку — овцу некуда выгнать, а Маркел-то Авдеич все раздувает хозяйство: у него тебе и скот, и хлеб, и маслобойка. Молоко возил на продажу. Молоко это завсегда барышное дело, ежели глаз иметь. Молоко вещество норовистое, для надзору за ним человека ставить нужно, а не чурбак. При Устинье-то все гладко шло, а нынче поставили Фильку Мосягина. Киснет, скажи, у него молоко, да и на! Уж мы и туды и сюды, — киснет! Убыток принимаем!

— Кузьма Андреевич, — остановил его доктор, — ты мне про молоко уж рассказывал.

— Когда? — недоверчиво спросил старик. — Нет, мил человек, я тебе про другое сказывал. Я тебе сказывал, как у нас картошка взопрела, Захожу в яму, беру картошку, а она сладкая; гнилым теплом от нее так и пышет. Ах ты, горе! Разве мыслимо! Убыток.

— Слышал я про картошку, — снова остановил его доктор. — Ты про старину расскажи.

— А я про что? — удивился Кузьма Андреевич. — Я тебе про старину и сказываю. О картошке — это к слову. Вот, значит, слушай про старину: я, мил человек, любитель про нее сказывать — пятерку заработал. Верно. Городской один дал мне пятерку, пондравился ему. Да-а-а... Стоят у него, у этого Маркела Авдеича, кругом сторожа; народ подобрал он лютой, чужестранный народ, глазастый. По ночам он, значит, ходит, самолично сторожей поверяет, нет ли где потравы, али порубки. Эх! и боялись его сторожа. У него не поспишь — враз достигнет! Он бы с этого, с Тимофея бы Пронина, шкуру снял! Страмота ведь! Захожу третьедни на скотный двор — тихо. Спит он, Тимофей-то; выскочил навстречу, а глазища мутные. Поднялось тут во мне сердце... «Как ты, — говорю, — имеешь полное право спать на охране колхозного скота?» А он: «Твоего, — говорит, — дела нет!» — «Как так нет? Я тебе кто? Членов правления ты слушать должон?..» Тут я, конечно...

Доктор понял, что и сегодня не услышит конца истории о гибели Маркела Авдеича. Доктор взглянул на часы,

— Двенадцать без десяти.

Старик натянул тулуп.

— Пойтить сторожей поглядеть. Потом доскажу, Алексей Степанов. Я тебе много про старину могу сказать. Я ее всю наскрозь вижу, как в озере.

Доктор проводил его. Ветер шел густой и ровный, как река; глухо гудели вершины старых берез. Крыльцо качалось под ногами плавно, как лодка. Кузьма Андреевич встревожился, при скудном свете фонаря долго осматривал перила и столбы. Наконец огорченно сказал:

— Чтой ты, Алексей Степанов, плохо за мужиками глядишь? Вяжут за крыльцо лошадей: столбы растревожили. Ты гоняй... Коновязь, что ли, поставить им?

И добавил без всякой видимой связи:

— Тебе, конечно, скучно в деревне. Театров здесь нет, а разве ученому человеку мыслимо, чтобы без театра? Там тебе сейчас на гитаре сыграют, русского спляшут, покажут женщину-паук...

Он ушел, жестко пошуркивая тулупом, веером расстилая перед собой свет фонаря.

17

Настёнка Федосова бойко выбирала отглаженную ладонями жердь. Поскрипывал журавль, постукивала бадья и роняла в сырую и темную глубину гулкие всплески. Устинья стояла здесь же. Новое расписное коромысло лежало у ее ног. Дожидаясь очереди, она разговаривала с бабами о докторе. Мосевна спросила:

— Не страшно тебе, бабынька? Он ведь вон какой здоровущий. Враз сломит.

Устинья молчала, глядя на широкую выгнутую струю, расцвеченную зыбкой радугой.

— Он, поди, на деревенских-то и не смотрит, — сказала Настёнка.

Голос ее, показалось Устинье, звучит насмешливо: де, мол, плюет он на твою красоту. Укладывая на полное плечо коромысло, Устинья ответила:

— На кого, может, и не посмотрит, а к иным каждую ночь ходит.

И пошла — медленно, с потяготой, чуть сгибаясь под тяжестью ведер, и все бабы завистливо подумали, что около нее ни один мужик не удержится, будь он хоть десять раз ученый. И долго судачили бабы у колодца, а к вечеру вся деревня знала, что доктор живет с Устиньей.

Кузьма Андреевич услышал эту новость на правленском собрании, где председатель топотом сообщил:

— Смотри-ка... Может, на зиму останется у нас. Баба-то больно хороша: жалко бросить такую.

Кузьма Андреевич обеспокоился. Выбрав час, когда доктора не было дома, он нагрянул к Устинье. Она причесывалась на ночь; синие волосы спокойной волной текли на ее голые плечи.

— Как оно, здоровьишко-го, Устя?

— Спасибо.

— Ну и слава богу. Доктор-то где?

— Придет.

Молчание. Кузьма Андреевич кашлянул, начал зачем-то расспрашивать, много ли ходит больных, сильно ли устает доктор. И очень довольный своей хитростью, что подъехал так ловко, на кривой, сказал:

— Дверь у тебя, Устя, без крючка. Не боишься ночью?

— Непугливая, — ответила она, заплетая косу.

Никакой другой хитрости Кузьма Андреевич выдумать не мог и спросил напрямки:

— Доктор-то, говорят, живет с тобой?

— А что я — порченая? — ответила она, похваляясь. — Со мною любой будет жить. Хочешь, тебя отобью у старухи?

— Эх, Устя! Не уберегла ты себя, Устя! — сказал Кузьма Андреевич и вышел, досадуя на бабью слабость.

Он задержался в темных сенях: не мог найти выхода. Вдруг дверь открылась, вошел Тимофей.

— Устя, где ты? — спросил он, не заметив Кузьма Андреевича. Вторую дверь в комнату он закрыл за собой неплотно; темноту прокалывало узкое шило желтого света. Кузьма Андреевич на цыпочках подошел к двери.

Голос Тимофея:

— Как оно, здоровьишко, Устя?

Голос Устиньи:

— Спасибо.

Голос Тимофея:

— Ну и слава богу. Доктор-то где?

Голос Устиньи:

— Придет.

Молчание. Потом снова вкрадчивый голос Тимофея:

— Что ж ты, Устя, на дверь крючок не повесишь? Ночью-то страшно... одной.

— Непугливая, — сердито ответила Устинья. — Ишь, ходят, выпытывают. Ну и живем, тебе-то что? Ай ревность? Я вот бабе-то скажу: она тебе бороденку повыдергает.

— Эх, Устя, — вздохнул Тимофей, — не уберегла ты себя, Устя...

— Иди! Нашли монахиню. Для вас, что ли, псов, беречь!

18

Так было сделано Кузьмой Андреевичем важное открытие, что лодырь Тимофей, опасающийся вторичного осмотра, и всеми уважаемый лучший ударник Кузьма Андреевич имеют одно желание — поскорее спровадить доктора из деревни. Такая общность желаний как бы уравнивала их, что было для Кузьмы Андреевича непереносимо оскорбительным. Всю ночь злобился он на Тимофея; утром нашел председателя и сказал ему, что в колхозе потакают лодырям, что он, Кузьма Андреевич, сорок лет кормил кулака Хрулина, а теперь, при советской власти, не согласен кормить «всяких подобных», которые беззаботно отдыхают в коровниках, да и там не караулят, а спят.

Разговор происходил в сбруйном сарае, в густом дегтярном полусумраке.

— Дурит мужик, — сказал Гаврила Степанович. — А ведь бедняк! — И вдруг удивился: — Ведь бедняк! Ты мне вот что растолкуй, Кузьма Андреевич. Ведь бедняк! Сегодня же пусть идет в амбулаторию.

Зная Тимофееву хитрость, Кузьма Андреевич заранее поговорил с доктором.

— И всегда он кричит: «Я ерманской воины ерой, медаль имею!» Медаль он, верно, что имеет, только никакого еройства он не исполнил и медаль тот получил за ловкое слово. От страху, что ли, он это слово енералу ляпнул? Многосемейный он — восемь душ. Енерал-то спроси: «Что ты больно стараешься, рядовой Тимофей Пронин?» А он енералу в ответ: «Ваше превосходительство! Солдат плодовит быть должон!» И руку держит под козырек по всей форме. Енерал тот очень был толстый, чуть не упал от смеху. «Ну, — говорит, — молодец, рядовой Тимофей Пронин, обязанность свою земную здорово исполняешь!» И дал Тимофею за это ловкое слово медаль. А чтоб еройство, Тимофей врет; никакого он еройства не исполнил и медаль получил зря...

Опасаясь, что эти слова покажутся доктору слишком пристрастными, Кузьма Андреевич добавил:

— А может, и не зря... Может, енерал большого ума был человек. Может, он так рассудил: раз ты людей неприятельных уничтожаешь по моему приказу, то должон столько же новых младенцев представить, чтобы не было на земле беспорядку и спутаницы. Только навряд ли... Енералы в это дело не вникали; в это вникали больше попы. А насчет килы он, Тимофей, обязательно врет, ежели от злоехидства он всю ночь напролет работать может: подпорки ставить... али там колья вбивать...

Прощаясь, Кузьма Андреевич вдруг сказал сердито и убежденно:

— А только городские бабы все одно лучше нашенских!

19

Тимофей пришел к доктору, фальшиво горбясь, поддерживая обеими руками живот, словно боялся, что вывалится на землю его кила.

Тимофей расстегнул штаны. Складываясь гармошкой, они медленно сползали на пыльные, рыжие сапоги. Тимофей лег на кушетку, задрал рубаху. Живот у него был бледный и выпуклый. «Ой, ой!» — закричал Тимофей, как только доктор подошел к нему.

Он кричал, не переставая, даже тогда, когда доктор прикасался к его ногам. Он кричал равнодушно и безразлично: он заранее знал, что не сумеет обмануть доктора.

— Врешь, — морщился доктор, — помолчи ты хоть одну минутку: в ушах звенит... А вот сейчас должен ты кричать, — ведь больно?

— Ой, ой! — скучным голосом ответил Тимофей.

Доктор сильнее надавил на его живот. Тимофей взвился и заорал по-настоящему: утробным звериным воем.

— Ну что ж, Тимофей, — сказал доктор, — плохие твои дела.

— Ей-богу, болит!

Бледная тень Тимофея падала доктору в ноги. Жалко дергалась бороденка. Руками он поддерживал незастегнутые штаны.

— Плохое дело, — повторил доктор: — придется, милый, ложиться тебе на операцию: кишки вырезать.

Нижняя челюсть Тимофея отвисла. Штаны, складываясь гармошкой, снова сползли на сапоги.

— Да, да, — подтвердил доктор. — Неожиданно? Что же делать? Апендицит, милый. очень запущенный апендицит. В любое время возможно гнойное воспаление. Собственную смерть ты носишь в себе, Тимофей. Резать нужно.

Тимофей стоял белый и недвижимый.

— Рез... рез... — он никак не. мог выговорить страшного слова. — Резать! — вдруг завопил он тонко, с надрывом, по-бабьи и рухнул на колени, словно подломились его хилые ноги.

Захлебываясь, он каялся в своем притворстве; рассказал о гусе, которого подарил фельдшеру за справку. Он обещал работать вдвое против остальных, только бы не посылали его резаться. Доктор был неумолим.

— Помрешь, если не поедешь, — отвечал он. — И ехать нужно тебе немедленно.

Тимофей в отчаянии бросился к председателю.

— Щучий ты сын, — задумчиво сказал председатель, потирая скрипучую голову. — А оно, брат, обернулось другим боком. И так я полагаю, Тимофей, что эта вредная стерва завелась в твоем брюхе от безделья. Теперь вот казнись. Иди-ка, брат, домой да собирай мешок. А я Силантию Гнедову скажу, чтобы запрягал подводу...

— Не поеду! — завопил Тимофеи. — Не дамся!

— Не дури! — закричал председатель. — Ишь ты! А помрешь, куда мы твоих семь душ денем? Тебя кормили, лодыря, а потом их!.. Поезжай!

Тимофея провожала вся семья. Он сидел на подводе серьезный, хмурый и молчаливый. Тоскующими глазами он смотрел на свою избенку.

— Прощайте, православные! — закричал он. — Лихом не поминайте!

Баба завыла, а за ней и ребятишки.

— Краски мои береги, Аксинья! — крикнул Тимофей уже издали, — Ежли не вернусь, дешево не продава-а-ай!

Телега скрылась под косогором, а минуту спустя загрохотала по бревенчатому мосту.

20

Три дня подряд доктор просыпался чуть свет: железная крыша булькала, переливалась и хрустела под тяжелыми сапогами Кузьмы Андреевича,

Наконец были заделаны все прорубины. Доктор решил в эту ночь лечь пораньше и выспаться как следует. Устинья долго возилась в комнате, вытирая посуду и стол,

Доктор пошел за ней следом, чтобы запереть дверь. Как всегда, она задержалась в дверях, посмотрела влажными потемневшими глазами. Доктора повело судорогой. Тяжелая кровь ходила, толкаясь, в его большом теле. Он ждал, опустив голову, ломая желание.

Наконец Устинья вышла, легонько задев его локтем.

Накинув крючок, доктор быстро разделся и лег.

— Чорт знает что! — топотом говорил он и не мог уснуть, томимый грешными мыслями. Он знал, что может пройти через приемную в ее комнату и не встретит отказа. Очень ясно он представил себе, как прыгнет в приемной зыбкая половица и затаенно звякнут склянки с медикаментами. — Чорт знает что! — повторил он, ворочаясь на койке: она вздрагивала и визжала под его сильным телом.

Зря сболтнула у колодца Устинья. Не жил с ней доктор и даже не лез. Сначала это казалось ей странным, потом обидным. Доктор нравился ей, иногда она ловила его воровские горячие взгляды, но были они такими короткими, что Устинья даже не успевала ответить на них улыбкой. Наступал вечер, доктор запирал дверь и оставался один в комнате. Ни разу не попытался он задержать Устинью, наоборот, выпроваживал ее поскорей. Ночью она плакала, но о своей обиде никому не говорила — из гордости. Если уж очень приставали с расспросами, коротко отвечала: «Живет».

А доктор сдерживался по двум причинам. Сначала мешали соображения этические — служебное старшинство, а потом добавились практические соображения. Доктор подумывал о Москве, заготовил сдаточные ведомости по амбулатории и теперь вел себя так, чтобы при отъезде не возникло никаких даже второстепенных задержек,

Недавно он написал своему московскому другу:

«Я работаю в деревне третий год. Это в конце концов несправедливо — загнать человека в глушь и держать его там до седых волос. Я хочу вернуться в Москву. Пускай теперь кто-нибудь другой поработает на моем месте. Связи у тебя есть. Очень прошу устроить мне перевод хотя бы в подмосковную больницу».

Московский друг ответил доктору так:

«Твое письмо пришлось как нельзя более кстати. Вскоре открывается новая больница в Ленинской слободе. Я назначен заведующим и через неделю начну комплектовать штат. Больница будет образцовая, поэтому в Мосздраве ко мне относятся с почтением и вниманием. Я буду решительно настаивать на твоем переводе и нисколько не сомневаюсь в успехе. Приготовься и по первому сигналу немедленно выезжай, чтобы районщики не успели опомниться и задержать тебя».

Теперь доктор ждал решительного известия.

Гулкие удары топора разбудили его опять на рассвете. Не одеваясь, он подбежал к окну, сдвинул шпингалеты. Рама открылась сразу на оба раствора. Утро пахло морозом: рябина стряхивала на подоконник росу.

— Я, мил человек... это все я стучу. Крыльцо вот подправляю. Опять раскачали мужики.

Оставляя на седой траве темнозеленые следы, подошел Кузьма Андреевич.

— Все чинишь, — растроганно сказал доктор. — Сознательный ты человек, Кузьма Андреевич. Как будто о своем доме заботишься.

Кузьма Андреевич смутился и поспешно отвел глаза.

— Крышу я тебе, Алексей Степанов, исправил... крыльцо. Сделай теперь мне уважение.

— Всегда готов, — улыбнулся доктор, поднимая по-пионерски руку.

В комнате гулял прохладный ветер, поскрипывала на петлях оконная рама, и, послушные ее движению, бегали по стене вверх и вниз солнечные зайчики.

— Беда мужикам пришла, — говорил Кузьма Андреевич, — ни тебе мешков, ни анбаров. Гаврила-то Степанов, председатель, в тридцатом году коммуной задумал жить. Ну, и были у кого анбаришки, так разобрали, а у меня и никогда его не было, анбара. Мой урожай, мил человек, в старое время в кисет вмещался, да и то не доверху. Нынче у нас по девять кило с половиной одного только хлеба на трудодень, да картошка, да свекла, да капуста. Куда сложишь? Гнедов-то Силантий хлебом всю горницу завалил, в сенях картошка, а спит на дворе. Утренник его ухватит за пятку, ропчет: «Это? — говорит, — что за жизня? Собачья это жизня — во дворе спать».

Доктор успел уже одеться, а Кузьма Андреевич все еще не дошел до существа своей просьбы.

— Трудодней у нас много — моих триста семьдесят да старухиных, поди, сотня. Избенку мою ты сам видел. Ну, куда я все дену? А у тебя в амбулатории, Алексей Степанов, подлавка все одно свободная. Опять же пристройка. Дрова-то выкинуть бы, кто их возьмет?

— Пожалуйста! — ответил доктор. — Сделай милость.

Кузьма Андреевич ушел чрезвычайно довольный; ему казалось, что, занимая своим добром еще до отъезда доктора пристройку и подлавку, он как бы заранее вступал во владение хрулинским домом.

21

Через три недели Тимофей возвращался из больницы домой. В поезде люди всегда словоохотливы, а соседи попались Тимофею хорошие — рабочие с постройки нового железнодорожного моста. Узнав, что Тимофей перенес операцию, они освободили для него нижнюю полку, поили чаем, угощали папиросами. Самый старший из них — лысина была у него такая — глазам больно! — неторопливо беседовал с Тимофеем.

— Что же тебе резали-то?

— Брюхо... Болезнь моя, доктор говорит, получилась у меня с надрыву. Видишь ты, завернули мы у себя в колхозе большое дело, а я... кгм... я, видишь ты, член правления. Теперьча уборка. У нас одних хлебов пятьсот га... Да... Ну, конечно, с утра до поздней ночи. Мужики и то говорят: «Отдохни, Тимофей Петрович, занеможешь, не ровен час. Куды мы без тебя? Как овцы без пастуха». Да... «Некогда, — говорю, — братцы, как есть лозунг, чтобы все убрать». А сам, конечно, как есть член правления, должен показать пример. Как все равно в бою — первый. Я за это на ерманском еще фронте медаль получил. Вот, значит, с надрыву и приключилась в брюхе болезнь.

— Болезнь эта почетная, — сказал лысый. — Мы тоже крепко работаем на мосту. Мне...

Тут лысый улыбнулся, весь просветлел:

— Мне грамоту дали почетную. Сварщик я...

— Нынче время такое, — подтвердил Тимофей. — Которых работников отличают. Закурить нет ли?

Четыре руки услужливо протянулись к нему; он взял все четыре папиросы — одну в рот, остальные про запас. Потом к нему протянулись четыре зажженные спички. Он закурил у лысого, оказывая ему уважение.

— Да-а... Хлеба, чтоб не соврать, выйдет у нас кил по двенадцать на трудодень. Колхоз наш ударный, на весь район колхоз. Вот теперь берет сомнение, — как там управились мужики без меня. Я, когда уезжал, им наказывал: «Держитесь, мол, крепче, мужики, чтобы поля у вас были чистые!..» Эх, и провожали они меня! Слезами залились!

Поезд шел под уклон, грохотал и ревел; лошадь на далеком холме настороженно подняла голову. Рядом с поездом, высунув длинный язык, мчалась, растягиваясь от напряжения, черная собака. Плыли выбритые поля, деревни, церкви с ободранными куполами, без крестов и такие же белые, как церкви, силосные башни. Потом — все медленнее: склады, цинковый элеватор, красные и зеленые вагоны. Остановка. Лысый послал одного из своих товарищей за кипятком. У Тимофея не было кружки. Лысый подал ему свою.

— Чайку... Петро, ты в городе конфеты покупал. Угости товарища колхозника. Бери, бери, Тимофей Петрович, не стесняйся.

Тимофей взял целую горсть и спрятал в карман.

— Опять же силосная башня, В ней тоже надо иметь понятие, в силосной башне. В нашей, к примеру, вода. Силос в прошлом годе пропал. Я сейчас обсмотрел, прокопал траншею, отвел воду...

Поезд тронулся. Вошел, несмело озираясь, мужик с котомкой за плечами. Из дыр его полушубка торчала жесткая рыжая овчина; такая же овчина росла на сером его лице. Босые ноги мужика были совершенно черными.

Мужик решительно присел на кончик скамейки.

— Далеко? — спросил лысый.

Мужик привстал и сипло ответил:

— Домой.

— Куда?

— В Егоршино, в деревню, — снова привстал мужик.

— В колхоз?

Мужик молчал, глядя в окно. Там — дождь, серые столбы, истерзанные клочья паровозного дыма, мертвенно-белого на темнеющем небе. Утомительно и равномерно — ниже и выше и опять ниже — тянутся провода.

— В колхоз? — повторил лысый.

Мужик съежился, точно хотели его ударить, и привстал.

— В колхоз! — оказал он с отчаянностью. — Виниться.

— Выгнанный?

— Выгнанный... Да только не по закону меня выгнали! Все одно не по закону.

Слова он отщелкивал сухо и быстро. Из дымного полусумрака жестко поблескивали его глаза. У него были страшные глаза: голые, без ресниц, окаймленные красным. Его короткие тупые пальцы бегали по худым коленям.

— Я не отказываюсь, я признаю, — лодырничество... Обшибся человек! Только нет такого закону, чтобы гнать с первого разу!

Густо загудел паровоз. Лязгнул мост, мелькнул в окне железным переплетом.

— А куда ездил? — спросил лысый.

— Везде был... Мы по плотничному делу. Не берут никуда без справки. Вот видишь... — Мужик фальшиво и резко засмеялся. — Видишь... пилу продал... — Он смеялся все громче. — Топор продал... А домой добираюсь... нынче вот домой... видишь... — И вдруг крикнул с надрывом и слезой: — Христовым именем!

И сам испугался своего выкрика, а может быть, наступившего молчания.

— Подайте что малость! — сказал он громко с издевкой. — Подайте на пропитание!

Он даже не протягивал руки, зная, что не дадут. И ему действительно не подали.

— Объясни, Тимофей Петрович, — сказал лысый. — Темнота...

Тимофей закашлялся:

— Да... кгм.. так-то... — Непонятное смущение мешало ему говорить. Наконец он пересилил себя. — Да... за свои грехи, известно. Которые лодыри, им завсегда плохо, А вот я, как ударник, то обут, одет и лечат бесплатно...

Мужик посмотрел на Тимофея пронзительными глазами.

Кривая усмешка повела его сухие лиловые губы.

— Все ты врешь! — раздельно сказал мужик. — Я тебя по роже наскрозь вижу!

Тимофей не успел ответить: мужика накрыл кондуктор. На следующей остановке Тимофей прильнул к окну. Мужика вели в станцию. Он, видимо, уже привык к таким приключениям и был спокоен. Ветер пошевеливал пустую котомку на его спине, раздувал ветхую рубаху с протертыми локтями. Мокрый песок облепил его босые ноги.

Через пять минут он — такой же спокойный — вышел от дежурного на платформу, воровато оглянулся и нырнул под вагон. Тимофей перешел к противоположному окну. Мужик собирал окурки. Поезд уже был готов к отправлению, а он бесстрашно ползал под колесами: ему было все равно. Тогда Тимофей тайком, чтобы не увидел лысый, бросил в окно две конфеты и папиросу.

— Спасибо, — сказал мужик; он смотрел на Тимофея снизу; зубы у него были сизые, железные; острые скулы, казалось, могли прорвать сухую, натянутую до блеска кожу.

Поехали дальше. Народу в вагон набивалось все больше.

— Разлегся! — кричали Тимофею.

— Колхозный ударник, — строго вступался лысый. — Едет из больницы. Отойди, товарищ...

— Вон что, — миролюбиво отвечал пассажир, — ну, пущай лежит. Потеснитесь-ка, братцы.

В вагоне тепло. Народ лезет на головы друг другу. Глянцевитая темнота окна дважды отражает лампочку. Начинаются обычные вагонные споры и пересуды.

— Враки, — важно говорит Тимофей, поудобнее вытягиваясь на полке. — От ящура самое лучшее средствие соль с дегтем. Уж я знаю, Я всю нашу колхозную скотину вылечил.

И народ внимательно слушает Тимофея... Так и ехал он всю дорогу, как в сказке, окруженный всеобщим уважением и заботой, забыл, о том, кто есть он на самом деле, сам поверил в свое геройство и был счастлив.

Но всякой сказке приходит конец. Вышел Тимофей из теплого, веселого вагона в дождь, в темноту, на ветер. По мокрым рельсам бежали от паровоза красные отблески.

— Выздоравливай, Тимофей Петрович! — кричал лысый.

А поезд, отстукивая, набирал скорость и все чаще тасовал на откосе желтые квадраты окон. На подножке последнего вагона Тимофей увидел рваного мужика. Он сидел скрючившись, пряча от дождя босые ноги, он мелькнул через полосу жидкого света, — исчез в темноте, И долго смотрел Тимофей вслед поезду; тускнели сигнальные огни: зеленый и красный.

«Вот едет мужик без билета, — думал Тимофей, — дождем его сечет, продувает ветром, осыпает искрами; кругом — беззвездная мгла, железный скрежет и грохот. Никто мужика не жалеет, впереди — еще неизвестно что, возьмут ли обратно в колхоз? Очень тошно и одиноко рыжему мужику на подножке...»

А еще больше задумался Тимофей дома, когда после первых радостей встречи уселась вся его семья за обед. Головы ребячьи торчат над столом, словно капустные кочаны — и такие же белые. Ближе два больших кочана — двояшки, потом поменьше, потом еще поменьше; наконец шестой, самый маленький и сопливый кочан. Долго смотрел Тимофей на своих ребят и вдруг изумился:

— Баба! Ты погляди — шесть душ ведь! А?.. Когда только!..

— Лопают много, — вздохнула баба. — Растут.

На другой день Тимофей пошел к председателю.

— Живой? — обрадовался Гаврила Степанович, — Вырезали? Ну-ка, расскажи. Чай, и не помнишь?

— Помню все, — соврал Тимофей. — Расскажу опосля. Я насчет работы.

Председатель послал его к доктору; тот дал освобождение на целый месяц.

— Иди покеда обратно в коровник, — сказал Гаврила Степанович.

Вечером Тимофей лежал на своем привычном месте, в углу, на мягкой скользкой соломе. Но заснуть Тимофей не мог: не милы ему были теперь и влажные вздохи коров и запах парного помета; каждые полчаса он выходил проверять замок. Он боялся, что снова застанут его спящим и тогда, припомнив прошлые грехи, обязательно исключат. Он бросит жену, ребят и поедет, как рыжий мужик, через сырую, холодную мглу, на скользкой подножке, и нигде не найдет куска хлеба, хотя в руках имеет малярное ремесло.

22

Этот день, надолго запомнившийся и доктору, и Кузьме Андреевичу, и Устинье, начался обычным самоваром.

— Что варить нынче: щи или суп? — спросила Устинья.

Она совсем извелась и заметно похудела. Она смотрела на доктора ненавидящими глазами.

— Что хотите, — ответил доктор, позвякивая в стакане ложкой, — что хотите, мне безразлично.

В окно всунулась голова почтаря. Он положил на подоконник лиловый конверт.

— Ежли ответ будет, то скорее. Послезавтра я обернусь.

Он пошел дальше, помахивая березовой палочкой. Рыдающий собачий лай обозначал его путь.

Московский друг писал доктору:

«...все улажено. Теперь требуется только твое заявление, с какой-нибудь ссылкой на климатические условия. Присылай заявление немедленно и через неделю получишь перевод в Москву...»

— Чай простынет, — сказала Устинья.

Она вся изогнулась, заглядывая в письмо, она подозревала, что доктор переписывается с женщиной.

Доктор достал из чемодана постельные ремни.

— Григорий Зверьков, кажется, шорничает. Отдайте ему и попросите починить. Только поскорее.

Она протянула руку, но пальцев не сжала: ремни упали на пол и завились вокруг ее ног. Так она и стояла — безмолвная и пришибленная.

В приемной хлопнула дверь. Радуясь поводу, доктор вышел.

Навстречу ему поднялась с широкой липовой скамейки старуха Трофимовна. Она поклонилась по-старинному, в пояс, рваная ее кацавейка взгорбилась.

— Рука ноеть, — вздохнула она. — Нет никакого терпения. Ломить, сынок, до самого плеча.

Веки у нее были воспаленные; то-и-дело она смаргивала слезу. Фиолетовым глянцем отливала ее рука, грузная и толстая, как сырое полено. Пониже локтя белела язва с багровыми рубчатыми краями.

— Опять у Кирилла была? — зловеще спросил доктор.

— Ась? — пискнула старуха, притворяясь глухой,

— Без руки останешься, будет тебе «ась». Была у Кирилла? Ну, сознавайся!

Уже давно воевал доктор с этой старухой: она с тупым упрямством ходила и в амбулаторию и к знахарю, полагая, очевидно, что один лекарь хорошо, а два — еще лучше.

Доктор допрашивал ее с пристрастием. Она созналась:

— Ходила, сынок! Курочку отнесла.

— А я тебе говорил, а?.. Говорил я тебе или нет?

Старуха не обнаружила никаких признаков раскаяния. Доктор обозлился.

— Иди! Что стоишь! Я после Кирилла лечить не буду!

Старуха равнодушно заголосила и, кряхтя, держась скрюченными пальцами за бревенчатую стену, встала на колени.

— Ш-ш-ш, — зашипел растерявшийся доктор, закрывая входную дверь. — Вставай! Ну, вставай!

Она продолжала голосить. Доктор поднял ее. Она висела на его руках, согнув колени в воздухе. Сбился ее синий изъеденный молью платок, рассыпались мутные космы. Доктор усадил ее на скамейку и, сердито пофыркивая, забинтовал руку.

— Готово, — сказал он, чувствуя на языке сладкий запах йодоформа. — Ты, бабка, просто-напросто дура! А с этим мерзавцем я сегодня поговорю всерьез!

Старуха ушла, путаясь в тяжелых складках своей длинной домотканной юбки.

— Чорт знает что! — плюнул доктор.

Он достал из ящика рыхлую бумагу с мохнатым обрезом. За дверью, в его комнате, слышались сдержанные голоса Кузьмы и Устиньи. Слов доктор не мог разобрать, да и занят был совсем другим делом. Он писал заявления, диктуя себе вслух; перо визжало, цеплялось и разбрызгивало чернила.

Первое заявление — в Мосздрав о переводе — было очень коротким; второе — в милицию — едва уместилось на трех листах. Доктор вспомнил Кириллу все грехи: мальчика, которого пришлось положить в больницу, беременную женщину, едва не умершую от горшка, поставленного на живот, различные язвы, карбункулы и фурункулы и, наконец, упрямую старуху,

«Последний случай особенно показателен, — писал доктор, — и я, в целях охраны здоровья того малосознательного меньшинства населения, которое все еще продолжает пользоваться услугами бабок и знахарей, категорически требую немедленного удаления означенного знахаря Кирилла из района действия амбулатории».

Доктор перечел вслух эту заключительную фразу и остался доволен; она звучала внушительно и тяжеловесно, как в дипломатической ноте.

23

— Эдак, эдак, — говорил между тем Кузьма Андреевич. — Значит, взяла его без театров тоска...

Чтобы подчеркнуть свою полную незаинтересованность, он ковырял пальцем смолистый сучок в стене.

— Ты, Устя, молчи покеда.

— Как же так?

Голос ее, в котором явственно слышалась женская обида, вот-вот обломится. Под зеленой кофтой тяжело колышутся полные шары ее грудей.

— Молчи, — повторил Кузьма Андреевич тоном значительным, но неопределенным.

Можно было подумать, что он знает способ оставить доктора в деревне. Устинья так и поняла его слова; обещала молчать. Ему было неловко смотреть в ее глаза, просветленные надеждой.

Председателя нашел он в правлении и попросил немедленно, — завтра или послезавтра, — выдать весь причитающийся хлеб и картошку. И в председательские глаза ему было неловко смотреть.

В полдень он вторично явился в амбулаторию вместе со своей старухой. Они освободили пристройку. Березовые дрова, запасенные еще кулаком Хрулиным, были сухими до звонкости и, падая на землю, подпрыгивали.

— Полезем на подлавку, — сказал Кузьма Андреевич.

Старуха робела на лестнице, подолгу нашаривала ногой ступеньки; лицо ее было напряженное; через каждый шаг она вздыхала:

— Ох, Кузьма...

На подлавке пахло птичьим пометом; было совершенно темно, и только близ слухового окна, куда проходил отраженный, рассеянный свет, бледно проступали балки, затканные паутиной, и угол какого-то продавленного ящика. Летучая мышь шарахнулась над головой Кузьмы Андреевича, выскочила и, ослепленная солнцем, пошла чертить черные углы и зигзаги в ясном, холодном небе.

Кузьма Андреевич шел ощупью, раздвигая руками плотную темноту, паутина назойливо липла к его лицу; должно быть, паутина и была виновата в том, что им овладело чувство безотчетной тяжести и тревоги. Все раздражало Кузьму Андреевича, а в особенности шаркающая походка старухи.

Приглядевшись, они взялись за работу. Старуха веником собирала мусор, а Кузьма Андреевич швырял его через слуховое окно на крышу. Слежавшийся мусор падал на железо с хрустким шорохом подобно частому и мелкому граду; казалось, дом горит, — так густо клубилась пыль, подхватываемая ветром.

— Уедет... заболеешь... да и помрешь, — тихонько всхлипывая, сказала старуха.

Кузьма Андреевич озлился на то, что она проникла в его мысли и грубо закричал:

— Мети, знай!

Его лопата гулко стучала в стенки слухового окна. Окончив работу, он застелил подлавку соломой и дерюгами и спустился по лестнице вслед за старухой. Доктор чистил на крыльце свой пиджак. На солнце искрился жесткий волос платяной щетки; ветер заворачивал полы пиджака, точно любуясь черным матовым блеском подкладки.

Кузьма Андреевич хотел подойти, поговорить, но остановился на полпути: сегодня доктор был неприятен ему. Кузьма Андреевич знал, что должен радоваться его отъезду, которого ждал все лето, но радость заглушалась чувством большой обиды на то, что городские ученые люди так пренебрегают мужиками. Весной, провожая фельдшера, Кузьма Андреевич уже испытал однажды такое чувство; сегодня было оно во много раз сильнее, потому что Кузьма Андреевич научился уважать себя, а доктор уезжал как-то нехорошо, выказывая полное безразличие к здоровью и Кузьмы Андреевича и остальных колхозных мужиков.

Кузьма Андреевич прошел мимо доктора, пытаясь думать о печке, которую необходимо поставить в бывшей приемкой, на тот случай, если отдадут не весь дом, а только половину.

— Заболеешь и помрешь, — повторила старуха, нагоняя его.

Он крикнул:

— Молчи!

Перед ним блестел под осенним солнцем холодный пруд. Кузьма Андреевич долго стоял под ветлами, омываемый тихим потоком падающей желтой листвы. Середина пруда была подернута ветром, у берегов вода лежала синяя и гладкая,

Против ветра неуклюже летел большой грач; он греб по воздуху крыльями, как черными веслами, он склонил голову с длинным железным клювом и внимательно, даже с насмешкой посмотрел на Кузьму Андреевича.

Чтобы отогнать лишние, неприятные мысли, Кузьма Андреевич стал считать, сколько же ему приходится хлеба на четыреста семьдесят трудодней. Он считал сначала полпудами, а потом мешками: желто льется гладкое прохладное зерно, лязгают весы, кренятся и кряхтят подводы, лошади тянут их, широко расставляя задние ноги. С веселым гудом ходят на мельнице жернова, посвистывает тонкой струйкой мука, — белый пшеничный размол, — она теплая, мягкая и чуть припахивает паленым.

Кузьма Андреевич пошел по берегу, мокрые листья вместе с грязью липли к его сапогам. Он шел осторожно и плавно, точно боялся расплескать свои уютные мысли. Но эти мысли оказались очень непрочными и сразу улетучились от случайной и пустяковой причины — лживого блеска стекла. Кузьма Андреевич сапогом ковырнул стекло, — это было плоское донышко белой бутылки. Кузьма Андреевич раздраженно швырнул его в воду, оно всплеснулось, исчезло, и долго расходился на том месте ленивый подытоживающий круг. Тогда. Кузьма Андреевич топнул вдруг тяжелым сапогом; глаза его побелели, шопот его был свистящим.

— Нет, ты скажи за что? — спросил он.

Пустота была перед ним — синяя, холодная вода и голые деревья. «Дерево, — подумал он, озлобляясь, — без разума и без души, а дольше человека живет! Нет справедливости в таком законе!..»

24

Вечером доктор пошел прогуляться. Огороды были сплошь взрытыми; не успели убрать только свеклу: она поднимала широкую чугунно-литую ботву.

Кирилл суетился около своей избенки, готовился к зиме, законопачивал щели. Заметив доктора, он быстро нырнул в низенькую дверь. Доктор вошел следом. Знахарь сидел на обычном месте, под образами: дрожала над его желтым черепом красная капля лампады.

— Ты напрасно стараешься, — сказал доктор. — Зимовать тебе здесь не придется,

— А ты сядись, золотой, — певуче перебил его знахарь, — Ты сядись, чего ж говорить стоя. Чай, не ярманка.

Был он весь умиротворенный и благостный, похожий на изображение Серафима-угодника; по затылку бежала от одного уха к другому тонкая седая кайма.

— Послезавтра я отправлю с почтарем заявление в милицию.

В маленькое окошко падал солнечный луч, пахло сухой полынью, ладаном: этот мирный запах обезоруживал, и доктор поддался жалости.

— Ты успеешь убраться из деревни добровольно. Земли у тебя нет, хозяйства тоже. Подниматься тебе легко.

— Я все молюсь... все молюсь, — невпопад ответил Кирилл. — Куда ж мне деваться теперь, золотой?

— Сам виноват...

— По-божескому, — начал Кирилл.

Доктор захлопнул дверь.

В оголенных полях сторожа миролюбиво окликали доктора, просили закурить. Падала роса; через брезентовые сапоги доктор чувствовал холодную влажность травы. Раздумывая о Москве, он незаметно ушел далеко, Прямая и гладкая река напоминала своим серым и тусклым блеском асфальтированное Ленинградское шоссе; так же ровно огораживали ее деревья; доктору до боли захотелось услышать автомобильную сирену. Было тихо. Где-то, в страшной вышине, под самыми звездами, тонко и напряженно высвистывали утки: летели на юг. Верхушки стогов всплывали над белесым туманом. И доктору вдруг показалось, что когда-то он видел уже все это: и холодную реку, и выгнутый месяц, и стога, похожие на татарские шапки; было так же сыро, таким же пепельным призраком летела сова. Это состояние, когда все казалось уже бывшим и теперь повторяющимся, он испытывал не в первый раз; ему захотелось продлить это странное состояние, но как только осознал он желание продлить, все вдруг стало опять обычным, и стога уже не казались такими исконно-русскими и древними, и стала заметной темная дырка на брезентовом сапоге.

25

В это время шло заседание правления. Председатель заканчивал доклад об итогах уборочной и распределении урожая по трудодням. Он оперся локтем на кипу рыхлых сальных бумаг; придавленные в середине, они топорщились по краям.

Кузьма Андреевич сидел в тени, спиной к двери, и притворялся, что внимательно слушает. Тревожные и неприятные мысли, томившие его днем, исчезли; попрежнему неловко было ему смотреть в глаза председателю и правленцам.

— Переходим к следующему вопросу. — сказал председатель, и в его руках появилась тетрадь в клеенчатой обложке.

Он медленно, смиряя волнение, скручивал тетрадь в тугую трубку, точно выжимал; клеенчатая обложка поскрипывала. Правленцы откашливались, готовясь слушать.

— Это — план, — сказал председатель. — План колхозной жизни. Сочинял я его цельные полгода, а нынче хочу посоветоваться. Как мы должны итти к зажиточной жизни, то первое дело нам без электричества невозможно. Магистраль от нас за двенадцать километров, значит, столбов...

Он развернул тетрадку. Он читал, бережно раздувая слипшиеся страницы. Окно обрывалось в черную бездну. И председателю не хотелось верить, что, перегнувшись через подоконник, он может ощупать сырую землю, ветхую завалинку и жгучую жесткую крапиву. И легко вообразить, что сидит он, Гаврила Степанович, с правленцами в новом доме, на втором этаже; сидит он и переговаривается с Москвой по телефону; заседали всю ночь — рассвет, и бледно проступает в тумане колхоз; он виден из окна целиком — большой, упирающийся в самую реку, устроенный точь-в-точь по записям в клеенчатой тетрадке. Столбы сжимают фарфоровыми кулаками провода и несут их далеко, с пригорка в сырую низину, за двенадцать километров, к магистрали, а в самом колхозе провода расходятся к новой школе, больнице, свинарникам, коровникам, конюшням, амбарам, теплицам, инкубатору, мельнице, маслобойке и мужицким избам; все это белое, чистое, оштукатуренное снаружи, чтобы не схватило пожаром. В березовой роще — аллеи, скамейки, таблички; парни и девки ходят в рощу крутить любовь, а ребятишки — пить березовый сок, за что и бывают нещадно секомы ремнем или прутом, потому что родителей штрафуют согласно приказу за порчу стволов. И строится в березовой роще (председатель все-таки не смеет подумать, что уже готов, — только строится) театр, где будут играть актеры и кино. Посреди всего этого великолепия, белого, чистого и просторного, обозначенного вывесками, ходит он, Гаврила Степанович, в городском пиджаке, в соломенной шляпе с черной лентой, в желтых полуботинках и объясняет приезжим экскурсиям новую жизнь.

Так думал председатель, читая свой план. Он взглянул на Кузьму Андреевича и осекся. Как хорошо он знал эти поджатые губы, ушедшие вглубь матовые, без блеска, глаза; и весь-то мужик сидит в такие минуты, непроницаемый и бесчувственный, и на его широкой груди не шелохнется седеющая борода.

Председатель свернул тетрадь в трубку и бросил на стол. Она выпрямлялась медленно, точно береста, брошенная с жару на снег. Председатель встал, прошелся, продавливая половицы, — раскоряченный и тяжелый, — из угла в угол. Правленцы молчали. Председателю хотелось крикнуть; «Да неужто все время канатами вас, чертей, с одной ступеньки на другую тащить!» Он остановился перед Кузьмой Андреевичем.

— Не ндравится? Испугался? Не бойся, хлеба твоего не возьмем.

— Чего ж пугаться? — возразил Кузьма Андреевич, обиженный председательским тоном. — Пугаться нам нечего: теперь насчет мужицкого хлеба законы пошли строгие... Справедливые законы. Теперь хлеб у мужика не возьмешь... А план твой — дело хорошее. Строиться нам так и так не миновать, с этим планом выйдет дешевше...

— Начало опять же есть, — подхватил председатель. — Силосная башня — раз! — Он загнул палец. — Коровник! — загнул второй. — Амбулатория!

Кузьма Андреевич нырнул в тень. Собственные слова он понял как лживые и лицемерные; это было особенно противно потому, что план нисколько не испугал его, наоборот, понравился и казался вполне осуществимым. Но говорить о нем Кузьма Андреевич не мог, так же, как не мог смотреть в глаза председателю.

Он шумно встал и вышел на улицу. Председатель проводил его удивленным взглядом.

Ночь была туманной; предметы расплывались, увеличивались и были неприятно чужими. Кузьма Андреевич чувствовал настоятельную необходимость что-то сделать, и сделать немедленно; иначе, казалось ему, тоска, томившая его целый день, отвердеет и останется в нем навсегда.

В сенях нащупал он косу; оберегая чужие ноги, заботливо повернул ее жалом к стене. Но это пустяковое дело не успокоило его; досадуя на стук каблуков, он вернулся в комнату. Там горячо спорили, на сколько голов устраивать свинарник и когда начинать постройку электрической линии — сейчас или через год.

— Начинать нужно в этом году, — очень громко сказал Кузьма Андреевич,

Тяжесть общего молчания давила его: он заговорил громко, точно бы силой голоса мог придать вес своим пустым и плоским словам. Он то оправдывался, то объяснял; специально затем, чтобы понравиться партийному Гавриле Степановичу, похвалил советскую власть,

В сенях послышался шум, шаги, потом голос Тимофея: «Тише вы, обцарапаете!» Председатель высунулся в сени посмотреть и отступил изумленный, пропуская Тимофея и двух его старших сыновей, Ребятишки несли какие-то длинные доски, скрепленные поперечинами, В комнате запахло сырой краской. Серьезный и торжественный, Тимофей перевернул доски. По голубому фону вкривь и вкось разъезжались разноцветные буквы — на одной доске: «П р а в л е н и е  к о л х о з а  в л а с т ь  т р у д а», а на другой: «А н б у л а т о р и я».

— Как я на тяжелую работу не могу итти, — сказал Тимофей, — и справку имею от доктора на цельный месяц, а днем я свободный, то сделал я вывески.

Ему хотелось говорить убедительно. Он добавил:

— Масляная краска. Николаевская.

Помолчал и еще добавил, вздохнув:

— Бесплатно...

Этими вывесками он хотел застраховать себя от исключения. Он был определен доктором на целый месяц безделья в коровнике; он твердо решил после отпуска работать не хуже других; он уже сказал об этом колхозникам, но боялся, что они не поверят в честность его намерений и выгонят раньше чем через месяц. Эта мысль не давала ему покоя; он принес вывески как вещественное доказательство своего раскаяния.

— Ну что ж, — сказал председатель, — вывески тоже дело. Спасибо, Тимофей... Дурь-то, значит, выветрило из головы?

— Дурь! — торопливо ответил Тимофей. — Не отказываюсь, была дурь. Только городской доктор-профессор говорит, что эта дурь произошла от килы. Так прямо и сказал: «В твоей — говорит, — голове от этой килы должна быть дурь. Гной на мозги бросился...» А нынче я прояснел...

Кузьма Андреевич потрогал вывески пальцем.

— Отойди! — заорал Тимофей. — Не видишь — сырая! Лезут всякие...

Кузьма Андреевич опешил от такой дерзости: сам председатель никогда не кричал на него! Кузьма Андреевич нахмурился, готовя лодырю и нестоящему мужичонке Тимофею ответ, достойный лучшего ударника и члена правления. И не смог ответить, — как будто Тимофей в самом деле имел право ему грубиянить.

— Нынче нам от этого плану податься некуда! — вдруг закричал он, опьяняя себя, бестолково размахивая руками. — Начало ему положено, верно, мужики? Как все мы есть советской власти защита и колхозники!..

На полуслове он оборвал свою печь и подумал вслух:

— А доктор-то, Алексей Степанов, уезжать хочет.

Он нечаянно сказал это; хотел только подумать. Он испугался. Председатель требовательно смотрел на него.

— В Москву?

— В Москву, — ответил Кузьма Андреевич, и с этим коротким словом свалилась тяжесть, томившая его целый день.

Он смотрел прямо в председательские глаза. Проверяя себя, он посмотрел в глаза всех правленцев поочередно. Потом грудью, как медведь, надвинулся на Тимофея.

— Ты что?.. Ты с кем говоришь, а?.. Ты что орешь?..

Тимофей завял и молча отошел к двери.

Кузьма Андреевич, стыдясь сознаться, что намерения доктора были ему известны еще утром, сказал, что, выйдя на крыльцо, встретил Устинью, которая и сообщила ему об отъезде. Председатель огорченно выругался и начал составлять бумагу в рик. «Просим принять меры, — писал он, — как в колхозе без амбулатории жить невозможно...» Члены правления всполошились; Кузьма Андреевич облегченно и радостно торопил председателя, доказывая ему необходимость доставить бумагу в рик завтра же утром. Но это косвенное участие в задержании доктора не удовлетворяло его; быстрым шагом он направился в амбулаторию.

— Ты кто есть, — баба? — сурово сказал он Устинье. — Неужто удержать не можешь? А хвалилась!..

— Привязывать его, что ли? — закричала она и всхлипнула.

— Эх!.. Вы, бабы, завсегда секрет имеете, как мужчинов к себе привязывать. А ты.. Я да я, да лучше меня бабы нет. А самого свово бабского дела не можешь исполнить... Гаврила Степанович, и то говорит...

Он не щадил ее женской гордости. Она смотрела оскорбленными глазами. Она вытолкала его. Он пошел обратно, в правление, где возбужденно спорили мужики, а Гаврила Степанович портил четвертый лист, сочиняя бумагу в рик.

26

Доктор вернулся поздно. Устинья встретила его с неожиданной приветливостью. На ужин она приготовила молочную лапшу. Пряный густой пар оседал на холодных оконных стеклах. Устинья не пожалела сахара, а доктор не любил сладкого и, несмотря на ее настойчивые уговоры, съел всего одну тарелку.

Она собрала посуду, вытерла концом длинного расшитого полотенца стол. В дверях она задержалась дольше обычного. Влажный ее взгляд был вызывающим, губы набухшими.

Доктор накинул крючок и стал раздеваться. Правый сапог, порванный над задником, застрял. Доктор рванул ногу, шов разошелся с шипением; сапог лежал на полу, распластанный как треска. Доктор швырнул его под скамейку; сапог стукнул глухо, точно пол был застелен войлоком.

Доктор потушил лампу. Необычайно холодной показалась ему простыня. Что-то звеняще как большой комар, заныло в комнате. Тени сдвинулись в угол; казалось, что угла этого вовсе нет, а комната выходит прямо в ночь, в поле — ветреное, залитое ледяным лунным светом.

Доктор закрыл глаза. Тело его потеряло вес и плыло, тихо вращаясь. К горлу подкатился тугой комок; холодный и липкий пот заливал лицо. Грудь раздувалась впустую, не забирая воздуха.

— Уж не заболел ли? — сказал доктор и не услышал своего голоса. — Конечно, заболел, — решил он, — вот некстати!

Бредовое забытье охватывало его, отчаянным усилием он заставил себя очнуться. «Скверно», — подумал он, встал и, пошатнувшись, схватился за стену. Пальцы его прыгали по округлостям бревна. Он опустился мимо кровати, на пол. Сидя в одном белье на шершавых досках, он сделал усилие, чтобы прояснить сознание. Это удалось ему, правда, на полминуты, не больше.

Шею его растянуло вдруг резкой судорогой; опять подступила тошнота; он ощутил во рту медный вкус и понял, что отравился.

Он хотел подняться — и не смог. Он пополз. Очень ясно он вообразил нелепость своего большого тела, распластавшегося на полу. Царапая дверь, обламывая ногти, он кое-как дотянулся до крючка, откинул его. И то, что он увидел за дверью, показалось ему сначала наступлением нового бреда: Устинья стояла там, держась за притолоку. Он протянул руку, ожидая схватить воздух, но схватил подол ее юбки. Устинья склонилась к нему, горячие судороги зигзагами шли по его телу. Он задыхался.

— Молока! Скорей!

Юбка выскользнула из его пальцев: скрипнул ноготь, проехавшись по грубой ткани. Пронзительно кричала Устинья. Откуда-то возник Кузьма Андреевич; он поил доктора молоком у открытого окна; доктор пил с жадностью, сейчас же извергая все обратно.

Гаснущим сознанием он уловил возбужденные слова Кузьмы Андреевича.

— Дура ты! Кто же тебе эдак приказывал?

Красные, зеленые круги вращались все быстрее и насмешливее. Кузьма Андреевич потащил доктора к постели. Докторские ноги волочились далеко сзади и прыгали на стыках половиц.

...Ночью он с помощью Кузьмы Андреевича несколько раз подходил к окну пить молоко. Опасность уже миновала, сердце работало ровнее, дышалось легче. Но во рту еще чувствовался медный вкус.

27

Он проснулся и долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к сдержанному, мерному говору мужиков. Было уже поздно. Солнце стояло напротив окна к светило доктору прямо в лицо. Он знал это, потому что видел в опущенных веках собственную розовую и прозрачную кровь.

Он открыл глаза, приподнял с подушки тяжелую голову. Он увидал у своей постели председателя Гаврилу Степановича и все колхозное правление. Кузьма Андреевич сердито зашептал, и все вышли на цыпочках, неуклюже раскачиваясь. Шапки остались в комнате. Доктор понял, что мужики вернутся.

— Лежи, лежи, — сказал Кузьме Андреевич. — Ай скушно? Хочешь, про старину скажу?.. Я ее, мил человек, наскрозь помню. Пятерку заработал. Да-а-а... Места наши в старину были глухие да лесистые... Ничего-то мы не слышали, ничего не видели, а чтоб радиво — этого даже не понимали... Да-а... Приехал к нам, значит, из купцов из московских Флегонтов Маркел Авдеич...

Кузьма Андреевич приостановился, потом сказал нерешительно;

— А знаешь, мил человек, ну ее к бесу, эту самую старину!.. Брюхо-то прошло?

Превозмогая слабость, доктор оделся и подошел к окну умываться. Кузьма Андреевич подхватил его под локоть.

— Я сам, — поморщился доктор.

Кузьма Андреевич вылил все ведро на его круглую голову. Вода была холодная и густая, ветер обдувал мокрое лицо доктора. Он видел на рябиновом листке стрекозу, она покачивала длинным с надломами туловищем; струящиеся крылья ее были едва отличимы от воздуха. Красноголовые муравьи тащили разбухшую от сырости спичку, белобрюхий паук поднимался на крышу, раскачиваясь и вбирая в себя блестящую нитку, словно была в паучьем животе заводная катушка. Петух горловым голосом разговаривал с курами; его мозолистая нога дергалась отрывисто; он раскапывал навозную кучу, а оттуда столбом, как светлый дым, поднимались мошки, потревоженные в своем предзимнем сне. Оклевывая рябину, летали растянутыми стайками дрозды, — все было четким, прозрачным, и на всем лежал синий и горьковатый осенний, осиновый холодок. Доктор подумал, что мог бы не увидеть сегодняшнего утра, ни стрекозы, ни муравья, ни рябины; доктор вздохнул глубоко... еще глубже... и еще глубже, потом потянулся, полный желания ощутить каждый свой мускул, все свое тело — на земле.

— Молочка? — спросил Кузьма Андреевич, — Ай чайку согреть?

— А где Устинья?

— С Гнедовым Силантием в район поехала. Кирилла в милицию повезли.

— Кирилла? — повторил доктор. — Садись и рассказывай, Кузьма Андреевич, все рассказывай. Я ничего не могу понять.

— Да ведь чего ж сказывать, мил человек... Сказывать тут нечего; хотел он тебя извести, этот самый Кирилл. Устинья-то, конечно, по дурости за приворотом полюбовным к нему пошла, по бабьей своей глупости.

Неслышно открылась дверь, и гуськом, по одному, соблюдая старшинство, вошли правленцы. Сзади всех Тимофей. После вывесок он считал себя в праве принимать самое горячее участие в обсуждении различных колхозных дел.

Мужики сели на липовую скамью. Гаврила Степанович поздравил доктора с благополучным выздоровлением.

— Спасибо, — ответил доктор и замолчал.

Тогда Гаврила Степанович начал держать речь. Он приготовил ее заранее; он думал, что скажет ее очень гладко, но сбился с первых же слов.

— Ходатайствуем, — сказал он. — Все ходатайствуем...

От мужиков шел крепкий запах пота, лица были серьезны и хмуры.

— Никак невозможно уезжать от нас...

В голосе Гаврилы Степановича нарастала тревога. Он резко рванул свою сатиновую рубашку. С костяным перебивчатым треском посыпались пуговицы. Доктор вздрогнул. Мужики подались к столу. Гаврила Степанович оттянул ворот рубахи. Пониже ключицы синел глянцевитый шрам. Гаврила Степанович дышал тяжело. Он медлил говорить, боясь, что его повалит припадок.

— Ты вот грузчик, — наконец сказал он, растягивая слова. — Ты вот ученый. А я вот раненый. И на животе еще есть. И в ноге... Так ты, Алексей Степанов, за мою кровь учился! Мы к тебе с уважением, а ты приехал ровно на дачу — отдохнул да и обратно?

И тут всполошились мужики, загалдели, навалились на доктора, притиснули его к стене, каждый доказывал ему свое. Тимофей визжал громче всех: «Не пущать!»

— Тише! — рявкнул Гаврила Степанович и выхватил из кармана клеенчатую тетрадку.

Он обрадовался, вспомнив о ней; почему-то она казалась ему неопровержимым доказательством. Он положил ее перед доктором, развернул.

— Ты смотри, — амбулатория в нашем плане есть! Значит, весь ты наш план повалишь? Вот смотри — не вру; вот он, план!.. Вычеркни, ежели совести хватит! Ну, вычеркни!

Доктор перелистывал страницы. Сдержанно дышали мужики. Доктор поднял голову. Уши у него были красными.

— К чему столько шума? — спросил он. — Можно было тихонько поговорить. А то, смотри-ка... весь пол затоптали...

28

Закатное солнце пробивалось через редкую листву рябинника под окном; казалось — тяжелые, терпкие гроздья насквозь пропитаны этим оранжевым, закатным светом.

Полчаса тому назад доктор порвал оба заявления — и в Мосздрав, и в милицию. Теперь он писал своему другу большое послание и сердился на то, что мысли, воплотившись в слова, сейчас же теряют ясность и простоту.

«...но связи между моим решением остаться на два года в деревне и этими событиями ты не уловил до сих пор. Объяснить очень трудно; я, видишь ли, весьма гнусно чувствовал себя во время беседы с мужиками; это, собственно, была не беседа, а суд. Они обвиняли меня в том, что я отрицаю за ними право на новую жизнь, план которой они представили мне. Амбулатория значилась в этом плане, и против нее стояла пометка красными чернилами, корявым почерком — одно слово: «выполнено». И ты понимаешь? Я не мог зачеркнуть этого слова».

Доктор перечитал письмо, и опять оно показалось ему фальшивым и бледным. Он достал из ящика чистый лист и писал еще долго, не столько для друга, сколько для самого себя, чтобы понять собственные мысли и чувства.

«Я остаюсь в деревне еще на два года. Жду тебя в гости, места здесь чудесные, не хуже Петровского парка...»

И еще сильнее, чем вчера, охватила доктора тоска по бледным трамвайным молниям, по автомобильной сирене, по Москве...

Поздно вечером вернулась Устинья. Она прошла в свою комнату, не заглянув к доктору. Она что-то ворочала, гремела посудой. Доктор позвал:

— Устинья Димитриевна!

Она вошла.

— Что вы делаете там? Мы будем сегодня ужинать?

— Я уезжаю от вас, — сказала она.

— Ерунда. Я знаю, что вы ни в чем не виноваты...

Она заплакала, отвернулась.

— Деревня надсмеется теперь... А я? Что я — порченая или больная?..

Она хотела уйти. Он задержал ее. Она заплакала еще сильнее. Тихо сказала:

— Олешенька.

Ее смуглая шея дрогнула. Доктор резко махнул рукой, — точно сорвал что-то в воздухе, решительно накинул крючок и потушил лампу,

Ночью он сказал Устинье:

— Устя, ты все-таки медицинский работник. Как тебе не стыдно верить в какие-то привороты?

Она уже уснула. Доктор отвернулся. Забытье охватывало его. Он вздрогнул от осторожного, вкрадчивого шума.

У открытого окна стоял Кузьма Андреевич и шарил в комнате лучом своего фонаря.

— Я, мил человек, — успокоил он доктора. — Сторожей поверить ходил. Как спите-то — вместе?

— А тебе что? — обозлился доктор. — Дай ты мне хоть ночью покой!

— Мне спокой твой, Алексей Степанов, не нужен. Спите-то как, вместе?.. Я чегой-то не разберу в темноте...

И направил широкий луч прямо на кровать.

— Уйди, ради бога! — зашипел доктор.

— Вот и хорошо, что вместе, — мирно ответил Кузьма Андреевич. — Она — баба королева, обижать ее не за что... Чистая баба, строгая... Вот и хорошо... А то носил ты в себе смятенье и нарушенье порядка.

— Какого еще порядка?

В подполе пищала мышь; стрекотал за печкой сверчок.

— А как же... Все в мире рассчитано, мил человек... Раз ты мужик, то приходится на тебя одна баба. Старая твоя любовь, к примеру, с другим живет, а того мужика старая баба опять же с другим. Так она, цепь-то, и переходит, и ворочается к тебе, с Устиньей. Значит, должон опять ты с ней жить.

Старик шумно высморкался.

— Вот потому, полагаю, магометанский закон неправильный. Он, магометанин, заместо одной бабы трех заберет, а где-нибудь, может, в Африке, через него двое мужиков без баб мучаются... Цепь-то до них дошла — пустая. Нет справедливости в таком законе!

Доктор яростно крякнул. Кузьма Андреевич заторопился.

— Спи, мил человек, спи!..

Луч выскользнул из комнаты. Доктор смотрел в окно. Напротив амбулатории четко вырисовывалась на ровном небе яблоня; крупные, налитые звезды просвечивали сквозь ее поредевшую листву; казалось, они свисают на тонких ножках вперемежку с белыми яблоками.

В последний раз послышался голос Кузьмы Андреевича:

— Так я завтра пшеничку-то привезу.

29

Кузьма Андреевич возвращался домой, умиленный и собой, и доктором, и Устиньей, и председательским планом. «Деткам-то, деткам хорошо будет. А вот ежели у меня и деток нет? Дотянем уж, видно, в хибарке...»

Он так хорошо знал свою избенку, что осматривал ее на ходу воспоминанием — и огорчался. Мечту о хрулинском доме похоронил он собственными руками, навсегда, а другого свободного кулацкого дома в деревне не было.

«Ну ладно... Хлеба много, и то слава богу. Хлебом нынче хоть завались».

И он в десятый раз стал подсчитывать свою долю, и в десятый раз вышло — двести девяносто четыре пуда. «Много», — подумал он и вдруг сообразил, что ведь это — шестьдесят пятериков, и даже вспотел. Он остановился на лунной дороге. Он проверил свои подсчеты; тут его ударила вторая мысль, и он вспотел второй раз. Они со старухой могли съедать за год самое большое двадцать пять пудов; остальные пятьдесят пятериков с лишком — были свободными; при нынешней цене на хлеб можно построить дом не хуже хрулинского.

— Вот те раз! — прошептал он, присаживаясь на бревно. — Гнался за одним, а схватил другой!

В эту ночь старуха легла спать, не дождавшись его. Он ходил по деревне, выбирая место для нового дома. И деревенский косогор, на котором он прожил шестьдесят четыре года, сразу вдруг изменился: какие-то ямы — значит, сырость, подгниет пол; какие-то рытвины, бугры — придется заравнивать, не годится. Около пруда? Тоже не ладно — лягушки окаянные спать не дадут. Опять же — комар.

Собаки удивленно рычали на него из подворотен; он все ходил; по нескольку раз возвращался на одно и то же место и опять бежал искать другое.

Ему понравилась ровная высокая площадка. Путаясь в сухом и цепком репейнике, он обмерил ее шагами. Оставался еще запас для палисадника, Колодец вот далеко; придется уговаривать старуху.

Его окликнул знакомый голос. Из лунного тумана вышел председатель.

— Ты что здесь ходишь, Кузьма Андреевич?

— Не спится чего-то... А ты?..

— Тоже... Место вот смотрю — свинарник поставить.

Чмокая губами, рассыпая искры, председатель торопливо докурил цыгарку. Она зашипела в сырой траве.

— Ровно бы ничего место, а?..

— Это? — спросил Кузьма Андреевич с притворным пренебрежением, — Какое это для свинарника место? Колодец далеко...

— Выкопать можно.

— А сырость?

— Ну, откуда сырость?..

— Завсегда сырость, — подтвердил Кузьма Андреевич. — Я уж это место знаю. Не смотри, что высокое... На отшибе опять же... Нет, — решительно закончил он, — свинарник здесь ставить не годится.

Председатель молчал. Ветер сухо и тревожно шипел в репейнике.

— Идем, — вкрадчиво сказал старик. — Идем, Гаврила Степанов. Я тебе покажу, где свинарник ставить.

Они пошли. Луна светила им в спину; их тени выбегали вперед. Председатель шел прямо и размашисто, Кузьма Андреевич то-и-дело оглядывался на хорошее место, облюбованное для своего дома, отставал, трусцой нагонял председателя и старался шагать с ним в ногу.

1934

ТРАГИК

1

Когда-то Мамонтов-Чарский был известным провинциальным актером, играл в Саратове, Самаре, в Казани и в других крупных поволжских городах. Публика принимала его хорошо, — нравилась представительная фигура, густая черная грива и голос — зычный, с благородным рокотом и слезой. В бенефисы подносили Мамонтову букеты, венки, перевитые лентами, даже серебряные портсигары и часы.

Мамонтов глубоко верил в мощь своего таланта, в нутро; на сцену выходил полупьяный и вопил истошным голосом, колотя себя в грудь, закатываясь от крика, а потом переходил в зловещий с призываниями шопот... Иногда удавалось ему плакать и настоящими слезами на сцене.

Никакой школы в актерском искусстве он не признавал. «Столичные штучки, — презрительно говорил он, — фигли-мигли, а души нет!» Провинция, между тем, привыкала к столичным штучкам, они нравились публике больше, чем вопли Мамонтова. Антрепренеры начали грубить, снижать ему гонорары, все реже устраивались бенефисы, и подношения были скудными, только цветы и ленты.

К пятидесяти годам Мамонтов-Чарский окончательно пропил голос, получил отставку и поселился в маленьком уездном городке Зволинске. Сын — бухгалтер какой-то фабрики в Суздале — присылал ему ежемесячно по двадцать рублей; денег нехватало, потому что пил Мамонтов попрежнему — крепко.

Летом приезжали в Зволинск на гастроли бродячие труппы, Мамонтов целыми днями торчал за кулисами, рассказывая актерам о былых триумфах и ругая столичных пшютов, вконец загубивших искусство. В обвисшем кармане своей рваной бархатной блузы без пояса он таскал сверток афиш и газетных вырезок; в самых старых афишах имя его значилось трехвершковыми буквами, с полным титулом: «Гигант русской сцены, любимец Астрахани, Самары, Казани, Саратова и Нижнего-Новгорода, знаменитый трагик Мамонтов-Чарский»; чем новее были афиши, тем мельче становился шрифт, а в самых последних имя было напечатано слепыми, муравьиными буковками где-то в самом низу, в числе «прочих исполнителей».

Иногда из жалости Мамонтову давали выходные роли. Он исполнял их с неуместным, смешным нажимом, надеясь блеснуть силой своего нутра. Актеры морщились, но публика радостно хлопала, узнавая на сцене своего человека, известного всему городу и еженедельно моющегося в бане, подобно остальным обывателям.

В шестнадцатом году, ценой самого унизительного прислуживания, Мамонтов выпросил у сердобольного антрепренера бенефис и выбрал «Невинно казненного», мелодраму, в которой раньше всегда имел шумный успех. Афиши он заказывал сам — огромные простыни, с портретом, клише которого, обернутое ватой и марлей, хранилось у него на дне чемодана.

— Это уж слишком, батенька! — сказал антрепренер, увидев пробный экземпляр афиши. — Гигант русской сцены... Постыдились бы!..

Но Мамонтов ни за что не соглашался на сокращение титула, доказывая старыми афишами полную законность его. Так и пришлось оставить весь титул, заменив только слово «гигант» словом «ветеран».

Билеты пустили дешево, публики набилось доотказа. Актеры льстили Мамонтову и намекали на безденежье. Он всем пообещал дать взаймы, выпил для храбрости полбутылки и начал спектакль с неподдельным огнем, как в прежние, славные годы. Но подъема хватило только на один акт, и когда дело дошло до сцены в тюрьме — коронной сцены, во время которой Мамонтов раньше всегда слышал всхлипывания в публике, — он почувствовал, что не может играть, как раньше: он не дрожал. Он пробовал дрожать нарочно, — не выходило, его жесты и крики были фальшивыми; он понял, что действительно пропил голос и нутро. Кое-как, через силу, он дотянул спектакль и, не прощаясь, ушел домой. Спать он не мог, всю ночь пил бром, горько жалел, что не спохватился во-время и много лет унижал себя, стучась с тупым и жалким упорством в двери, запертые для него навсегда.

Утром антрепренер привез деньги — девяносто рублей. Веселый, сытый, розовый, он сидел на смятой постели.

— Нутро, дорогой, вещь предательская, — говорил он, ковыряя в зубах и причмокивая. — Публике вовсе не интересно, что вы чувствуете, публика нынче другая пошла. Публике нынче подай оперетку, ваши трагедии ей ни к чему. А в оперетке играть вы не умеете — у вас техники нет. Вы даже танцовать не научились. Нутро, дорогой, вас всегда подведет, а вот спляшите как следует, с пикантными телодвижениями... Публика высоких чувств не понимает, — ей чтобы весело было и непристойно...

Антрепренер был противен Мамонтову.

— Я человек искусства, а вы коммерсант, делец, — сказал Мамонтов.

Антрепренер не обиделся, скорее даже обрадовался.

— Я знаю, что публика любит! — подхватил он. — Кузьму Крючкова любит — сделайте одолжение. Проститутку любит, чтобы раскаивалась — пожалуйста! Но только я так поставлю, чтоб она у меня гостей принимала на сцене. Успех обеспечен. Анархиста хотите? Ради бога! Что угодно — мне все равно!

Антрепренер ушел, насвистывая, пощелкивая пальцами, виляя задом. Мамонтов, стоя у ворот, хмуро смотрел ему вслед. Когда плоская шляпа и короткие узкие брюки антрепренера исчезли за углом, Мамонтов, прямой дорогой, без шапки, отправился утешаться в трактир и долго сидел там, меняя графинчики.

Был вторник — базарный день, все плотнее набивался в трактир народ — мужики из уезда и перекупщики, празднующие свою торговую удачу. Местный богач и кутила мельник Басманов заметил в углу пьяного Мамонтова, подсел к нему. Под общий хохот он уговаривал Мамонтова съесть живьем скворца, обещая поставить за это бутылку. Зажатый в его потном кулаке скворец беспокойно вертел головой — глаза у скворца были точно капли черной воды, готовой вот-вот скатиться.

— Уйди! — крикнул Мамонтов, вяло замахиваясь кулаком.

Басманов повернулся к пьяным, горестно развел руками, точно приглашая их в свидетели, что применяет силу только по крайней необходимости, затем осторожно запрокинул седую голову Мамонтова и стал запихивать скворца ему в рот. Скворец, пища и упираясь, царапал Мамонтову острыми коготками губы. «Уйди! Мерзавец!» — злобно визжал Мамонтов, а толстый мельник совсем уже лег на него; затрещал стул и вдруг подломился; оба рухнули на пол, сдернув скатерть и перебив посуду... Грозил и ругался трактирщик; захлебываясь, ревели в диком восторге пьяные; два молодца рысью тащили Мамонтова к дверям, третий коленкой поддавал его сзади, а вслед, пошатываясь, топотал сапогами Басманов, крича; «Догоню!»

Об этом случае узнал весь город. Мамонтова дразнили на улице. Он безвыходно засел дома, не расставался с бутылкой, опустился, обрюзг и однажды украл у хозяев из горшка стакан молока. Это было замечено, от него стали все запирать.

О дальнейшей сценической работе он и не думал. Он поставил на себе крест. Воспоминания навещали его все реже, а когда навещали, то ему даже не верилось, что это он когда-то играл с таким успехом в Самаре, в Саратове и в Нижнем-Новгороде...

...В таком положении застал Мамонтова семнадцатый год. Февральская революция прошла в Зволинске мирно, обыватели были довольны, вторая — Октябрьская — принесла митинги, рабочие выступления.

Мамонтов притаился в своей прокуренной вонючей комнатушке. От сына не было ни денег, ни писем; обеспокоенный Мамонтов совсем уже собрался ехать к нему в Суздаль, но город как раз попал в прифронтовую полосу. Объявили военное положение; на казначействе появилась вывеска штаба; у крыльца встал часовой с гирляндой пропусков на штыке; расклеенные на заборах приказы обещали немедленный расстрел всем, кто не сдаст хранящегося оружия; ловили дезертиров; въезд и выезд были запрещены.

...Ночью через комнату Мамонтова вдруг проносился летучий, как молния, свет; потом вслед грузовику, в сомкнувшейся темноте, долго дребезжали оконные стекла. С пустыря, где раньше были бараки для военнопленных, доносился первый выстрел. Мамонтов зарывался в подушки. Неторопливо, через равномерные промежутки, стучали выстрелы; грузовик пролетал обратно. Мамонтов не мог заснуть и все думал, дрожа и потея, о страшной смерти — осенью, у ямы, наполовину залитой водой: желто отражается в ней фонарь, и чавкают по жидкой грязи сапоги невидимых конвойных. Эти мысли всякий раз доводили его до нервного припадку до удушья; он доставал из чемодана бутылку с бромом. После припадка одолевала его икота. За тонкой тесовой перегородкой просыпались хозяева и недовольно перешоптывались. Однажды, после особенно сильного ночного припадка, хозяин — рыжий, постноликий мещанин, занимавшийся шорным делом, — прямо и грубо отказал Мамонтову, даже не позволил провести в комнате последнюю ночь.

Все вещи уместились в один чемодан; Мамонтов пошел бродить по мокрым улицам совершенно больной и — что хуже всего — не имея на руках, кроме старого паспорта, никаких удостоверений и справок. И тогда выяснилось, что в городе нет у него знакомых, — только мельник Басманов.

Дом Басманова был заперт со всех сторон — и двери и ставни.

— Что тебе? — шопотом спросил мельник в форточку. Какие-то серые тени метались в комнате — очевидно, домашние. Узнав Мамонтова, мельник рассердился. — Иди, иди, балаганщик, иди! Не торчи под окнами, говорят тебе! Ах вы, мучители, истерзали всего!

Закрылась форточка, закрылась и ставня, от которой был проведен шнурок в комнату.

Ночевать пришлось в городском саду, в беседке. Ее продувало со всех сторон, отряхивались мокрые деревья, и ветер сносил брызги на Мамонтова. Стучали на пустыре выстрелы, звонко цокали по булыжнику подковы конного патруля. Мамонтов простудился и, замирая, отрывисто ухал на весь сад, как филин. На рассвете в саду устроили облаву; Мамонтов попался.

2

Босые грубые ноги комиссара покоились на перевернутом ящике у самого огня. От накаленной чугунки шел сухой, дремотный жар. Пламя гудело в трубе; через прогарины комиссар видел его стремительный мутный поток. «Что значит ветер, — подумал комиссар, — как из огнемета хлещет!» Он убрал подальше от огня свои сырые с коричневыми подтеками портянки.

На столе перед ним лежали паспорта, удостоверения, справки; он просматривал документы небрежно, зная, что половина — обязательно «липа», которой запасается всякий бродяга, бандит и дезертир. В руки ему попался паспорт Мамонтова. «Артист», — прочел комиссар в пятой графе, и полузабытая страсть опять взволновала его.

Он не смог бы вспомнить, когда обнаружил в себе эту неистребимую любовь к театру. В детстве, в шумные и пестрые дни уездных ярмарок, он до ночи томился около балаганов, а потом дома отец хватал его короткими твердыми пальцами за ухо и говорил, распоясываясь:

— Ну, скидавай штаны...

Потом комиссар получил в наследство от своего отца должность слесаря на железной дороге. В городишке была «Гоголевская аудитория» — местный театр, где по воскресеньям играли спектакли. Комиссар не пропустил ни одного воскресенья.

Сейчас, греясь у печки, он, прошедший через войну и через две революции, вспоминал о своему влечении с пренебрежительной усмешкой, но это пренебрежение было неискренним.

...Дверь открылась тихо, без скрипа. Вошел Мамонтов, почтительно кашлянул. Комиссар неторопливо повернул к нему тяжелую бритую голову.

— Пришел! — радушно сказал комиссар. — Садись, товарищ артист. Мзга нынче, погрейся. Мамонтов недоверчиво покосился и долго молчал, чувствуя, что дрожью в голосе выдаст свое волнение. Гудело пламя в трубе. Мамонтов наконец сказал:

— Отец мой был хотя и конторщик...

Голос все-таки дрогнул. Мамонтов откашлялся, повторил тверже:

— ...хотя и конторщик, но сам я в душе коммунист. А между тем сегодня ночью я был арестован.

— Знаю, в саду, — ответил комиссар;— Там некогда разбираться, товарищ артист. Ты уж лучше не ходи по улицам ночью. Знаешь, не ровен час — и ограбить могут. Очень даже просто.

Узкие подштанники врезались в его живот; под темной пушистой кожей мягко, как шелковые, переливались мускулы.

— Ты уж лучше дома, если вдохновение найдет, — участливо добавил комиссар. — На природе, я понимаю, способнее, но и то сказать, что ни соловья тебе, ни цветов. Одна мзга. Беда осенью вашему брату...

— Беда! — убежденно повторил Мамонтов. Он изголодался и продрог; около печки его разморило, впору было поддерживать веки пальцами. Комиссар накинул шинель, взял жестяной чайник и вышел. Мамонтов исподлобья осмотрел комнату, С плюшевого, в завитушках, дивана свисала серая простыня, на тонконогом столике валялись обрывки бумаги, куски хлеба, очистки воблы, картофельная шелуха, и тут же бледно зеленела кучка махорки — самосадки. Все в этой комнате, даже самый воздух, было запущенным и прокуренным; поэтому особенно бросалась в глаза безукоризненная чистота ярко-малиновых галифе. Они висели в простенке, заботливо прикрытые газетой.

Мамонтов закурил, чтобы прогнать сон. Мутное зеркало над столом неприветливо отражало седую щетину на его подбородке, лиловые подглазья, дряблые щеки, тусклый огонек папиросы... Послышались шаги в коридоре, вошел комиссар с дымящимся чайником в одной руке, с буханкой хлеба и связкой воблы — в другой. Шинель съехала с его плеча и волочилась по грязному полу.

— Штанов надевать не буду, — сказал комиссар, освобождая стол от бумаг и мусора. — Штаны у меня одни, в момент истаскаешь. А сукна такого нынче достать — мудрено.

Мамонтов проглотил слюну — крутой соленый запах воблы дразнил его. Комиссар взял воблу за хвост и сильно ударил о стол. В лицо Мамонтову брызнула чешуя. Комиссар присел на корточки и, действуя поленом как молотком, размял воблу.

— Угощайся.

Мамонтов осмелел. Актерская, наигранная самоуверенность вернулась к нему.

— Русская сцена будет благодарить вас, — сказал он рокочущим, покровительственным баритоном. — Я обязательно упомяну о вашем гостеприимстве в своих мемуарах. Скажите мне ваше имя, отчество и фамилию.

— Ефим Авдеев Авилов, — быстро, по-солдатски, ответил комиссар, придвигая к Мамонтову листок бумаги...

— В этих мемуарах будет многое, — продолжал Мамонтов. Его жесты были округлы и мягки; говорил он тем особенным тоном, которым всегда вспоминают на провинциальной сцене. — В этих мемуарах будет многое. Трагический артист Мамонтов-Чарский встанет в полный рост. Я напишу о своей славе. Она была моим верным спутником когда-то... Как я играл! Публика была в моей власти до последнего человека. Вы помните это место:

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  Трепещи,

Злодей, себя укрывший от закона.

Убийца ближнего с рукой кровавой,

Клятвопреступник и прелюбодей,

От всех сокрытый! Злобный лицемер,

Исподтишка злодейства замышлявший,

Дрожи теперь жестокой, смертной дрожью!..

Мамонтов медленно опустился на стул и, как бы в изнеможении, закрыл глаза ладонью.

— Вот какое было в наше время искусство, Ефим Авдеевич! Мы играли нутром, горели на сцене, мы все отдавали искусству, всю жизнь!.. А что осталось? Одни фигли-мигли!.. Души нет, нутра нет — одни фокусы... Нет, мы сердцем служили искусству...

Мамонтов вспоминал. Комиссар восхищенно слушал его. Но время шло своим чередом, в окно комиссар видел коноводов, чистящих скребницами лошадей; грохоча рухнула вязанка дров в коридоре; из подвала вывели арестованных и выстроили во дворе под навесом.

— Дела у меня, — сказал комиссар, снимая с гвоздя малиновые галифе. — Ты мне вот что скажи — почему в театре у вас представления глупые? Почему ваша труппа все какую-то чертовню играет, а чтобы о революции — этого нет?.. Поговори там от моего имени...

Мамонтов поник. Комиссар вопросительно смотрел на него. Мамонтов признался:

— Я не состою в труппе. Я даже не знал, что в городе есть труппа...

— Это как же так?—недоуменно спросил комиссар; в голосе его послышалось недоверие.

Мамонтов, торопясь и заглядывая в глаза ему, рассказал историю своих скитаний. Комиссар задумался; из печки летели искры, гасли по полу, оставляя черные точки. Наконец комиссар принял решение и, вытащив из ящика лист бумаги, написал мандат. Именем РСФСР предлагалось принять в состав труппы товарища Мамонтова, которому поручается организовать и наладить работу театра с целью коммунистической пропаганды. Комиссар расписался, подышал на печать, приложил ее и полюбовался на оттиск.

— Держи, товарищ Мамонтов. Я тебе оказываю доверие ото всей партии. В случае чего — прямо ко мне, если какая там заваруха...

Пуль к театру лежал через базарную площадь; пахло мокрым навозом, рябили под мелким дождем желтые лужи, раскачивались на ветру, протяжно скрипя, разбитые двери пустых амбаров, и лениво погромыхивали над ними полусорванные, пробитые пулями вывески.

Двери театра открыл Мамонтову длинный рябой человек; волосы у него были жесткие, огненно-рыжие; глаза его, втянутые глубоко под лоб, смотрели остро и подозрительно. Читая мандат, он беспрерывно подрагивал носом, точно от бумаги шел резкий неприятный запах.

— Аркадий Борисович, к вам! — крикнул он в гулкую темноту здания, как в колодец.

Натыкаясь в темноте на какие-то доски и чурбаки, Мамонтов прошел к сцене, нырнул под занавес и увидел перед собой того самого антрепренера, который устраивал ему последний бенефис. На голове антрепренера вместо шляпы-канотье был теперь кожаный картуз с железнодорожным значком, брюки заправлены в сапоги.

— А-а-а, это вы, — разочарованно протянул антрепренер. — Скрипите еще, папаша. Милости просим. Это — что? Мандат? Скажите, пожалуйста... Любопытно.

Он прочел мандат и, аккуратно сложив его по старым сгибам, вернул Мамонтову.

— Могли бы и без этих штук... Я по старой дружбе вас бы принял безо всяких мандатов. Играйте, пожалуйста, публика пошла нынче рвань, все равно ничего не понимает.

Прямо на сцене, в пыльной и затхлой полутьме, стояли койки, скамейки, печка-чугунка. В углу, где было чуть посветлее, сидели вкруг низенького стола на перевернутых ящиках и чурбаках люди, молча резались в карты.

— Здесь и живем, — пояснил антрепренер. — Устраивайтесь. Знакомьтесь...

Мамонтов подошел к играющим и протянул руку рыжему, рябому, что открывал дверь. Но рыжий удивленно посмотрел на Мамонтова, на его руку, отвернулся, щелкнул картами и сказал:

— Очко!

Банкомет — суфлер, тощий, чистенький старичок с лисьей бородкой хвостиком, покорно встал и закрыл лицо ладонями, так что высовывался только самый кончик носа.

— Если не ошибаюсь, я шел по банку? — спросил рыжий.

Старичок ответил глухо, из-под ладоней:

— Точно так. Ребром не бить.

— Я приступаю, — серьезно сказал рыжий. Остальные в безмолвии наблюдали. Рыжий прицелился и картами щелкнул старичка по носу.

— Ребром не бить! — дернувшись, закричал старичок. На пятнадцатом ударе его нос покраснел и взмок.

Рыжий, наслаждаясь, продолжал хлестать резкими отрывистыми движениями, «с оттяжкой».

Когда экзекуция закончилась, старичок, зажав распухший нос платком, отошел. Ему было, видимо, очень больно — слезы выступили. Он сказал:

— Нет, господин Логинов, с вами играть невозможно. Вы бьете ребром да еще норовите пальцем задеть. Вредный вы человек, господин Логинов!

Никто не ответил ему. Игроки торжественно безмолвствовали. Логинов жестом пригласил Мамонтова занять освободившееся место. Мамонтов отказался.

3

Сцена была глубокая, узкая. В боевых местах Мамонтов выбегал вперед, сильно топал ногой; пламя в маленькой суфлерской лампочке прыгало, на стекле оставались черные тени копоти, Старичок суфлер ворчал, протирая стекло. Впрочем, он скоро приспособился к сценической манере Мамонтова и стал привертывать лампочку задолго до боевого места.

Однажды после спектакля суфлер сказал, смущенно дергая свою лисью бородку:

— Пропадает сцена-то, Владимир Васильевич!

— Еще поработаем, — с наигранным удальством ответил Мамонтов. — Еще осталось кое-что...

Суфлер покачал головой.

— Нет... Ничего не осталось, Владимир Васильевич. Меня вы не обманете. Раньше бы их в статисты не взяли, а нынче вы рядом с ними играете... Они, конечно, ничего не понимают, но меня... нет, меня вы не обманете. Я вас по-настоящему помню: в девятьсот третьем году я вам Кина в Саратове подавал. Я только ботинки ваши видел, Владимир Васильевич, а все равно слеза меня прошибала. В голосе вашем был тогда огонь. А сейчас — ну да что говорить...

— В шестьдесят лет, милый, огня в человеке не бывает, — раздраженно признался Мамонтов.

— Вы свое сыграли, — утешительно ответил суфлер. — Вам жаловаться грех. Вас на руках носили.

Они подружились. Досуг проводили в воспоминаниях. Снова и снова Мамонтов показывал суфлеру старые афиши и пожелтевшие газетные вырезки.

Ночью каждый старался улечься поближе к печке. Лучшее место всегда с боем захватывал Логинов. Ругаясь, расталкивая всех разбрасывая чужие постели, он тащил к печке свой толстый матрац; его рыжая голова отблескивала на свету,

— Отставной императорских театров артист! — кричал он Мамонтову. — Уберите ваш дурацкий чемодан! Эй вы, отставной гений!

Он свирепо ненавидел Мамонтова за мандат.

— Вы бы шли, папаша, панихиду заказывать. А мандат мы прилепим к вашему гробу — пусть все порядочные люди видят, что в этом гробу лежит подлец. Откуда взялись вы, папаша? Вы, наверное, служили в чека. Сознавайтесь уж... Так себе, зря, человеку мандата не выдадут, порядочные люди мандатов не имеют.

Мамонтов сдержанно говорил:

— Я вас не трогаю. Просил бы оставить меня в покое.

— Ага! — торжествующе кричал Логинов, и слюна кипела в углах его тонких губ. — Правда глаза колет! Запаслись мандатиком, папаша! Именем РСФСР!.. Разбойники, собаки, фусканиды...

— Вы злой и глупый человек! — отвечал Мамонтов. — Такого даже слова нет «фусканиды»... Выдумали глупое слово.

— Есть! — ожесточался Логинов. — Есть такое слово! Фусканиды — это значит подлецы!..

Мамонтов пробовал отмалчиваться, но это не помогало: запасы яда в длинном костлявом теле Логинова были неиссякаемы.

Суфлер иногда спрашивал Мамонтова, мигая выцветшими глазами:

— За что он терзает вас?

— Дурак и мерзавец...

— Помиритесь лучше с ним, — уговаривал суфлер. — Знаете сами: не тронь — не воняет. Скажите ему что-нибудь этакое... проникновенное. А то он замучает вас...

Совет показался Мамонтову разумным. Выбрав удобный случай, когда они сидели рядом за столом, Мамонтов скрутил папиросу, пошарил в карманах и, притворяясь, что не нашел там спичек, обратился к Логинову:

— Нет ли спички у вас?..

Логинов ответил:

— Нет... Для вас нет у меня спичек...

И вдруг, разгадав хитрый маневр Мамонтова, засмеялся.

— А вы посмотрите в кармане — там у вас есть спички... — Он запустил руку в карман Мамонтова, достал коробок. — Вот они... Что, не удалось, папаша? Умишка нехватило.

— В этом кармане я как раз и не посмотрел, — кротко ответил Мамонтов. — Большое спасибо... Мне хотелось бы поговорить с вами. Человек вы интересный... Талантливый артист...

— Бросьте, папаша! — оборвал Логинов. — Я вас насквозь вижу. Меня вы никогда не перехитрите. Я — психолог.

— Мандат попал ко мне совершенно случайно.

— Это решительно все равно, папаша. Каждый порядочный человек обязан вас презирать. Вы — старый предатель, несмотря на седину. Продажная шкура!

Он отвернулся. Суфлер прошептал на ухо Мамонтову:

— Душа яростная у человека...

...Осень была холодная, ветреная — грязь, дождь, сырой туман, мгла... Печку топили скамейками — начали их ломать с задних рядов и постепенно продвигались к сцене. За деньги ничего нельзя было купить — все в обмен. Антрепренер придумал взимать плату за вход в театр натурой, преимущественно продуктами: хлебом, картошкой, салом и мясом.

— Все вы на мне держитесь, — хвастливо сказал антрепренер. — Что я здесь сижу? Вас жалею. Сам я везде устроюсь — у меня двенадцать профессий.

По вечерам у входа в театр начиналась целая ярмарка. Антрепренер пропускал зрителей, приношения складывал в мешок. Логинов своими длинными руками ловил и вышвыривал мальчишек.

Спектакль мчался на курьерских; выбрасывались не только эпизоды, но часто — целые акты. Зрители ничего не замечали. Антрепренер в каждую пьесу вставлял драки, убийства. Женихи в «Женитьбе» устраивали общую свалку; Подколесин, впервые поцеловав Агафью Тихоновну, непристойно дергался и без дальних слов тащил ее, под гогот публики, к дивану.

Мамонтов пробовал урезонить антрепренера.

— Нельзя так обращаться с произведениями искусства.

Антрепренер желчно отвечал, сдвигая на, затылок свой кожаный картуз:

— А не жрамши можно сидеть? Я публику, дорогой, знаю, вы меня не учите. Я на этом деле высшее образование имею.

...Ставили «Ревность». В последнем акте, перед самым концом. Логинов, нарушая весь смысл диалога, неожиданно хлеснул Мамонтова по щеке. Он хлеснул тыльной стороной ладони изо всей силы, наотмашь.

— Ты драться! — крикнул Мамонтов. Он света не взвидел от злобы и вдруг, изловчившись, ткнул сухим старческим кулаком. Удар пришелся ловко, прямо в нос Логинову, до крови.

Публика разразилась бурными аплодисментами.

Опустился занавес, Мамонтов, хрипя, закричал:

— Вы подлец и мерзавец! Негодяй!

— Я отплачу вам, папаша! — Логинов звучно потянул разбитым носом. — Я за все отплачу вам, папаша. Я повешу вас, когда прядет время.

Он добавил, повернувшись к антрепренеру:

— Вы думаете — он раньше актером был? Ничего подобного! Нет, папаша, вы похабные карточки продавали в заведениях! А в молодости служили там вышибалой! Вы за полтинник гостей с улицы зазывали. А теперь получили мандат!

— Это что же? — пролепетал Мамонтов. — Когда же этому будет конец? Когда, я вас спрашиваю, когда?..

Он как испорченная граммофонная пластинка, застрял на этом слове. Он прыгал перед Логиновым, похожий в своем коротком пальто на кургузого общипанного грача. Лицо его побагровело и вздулось. Злоба ходила в нем горячей волной, искала выхода в словах, способных сразу насквозь пробить костлявое тело врага.

— Вор! Негодяй! Жулик! Платки из карманов!.. — кричал Мамонтов и весь дергался, словно било его электрическим током.

Антрепренер бормотал, подсовывая стакан:

— Успокойтесь! Успокойтесь! Будет удар! Выпейте!

Мамонтов схватил стакан, швырнул что было силы на пол; стакан звонко взорвался водяной и стеклянной пылью.

— Вы контрреволюционер! Вы — бывший буржуй или офицер! И я могу посадить вас в чека!

Все замолчали. Тишина. Лицо Логинова перекосилось. Мамонтов понял — вот они, настоящие слова!

— Вы должны молчать, пока целы!

Нервы у Логинова были крепче, воды ему не понадобилось. Он круто повернулся и ушел за кулисы, в темноту. Мамонтов, наслаждаясь победой и местью, крикнул вслед:

— С такими у нас разговор короткий! Мы не церемонимся!

— Вы!.. — подхватил из темноты Логинов. — Вы!..

Он во-время опомнился и ничего больше не сказал.

На следующее утро за чаем антрепренер сообщил по какому-то случаю:

— ...родился я в семье симбирского мещанина...

— А я вот не знаю своих родителей, — перебил Мамонтов. — Я незаконнорожденный и воспитывался в приюте. Теперь, по новому закону, это не имеет никакого значения, теперь — все равны.

В действительности Мамонтов родился в законнейшем браке на пятый год супружества, он все выдумал специально для Логинова, зная, что тот смолчит и долго будет мучиться этим. Логинов встал и ушел, оставив в кружке недопитый чай. Остробородый суфлер благостно вздохнул и, откусив кусочек сахара, пожаловался:

— Какая душа яростная у человека!..

4

Комиссар напомнил о себе запиской, а вскоре явился и сам, с трудом пробившись через гудящую у входа толпу.

— Непорядок! — сказал комиссар, вытирая платком потный лоб. — Толчок развели, чорт знает что! Как же ты допустил, товарищ Мамонтов?

Он сел в переднем ряду, раскинув полы шинели. Спектакль прошел вяло — актеры не смели драться, публика скучала.

После спектакля комиссар взобрался на сцену, осмотрел строгим взглядом постели, печку, столы, ящики, заглянул в суфлерскую будку.

— Непорядок у вас! Все скамейки поломали. И пьесы у вас безо всякого революционного духа.

Антрепренер почтительно объяснил, что вся труппа померла бы с голода, если бы входная плата не взималась натурой, потому и толчок у дверей. Воз дров стоит на базаре шестьдесят миллионов, поневоле приходится ломать скамейки.

— Пьес же у нас подходящих нет. Не доходят к нам революционные пьесы.

Комиссар, звякая шпорами и сердито покашливая, пошел к выходу, оставив труппу в страхе и смятении. На прощанье сказал Мамонтову:

— Завтра вечером заходи, потолкуем.

Скрипнула дверь, хлопнула; все затихло. Антрепренер зловеще покачал головой:

— Свершилось. Укладывайте, братцы, чемоданы и отправляйтесь завтра кто куда...

Суфлер больше всех расстроился. И руки у него дрожали, и в голосе появилась слеза.

— Мне итти совсем некуда... Что это вы говорите — разве мыслимо!.. Да вы сами-то куда пойдете?

— О себе думайте, а я везде устроюсь, — ответил антрепренер. — Пойду на военную службу по части продовольствия, меня возьмут.

На следующий день, когда стемнело. Мамонтов, решительный и серьезный, напялил пальто.

— Надеюсь, Владимир Васильевич... — трепетно сказал суфлер. — Вы того, помягче, вы не горячитесь. Может, еще обойдется как-нибудь. Вы уж постарайтесь для общего спасения.

Комиссар принял Мамонтова в той же комнате. Гудело мутное пламя в чугунке. Вокруг дома лил, хлюпал дождь; окна были рябыми от капель. Комиссар сказал:

— Дело в следующем. Перво-наперво — скамейки. Ломать их нельзя. Так и скажи своим, нельзя, мол, не велю! Народное достояние.

— Холодно...

Комиссар движением руки остановил Мамонтова:

— Знаю. Завтра получишь дрова на станции. Три подводы. Нехватит — еще дам. А скамейки ломать нельзя. Сколько работы — скамейку сделать, а вы ее на дрова. Ты сосчитай, запиши. Скамейки там и прочее имущество, — за это за все ты отвечаешь...

Он прошелся несколько раз по комнате из угла в угол. Мамонтов смирно ждал, сложив руки на животе.

— Пайков у нас лишних нет, — вдруг отрезал комиссар так сердито, словно бы Мамонтов давно докучал ему с этими пайками. — Самим нехватает, бойцам полностью не даем. Так и скажи своим, объясни, что, мол, тяжелое положение. Керосину там или дров — это можем, а уж насчет пайков, — извини.

— Мы не бросим. Мы сами продержимся как-нибудь.

— Вот, — одобрил комиссар. — Правильно. Теперь, значит, короче, по-военному. Два дня в неделю для бойцов, понял? Все места. В остальные дни — пятьдесят мест. Так и скажи своим.

— Хорошо, — ответил Мамонтов.

— И еще — о пьесах, — снова начал комиссар. — Бойцам революционное нужно играть, товарищ Мамонтов. В бойцах нужно дух поднимать.

— Мы бы сыграли. Пьесы нет. В Москве — и то, наверное, нет.

— Правильно, пьес революционных нет... — Комиссар заглянул в печку, подкинул дров, потом неспеша закурил, погладил свою круглую бритую голову. — Это верно... — Вдруг он оживился, нашел выход: — Сочини, товарищ Мамонтов! Человек ты ученый, грамотный.

Мамонтов остолбенел. Комиссар не слушал его возражений.

— На фронте у нас был один солдат — церковно-приходскую кончил и мог сочинять стишки. А ты, поди, гимназию кончил, как же ты сочинить не можешь? Это, выходит дело, саботаж?..

Страшное слово напугало Мамонтова до слабости в ногах, он торопливо согласился. Да, он будет писать пьесу и постарается закончить ее побыстрее. Обязательно победу в конце. Хорошо, будет победа. До свидания; время позднее — пора возвращаться домой.

В театре все уже залегли спать. Коптилка, освещавшая зрительный зал, потухла. Мамонтов ощупью пробирался к сцене.

— Тут ходишь, хлопочешь за всех, а они подождать не могут, свет погасили! — ворчал он, выбираясь из нагромождения досок и палок, наваленных в самом проходе.

— Осторожнее! — крикнул со сцены антрепренер, но опоздал со своим предупреждением — Мамонтов запутался ногами в обломках и, крякнув, грузно свалился на бок.

— Упали? — сочувственно осведомился антрепренер. — Эк вас угораздило!..

Мамонтов медленно встал, сопя от боли и злобы.

— Опять скамейки? Предупреждаю, прекратить! Прекратить!

Он грозно влез на сцену, швырнул подобранный обломок.

— Я отвечаю! И буду карать!

Проснулся Логинов, блеснул медью своей головы,

— Это хамство, любезный! Вы что, напились там со своими друзьями?..

Мамонтов долго смотрел на Логинова, дыша от злости через нос. Наконец сказал:

— Вам следует молчать. Между прочим, там справлялись о вашей личности... И вообще справлялись...

В ночной тишине послышался тихий стон перепуганного насмерть суфлера.

5

Пьеса двигалась очень туго. Мамонтов не знал, какие слова должны говорить коммунисты, а какие — не должны, и очень боялся нечаянно сунуть в пьесу что-нибудь контрреволюционное. Он обращался за советом к суфлеру, к антрепренеру, но что могли они посоветовать? И Мамонтов страдал в одиночку, сидя в углу, отгороженном старыми декорациями. Ветер громыхал оторванным углом крыши, из разбитого, заставленного фанерой окна несло холодом и сыростью.

«Андрей: — Наша цель — свобода, равенство, братство», — тоскуя, писал Мамонтов, а тремя строчками ниже — опять: «Мы добиваемся равенства, свободы и братства»... Ничего более революционного он придумать не мог, надевал в унынии пальто, галоши и выходил на площадь проветриться.

Странно было видеть его одинокую черную фигуру на площади, среди пустых амбаров, поваленных ларьков и сорванных вывесок. Утомительно гудит ветер, плывут низкие темные тучи. По ветру боком врассыпную несутся черные галки. Темнеет; на западе, над колокольней — красная щель, резко отграниченная краями туч; оттуда смотрит грозное цветом солнце, но тучи уже сдвинулись, спеша закрыть, спрятать мокрую встревоженную землю. Мамонтов уходит с площади.

Путь его был всегда одинаковым: Дворянская (теперь Карла Маркса), Торговая (теперь — Красногвардейская), Киевская и та же базарная площадь. Он замечал перемены в городе, — появилось много красноармейцев, во дворах под навесами стояли зеленые военные двуколки и даже пушки, охраняемые часовыми. В трактире помещался цейхгауз, городская больница была переименована в госпиталь.

У казначейства Мамонтов останавливался, раздумывая, не зайти ли поговорить с комиссаром. Но столько военного народа суетилось во дворе, и так внушительно стоял часовой у ворот, что он снова и снова откладывал свой визит.

В театр возвращался он как раз к чаю. Самое лучшее место у печки теперь принадлежало ему. Он, покряхтывая, грел ноги, спину, а суфлер все подливал и подливал ему чаю в жестяную кружку.

— Говорят, сильно жмут красных на фронте. Вы не слышали? — спрашивал антрепренер.

Мамонтов, — как это и подобает человеку, приближенному к власти и много знающему, — не спешил отвечать.

— Раненых привезли сегодня целый вагон, — добавлял чей-то голос из темного угла, куда не проникал свет коптилки.

— Ерунда, — веско говорил Мамонтов. — Ефим Авдеевич рассказывал мне сегодня. Мелкие неприятности...

Антрепренер сильно затягивался шипящей цыгаркой:

— Мелкие-то, мелкие, а вот как подойдут поближе да хватят снарядом в нашу хибарку, будут вам тогда мелкие... Кстати, бумажку на керосин и дрова принесли?.. Что? Опять позабыли! Который раз говорю. Завяжите, пожалуйста, узелок.

— Память скверная, — бормотал Мамонтов.

Суфлер заглядывал снизу в лицо ему:

— Они, Владимир Васильевич, теперь — политическое лицо... Им все упомнить невозможно...

— А без света, в холоде возможно сидеть? — сердился антрепренер. — Вы уж, старичок, не суйтесь, помалкивайте, вам спать пора.

Суфлер послушно ложился и сразу безмятежно засыпал. Следом за ним ложился антрепренер, и у печки, покорный старческой бессоннице, оставался один Мамонтов. Он привык за последние годы к одиночеству и разучился думать о людях; между тем грустный и сладкий дурман неясных размышлений был необходим ему: на земле неуютно, холодно жить, и можно согреться только теплом своих собственных мыслей. Он сидел сгорбившись, устремив неподвижные глаза в одну точку, весь обращенный к прошлому; иногда качал головой и грустно улыбался, переполненный жалостью к самому себе... Но вот он вспоминал о комиссаре, о пьесе, и все настроение летело к чорту... Пьеса не получается, осталось всего четыре дня, комиссар ждет, — что сказать ему?.. Мамонтов кряхтел, морщился, заранее переживая страшную встречу...

...Роковой день наступил — комиссар потребовал Мамонтова к себе. Холодея под его внимательным взглядом, Мамонтов долго разглаживал первый лист своего творения. Комиссар отодвинулся вместе со стулом в угол комнаты, в тень.

Мамонтов читал, не осмеливаясь взглянуть на комиссара. Наконец, чтение окончилось. Мамонтов сложил свои листки и замер, ожидая приговора. Минута молчания, другая. Мамонтов слышал шаги комиссара по комнате — из угла в угол, несколько раз.

— В насмешку, что ли, ты сочинил, товарищ артист?

«Конец. Пропадаю!» — в смятении подумал Мамонтов.

— Я против тебя, конечно, человек малограмотный, — продолжал комиссар, — и мне говорить с тобой трудно... Не так сочинил ты, совсем не так. Я тебе приказывал писать для поднятия боевого духа.

Мамонтов огрызнулся:

— Как умел, так и написал...

— А где слова у тебя, чтобы наш боец кидался от них на буржуя как лев? Где у тебя революционные слова? Бойцы наши из крестьян, ты мне покажи лозунги про помещиков, про землю...

Вздохнув, комиссар решительно взял со стола рукопись, подошел к накаленной чугунке.

— Сожгу?

И, не дожидаясь ответа, сунул пьесу в огонь. В трубе загудело, притихший чайник сразу ожил и задребезжал крышкой. Мамонтов сидел обмякший; он, конечно, и сам понимал, что пьеса его никуда не годится, но расправа была чересчур простой и короткой.

Комиссар налил чаю, очистил две воблы, одну положил перед Мамонтовым. Чадила семилинейная лампа; стекло было надставлено бумагой, пожелтевшей, местами осыпавшейся. Лицо комиссара было в тени; на свету лежала его рука — темная, тяжелая, грубая, похожая на железную перчатку. Он усмехнулся.

— Обидел я тебя, товарищ артист. Ничего не поделаешь — время такое, вилять не приходится. Давай, пиши другую.

Мамонтов даже привстал и подавился чаем.

— То есть как это — другую?.. Позвольте, Ефим Авдеевич.

Мысль о новых мучениях над чистым листом бумаги ужаснула его; он хотел сразу и решительно отказаться и уже начал отказываться — торопливо, с отчаянием в голосе, но комиссар так непреклонно и спокойно смотрел в лицо ему, что пришлось волей-неволей согласиться.

— Сочинять должен ты из боевой жизни, — сказал комиссар. — Сам бы помог, да видишь какое дело — все некогда; к вечеру-то гудёт в голове, как в бочке... Должен ты еще дать понятие, какая будет жизнь при коммунизме, через тридцать лет... Служба наша военная, сегодня ты жив, а завтра... Конечно, которым людям счастье, они своими глазами эту жизнь увидят, а многим, между прочим, уж не придется. Был у меня приятель, Гусман, комиссар — беляки шашками его изрубили, очень хорошо он умел про эту жизнь рассказывать. И бойцы у него всегда были как львы.

Комиссар выдвинул ящик стола; там, в полевой сумке, хранилась у него фотография Гусмана. Сутулый, в очках, в помятом шлеме, с темным от небритого волоса лицом, в брюках навыпуск, он стоял, смущенно улыбаясь, у какого-то дерева; маузер оттягивал его пояс и заметно мешал ему. Комиссар грустно улыбнулся воспоминанию,

— Вот был орел! Книжку все хотел сочинить — какая будет жизнь при коммунизме. Не успел!.. До чего бы эта книжечка нам сейчас пригодились.

Из той же полевой сумки он достал клеенчатую толстую тетрадь, бережно развернул ее. «Что такое счастье и как надо его понимать», — прочел Мамонтов крупный заголовок и больше ничего не смог разобрать; строчки налезали на строчки, иные записи шли поперек страницы, иные — вдоль, а некоторые — наискось; все было перечеркнуто, исправлено и снова перечеркнуто.

— Что такое счастье? — торжественно спросил комиссар. — Вон куда хватает, дальний прицел у него. Постановка вопроса — какое бывает счастье для буржуя и какое для трудящего человека. Для буржуя счастье — чтобы угнетать и заниматься кровопийством, а для трудящего — наоборот, чтобы свободно жить, в дружбе, работать сообща, чтобы вокруг домов были везде палисадники, чистый воздух, чтобы ходить в театр, книги читать, газеты; хлеба там или мяса, ботинок будет у нас — завались, и все, заметь, дешево, и чтобы совесть была чистая — никого чтобы не давить и не угнетать. В этом есть для трудящего человека счастье... Понял? Театр будет у нас тогда не в сарае; это — временно, ввиду тяжелого положения; театр будет у нас, если хочешь знать, в царском дворце! А то и почище выстроим, все в наших руках. Понял?..

Он перевернул несколько страниц, показал Мамонтову заголовок «Коллективное земледелие». Дальше следовали заголовки: «Коммунистическая мораль», «Чистая любовь, брак и воспитание детей», «Вопросы всеобщего образования», «Долголетие, проблема бессмертия», «Гармонический человек будущего», «Наука и искусство в коммунистическом обществе». Для Мамонтова, которому ни разу в жизни не пришлось поговорить с Гусманом, эти заголовки звучали сухо и непонятно; комиссар же ясно видел за ними какую-то светлую глубину и, стараясь выразить ее, сердился на бессилие своих слов и на равнодушие собеседника. Его сухая, горячая ладонь лежала на руке Мамонтова.

— Ты понимаешь? — настойчиво допытывался он: глаза его блестели, пугая Мамонтова. — Ах ты, боже мой! Все тут понятно, до самого последнего слова, как у Ленина, полный способ нового устройства жизни, чтобы на земле было для трудящих людей полное счастье.

Он заглядывал в лицо Мамонтову и дергал его за рукав, требуя подтверждения. В печке давно уж сгорели все дрова, — трещал, обугливаясь, фитиль лампы, в комнате потемнело.

— Не умею сам я складно писать, не прошел образования, — вот главная заковыка. — Комиссар спрятал тетрадь в свой ящик. — Этой тетрадке цены нет. Что мог сочинить человек из своей головы, а?! Порубили беднягу, не подоспел я к нему во-время, а сам он клинком владел плохо. Конечно, теперь не воротишь, но книгу эту, между прочим, надо кому-то дописывать. Он мне все рассказывал по тетради, и для себя я помню, а чтобы другим передать в письменном виде — этого не могу. Образования не проходил. Пропадает самый главный смысл — ну прямо как вода из решета... А скажи мне, товарищ артист, — вкрадчиво спросил он, — скажи мне, где ты прошел образование?

Мамонтов сразу сообразил, какая страшная опасность грозит ему, беспокойно заворочался на стуле, застегнул пуговицы пальто.

— Какое там образование!.. Из пятого класса реального выгнали. Что и знал — давно позабыл, мне ведь шестьдесят с лишним.

— Нужен мне грамотный человек, — перебил комиссар, — которому бы я мог доверять. Я бы ему рассказывал, — знай пиши... — Он так посмотрел на Мамонтова, словно прицелился. — Тебе вот я доверяю...

Но Мамонтов уже торопливо шарил в углу, разыскивая галоши. Комиссар остановил его.

— Обожди, силой не заставляют. Не хочешь — твое дело, но только зря. Через такую книгу знаешь, как можно прославиться? Свою фамилию поставишь, — мне этого не нужно, а Гусману — вовсе. Твоя будет фамилия...

— Нет, — твердо ответил Мамонтов. — Куда мне! Я никогда в жизни книжек не писал, да, признаться, и читал их мало. Пьесу одолею как-нибудь, а уж насчет книжки... Шутить изволите, Ефим Авдеевич...

— Эх! — сказал комиссар с досадой. — Ты как заяц, товарищ артист, в кусты норовишь. Ну. ладно, пиши пьесу, только смотри, чтобы я в ней видел старанье.

Его скуластое лицо светилось обычной усмешкой. Он сильно тряхнул вялую холодную руку Мамонтова и, крепко пожимая, сразу согрел в своей широкой ладони.

По коридору затопали, приближаясь, тяжелые сапоги, дверь открылась, и вошел пахнущий бензином приземистый, почти квадратный человек весь в кожаном, с темными замасленными руками. Он не ждал увидеть здесь постороннего и недружелюбно покосился на Мамонтова.

Лицо комиссара отяжелело, глаза потухли; он коротко бросил Мамонтову:

— Иди!

Темнота слила воедино землю и небо. Мамонтов шел медленно и, рассматривая дорогу, низко нагибался к тусклым лужам. В кармане нашел он спички, но было бесполезно зажигать их на ветру. И вдруг стремительно набежал сзади белый летучий свет; в его полосе мгновенно возникло и сразу потухло голое дерево, зарычал мотор, все покрыла свирепым воем сирена, — и, огибая окаменевшего в ужасе Мамонтова, слепя его, обдавая гарью и водой, промчался на полной скорости грузовик, оставляя за собой непроглядную тьму. И, как раньше, в комнате, пришибло Мамонтова холодным по́том, колени ослабли, затряслась голова. Он побежал, не разбирая дороги, по лужам, ни о чем не думая, повинуясь безотчетному, единственному стремлению — укрыться в четыре стены...

6

Фронт придвигался все ближе к Зволинску. Городок затопили войска. Они прибывали днем и ночью, задерживались в городке на день-два и уходили почтовым трактом дальше. Этот медлительный поток был неиссякаем. По вечерам на улицах играло множество разноголосых гармошек; под ручку с военными гуляли девицы, ошеломленные быстрой сменой кавалеров.

Каждый по-своему объяснял движение войск. Некоторые, в том числе и комик Логинов, злорадно говорили: «Погнали товарищей...» Но большинство было на стороне красных: «Теперь наши нажмут!»

Положение в труппе, а главное — доверие комиссара обязывали Мамонтова, и он искрение, всей душой желал победы своим новым хозяевам. Он был честный служака.

Он дорого платил за доверие. Особенно мучила новая пьеса. Иногда овладевали Мамонтовым приступы злобного отчаяния, он был готов навсегда отказаться от дружбы и доверия комиссара, лишь бы покончить со своими страданиями. Его останавливал страх перед пустотой, в которую он снова погрузился бы после этого: он устал за долгие годы быть лишним на земле и боялся поверить, что возвращение к жизни — кратковременно и случайно. Потрясенный этой мыслью, он снова хватал карандаш, бумагу.

Он страдал в одиночку. Кому он мог рассказать? Суфлер выслушал бы его раболепно, антрепренер — равнодушно, Логинов — злобно; комиссар же вообще не имел склонности к жалостным исповедям. Комиссар был человеком действия — в жизни признавал он только дела, а все остальные — мысли, книги, слова — ценились им лишь настолько, насколько они помогали делам. Он без сожаления выбросил бы свою заветную тетрадь, если бы видел в ней лишь мечту, а не руководство к действию. Целиком преданный своему революционному делу, он стремился приставить к нему всех — от мала до велика; для него не существовало в мире лишних людей, кроме, разумеется, буржуев. В его отношении к Мамонтову не было ни жалости, ни покровительства. Он хотел получить революционную пьесу и был твердо убежден, что Мамонтов напишет ее; бесполезно было бы обращаться к нему с горестными излияниями и жалобами на бессилие; он не понял бы этих жалоб и, возможно, не поверил бы им.

Мамонтов все это чувствовал. Смятение его души выражалось в молчаливости, прерываемой иногда торопливым, сердитым бормотанием, в походке — то излишне медлительной, как у лунатика, то почти переходящей в бег, в неподвижном, бессмысленном взгляде, в каком-нибудь странном отрывистом восклицании.

— ...Того, папаша? — ласково осведомился Логинов, постучав пальцем по своему лбу. — Начинается? Пора, пора... С чем вас и поздравляю.

Мамонтов посмотрел отсутствующим взглядом:

— Я уже пообедал.

— Да, да... Ниагарский водопад шумит очень сильно. Я понимаю.

Он сердобольно покачал головой, усмехнулся, стягивая бритое лицо в складки.

— Отстаньте! — завизжал Мамонтов, выпучив глаза. — Отстаньте, — говорят вам! Я буду жаловаться!

И долго потом не мог успокоиться, даже обрезал палец, затачивая карандаш. Вдохновенная мысль вдруг осенила его; разыскав в перечне действующих лиц палача-офицера, он мстительно добавил к его характеристике: «рыжий, худой, высокий», чтобы роль попала обязательно Логинову. После этого он не поленился наново переписать весь акт, стараясь сделать фигуру палача еще омерзительнее. К вечеру он закончил свою работу и пошел утомленный, но торжествующий одеваться к спектаклю. Сегодня играл он гусара; мундир был широк и висел мешком на его сутулых плечах. Послышался знакомый звон шпор — пришел комиссар, небритый, похудевший; в эти дни у него было много хлопот.

— Как дела, товарищ Мамонтов?.. Пишешь? Из боевой жизни, как я говорил? И про коммунизм упомянуто? Давай скорее — самое время сейчас...

Он хотел добавить еще что-то, но раздумал и промолчал. В зале гудели, рассаживаясь, красноармейцы. На сцене стучали молотками, устанавливали декорацию.

Комиссар снял с гвоздя бутафорскую саблю, попробовал обнажить ее, но это были только ножны с припаянным эфесом.

— Вредная вещь какая! — убежденно сказал он. — Вот застукают этак где-нибудь, схватишься оборониться, а клинка у ней нет. Ну и готов.

Подобный случай представлялся ему очень вероятным; он поучительно добавил;

— В боевой обстановке никак нельзя такую штуку держать рядом с настоящим клинком. Также и наган деревянный. Можно спутаться и погибнуть... У вас что сегодня идет — из гусарской жизни пьеса? А почему штаны у тебя не по форме? Я гусар видел — у них красные были штаны.

— Нет в реквизите, — ответил Мамонтов.

— Надевай мои — поменяемся. Только в них по полу елозить нельзя. Как у вас там нынче — на коленки становиться не надо? А человека книгу писать я нашел, — добавил он, стаскивая штаны, узкие ему в икрах. — Помощника прислали мне, студента. Вот повезло, скажи на милость!

В дверь просунулся кожаный картуз антрепренера. «Вы приготовились? Начинаем! Третий звонок!» Мамонтов, волоча за собой пусто гремящие ножны, пошел на сцену, а комиссар в заплатанных штанах Мамонтова сел на свое обычное место в первом ряду.

В середине спектакля Мамонтов с подмостков увидел человека, торопливо пробиравшегося через полутемный зал. Человек что-то шепнул комиссару, затем оба они вышли, стараясь не стучать сапогами. Место в первом ряду так и осталось пустым — комиссар не вернулся досматривать пьесу.

Он вообще не вернулся. На следующий день Мамонтов понес ему красные штаны, завернутые в старую афишу, и узнал, что комиссара нет в городе — уехал ночью на фронт. Комнату занял его помощник студент, больше похожий на молодого купчика — румяный, круглый, с курчавой светлой бородкой; так и хотелось нарядить его в шелковую, расшитую цветами рубаху. На печке грелся все тот же чайник, и тот же веник стоял в углу.

Студент подробно расспросил Мамонтова о театральных делах, но штанов не взял.

— Зачем они мне? Отдадите, когда вернется. Он ваши увез? Некогда было ему, не вспомнил. А мне вот оставил тетрадь, — читай, говорит. Ничего не понимаю — везде условные сокращения, почерк дикий иероглифы какие-то... Полюбуйтесь.

— Да, он мне показывал. Сам он очень хорошо разбирался — все держал в голове и мог объяснить любую страницу.

— Вот и подождем его объяснений.

Студент, захлопывая ящик стола, смял уголки листов. Что-то неприятно кольнуло Мамонтова; он осуждающе кашлянул, насупился.

— Эту тетрадь нужно беречь. Ефим Авдеевич за нее спросит. Если пропадет, помилуй бог, ну тогда уж и не знаю...

Студент посмотрел с удивлением, но тетрадь уложил аккуратно. Мамонтов попрощался, забрал свой сверток.

Дома он спрятал штаны под матрац, чтобы передать при встрече комиссару. Но встретиться им нс пришлось. В одной из разведок комиссар попал в плен к белым. Перебежчики рассказывали, как он умирал. На допросе били его прикладами; он упал весь в крови. Его потащили к яме; он вырвался, крикнул: «За коммунизм! Долой белых гадов!» Офицер скомандовал: «Лезь в яму!» — «Выкуси! — ответил комиссар, скрипнув зубами. — Выкуси, гад! Не пойду в яму! Несите!» Его подняли на руки, бросили в яму и там застрелили... Мамонтов узнал об этом на митинге, что собрался в театре; говорил студент.

После митинга Мамонтов догнал студента на площади.

— Куда же девать мне штаны? Замочка нет у меня к сундуку — ремнем затягиваю... Еще украдут.

Студент молчал, глядя в землю. День, с одинокими снежинками наискось, незаметно переходил в сумерки; первая гармошка подала где-то в отдалении свой голос. Студент наконец сказал:

— Никто не украдет, больно уж приметные. Оставьте себе. У вас будут на память штаны, у меня — тетрадка, а больше, кажется, ничего и не было у него.

Очень грустную ночь провел Мамонтов. Мигала коптилка, в печке с треском оседали дрова; они горели неровными вспышками, точно стараясь догореть поскорее. За бревенчатыми стенами в пустынной темноте все гудел и гудел ветер; глухая музыка его с утомительным однообразием сопровождала одинокое кружение земли в холодном пространстве.

Горбясь и волоча ноги, Мамонтов подошел к своей койке, достал пачку серых шершавых листов. Это была пьеса, давно уж готовая и теперь ненужная — некому ее прочитать. Мамонтов решил сжечь пьесу, открыл дверцу печки, но как раз лопнула под напором ветра проволока, скреплявшая створки окна, и холодная струя слизнула мигающий огонек коптилки. Мамонтов подбежал к окну и, суетливо закрывая его, увидел на площади нескончаемое движение — всё в одну сторону — войска шли на фронт.

Закричал проснувшийся Логинов:

— Это еще что?! Чорт знает! Закройте, сумасшедший старик. Лето вам красное, что ли!..

Преодолевая упругое сопротивление ветра, Мамонтов закрыл окно, ощупью собрал свои листки на полу, спрятал их и улегся, не снимая ботинок. Он лежал с открытыми глазами и слышал, казалось ему, через стены и через ветер сдержанный гул проходивших войск. Он думал о погибшем комиссаре; вернее — он думал о живом комиссаре, потому что воспоминание упрямо возвращало его к живой улыбке походке и голосу — негромкому, с хрипотцой Это была тяжелая ночь.

К утру Мамонтов что-то решил, забрался желтый от бессонницы, в свой закуток и просидел там два дня, переделывая пьесу. Под гоняемый безотчетной, властной необходимостью выразить и закрепить свое воспоминание, он сделал героем пьесы погибшего комиссара. Так и значилось в списке действующих лиц: «Ефим Авдеевич Авилов, комиссар». Мамонтов пригнулся к столу, строча и перечеркивая. Его прохватывала короткими вспышками дрожь; он волновался, хотя перед ним не было ни переполненного зала, ни огней рампы — только серый шершавый лист бумаги.

Третий акт. Бурная ночь. Степь. Палач офицер допрашивает комиссара и тут же расстреливает его. Комиссар произносит предсмертный монолог, заканчивающийся знаменитыми словами: «За коммунизм! Долой белых гадов». А стрельба надвигается все ближе и ближе; врываются красные, говорят умирающему комиссару: «Мы победили!» Занавес. Мамонтов поставил последнюю точку. Успокоение — как будто легла на все большая прохладная тень. Он закрыл глаза, привалился к бревенчатой стене, вытянул ноги.

...Антрепренер, человек занятой, не стал даже читать пьесу — и так сойдет.

— Очень хорошо, очень кстати! — антрепренер щелкнул пальцами. — Понимаете ли, вчера вагон с обмундированием пришел. Я интересовался — не дают... Но если мы пьесу революционную покажем — тогда извините-с... Я им тогда все кишки вымотаю, но получу!..

За час до начала спектакля теперешний комиссар студент прислал на сцену двадцать красноармейцев; они должны были кричать, стрелять и бегать, изображая войско. Красноармейцы столпились в узком проходе за кулисами, переговаривались вполголоса и курили, пуская дым в рукава. И вдруг, оробев, они побросали свои цыгарки, вытянулись смирно: перед ними появился Мамонтов — в красных штанах, с деревянным наганом у пояса, в полураспахнутой кавалерийской шинели до пят. Густой грим скрывал его бледность. Заметив красноармейцев, он еще подтянулся и прошел мимо четким военным шагом, звеня шпорами, не горбя спины.

Гул в зрительном зале медленно затихал. Перед выходом на сцену Мамонтов задержался; колени его дрожали; он ухватился за косяк двери, пошатнул декорацию. Все в нем было напряжено, голос не умещался в груди, требовал выхода. «Что-то со мной творится?..» — подумал он; в этой мысли было смятение, испуг, радостное торжество. Сбоку, на цыпочках, подбежал антрепренер:

— Идите! Идите!..

Мамонтов набрал полную грудь воздуха и шагнул из темноты на освещенную сцену. Зыбкие доски дрогнули под ним. Из темного зала повеяло на него дыханием толпы.

— Да, надо действовать! Враг опасен! Надо спасать республику!

Слова прозвучали широко и певуче; сам наслаждаясь разливом и силой своего голоса, он повторил:

— Надо спасать республику!

Пауза. Он прислушался и чутким ухом уловил в зрительном зале сдержанный слабый ропот. Он был опытный актер и знал, что этот ропот обещает ему победу.

Он сразу же завладел всей сценой. Сегодня он хотел играть один. Люди и вещи покорно отодвинулись назад, в тень, и вспыхивали только изредка отраженным светом. Он опустил случайно глаза и увидел в будке остробородое радостно-изумленное лицо суфлера.

— Талант! — прошептал суфлер. — Великий вы артист, Владимир Васильевич! — Мамонтов сверху великодушно улыбнулся ему, как полубог ничтожеству.

Опустился занавес — под грохот, вой и топот всего зала. Мамонтов с мгновенной острой болью пожалел, что комиссар Ефим Авдеевич не придет на сцену поздравить его.

Зато прибежал антрепренер, весь лоснящийся, как будто густо смазанный маслом.

— Прочь! — сказал Мамонтов, величественно поднимая ладонь. — Не сбивайте мне настроения. Я не разговариваю в антрактах!

Во втором действии он играл сдержаннее, приберегая силы для последнего, предсмертного монолога.

Этот монолог начинался словами: «Прощайте, товарищи!» Глухое рыдание оборвало голос Мамонтова. Зал ответил ему единым вздохом. Мамонтов скорбно опустил голову и долго стоял, не шевелясь, со связанными руками, в разодранной рубахе. Вдруг он выпрямился, шагнул вперед; глаза его неукротимо блеснули; багровея и надуваясь, он порвал веревку на руках.

Суфлер торопливо привернул свою лампочку. За сценой ударили в лист железа — началась буря.

Она бушевала вокруг, свистя и грохоча, страшнее чем в «Лире», но Мамонтов все покрывал своим низким и хриплым голосом. Он кричал, извиваясь и колотя себя кулаками в грудь; пот крупными каплями собирался на жирном гриме. Выстрел. Мамонтов упал; ворвались, топоча, красноармейцы. Мамонтов, умирающий, приподнялся на. локте и вытянул руки навстречу им.

В зале творилось неописуемое, кричали «ура!», грохот все нарастал, поднимая крышу. К Мамонтову подошел взволнованный серьезный студент — новый комиссар;

— Спасибо, товарищ Мамонтов! Наверное, раньше вы играли на столичных сценах.

— Никогда, — гордо ответил Мамонтов. — Я презираю столичные сцены, там нет искусства, нет души. Одни фигли-мигли.

Налетел антрепренер, загнал студента в угол и долго держал в плену, подсовывая какую-то бумажку. Понемногу все затихло, театр опустел. Антрепренер деловито сказал, вытирая потный лоб:

— Десять гимнастерок выдрал. Завтра пойду просить брюки. Насчет сапог ничего не слышали, — есть у них?..

7

Пьеса «Смерть комиссара» шла почти ежедневно. Мамонтов стал местной знаменитостью. Мальчишки на улице кричали: «Товарищ комиссар!» — и забегая вперед, вытягивались перед ним по-военному; глаза, их светились восхищением и преданностью.

Он принял славу спокойно, с достоинством, он снова поверил в мощь своего таланта, в благородную высоту своего искусства. Он не имел в жизни другой цели, кроме служения искусству, и когда, после спектаклей, новый комиссар благодарил его за помощь революции, — он отмалчивался: это совпадение казалось ему случайным. Он пришил все пуговицы к своему пальто, завел черную шляпу, толстую палку. Неторопливо ходил он по улицам и с важной, старомодной учтивостью отвечал на приветствия поклонников. Да, у него появились поклонники — в затрепанных шинелях, прожженных искрами походных костров. Некоторые из них приходили даже в гости к Мамонтову. Пришел однажды веселый маленький татарин в ярко-оранжевом полушубке в стеганых ватных штанах и, смешно коверкая слова — «твоя курящий человек-та, моя некурящий, бери, нисява деньга не надо, бульно хорошо селовек-та!» — положил на стол перед Мамонтовым свой махорочный паек, исчез и никогда больше не появлялся. Пришел ткач из Иваново-Вознесенска — суровый, морщинистый, на голове — посеребренный бобрик. Ткач решил переписать пьесу и послать на родину для агитации. В нем было что-то от покойного комиссара Ефима Авдеевича, — в глазах ли, в походке ли — Мамонтов так и не понял. Еще многие приходили — всех не перечесть.

...Ударили сухие морозы и держались целую неделю без снега. Небо очистилось; по ночам из его звездной глубины изливался на землю синий, резкий, прозрачный холод; земля сжалась, лужи промерзли до самого дна, взъерошенная грязь на дорогах окаменела. Потом опять нависли низкие тучи, потеплело, и густо пошел снег. Гуляя, Мамонтов забрел однажды в городской сад; там было светло, тихо, чисто, и елки опирались на сугробы своими белыми лапами. Мамонтов подошел к обрыву; за рекой начиналось белое, ровное, плоское поле... И далеко, очень далеко, где тусклая белизна поля терялась в тумане, он заметил медленное движение расплывчатых пятен и не сразу понял, что это идут по большому тракту войска. Война продолжалась и даже близилась: странно было думать об этом в тихом и светлом снежном саду,

Он медленно вышел из сада, погруженный в раздумье; не заметил тревожного оживления на улицах — обывателей, закрывающих ставни, военных, что серьезно и деловито спешили куда-то. застегиваясь на ходу, конников, галопом пролетевших мимо него — первый, второй — к штабу.

Антрепренер встретил его сообщением;

— Слышали? Наступают.

— Кто?

— Конечно, не мы с вами. Белые...

Все притихли, Мамонтов сказал, снимая пальто:

— Ерунда. Паника. Уж сколько раз...

И не договорил. Воздух над ним мягко дрогнул и как бы осел от далекого глухого удара.

— Ага! — сказал антрепренер. — Вот вам и ерунда!.,

Второй удар, третий, четвертый — подряд. Суфлер, шаркая туфлями, кинулся к лампе, потушил ее; стало совсем темно, и опять воздух, дрогнув, осел.

— Началось!.. Господи Иисусе, — тихо сказал суфлер.

К ночи бой приблизился. Над крышей свирепо завыли снаряды. Этот звук нарастал мгновенно и зловеще, прижимая к земле скрюченных от страха людей, и заканчивался звенящим разрывом где-то вблизи вокзала. Доносилась пулеметная стрельба, залпы. Антрепренер приказал завалить окна и двери скамейками, лампу не зажигать, печку не топить. Актеры, оцепенев, сидели в темноте, в холоде. Голоса почему-то стали у всех одинаковыми — тихими и сиплыми; не поймешь даже, кто говорит.

Завыл снаряд. Взрыв.

— Двадцать два...

— Как они целятся в темноте?

— Двадцать три...

— Замолчите вы наконец! Считайте про себя!..

Молчание, вздохи, поскрипывания... Снаряд лопнул совсем рядом. Земля раскололась, посыпались, мелко звеня, стекла, дом загудел, отозвались басовые струны в рояле.

— О, господи!

— Двадцать четыре...

В сторону считавшего полетело что-то тяжелое, покатилось, громыхая, по доскам.

— Молчите, вы, идиот!

Снова взрыв, еще ближе. Потом тишина, и каждый услышал свое дыхание, биение своего сердца...

В эту ночь красные войска оставили город. Утром улицы были насквозь пустыми — ни души. Мамонтов стоял у дверей театра, опершись на палку. Ушли все зрители, все поклонники; его покинули. Он растерялся, обиделся — как же так? Опять не у дел? И вдруг затаил дыхание, в груди почувствовал тесноту, в ногах — слабость: ведь белые могут очень крепко прижать его за революционную пьесу.

Угнетенный и придавленный этой мыслью, он поспешно вернулся в полумрак театра, уселся, нахохлившись, на свою кровать, поднял воротник.

— Что-то знобит, — пожаловался он суфлеру.

Логинов выразительно кашлянул.

«Донесет, — подумал Мамонтов. — Обязательно донесет».

Антрепренер тихо сказал у окна:

— Идут.

Все бросились к окну. Через мутное, запыленное стекло с прилипшей к нему паутиной и высохшими мухами день казался тусклым, неласковым. Усталые солдаты нестройно шли по площади, спотыкаясь, наступая на пятки друг другу.

— Как же теперь, папаша? — сладким и тошным голосом спросил Логинов.

Мамонтов промолчал, как будто не слышал.

— Трепещете, папаша?..

Но тут вступился антрепренер.

— Вы это о чем? Вы это бросьте, любезный. Да, да, бросьте! Что?! Прошу не забывать, что теперь здесь полный хозяин я. Контракты будем подписывать — поняли? Деритесь сколько угодно, но чтобы наружу у меня сор не выносить. Этого я не допущу. Пресеку. Актер — человек подневольный, что прикажут, то и делает — должны понимать... Вы не беспокойтесь, — добавил он Мамонтову. — Это все глупости, болтовня одна.

Логинов ворча отошел, усмиренный. Антрепренер выволок из-под койки тяжелую плетеную корзину и, загородив ее спиной от посторонних глаз, долго возился, открывая секретный замок.

Он достал из корзины брюки в полоску, визитку, жилет и, наконец, котелок. Все это слежалось, помялось, пожелтело, сыпался, как мелкая изморозь, нафталин, распространяя вокруг въедливый стариковский запах.

— Великое дело костюм, — сказал антрепренер, чистя рукавом котелок. — У некоторых раньше на этом вся карьера держалась. — Он подбросил котелок и поймал прямо на голову. — Завтра пойду устанавливать дипломатические отношения, может быть, разживусь чем-нибудь. У этих, наверное, полегче с продуктами.

На следующее утро он бесстрашно и деловито пошел в своем котелке разыскивать новую власть. Вернулся в сопровождении солдата, тащившего на спине тяжелый мешок.

— Сюда, сюда, братец! — бодро покрикивал антрепренер. — Давай, высыпай!

Солдат приподнял мешок за углы, и на пол. тупо стуча, посыпались жестяные банки.

— Консервы, — кратко пояснил антрепренер. — Шестьдесят банок. Мясные.

Он гордился своим успехом, был весел и оживлен.

— Народ, конечно, крутой, — рассказывал он, проводив солдата. — Шуток не любит. Четверо уж висят на столбах для устрашения... (Логинов посмотрел на Мамонтова и густо кашлянул.) Противная картина, должен сказать: языки торчат, действует на нервы. Теперь необходимо соорудить постановочку: «Боже, царя храни», там «За единую, неделимую», еще что-нибудь. Садитесь писать, Владимир Васильевич.

— Что писать? — не понял Мамонтов.

— Как что? Пьесу! И чтобы гимн в конце. Бумага у вас есть?

Опять забрался Мамонтов в закуток, отгороженный декорациями. Сюда никто не заглядывал; холодная пыль проникала в самую душу, оседая серым налетом вялой и безысходной тоски, — даже зубы заныли. Вернулось знакомое отупение, когда мысли не горят, а медленно тлеют в дыму, бессильные дать хотя бы проблеск света,

Пришел антрепренер.

— Все еще сидите! — Он взглянул на бумагу, покрытую завитушками, подписями. — И ничего не сделали до сих пор? Ну разве же можно! Там народ крутой.

— Не знаю о чем писать. Интриги нет,

— Интриги! — рассердился антрепренер. — Удивляюсь я на вас, господа, — никакого практического соображения! Выдумал тоже — интриги нет, Шекспир нашелся, интригу ему. Давайте сюда пьесу ту, «Смерть комиссара»!..

Он наполнил тесный закуток быстрыми суетливыми движениями, приплясывающей походкой, суховатым треском голоса.

— Пишите! — командовал он, пробегая глазами перечень действующих лиц. — Тут у вас комиссар. Пишите — полковник Ефим Авдеевич Авилов... Гм... Нет, не годится! Пишите — полковник Аркадий Валентинович... Ну Елецкий, что ли... (Он почмокал губами, языком, пробуя фамилию на вкус.) Дальше — офицер-палач. Пишите — комиссар-палач. Здесь еврейскую фамилию — Рабинович. Нет — лучше Шмеерзон. Кто у нас играет — Логинов? Сказать ему, чтобы на акцент налегал... Давайте первую реплику. Как?.. «Надо действовать. Враг опасен. Надо спасать республику!» Все остается, только вместо республики напишите святая Русь. — «Надо спасать святую Русь». Добавьте еще — «с нами бог!»

Он вывернул наизнанку весь первый акт, прочел его вслух и остался доволен. «Вот как надо работать! — поучительно сказал он. — Поехали дальше!» Мамонтов покорно строчил, пальцы его онемели на карандаше.

Когда антрепренер наконец отпустил Мамонтова, заледеневшее окно было окрашено зимней неяркой зарей. На сцене храпели, свистели, сопели; печка остыла, и шел от нее запах холодной гари. Мамонтов лег спать, весь разбитый, как будто с похмелья, и сны были у него неприятные, страшные: он все бежал и бежал куда-то вверх по лестнице, спасаясь от преследователей, и, оборвавшись, падал вдруг в черную, бездонную яму; в этом гибельном полете сердце его замирало, готовое лопнуть.

...Антрепренер напомадил волосы, зачесал их на плоскую лысину; из кармана его визитки торчал уголок бледносиреневого платка, на пальцах сияли огромные фальшивые камни, галстук был завязан бабочкой.

Послышалась песня; ее отхватывали с присвистом, лихо. В театр на монархический спектакль гнали солдат. Антрепренер опрометью кинулся к двери, навстречу им.

Солдаты расселись, оставив первый ряд свободным для господ офицеров.

На сцене все уже было готово — декорации поставлены, актеры загримированы.

— Холодно... дует... Скорее бы, — вздыхал суфлер. Он давно забрался в свою будочку и кротко посматривал оттуда, как мышь из норы.

Наконец пришли офицеры. Антрепренер, изогнувшись, шаркая ногами, провел их на почетные места.

Актеры приготовились к выходу. В последний раз Мамонтов посмотрел в зеркало. Белые пушистые усы выглядели вполне благородно в сочетании с офицерским кителем и матово-серебряным блеском погон. «Как-нибудь... — подумал он, страшась пустоты в своей душе. — Как-нибудь».

Занавес раздвинулся. Мамонтов вышел, Зал встретил его молчанием. Такая тишина был непривычна Мамонтову. В середине первой ж фразы сдавленный голос его осекся, перехваченный сипотой. В переднем ряду кто-то громко сказал: «Развалина!»

Он играл плохо, совсем плохо. Он привык своей роли к полураспахнутой шинели, к свободным широким жестам; в узком офицерском кителе было тесно и телу, и голосу его, и душе. Усы мешали ему, залезая поминутно в рот, язык заплетался; он и кричал и бил себя кулаками в грудь, но забыться не мог — все время, точно в зеркале, видел свои кривлянья и горько думал: «Балаган! Ярмарочный балаган!»

Как знакомо было ему это вялое позорное бессилие! Оно вернулось, — неужели теперь навсегда? Он замер на сцене. — «Господа офицеры, я сам пойду в разведку!» — шептал суфлер. Мамонтов молчал, думая о своем. Суфлер в страшном волнении высунулся из будки. «Владимир Васильевич! Владимир Васильевич!» Мамонтов опомнился и равнодушно сказал эту фразу. Колыхаясь, двинулся с обеих сторон занавес, отгородил зрительный зал, и Мамонтову полегчало.

Прибежал запыхавшийся антрепренер.

— Темперамента, побольше темперамента! Блесните уж, голубчик, поднатужьтесь!..

Мамонтов не ответил ему, только вздохнул.

В третьем акте бесстыдно паясничал Логинов, изображавший комиссара Шмеерзона. В зале посмеивались над его ужимками. Мамонтов крикливо повторял вслед за суфлером свои реплики. Приближался последний, знаменитые монолог. Мамонтов, тоскуя, думал, что монолог чересчур длинен — две с половиной страницы, надо завтра же сократить... И вдруг с необычайной ослепительной ясностью вспомнился ему комиссар Ефим Авдеевич, лицо, походка, голос, предсмертные слова, столько раз повторенные с этой сцены под напряженное хриплое дыхание толпы. Воспоминание опалило Мамонтова, лицо его загорелось от стыда. «Подлость какая», — с отчаянием подумал он.

Уже давно подошло время его монолога, пауза угрожающе затянулась, а он все молчал. Губы его шевелились без голоса. Все непонятное, темное, что его томило и мучило, сразу раскрылось, освещенное вспышкой совести. Он понял — служить, хотя бы на подмостках, тому делу, которому комиссар служил, — в этом и была вся жизнь; ничто больше не согревало старческого, опустошенного сердца. «Ефим Авдеевич! — прошептал он благоговейно, как в детстве молитву. — Ефим Авдеевич!..»

В рядах требовательно кашлянули, наскучило ждать. Мамонтов с ненавистью посмотрел в темный зал. Глухим, трудным голосом он произнес вслед за суфлером первую фразу монолога: «Я погибаю за святое дело освобождения России от красных варваров!..»

Нет, это было невозможно, выше его сил! Он опять замолчал, смятый непреодолимым отвращением.

Кашель в рядах повторился — требовательный, напоминающий. Мамонтов шагнул вперед, охваченный злобным порывом. Все в нем восстало против чужой и ненавистной воли. «Ждете! — Думал он, глядя в зал. — Не дождетесь!»

В просвете между кулисами показался потный, встревоженный антрепренер. Руки и голова его дергались, как у паяца на ниточках; он шептал, страшно тараща глаза и вытягивая губы. В его слитном свистящем шопоте Мамонтов разобрал только три слова: «Темперамента!.. Блесните, голубчик!..»

Решение пришло мгновенно: «Я блесну! — подумал Мамонтов. — Я сейчас блесну!..» Сердце его билось редкими, тяжелыми ударами, как будто из последних сил; он побледнел, руки похолодели, в ушах тонко и напряженно заныла струна. Мамонтов захмелел. Вдохновение с необычайной силой понесло его к рампе; сопротивляться он не мог. Он дал суфлеру знак замолчать. Весь монолог комиссара Ефима Авдеевича из революционной пьесы он знал наизусть и приготовился сказать слово в слово, последний раз. Страха он совсем не испытывал, даже не думал о тем, что будет после.

Ударили за сценой в лист железа, Мамонтов гордо вскинул голову, наслаждаясь предчувствием подвига. Руки его по ходу действия были связаны. Он напряг мускулы, разрывая веревку — и не порвал. Ее плохо надрезали перед спектаклем. Он попробовал еще раз, стиснул зубы и весь изогнулся, в глазах у него потемнело от усилия. Веревка ободрала кожу на руках, сдавила кости и опять не порвалась.

...Он услышал смех в зале, выпрямился. И когда он выпрямился — в его душе было только смятение и страх перед тем, что он хотел совершить; ни огня, ни решимости... Он все потратил на последнее, бесплодное усилие порвать веревку.

Он в растерянности оглянулся. Антрепренер, грозясь кулаком, сердито кричал ему из-за кулис:

— Молчит, как осел! Начинайте, чтоб вам пусто!..

Суфлер подал реплику, Мамонтов деревянным голосом повторил ее. Так и пришлось ему со связанными руками заканчивать монолог, А за кулисами все время плевался и шипел разъяренный антрепренер.

Еще не закрылся как следует занавес, а он уже выскочил с проклятиями и воплями на сцену.

— Мне плохо, я заболел, — сказал Мамонтов.

— К чорту! — гаркнул антрепренер. — Утопил! На самое дно! А вы, — кинулся он на Логинова, — что вы смотрели! Партнер не тянет, а он сидит как болван, как чурбан!..

Одним прыжком он пролетел сквозь занавес в зал. На сцену донеслось из переднего ряда его стрекотание:

— Заболел... Кто мог подумать?.. Да, да, совершенная развалина, восемьдесят лет...

Мамонтов протянул связанные руки суфлеру, и тот разрезал веревку ножом. Мамонтов улегся на свою койку, с головой накрылся одеялом. вокруг ходили, шаркали ногами, дружно ругали его, — он молчал. Он действительно заболел его бросало то в жар, то в холод. Мучила жажда, но он терпел, не осмеливаясь даже пошевелиться.

Когда все улеглись, затихли, он встал и в одних носках ощупью направился в угол, к ведру с водой.

— Любезный! — позвал его скрипучий голос Логинова. — Вы слышите, любезный? Извольте завтра же убрать от печки свой одр. Куда угодно, хоть к чорту! Попользовались, хватит!

Мамонтов ответил:

— Я могу убрать, если хотите, сейчас.

— Вы очень вежливы, очень... Но вы опоздали, папаша, понимаете, вы опоздали!

— Ах, мне все равно! — сказал Мамонтов с надрывам. — Доносите хоть завтра!

Логинов тонко засмеялся в темноте:

— До чего это приятно, папаша, сразу все понять в человеке. Как в шахматах: один неправильный ход противника и дальше все ясно... У вас, между прочим, есть привычка думать вслух, — вы замечали? Вы сегодня вспомнили на сцене Ефима Авдеевича, комиссара, вашего покойного друга...

— Неправда! — быстро перебил Мамонтов. — Я не вспоминал. У вас нет свидетелей. Вам никто не поверит.

— Вы страус, папаша, глупый страус. Зачем свидетели? Ведь я не собираюсь тащить вас к мировому и не собираюсь доносить. Я объявляю вам помилование.

Из щелей снизу несло холодом; ноги Мамонтова совсем заледенели. Он лег, скрючился и затих, притворяясь спящим.

— Перестаньте хитрить!-—донеслось из темноты. — Меня вы все равно не перехитрите, я — психолог. Очень интересно вы играли сегодня, очень интересно; я лично получил большое удовольствие.

— Замолчите! — сказал Мамонтов. — Я прошу вас, замолчите. Я — старик. Что я вам сделал?

— Вы не имеете никакого права, папаша, роптать на свою судьбу. Здесь налицо торжество справедливости и наказание порока, расплата за ваше предательство, за ваше комиссарское вдохновение. И дальше вам будет еще хуже, с каждым разом все хуже... Доносов я писать не буду, можете успокоиться. Но покаяния — требую!.. В слезах и смирении, как подобает грешнику. Не для себя требую, но единственно ради высшей справедливости. Завтра мы повторяем спектакль, вы должны подготовить себя молитвой и постом...

Логинов наконец уснул, но Мамонтов, не веря ему, долго и внимательно прислушивался к его дыханию. Было уже за полночь — сильная луна, голубой свет в ледяном окне, беготня и писк мышей. Мамонтов тихонько достал из чемодана бутылку с бромом и хлебнул прямо из горлышка, ляская зубами о стекло. Потом — вытянулся на койке, строгий, сосредоточенный, и не мигая смотрел в темноту.

Он не обманывал и не утешал себя. В ту ночь, когда над городом выли снаряды, красные унесли с собой его талант, славу, образ Ефима Авдеевича, — все это принадлежало им. «Остался мешок с костями! — горько думал он. Дырявый мешок!» А впереди было у него подлое позорное кривлянье, жалкое раскаяние на потеху Логинову. Завтрашний спектакль... Он вздрогнул и громко сказал самому себе: «Нет! Я не могу!»

Он передумал все и принял твердое спокойное решение. Вокруг сопели и храпели на разные голоса. Он тихо оделся и крадучись, не зажигая спичек, с галошами в руках, пробрался к двери, вышел. Его потные пальцы прилипли к железной скобе, — морозило.

Воздух был сухой, колючий; снег тихо похрустывал, весь осыпанный звездной искристой пылью. Мамонтов пересек площадь. Он не знал точно, где теперь искать красных, ему было известно только направление.

Он свернул в переулок, прошел его и никого не встретил. Морозная тишина, чистые звезды, белый сон заснеженных деревьев, луна в тонком кружеве веток, теневой узор и птичьи следы на сугробах — все было как в сказке. Он миновал последний дом, — открылось снежное поле без конца; туда, поблескивая, вела плотно укатанная дорога.

Здесь он почувствовал ветер, поднял воротник. «Сколько мне итти? — подумал он. — Должно быть, верст пятнадцать». И вдруг его оглушил грубый оклик.

— Кто идет? Стой!

Он вздрогнул, метнулся в сторону, побежал целиной, проваливаясь, теряя галоши. «Стой! Стой»! — заорали сзади, и вдруг хлеснуло его свинцом: ноги подкосились, и он рухнул в снег.

Утром его окоченевший труп привезли в театр. Актеры жалели Мамонтова, удивляясь его странной прихоти гулять по ночам в такое тревожное время. Логинов пытался что-то объяснять, доказывать, никто не понял его, кроме антрепренера. Отозвав Логинова в сторону, антрепренер долго ругал его сердитым шопотом...

СТО ДВЕНАДЦАТЫЙ ОПЫТ

1

Спирт горел ровным синим пламенем. Мутный раствор в колбе медленно прояснялся. Сергей Александрович Шер сказал:

— Шестьдесят четыре. Смирнов, приготовьтесь,

— Все в порядке, — ответил Смирнов.

Мензурка в его руке дрожала, отбрасывая на стену зыбкое теневое пятно.

Столбик ртути в термометре медленно полз вверх. Сергей Александрович напряженно следил за его движением.

Шестьдесят пять!

Смирнов опрокинул мензурку. Раствор в колбе порозовел, но через секунду опять замутился. На дно медленно оседали мутные растрепанные хлопья. Сергей Александрович выпрямился.

— Неудача, Смирнов. Нас преследует неудача...

Смирнов молчал. Ветер шевелил расстегнутый ворот его рубахи.

Сергей Александрович вдруг рассердился:

— Почему вы не бреетесь, Смирнов? В двадцать пять лет человек обязан бриться ежедневно. А вы уже целую неделю ходите со щетиной! Запишите, Смирнов, наш сегодняшний плачевный результат.

Окна лаборатории были открыты. Вдоль столов лежали солнечные полотна. Смирнов открыл толстую клеенчатую тетрадь и на чистой странице написал заголовок: «Опыт № 110».

Сергей Александрович стоял у окна в обычной позе — сгорбившись и засунув руки в карманы. Он был маленьким, сухим и подтянутым; в курчавых волосах искрилась седина, тонкую жилистую шею обжимал жесткий воротничок, на брюках топорщилась ровная складка.

Перед ним — в шкапах, на столах и на полках всеми цветами радуги отблескивало стекло: пузатые колбы, мензурки, трубки в штативах, змеевики. Сергей Александрович был полководцем этой стеклянной армии, неудачливым полководцем, проигравшим сто десять сражений подряд.

Смирнов закончил описание опыта и направился к умывальнику.

— Стыдно быть таким неряхой, — громко сказал Сергей Александрович. — Через полгода вы, Смирнов, будете инженером и, возможно, поедете за границу. Вы владеете двумя языками, а между тем на висках у вас отросли пейсы и ногти не стрижены. В Европе вы будете похожи на папуаса.

— Довольно, Сергей Александрович! — яростно крикнул Смирнов.

Мыльная пена медленно таяла на его скуластом лице. Хлеснув ладонью по мокрому мрамору, он повторил:

— Довольно! Вы проели мне все печенки! Какое вам дело до моей внешности?

— Она портит мне настроение, а следовательно, снижает работоспособность.

— Вот что! Разрешите все-таки напомнить, что дискуссии о моей наружности повторяются периодически, как раз в те дни, когда мы регистрируем результаты опытов. Удивительное совпадение! Нет, Сергей Александрович, я не намерен быть козлом отпущения! Всю злость за ваше неудачи вы срываете на мне. Довольно!

— Почему же эти неудачи — мои? Я подозреваю вас в дурных намерениях, Смирнов. Если удача — так наша, а неудача — так моя?

Смирнов резко отвернул кран. Гудящая струя хлынула в раковину. Брызги разлетелись по всей лаборатории. Рыхлая фильтровальная бумага покрылась серыми крапинками.

Сергей Александрович смотрел в окно. Был май. Тонкая зелень деревьев сквозила. Тугой, сдержанный рокот фабрики едва слышался, — лаборатория помещалась вдали от основных корпусов. Наружная стена служила продолжением забора; окна выходили прямо в простор. За оврагом, куда сбрасывалась фабрикой отработанная вода, цвели сады — сырьевая база. Сады тянулись на многие версты — вишневые, яблоневые, грушевые, — белые и розовые в своем неудержимом цветении. Вдыхая сладкий от запаха ветер, Сергей Александрович думал о том, что эссенция пахнет все-таки гораздо чище и определеннее. Сергей Александрович был инженером, а следовательно, математиком, а следовательно, рационалистом и во всем искал чистоту и определенность.

Звонко лопнуло за спиной стекло. Сергей Александрович подпрыгнул и схватился за сердце. Сконфуженный Смирнов, сидя на корточках, подбирал осколки; его костлявые колени углами торчали под тонкими протертыми брюками,

— Никуда не годятся нервы, — сказал Сергей Александрович.

Голос его подрагивал. Он подошел к Смирнову и положил на его широкое плечо свою маленькую сухую руку. Сплетение жил на руке было темным и резким.

— Бросьте, Смирнов. Подберет уборщица. Вы извините меня, Смирнов, я придираюсь к вам. Нервы никуда не годятся. Мы заработались с вами: слишком мало спим и совсем не отдыхаем. Я уже полгода не был в театре. Вы правы, Смирнов, лучше ходить небритым, зато высыпаться как следует...

Собственный голос слышался Сергею Александровичу издалека. Неожиданно он почувствовал стеснение в груди, пошатнулся, ахнул и схватился за что-то. По страшному грохоту и звону он понял, что опрокинул полку с посудой. Потом он услышал голос Смирнова:

— Вам плохо? Вам плохо?

«А мне действительно плохо», — удивленно подумал он и больше ни о чем не успел подумать — потерял сознание.

2

Мир возвращался к Сергею Александровичу не сразу — сначала в резком запахе нашатырного спирта, потом в смутных звуках человеческого голоса. Сергей Александрович с трудом поднял веки и сейчас же опустил: свет был невыносимо ярким.

— Вы меня слышите?

Он узнал голос фабричного врача и слабо, одним движением губ, ответил:

— Слышу.

Когда он снова открыл глаза, то увидел, что лежит на кушетке в амбулатории. Врач укоризненно покачивал головой.

— Неделя в постели и две недели абсолютного отдыха. Ни читать, ни писать, даже не думать по возможности. Существовать биологически. Понятно?

— Три недели? — переспросил Сергей Александрович и посмотрел на директора, точно моля о защите. — Я не могу.

— Или вы будете лечиться, — перебил врач, внушительно сдвинув брови, — или я заранее выпишу вам путевку в желтый дом. У вас абсолютное переутомление, мой дорогой, абсо-лют-ное! Понятно?

Сергей Александрович вздохнул и покорился. Директор приказал подать машину. Врач поручил санитару доставить Сергея Александровича домой.

— Я сам провожу, — вмешался Смирнов.

— Зачем же? — удивился врач, — Проводит санитар.

— Он не знает адреса.

— Шофер знает. К тому же Сергей Александрович в сознании. Может сказать.

— Меня это нисколько не затруднит...

Врач пристально посмотрел на Смирнова. Стекла очков поблескивали холодно, испытующе. Смирнов покраснел.

— Санитар может вам понадобиться... Вдруг несчастный случай. А я все равно свободен...

...Круто повернув, автомобиль выскочил из фабричных ворот на шоссе. Асфальт был голубым — в нем отражалось небо. Края шоссе были осыпаны желтым цветом акации. Машина шла ровно, мягко шелестя шинами. В лицо упирался ветер, захлестывал дыхание. Машина сбавила скорость; мотор звеняще завыл, одолевая подъем. Начались зеленые и розовые предместья.

Остановились у желтой невысокой калитки. Смирнов бережно взял Сергея Александровича под локоть. Сергей Александрович вырвался и с досадой сказал:

— Вы считаете меня наполовину подойником, Смирнов. Вы ошибаетесь, уверяю вас.

На желтые стены дома облокотились тополя и березы. Земля похрустывала под каблуками. Смирнов позвонил. За дверью послышался перебивчатый чокот каблучков.

Дверь открыла Ольга, дочка Сергея Александровича. «Почему так рано?» — хотела спросить она, но только ахнула, увидев иссиня бледного отца.

— Пустяки, — сказал Сергей Александрович, судорожно глотая слюну. — Я просто заработался. Мне дали полторы недели отпуска.

— Три недели, — поправил Смирнов.

— Полторы неделя отпуска. — упрямо повторил Сергей Александрович. — Вас не спрашивают, Смирнов! Вы бы лучше побрились!..

Ольга схватила его за руку и увела в спальню. Смирнов остался один.

На пианино стояли те же китайские вазы, так же сурово смотрел со стены бородатый Галилей. Жестко отсвечивала накрахмаленная скатерть. Комната отражалась в паркете, как в тусклом зеркале. Все было чистым, блестящим, не холодным; даже мраморная группа «Материнство», освещенная солнцем, казалась прозрачно теплой, восковой.

Смирнов осторожно сел на диван и увидел в зеркале свое лицо. Небритое и скуластое, оно показалось ему отвратительным. Воротничок был серым, галстук — смятым и перекрученным. На сорочке бледно розовело пятно.

Смирнов закрыл воротничок, сорочку и галстук отворотами пиджака и сразу стал похож на бродягу, как их рисуют в юмористических журналах. Рукава были коротки; очень некрасиво вылезали из них большие красные руки, похожие на гусиные головы. Смирнов хотел встать и уйти, не дожидаясь Ольги, но не успел. Четко отстукивая каблучками, она вошла в комнату.

— Что вы ежитесь? — спросила она. — Нездоровится? Может быть, дать вам аспирину?

— Немного знобит, — соврал Смирнов, — пряча под диван ноги в давно нечищенных, рыжих ботинках.

Она принесла ему стакан чаю. Он пил и рассказывал о ходе опытов, о несчастьи, случившемся с Сергеем Александровичем, о советах врача. Внезапно он побагровел и чуть не уронил стакан: увидел широкие черные полосы под своими ногтями. Он сразу вспотел, вынул носовой платок и сейчас же сунул его обратно в карман: платок был очень грязным. Вытереть пот рукавом он при Ольге не осмеливался. Она как нарочно, пристально смотрела на него.

— Вы не были у нас целых две недели, — сказала она. — Неужели действительно вы так заняты?

Она сидела около окна, ветер шевелил тонкую прядь ее черных волос. Губы горели на смуглом ее лице. Она прищурила глаза и нетерпеливо сдвинула брови. Смирнов ответил:

— Работы очень много... Я бы и сегодня не попал к вам, но некому было проводить Сергея Александровича... Кроме того, как мне кажется, вы предпочитаете общество Зорина...

Она молчала. Часы звонко отсчитывали секунды. Она сказала с печальным вздохом:

— Вы врете, вас не знобит. У вас грязный воротничок, и вы его прячете.

Смирнов заерзал на стуле. Вместо кашля он издал невнятный стон. Ольга добавила еще более печально:

— И ногти не чищены, и носовой платок, как половая тряпка.

— Это неважно. — пролепетал Смирнов.

Свои губы он чувствовал неповоротливыми, деревянными.

— Очень даже важно! — рассердилась она. Можно подумать, что наши молодые инженеры получают по три рубля в месяц. Ходят рваные, нечесаные. Ведь поймите наконец, Смирнов, что, помимо всего прочего, вы срамите республику!..

— Меня автомобиль ждет, — заторопился Смирнов.

Ольга проводила его до калитки. Он шел, немного отставая, чтобы она не видела его рыжих, потрескавшихся ботинок.

3

Фабрика окрашивала карамель импортной краской. Сергей Александрович задался целью выработать краску из советских материалов. Успешное разрешение этой химической проблемы обеспечивало республике экономию валюты, фабрике — рост, Сергею Александровичу — славу и, может быть, даже орден. Сергей Александрович был честолюбив и не скрывал этого.

Директор освободил Сергея Александровича от мелкой текущей работы и предоставил для опытов специальную лабораторию. В это время Смирнов только что окончил химический институт и пришел на фабрику для прохождения заключительной годовой стажировки. Его назначили помощником Сергея Александровича.

Всю зиму они вдвоем сидели в лаборатории с утра до ночи, без выходных дней. Закончив шестьдесят с лишним опытов, Сергей Александрович убедился, что отправная точка была неверной. Пришлось начать сызнова. Второе крушение произошло на восемьдесят четвертом опыте. Сергей Александрович три дня раздумывал над допущенными ошибками, потом начал новую серию опытов. На этот раз он был уверен в успехе.

Сто десятый заключительный опыт сразил его. Но он прятал тревогу: он всегда гордился настойчивостью и выдержкой.

...Проснулся он поздно, в сумерках. Он смотрел в окно, как в темную воду. Над подушкой была пришпилена к обоям записка Ольги: «Ушла в райком, вернусь в семь вечера». Сергей Александрович посмотрел на часы. Она должна была притти с минуты на минуту. Он решил поругать ее за скверную привычку портить обои, пришпиливая записки булавками, но скоро забыл об этом, увлеченный мыслями об опытах.

Незаметно для себя он очутился — в халате и туфлях за письменным столом. Из среднего ящика он достал блокнот, наполненный формулами и схемами. Процесс последнего опыта он помнил очень ясно, во всех подробностях. Он проверил каждую схему и не нашел ошибки.

— В чем же дело, чорт побери? — задумчиво пробормотал Сергей Александрович и вдруг похолодел при мысли, что опыт не удался случайно. Может быть, термометр испортился? Может быть, Смирнов перепутал реактивы? Эта мысль — подхлеснула его, и он яростно заскрипел пером, в десятый раз устанавливая теоретическую несомненность окончательной формулы.

Ольга застала его за этим делом. Он не слышал ни лязгания замка, ни шагов. На его исхудавшем лице лежал мертвенный отсвет синего абажура. Дрожащей рукой он тыкал перо в чернильницу, скрипя о стеклянное дно.

Ольга решительно подошла к столу и взяла блокнот. Перо проехалось по странице, оставив извилистый след. Сергей Александрович попросил Ольгу не мешать. Глаза у него были мутные, воспаленные.

— Я убедился, что опыт не удался случайно, — хрипло сказал он. — Мы провели этот опыт небрежно с технической стороны, а по существу все было правильно. Нужно повторить опыт, — и дело в шляпе. Отдай же блокнот; он мне нужен.

— Я не позволю, — решительно сказала Ольга. — Слышишь, я не позволю!

— Я достаточно взрослый человек, чтобы не спрашивать разрешений, — грозно ответил он и потянулся к блокноту.

Ольга спрятала блокнот за спину.

— Ты. ведь знаешь, что сказал доктор.

— Плевал я на этого рыжебородого дурака! — рассердился он и встал, придерживая двумя пальцами, разошедшиеся полы халата. — Слышишь, Ольга, сейчас же отдай блокнот!

Она молча отступила, к дверям. Сергей Александрович решил изменить тактику.

— Ты оказываешь мне медвежью услугу, Ольга. Подумай сама: если ты отдашь мне блокнот, я поработаю еще пять минут, закончу вычисления и успокоюсь. А без блокнота мне придется вычислять напамять. Затраты мозговой энергии будут несравненно бо́льшими.

— Какой хитрец! — с упреком сказала она.

— Ты иногда бываешь невыносимо упрямой, Ольга. Я же логически доказываю тебе.

— Нет, — ответила она твердо.

Сергей Александрович, улучив момент, хищно схватил ее за руку, пытаясь силой отнять блокнот. Она увернулась.

— Ты вздумал еще сопротивляться, старый! — крикнула она через смех.

Сергей Александрович был так ошеломлен, что сразу притих и бессильно опустился на пол. Ольга подняла его, дотащила до кровати, бережно опустила и скомандовала.

— Снимай халат!

Он послушно выполнил приказание. Он не знал, как отнестись к ее неожиданному поступку. Она, победоносно оправив волосы и смятую блузку, стала приводить комнату в порядок. Сергей Александрович внимательно следил за ловкими и быстрыми движениями ее оголенных смуглых рук.

«Какая она, однако, сильная», — с уважением подумал он. Потом тихо позвал:

— Ольга...

— Ты сам виноват, — смущенно ответила она. — Ты не хотел добровольно... Ну, пришлось насильно. Для твоей же пользы.

Он чувствовал настоятельную потребность чем-то ответить на ее поступок — и нечем было ответить: так неожиданно спутала она все его мысли и представления о ней.

4

Три дня Сергей Александрович работал украдкой, пользуясь отлучками Ольги по хозяйству и по комсомольским делам.

Видя, что отца не переспоришь, Ольга официально разрешила ему работать по одному часу а день. И странное дело: получив разрешение, он сразу потерял всякую охоту к занятиям и с головой погрузился в антологию русской поэзии двадцатого века.

Ольга поощряла его новое увлечение. Стихи представлялись ей чем-то вроде пасьянса — отличным и милым средствам избавлять от скуки ничего не делающих людей.

Сергей Александрович добросовестно прочел антологию от корки до корки. Голова его гудела от рифм, ритмов и созвучий. Чтобы выйти из нелепого состояния, он взялся за книгу по специальности и поймал себя на том, что читает эту книгу ритмически, ищет случайные рифмы и улавливает не смысл написанного, а звучание, примитивное и грубое, совершенно нестерпимое для его изощрившегося слуха.

Он услышал за дверью подрагивающий от сдержанного смеха голос Ольга:

— Вы сегодня великолепны, Смирнов! Великолепны и величественны.

Сергей Александрович торопливо надел пиджак, поправил галстук и вышел в столовую. Навстречу ему поднялся с дивана Смирнов. Он был умыт, одет и причесан с предельной тщательностью, точно манекен из магазина готового платья.

— Переставьте пуговицы, — сказал Сергей Александрович. — Пиджак морщит в талии. А вообще — превосходно. Я очень рад, Смирнов, что вы становитесь наконец действительно культурным человеком.

Ольга побежала в кухню кипятить чай. Сергей Александрович расспрашивал Смирнова о фабричных делах, искренно радуясь тому, что Смирнов немного отдохнет за эти три недели.

Сергей Александрович испытывал отеческую гордость, видя, что в результате его усилий Смирнов успешно овладевает культурой.

— Но это нужно ввести в систему, Смирнов, — внушительно говорил Сергей Александрович. — Вы должны научиться чувствовать себя без галстука так же неловко, как без штанов, положим. И тогда вы при любых обстоятельствах найдете время следить за собой. Мы, старики, прошли в этом отношении суровую школу. Попробовали бы вы найти в старое время хоть какое-нибудь место, если ваши брюки были плохо отглажены. И обедали через день, но брюки носили высшего качества. Сейчас, понятно, совсем другое. Вас возьмут, если вы придете даже в трусиках. Поэтому многие забывают о брюках. А брюки нужно носить красивые, — это такая же обязанность коллективного человека, как, положим, плеванье в урны...

Ольга разливала чай. В бронзовой струе вздрагивал электрический свет. Сергей Александрович вдруг звякнул ложкой о блюдце.

— Не хлюпайте губами, Смирнов. Что скажут в Европе, если вы будете хлюпать губами за табль-д'отом!

— Когда этому будет конец? — спросил Смирнов и отодвинул стакан.

Сергей Александрович хладнокровно ответил:

— Когда вы целиком овладеете культурой. Культура, Смирнов, капризная штука и не терпит незаконченности. Она становится карикатурной и уродливой, если в ней отсутствует хотя бы один из необходимых элементов. Нужно знать все — и то, что рыбу ножом не едят, и стихи Блока, положим...

— Но вы, например, не знаете стихов Блока.

— Я?.. — оскорбленно воскликнул Сергей Александрович. — Кто вам сказал? Я очень прилично знаю поэзию, Блока в особенности.

Опять над полей Куликовым

Аптека, улица, фонарь...

Смирнов восхищенно приоткрыл рот и медленно откинулся на спинку дивана.

— Да... дальше, — произнес он странным голосом.

Сергей Александрович почуял неладное.

— Не помню. Что-то про Америку. «Страшись по морям безверия железные пускать корабли».

Смирнов смеялся вначале тихо, потом все громче и громче и, наконец, в полный голос.

Сергей Александрович обиделся и надулся. Ольга недоуменно улыбалась.

Не будете ли добры объяснить причину вашего неуместного смеха? — сухо осведомился Сергей Александрович, когда Смирнов немного успокоился.

— Все вы перепутали, Сергей Александрович. Из разных поэтов разные строчки... Очень уж бессмысленно...

— Недостаточный повод для смеха. Пора бы знать, что в стихах не может быть «смысленно» или «бессмысленно». Стихи — вещь вообще антагонистичная смыслу, рацио. Стихи нужно рассматривать, как химический состав. Строчки —- это элементы. Положим, что мы имеем десять разных составов. Если мы возьмем из каждого по одному составному элементу и соединим, то получим одиннадцатый совершенно новый состав. То же и здесь. Таким образом, ваш упрек в том, что я надергал строчки, — неоснователен, дорогой Смирнов. Но я все-таки очень рад за вас. Вы немного знаете поэзию. Когда вы поймете ее сущность, вы приобщитесь еще к одной стороне культуры. Из вас будет толк, Смирнов, я вас вышколю...

Их спор о культуре и химической сути стихов был прерван появлением фабричного врача. Смирнов стал прощаться, Ольга пошла проводить его. Врач и Сергей Александрович направились в спальню. Врач долго и тщательно осматривал и расспрашивал Сергея Александровича. Потом они вернулись к столу. Самовар был уже холодный.

— Ольга! — позвал Сергей Александрович.

Никто не отозвался. Он открыл выходную дверь и крикнул вниз, на лестницу:

— Ольга!

Каменные стены гулко повторили его призыв. Внизу послышалось знакомое пощелкивание каблучков.

— Дай нам чаю, — недовольно сказал Сергей Александрович. — Где ты была?

— Я провожала Смирнова.

Сергей Александрович пристально посмотрел на нее:

— До его дома?

— Зачем же... До нашей калитки.

— Я до сих пор думал, что ходьба до калитки занимает не больше минуты.

— Оставь, пожалуйста, — перебила она. — Иди и развлекай доктора.

Доктор был одинок и, поэтому сидел очень долго. Сергей Александрович понимал, что доктору не хочется возвращаться в свою пустую неуютную квартиру. Сергей Александрович жалел доктора, охотно поддерживал разговор и посматривал временами на Ольгу, понимая, что именно ей обязан тем, что не проводит вечеров у чужих, как доктор, и без тоски думает о возвращении в свой дом.

— Наша молодежь очень странная молодежь, — философствовал доктор, смешно моргая белесыми близорукими глазами. В его пенсне была испорчена пружина; приноравливаясь к неправильному расположению стекол, доктор немного косил. В рыжей его бороде белели крошки сухаря. — Очень странная молодежь. Она может сочетать самое стопроцентное мальчишество с самой стопроцентной деловитостью. Мы не умели делать этого. Вчера, во время перерыва на завтрак, я шел мимо лаборатории. Ваш помощник Смирнов играл с мальчишками в чижа. Играл по-настоящему, с увлечением, ничего не замечая, требуя «перебить». Потом он отправился в лабораторию. Работал он до часу ночи. Он каждый день приходит в девять и уходит в час ночи. Я уверен, что вот сейчас он пошел от вас прямо в лабораторию. Он зарывается. Я боюсь, что скоро с ним случится тоже, что с вами.

— Каждый день до часу ночи? — переспросил Сергей Александрович.

Странный глухой звук его голоса поразил Ольгу.

— Каждый день, — подтвердил врач.

Сергей Александрович катал хлебный шарик.

— Очень способный парень, — добавил врач. — И лицо у него такое честное, открытое.

Сергей Александрович поднял голову. В самоваре тускло и уродливо отразилось его лицо. Скривив губы, он жестко сказал:

— Вы ошибаетесь. Он — бездарен. Совершенно бездарен. И к тому же страшно хитер. Он мне весьма антипатичен.

Ольга едва не выронила чашку. Сергей Александрович избегал ее взгляда и упрямо смотрел на свое отражение в самоваре. Доктор смущенно покашливал: он был не согласен с Сергеем Александровичем, но считал неудобным затевать спор. Он встал и пожелал Сергею Александровичу доброй ночи. Ольга проводила его. Когда она вернулась, Сергея Александровича в столовой не было. Из-за дверей слышалось желчное шарканье туфель. Ольга постучала.

— Ради бога, оставь меня в покое! — раздраженно крикнул он. — У меня все есть — и вода, и порошки!

Она отошла, села на диван. Туфли желчно шаркали за дверью. Она грустно улыбнулась. Седин и морщин Сергея Александровича она раньше не замечала, но, слыша это шарканье туфель, почему-то очень ясно почувствовала, что отец стареет с каждым днем.

5

Ольга была одна. Перед ней лежали разноцветные носки, она старательно штопала их. Смирнов поздоровался и с нарочитой непринужденностью развалился на диване.

— Папа ушел гулять, — сказала Ольга, перекусывая нитку. — Вам придется немного поскучать. Я не умею работать и разговаривать одновременно.

— Тогда дайте мне семейный альбом, — ответил Смирнов, Он старался говорить лениво и небрежно, чтобы она подумала, что он острит на ходу. — Дайте мне семейный альбом, Ольга Сергеевна. Я буду рассматривать пожелтевшие фотографии ваших дядюшек и тетушек...

— Пожалуйста, — перебила она, протягивая ему толстый тяжелый альбом.

Он растерялся. Перелистывая альбом, он искоса наблюдал за Ольгой. Она штопала, сосредоточенно сдвинув брови; под глазами лежали голубые тени от ресниц.

— Я люблю рассматривать пожелтевшие фотографии, — снова начал Смирнов. — Дядюшки и тетушки...

— Ох! — слабо вскрикнула Ольга. — Я уколола палец. Ужасно неловко штопать без наперстка.

Несколько минут они сидели молча. За окном гудел ветер, деревья качались, на светлых обоях переливались прозрачные тени.

— Как вы, однако, хорошо... штопаете, — сказал Смирнов, рассматривая носок. — Можно подумать, что вы — чинная немецкая Гретхен.

— Я и есть наполовину немка. Может быть это наследственность.

— Наследственность?.. Может быть... О наследственности особенно хорошо думать, когда рассматриваешь семейные альбомы...

— Я опять уколола палец, — сердито сказала Ольга. — Слышите, Смирнов, пожалейте мои пальцы и не начинайте разговора о семейных альбомах... Прошу вас, не надо... — И добавила, виновато улыбнувшись: — Я боюсь, что мое отношение к вам изменится, если я выслушаю вашу остроту. Даже неприлично в наше время острить на такие темы. Это все равно, что анекдот о дилижансе.

— Я и не предполагал острить, — мрачно насупившись, соврал Смирнов.

Дядюшка в цилиндре и нафиксатуаренных усах укоризненно смотрел на него со страниц альбома.

— Неправда, — ответила Ольга. — Вы намеревались сострить, и как раз по поводу альбома. Бросим, однако, этот разговор, — вы все равно не сознаетесь. Расскажите лучше, как идут ваши опыты. Доктор говорит, что вы уходите из лаборатории в час ночи.

— Боюсь, нет ли в наших схемах теоретической ошибки... Хочу поговорить об этом с Сергеем Александровичем.

— Он убеждал меня на-днях, что теоретической ошибки нет. Он уверен, что последний опыт не удался случайно.

Смирнов молчал. Его пальцы нервно подрагивали на отшлифованной поверхности стола.

— Душа навыворот, а краска будет наша! — вдруг сказал он и крепко пристукнул кулаком. — Попользовались немцы, теперь довольно.

— Ну, это еще как сказать, — засмеялась Ольга. — Вы можете и сорваться.

— Нет! — ответил он с твердостью. — Краска будет наша. Даю вам честное слово, Ольга Сергеевна! Мы платим за краску ежегодно две сотни тысяч валютой! Я чуть не помер от удара, когда услышал эту цифру! — Он помолчал и тихо добавил: — Мы должны добыть эту краску... Вот только... нет ли теоретической ошибки? Я уже двое суток думаю над схемой. В ней что-то неладно, а что — не могу сообразить. Хватит об этом, краска будет наша, немцы выкусят фигу вместо двух сотен тысяч, вопрос кончен. Поговорим о другом. Когда вы кончаете институт, Ольга Сергеевна?

— Осенью. Нас уже размечают по предприятиям.

— Куда же?

— Меня? Я еще не думала. Выбор большой...

Она говорила, не поднимая глаз.

— Говорят, интересно работать в Казахстане... Может быть, туда...

— Да? Ну что же. Там нет людей. Вы принесете там большую пользу...

Она пригнулась еще ниже над штопаньем.

— На два года... А потом все равно не отпустят. Немного страшно.

— Ерунда, — ободряюще говорил он, но голос его звучал странно и глухо. — Поработаете и вернетесь... Но только зачем так далеко — в Казахстан?.. Я держусь того мнения,что в такую глушь следует посылать все-таки мужчин.

Она хотела встать. Он не пустил ее. Она немного удивилась.

— Что это значит, Смирнов?

— Видите ли, — вдумчиво сказал он, — мне нужно изложить вам кое-какие соображения... О Казахстане, о себе... словом, о многом. Расположены ли вы слушать? Возможно, я буду говорить бессвязно... Вот, в частности, о Казахстане...

Он замялся, потом кашлянул.

— Казахстан здесь, в сущности, ни при чем... Разговор этот вас очень поразит, Ольга Сергеевна... Но что ж делать?.. Это, может быть, и мне совсем не так приятно, как пишут в книгах... Случилось одно событие, Ольга Сергеевна... то есть оно не внешне случилось, а во мне, внутренно... Очень смешно... Я сам удивляюсь и смеюсь...

Он чувствовал, что нужно говорить по-другому, другими словами. Внезапно смятение овладело им: он замолчал. И лицо его и шея были густо красными.

— Я, кажется, догадываюсь, — несмело сказала Ольга. — Но в таких случаях догадываться рискованно. Можно попасть в дурацкое положение. Я уж лучше подожду, Смирнов. Когда-нибудь вы снова обретете дар речи и скажете внятно...

И в ее тоне и в попытке иронически ответить он почувствовал такое же смятение. Он осмелился взглянуть на нее. Ее ореховые глаза потемнели. Он зажмурился и набрал в грудь много воздуха, чтобы сказать все разом, без передышки. Ему казалось, что самое трудное — это произнести формулу. Остальные слова, подкрепляющие формулу, казалось ему, польются сами собой.

Он хотел помочь себе жестом и занес руку, чтобы в соответствии с ее падением произнести формулу. Но опустил он руку очень неловко: ничего не успел сказать, задел и уронил тяжелый альбом. Фотографии и пожелтевшие дагерротипы разлетелись веером. Он кинулся подбирать их. В наутюженных брюках Смирнов ерзал по скользкому полу. Ольга ползала рядом с ним. Растерянный ее вид придал ему смелости; он нагнулся к ее уху и очень внятно, с неожиданной для самого себя легкостью, произнес формулу.

Испуганные и красные, они сидели на корточках друг против друга. Первой опомнилась Ольга; она медленно встала, оправила смятое на коленях платье и отвернулась. Она дышала, часто и тяжело.

— Ольга Сергеевна, — сказал Смирнов, осторожно завладевая ее рукой. — Я давно хотел сказать вам это... Но как-то не приходилось...

Он замолчал и долго смотрел вниз, на цветную обшивку дивана. Потом вдруг метнулся к столу и схватил фуражку. У дверей он приостановился. Лицо у него было бледное, растерянное. Он крикнул:

— Я нашел теоретическую ошибку. Я сейчас нашел ее, Ольга Сергеевна... Оля!

Он вернулся к. дивану, присел, потом вскочил и, с отчаянием махнув рукой, вылетел из комнаты.

6

Лестница рокотала под его каблуками. На двадцать девятой ступеньке он оборвал свой стремительный бег.

— Куда это вы так спешите. Смирнов? — спросил Сергей Александрович. — Уж не в лабораторию ли? Я слышал, что вы работаете ежедневно до поздней ночи.

— Почти ежедневно, — ответил Смирнов — Я продолжаю опыты. Не бойтесь, я ничего не испорчу. Ваши наставления пошли мне впрок.

— Да? — криво усмехнулся Сергей Александрович. — Боюсь, что вы слишком даже хорошо усвоили мои наставления...

Не ожидая ответа и не прощаясь, он пошел дальше. Дверь захлопнулась за ним резко сердито. Смирнов скривил губы и дернул плечом.

— Это уж просто глупо так петушиться, — вслух подумал он. — Вдвоем посидеть нельзя. Подумаешь — надулся... и ведь главное — не знает даже, о чем мы говорили...

За чаем Сергей Александрович, раздраженно покашливая и пофыркивая, сказал:

— Послушай, Ольга... Ты вообще умная, конечно...

— Спасибо, — насмешливо поклонилась она.

Сергей Александрович строго оборвал ее:

— Не паясничай. Иногда ты делаешь непростительные глупости. Непростительные и неприличные.

— Не помню таких, — ответила она. — Будь добр, говори конкретнее.

— Ну, вот хотя бы сегодня. Я встретил на лестнице Смирнова. Он был совершенно пунцовым... И ты не лучше... Я, конечно, не вмешиваюсь в твою личную жизнь...

— Пожалуйста, на стесняйся, — предупредительно сказала она.

Ложечка в ее пальцах описывала стремительные круги. Чаинки метались и падали в глубокую воронку.

— Я не знаю, чем вы здесь занимались. Ради бога, не пойми меня дурно. Для этого ты все-таки слишком умна... Но во всяком случае... — Он замялся и пошевелил пальцами, подбирая нужное слово. Резко тряхнув головой, он сказал с горячностью: — Нет, ты скажи мне, Ольга, что ты в нем нашла? Бездарность, неуч, неотесанный парень!.. И к тому же, по всем признакам, нечист на руку.

— Подожди, — решительно перебила Ольга. — Я думаю, что скоро ты сам раскаешься в сегодняшнем поведении. Ты невыносим сегодня; если бы ты всегда был таким, я бы давно ушла от тебя. Ты совершенно незаслуженно оскорбил сначала меня, потом Смирнова. Ты грубо и бесцеремонно вмешался в мою личную, самую что ни на есть личную жизнь!

Она ушла, оставив недопитый стакан. Сергей Александрович медленно побрел в свою комнату.

Под окном играла гармоника. Теплое розовое небо лежало на облупленных крышах. Мальчишки, размахивая шапками, гоняли голубей. Облезшие коты хрипло мяукали в сточных жолобах.

«А почему я не могу думать по-своему? — вдруг рассердился Сергей Александрович, — Почему я должен безропотно отдать ему свою мысль, свое дело, премию, орден, если уж на то пошло! Даже при коммунизме творчество не будет обезличено...»

Обида мешала ему дышать. Назойливые стариковские мысли томили его, хотя он и стыдился и гнал их. «Таков, брат, вечный закон, — думал он, рисуя в блокноте круги и спирали. — Человек, в первую очередь, особь биологическая, Ольга — тоже, и как таковой он ей нужнее, чем я. Ну и пусть. Ее дело. Она вольна в своих поступках, я волен тоже и, клянусь, пойду на все, вплоть до мирового скандала, но не отдам ему своей краски!.. С Ольгой тогда придется порвать...»

Он подчеркнул этот мысленный итог двумя линиями, толстой и потоньше. Линии странно выглядели на чистой, без букв, бумаге. «Ничего! — подумал он с напускной удалью, — проживу и один как-нибудь».

Он лег на диван и взял с этажерки книгу. Он читал сначала совершенно механически, прислушиваясь к шорохам в Ольгиной комнате. Он надеялся, что она придет к нему, слушал — не к дверям ли направляются ее шаги. Из гордости он притворился перед самим собой, что занят только рассказом.

Это был рассказ Лондона о старике, которого оставили умирать в ледяной пустыне с ничтожным запасом дров. Старик расчетливо, по одному, жжет поленья; вокруг — белое безмолвие, поленья медленно убывают, близится смерть. «Как нарочно», — огорченно подумал Сергей Александрович, но оторваться не мог и с болезненной внимательностью прочел до конца суровый рассказ,

Позвонили. Сергей Александрович встрепенулся, надел туфли. Ольга вышла из своей комнаты в переднюю и сейчас же вернулась. Сергей Александрович подошел к ее двери и осторожно постучал,

— Это приходили ко мне. С письмом, — ответила она.

Он постучал еще раз. Она мягко сказала:

— Не надо, папа. Мне не хочется видеть тебя.

— Хорошо, — коротко и сухо ответил он. — Спасибо за прямоту.

...Утром Ольга была с ним очень приветлива. Он отвечал сердечно, но сдержанно, чтобы показать, что он не так легко относится к размолвкам. Потом он решил пойти погулять. Ольга попросила его бросить в почтовый ящик письмо.

Он любил городскую весну, весну на камнях и асфальте. Она была точно рисунок пером, сделанный с большой и пестрой масляной картины. Весна полей и садов казалась ему слишком буйной, даже грубоватой.

Он любил бледную прозелень акаций на багровой кирпичной стене, хруст дождя на железных крышах, когда капли разбиваются в пыль; ему нравился розовый по вечерам отсвет асфальта; он любил запах сырого кирпича, солнечный блик на железном столбе; любил даже белье, развешанное в палисадниках для просушки, — ветер полощет мокрые простыни, как тяжелые флаги.

Просторная чистая улица, сужаясь, убегала к вокзалу. Туго басил трамвай; он мчался, звеня и покачиваясь, рассыпая бледные искры. Мягко шелестя шинами, стлались автомобили. Ветер шурша заворачивал углы афиш.

Сквер был полон. Сирень поблескивала лакированными листьями. Чирикающие воробьи дрались и пировали на ветках. На отдаленных скамейках сидели пары. Ребятишки играли в песке. Чинные няньки возили в колясочках розовых младенцев. Старик в мохнатом пальто продавал воздушные шары. Минутный фотограф усаживал перед аппаратом пожилую дебелую женщину с букетом в руках; Сергей Александрович улыбнулся, представив себе снимок.

Почтовый ящик был наивно голубым. Слово «письма» не имело мягкого знака, который зато был в слове «вынимаются». Сергей Александрович, глядя на дерущихся в стороне мальчишек, протянул руку с конвертом к почтовому ящику. Взглянул на адрес. Ольга писала Смирнову. Несколько секунд Сергей Александрович раздумывал, глядя на ее крупный и четкий почерк. Потом — разжал пальцы. Конверт глухо ударился о железное дно.

7

Через два дня, когда Сергей Александрович лежал еще в постели, Ольга принесла ему серый казенный конверт.

— Полюбуйся, что пишет Смирнов, — торжествующе сказал Сергей Александрович. — «Мой самостоятельный опыт провалился так же блестяще, как и все предыдущие. Нет ли теоретической ошибки?»

— Над его словами стоит подумать, — ответила Ольга.

Сергей Александрович, усмехнувшись, ответил:

— Конечно, была ошибка. Я нашел ее и исправил. Но вот сможет ли Смирнов самостоятельно найти и исправить ее... сомневаюсь... Он уже пытался там что-то без меня делать, но ничего, повидимому, не вышло...

Ольга направилась к дверям. Сергей Александрович остановил ее.

— Я сегодня же пойду в лабораторию. Всего на пять-шесть часов. С завтрашнего дня я опять поступаю в полное твое распоряжение.

— Ну что ж... Если нужно, иди, — ответила она.

Одеваясь, Сергей Александрович насвистывал марш Буденного. Это бывало с ним очень редко, в дни исключительных удач и радостей.

Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, Ольга вышла на лестницу, где ждал Смирнов.

— Произвело желаемое действие. — сказала Ольга. — Отец горит восторгом и энергией...

— Все это — второстепенное, Ольга Сергеевна, — решительно ответил Смирнов. — Мы еще не говорили о главном.

Она немного побледнела и прижалась к витым железным перилам. Смирнов подошел к ней вплотную.

— Я неимоверно счастлив, Ольга Сергеевна. Оля...

Закрыв глаза, она покорно ждала — очень долго. Сначала — испуганно, потом — недоуменно. Наконец решилась взглянуть. Смирнов, повернувшись к ней спиной, внимательно читал какое-то объявление.

— Вниз, — услышала она его шопот. — Посмотрите вниз.

По лестнице поднимался доктор. Резиновый наконечник его палки, причмокивая, считал ступени. Ольга метнулась к Смирнову,

— Не оборачивайтесь. Он — близорукий, не узнает. Приходите в шесть.

— Я ненавижу доктора! — яростно шепнул Смирнов, — Чорт носит его по утрам!

...Доктор внял мольбам Сергея Александровича и позволил один день поработать.

Вдвоем они поехали на фабрику.

В лаборатории Сергея Александровича встретил Смирнов. Рассказывая о ходе опыта, он сокрушенно покачивал головой и разводил руками. Сергей Александрович утешил его:

— Не унывайте, Смирнов. Теоретической ошибки нет, я за это ручаюсь. Вы просто немного зелены еще для самостоятельных работ подобной сложности. Краска будет нашей, поверьте мне.

Сергей Александрович еще вчера решил разговаривать со Смирновым, в угоду Ольге, как можно ласковее. Он боялся только, что неприязнь помешает ему быть простым и искренним.

Сегодня он с удивлением и радостью обнаружил, что может без всякого притворства и натяжки говорить так же сердечно, как раньше. Еще утром, прочитав письмо с известием о неудаче, он простил Смирнову его дурные намерения и теперь умилился собственному великодушию.

Смирнов подготавливал материалы. Сергей Александрович внимательно следил за его работой.

— Почему на этой банке нет ярлыка? — строго спросил Сергей Александрович. — Вот таким образом и возникают случайные неудачи.

— Ярлык только что отклеился, — ответил Смирнов, зажигая спиртовку.

Элементарный процесс кипячения не требовал контроля. Сергей Александрович отошел к окну.

Май уже проходил. Деревья роняли цвет. В садах через бело-розовую пену цветения сквозили черные сучья. Запах был гуще и тяжелее.

Пламя легко шипело.

— Можно начинать, — сказал Смирнов, Сергей Александрович натянул сатиновые нарукавники, взял термометр, встряхнул его и внимательно осмотрел ртуть. На этот раз он хотел застраховать себя от всяких случайностей.

Поблескивающая стеклянная армия застыла, ожидая приказа.

Сергей Александрович спокойно двинул ее в сто одиннадцатое сражение.

— Начнем, — сказал он, опустив термометр в колбу.

8

В половине шестого Смирнов ушел, сославшись на какие-то неотложные дела. Сергей Александрович остался один.

Он вел опыт уверенно и спокойно. Торжество победы он ощутил заранее и не залпом, как это бывает при счастливых неожиданностях, а постепенно. Наблюдая за развитием процесса, он думал о близком отпуске, о поездке в Ялту, о странном и неприличном поведении своего помощника.

Его неожиданный уход удивил я обидел Сергея Александровича. Может быть, Смирнову просто неинтересен результат совместной полугодовой работы? Это предположение было явно нелепым; Сергей Александрович без колебаний отверг его.

— Остается только одно объяснение, — вслух подумал он. — Но... неужели он в самом деле так мелочен и эгоистичен?

Сергею Александровичу казалось, что Смирнов ушел только для того, чтобы не видеть чужой победы, которую пытался себе присвоить. Эта догадка и для самого Сергея Александровича была очень неприятной; он с готовностью отказался бы от нее, если бы мог объяснить неожиданный уход Смирнова какими-нибудь другими причинами.

«Человек есть прежде всего особь биологическая, — подумал он. — В борьбе за лучшее существование человек действует вне всяких моральных норм».

Ртуть поднялась к шестидесяти шести. Сергей Александрович опрокинул мензурку, Раствор не изменил своего рубинового тона. Карамельная краска из советских материалов была добыта.

— Вот и все, — сказал Сергей Александрович, рассматривая колбу на свет.

В окна лаборатории лилась такая же прозрачная рубиновая заря. Колбы, мензурки, трубки и змеевики — вся эта стеклянная армия выстроилась перед Сергеем Александровичем, окровавленная, но победившая.

Сергей Александрович поставил колбу на стол. Раствор колыхнулся тяжело, как жидкое золото, Сергей Александрович с грустью повторил:

— Вот и все.

Раньше ему казалось, что этот конечный, коронный момент будет особенно торжественным, волнующим. Но теперь, как и всегда после окончания крупной работы, он испытывал только чувство полной внутренней пустоты. Он с недоумением, даже со страхом, думал о завтрашнем дне. Краска уже добыта, нет нужны начинать новый опыт; поэтому и самый завтрашний день казался ему ненужным, лишним.

Сергей Александрович поморщился. Он знал, что это мучительное чувство пустоты, неустроенности, сожаления о бесполезно пропадающем времени будет сопровождать его до тех пор, пока он не начнет новой крупной работы. А тогда начнутся новые мучения: сомнения в своих силах, ошибки, неудачи — и так без конца.

«Вечные мы страдальцы», — вздохнул Сергей Александрович и прошелся из угла в угол.

Он ходил долго. Пол в лаборатории был зыбким, стеклянная посуда размеренно позвякивала. Часы показывали половину восьмого. Сергей Александрович остановился в растерянности: он почему-то не мог покинуть лаборатории. Его томило странное чувство неудовлетворенности, — точно бы он должен сделать что-то очень важное и забыл, что именно. Он сознавал, что это чувство ложно, и все-таки подчинялся ему.

Он обрадовался, вспомнив о тетради, в которую Смирнов заносил результаты предыдущих опытов. Он представил себе последнюю запись — крупными буквами: запись о победе; это сразу избавило его от мучительного чувства неудовлетворенности.

Он подошел к столу Смирнова и открыл ящик. Тетрадь лежала сверху. Он взял тетрадь и увидел под ней плотно заткнутую мензурку с рубиновым прозрачным раствором.

Трясущимися пальцами Сергей Александрович встряхнул мензурку. Раствор всколыхнулся тяжело, как жидкое золото, Сергей Александрович осторожно положил мензурку на стол и открыл ящик доотказа. На самом дне, под пачкой фильтровальной бумаги, он нашел конверт, надписанный крупным почерком Ольги...

...Сергей Александрович многое узнал из этого письма к Смирнову. Он узнал, что Смирнов добыл краску еще три дня тому назад, исправив теоретическую ошибку. «Поздравляю вас, — писала Ольга, — но должна сказать, что очень неприлично убегать в такие моменты от девушек, хотя бы и для исправления теоретических ошибок... Впрочем, вы правы, — гораздо важнее, чтобы немцы вместо двух сотен тысяч выкусили фигу».

И еще Сергей Александрович узнал, что Ольге и Смирнову известны были все его самые затаенные мысли. «Старик, конечно, беспокоится. Это и понятно — каждому дорого свое открытие, Это — вполне законное чувство, — творчество никогда не будет обезличено. А в том, что он считает вас способным присвоить открытие, старика винить нельзя: он воспитывался в атмосфере бешеной конкуренции и рвачества. Потому он и смотрит на вас волком. Ему очень трудно понять, что вы стараетесь только для того, чтобы немцы выкусили фигу. Не огорчайтесь, он помирится с вами, как только убедится, что вы не намерены отнимать у него честь открытия краски».

Дальше Ольга писала о сугубо личных вещах; Сергей Александрович не счел себя в праве читать письмо до конца.

Различные чувства волновали Сергея Александровича, но самым тяжелым из них был стыд, обыкновенный, простой, человеческий стыд,

Сергей Александрович уложил обратно в ящик и письмо, и мензурку, и тетрадь (в которой он так и не сделал заключительной надписи).

Он шел бульваром. На песке лежали влажные тени деревьев. Все скамейки были заняты парами. Пряно пахло увядающей белой акацией. Над городом чугунно ревел невидимый самолет. Луч прожектора вставал голубым дымчатым столбом.

У калитки Сергей Александрович остановился. Ольга и Смирнов сидели на низенькой скамейке, под тополями. Сергей Александрович тихо — почти на цыпочках — прошел дальше, в душистую голубую мглу переулка.

Он гулял долго, даже устал. Часы показывали девять, когда он вернулся. Ольга и Смирнов попрежнему сидели под тополями. Подумав, Сергей Александрович опять прошел мимо калитки.

Терпенья у него хватило только на полчаса. Возвращался он с нарочитой медлительностью и даже немного рассердился, увидев под тополями белую блузку Ольги. Он громко кашлянул. В листьях сирени испуганно вспорхнул воробей. Смирнов и Ольга не шелохнулись.

Сергей Александрович открывал калитку с неимоверным лязганьем и шумом. Смирнов и Ольга вскочили. Добросовестно не замечая их смущения, Сергей Александрович сказал:

— Имею приятные новости. Расскажу за чаем.

...Смирнов поздравлял его с такой горячностью и искренностью, что Сергею Александровичу стало даже не по себе.

— Я считаю победу нашей общей победой, Смирнов, — сказал он, отвечая хитростью на хитрость и наслаждаясь этим. — Я считаю своим долгом передать вам половину всех привилегий.

— Оставьте, Сергей Александрович, — серьезно ответил Смирнов. — Я не намерен пользоваться плодами чужих трудов... А вот немцам вы натянули здоровый нос!..

— И вы, — упрямо ответил Сергей Александрович. — Если не хотите признать себя автором наполовину, признайте хоть на треть.

Смирнов отрицательно покачал головой...

...Прощался Сергей Александрович очень сердечно.

— Несколько дней тому назад я нехорошо вел себя по отношению к вам, Смирнов. Извините меня. Я умею устанавливать качественные различия химических составов, но устанавливать качественные различия поколений я, оказывается, не умею... Краска получена на сто одиннадцатом опыте, но в этот же день, скажу вам по секрету, я проделал сто двенадцатый опыт... может быть, самый важный...

ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ ЖЕНЩИНА

Садык Ходжаев, милиционер Чоракского сельсовета, весь перетянутый новенькими желтыми ремнями, вошел, отбивая шаг, в кабинет начальника, чтобы получить очередной пятый выговор.

Все было знакомо и привычно ему в этом маленьком кабинете: плакаты, портреты, два скрещенных беговатской работы клинка, принадлежавших когда-то крупным басмаческим главарям, потускневший никель телефона, груда разноцветных бумаг и папок и, наконец, сам начальник — грузный и утомленный, с круглой головой, поросшей коротким седеющим волосом, с глубоким сизым шрамом через лоб и бровь до самого уха.

Садык вытянулся перед ним в струнку.

— Ваш рапорт не обрадовал меня, товарищ Ходжаев, — сказал начальник (он был памирец и заметно растягивал окончания слов). — Стыдно, товарищ Ходжаев, весьма даже стыдно! Ваши рапорты похожи один на другой, как горькие листья тополя. Когда же вы наконец пришлете мне виноградный листок?

Выговор начался неторопливый и чрезвычайно вежливый. Подкараулив паузу, Садык попросил слова для объяснения.

— Товарищ начальник, — сказал он, волнуясь, — в нашем кишлаке девяносто пять женщин, и все закрыты, — как могу я узнать под паранджой девяносто шестую? На базаре мы покупаем лепешки из одной корзины, мы встречаемся в переулках — и я уступаю дорогу. Когда я иду по улице, то все видят меня издалека, а я, как слепой, ничего не вижу под черными сетками! Вы знаете меня, товарищ начальник, я был рядом с вами во многих боях, но что я могу сделать...

— Спокойствие, товарищ Ходжаев, — перебил начальник, влажно блеснув золотыми зубами, — спокойствие и выдержка... Мне хорошо известны ваша преданность и отвага, но в данном конкретном случае вы оказались не на высоте. Рядом с вами, в одном кишлаке живет злейший враг советского государства, живет спокойно, как в собственном доме, и посмеивается над милицией! Позор, товарищ Ходжаев!

Предметом разговора был матерой бандит Али-Полван, грабитель и убийца, организатор басмаческих шаек, в прошлом — помощник знаменитого курбаши Муэддина. Его личный счет занимал сто двенадцать страниц плотного текста: налеты, грабежи, пожары в колхозах, расстрелы коммунистов, комсомольцев, председателей сельсоветов. И до сих пор не удавалось вручить ему на суде этот счет. Али-Полвана ловили уже два года, но безуспешно. В последний раз отряд милиции настиг его в ущелий Кок-Су. Он принял бой. Половина шайки полегла в перестрелке и в рукопашном сабельном бою, половина сдалась, но сам он опять ушел, оставив по себе единственный след — глубокий сизый шрам на голове начальника. Через восемь месяцев стало известно, что он скрывается под женским покрывалом в горном кишлаке Чорак и руководит оттуда организацией новой банды. Садыку Ходжаеву как местному чоракскому жителю была поручена операция против Али-Полвана.

— Идите, товарищ Ходжаев, — закончил начальник. — Надеюсь, что в следующем рапорте будут более интересные сведения.

Садык повернулся кругом и вышел. После этого он восемь часов подряд качался в седле. Копыта его коня тонули в горячем песке на барханах, разбрызгивали щебень сизой в мареве галечной степи, звенели на камне в предгорьях, глухо цокали через воду по валунам, усеявшим дно пенистой горной речки. Он ничего не замечал, — он думал, хмурый, нахохлившийся, злой на весь мир.

В Чорак он приехал к вечеру. Его встретил закатный блеск на тополевых листьях, высокий голос азанчи, зовущего стариков на молитву, и ветер с гор, такой знакомый, прохладный и влажный, насыщенный запахом смолистой арчи и снега.

Садык выбрал в чайхане удобное место и сел лицом к дороге, чтобы видеть прохожих. Мужчин он совсем не замечал, зато к женщинам приглядывался жадно, а женщины все были закутаны с головы и до самых калош в плотные покрывала. Черные сетки из конского волоса скрывали их лица; здесь, на дороге, женщины были еще неприступнее, чем у себя дома, за глухими стенами, без окон на улицу. И, может быть, это она, девяносто шестая, сидит на мосту и, гнусавя, тянет руку за милостыней, может быть, это она несет на голове корзину с лепешками, спешит с кувшином за водой, протискивается к ларьку Узбекторга, где разложены на прилавке яркие ситцы.

Садык просидел в одиночестве до сумерек. Расписной чайник остыл перед ним. Подошел чайханщик, такой же пузатый как его самовары.

— Что с вами, уважаемый Садык? Вы даже не пригубили пиалу. Может быть, вам надоел зеленый чай, тогда я заварю для вас черного.

— Спасибо. Я вполне доволен вашим чаем: он приготовлен искусно, в меру душист и не слишком крепок. Но меня грызет забота, о которой я, к сожалению, не могу рассказывать. У меня, почтенный Джура, крупные служебные неприят...

Садык не договорил. На глазах изумленного и перепуганного чайханщика его повело вдруг судорогой, а затем подбросило, как пружину. Вытянув шею, вздрагивая от волнения, он смотрел на дорогу: там, в густеющих сумерках, тускло отсвечивала черная сетка, словно бы накаливаясь изнутри. «Папироса!» — сообразил Садык. Его дыхание прервалось. Ощупывая кобуру, он пошел потихоньку, чтобы не спугнуть. Сетка погасла, но он уже различал смутные очертания фигуры, окутанной покрывалом. Он прибавил шагу, но фигура, почуяв опасность, метнулась вдруг в сторону, к ларьку, где в желтом рассеянном свете фонаря все еще толпились, споря и переругиваясь, женщины. «Стой!» — закричал Садык, прыжками кинулся наперерез, но опоздал: фигура шмыгнула в толпу женщин и сразу исчезла, растворилась в ней, И сейчас же, следом, в эту безликую толпу врезался с разбега Садык, блестя револьвером. Было мгновенное оцепенение, потом — крик, визг, мелькание серых теней — кого хватать! — наконец, тишина и в ней — дрожащий голос продавца,

— Уважаемый Садык, что с вами?..

Продавец, весь бледный, стоял за прилавком, держа в одной руке гирю, а в другой, как саблю, железный метр. Это был доблестный продавец, готовый до последней капля крови защищать вверенный ему товар.

— Две женщины убежали, не заплатив, а одной я не успел дать сдачи, — печально сказал он, опуская руку, вооруженную метром. — Завтра мне придется целый день ходить по дворам и разыскивать этих женщин.

— Все эти женщины, — хриплю ответил Садык, вкладывая револьвер в кобуру, — недостойны высокого звания гражданок! Человек подходит к ларьку, чтобы купить спичек, а они разбегаются в панике. Они не имеют никакого понятия об организованности и дисциплине! Они носят свои дурацкие паранджи и только вредят этим советской власти, срывают работу милиции! Я не знаю — чего там смотрят в центре и почему до сих пор нет декрета! Дайте мне спичек один коробок.

Он ушел домой в сильнейшем расстройстве. Еще никогда ни один влюбленный не носил в себе столько злобы на старый закон, повелевший женщинам закрывать лица. А продавец, заперев свой ларек, отправился в чайхану, и долго они там шептались с чайханщиком, недоуменно покачивая бритыми головами.

...Для Садыка начались черные дни, полные тревог и волнений. Каждое покрывало казалось ему подозрительным. Он остановил соседку, которая шла по улице слишком смелым и размашистым шагом, и потребовал именем закона, чтобы она показала лицо, а потом ходил с извинениями к ее мужу. Он подвергся всеобщему осмеянию на дворе Бек-Назара, куда привлек его сиповатый густой бас колхозницы Отум-биби. Он дал продавцу ларька секретную инструкцию — строго-настрого следить за руками всех покупательниц и, буде окажутся они большими, грубыми и даже волосатыми, покупательницу немедленно задержать. Из-за этой инструкции тоже было много неприятностей — и продавцу, и Садыку.

Измученный Садык заперся дома, а в район послал отчаянный рапорт с просьбой освободить его от занимаемой должности.

Начальник не принял рапорта; на обороте начальник синим карандашом написал: «...знаю, что трудно. В помощь никого не пришлю, боюсь, что новый человек спугнет объект вашей работы. Зато посылаю дружеское рукопожатие и три пачки хороших ленинградских папирос. Курите их неспеша и думайте... Мой совет — крайняя осторожность в подготовке, смелость, риск и решительность в операции. И помощь населения, обязательно — помощь населения».

Садык последовал совету начальника — два дня курил и неспеша думал, изобретая хитрость, которая могла бы сразу решить все дело. Во рту было сухо и горько, подбородок оброс жесткой скрипучей щетиной, а хитрость все не придумывалась. В комнате серыми тяжелыми пластами висел застоявшийся табачный дым; солнце, скупо проникавшее в щели, окрашивало его местами в угарно синий цвет. Садык в десятый раз перечитал письмо начальника. Помощь населения! Чем поможет ему население — чайханщики, продавцы, мирабы, почтари, бригадиры, колхозники, если все они так же бессильны перед этой молчаливой, наглухо закрытой армией женщин! Враг имеет в кишлаке девяносто пять двойников, девяносто пять укрывателей, и все они отгородились черными сетками от законов советского государства...

В начале третьего дня Садык, решительный и мрачный, вышел из дома. Его оглушил свежий воздух, солнечный блеск, запах цветущей джиды — было время весны, когда не только три дня, но каждый час украшает лицо земли. На снеговых вершинах лежали белые крутые облака, и горы казались от этого еще выше.

Садык нашел председателя колхоза, сказал ему:

— Ты коммунист, я давно тебя знаю, и я тебе верю. Ты должен помочь мне. Но прежде всего — никому ни одного слова. Дело важное и очень секретное. Слушай внимательно.

Председатель слушал, челюсть его отвисала все ниже и ниже.

— Вот так штука! — наконец сказал он. — Садык, почему ты не предупредил меня раньше? Я поставил бы на конюшню трех сторожей. Ведь это прямо счастье, что он до сих пор не свел у нас лошадь! Сейчас же я пошлю на конюшню трех, нет, четырех сторожей!

— Не надо, — ответил Садык, — Сегодня вечером я его арестую. После работы, часам к семи, собери в чайхане всех женщин, всех до одной! Скажи им, — добавил Садык с презрением, — что будут раздавать авансы под шелк, — они прибегут сразу, как только почуют свою выгоду. Он тоже придет на это собрание, он обязательно придет, он не посмеет остаться дома, он знает, где самое безопасное место! Но он ошибется на этот раз!

— Правильно! — сказал председатель. — На этот раз он ошибется! Ты хорошо придумал, Садык! Мы поставим вокруг чайханы вооруженных людей и скажем женщинам...

— Сказать?! — воскликнул Садык. — Им!?. Женщинам?!. Председатель, ты сошел с ума! Сейчас же поднимется страшная паника. Нет, председатель, ты уж не суйся. Ты собери женщин, а все остальное я сделаю сам. Я знаю, как нужно разговаривать с ними. Сегодня вечером я заставлю Али-Полвана принять бой в открытую.

Он выразительно положил руку на револьвер. Председатель долго молчал, потом спросил, глядя в сторону, мимо Садыка;

— Будет стрельба?

— Возможно, — ответил Садык. — Он — человек отчаянный. Он знает свой приговор, — ему так и так расстрел. Да, наверное, будет стрельба.

— Это плохо, — сказал председатель.

— Что же делать! — ответил Садык— Ты не беспокойся. Никого не заденет. Я встану так, чтобы за моей спиной никого не было; если он промахнется, пуля пойдет в стену. Плохо, — добавил Садык, — что он выстрелит первый. Он — замечательный стрелок, меня предупреждали в милиции.

Он копнул носком сапога дорожную пыль, посмотрел, прищурившись, на солнце, потом на председателя, хотел сказать еще что-то — и промолчал.

Председатель понял его мысли.

— Садык, он убьет тебя.

— Молчи! — закричал Садык, внезапно раздражаясь. — Не твое дело! Ты мне собери женщин к семи часам!

Он резко повернулся, пошел, унося желтые солнечные искры на своих начищенных пряжках.

Ему не сиделось дома, не сиделось и в чайхане; он вышел по заросшей дороге в сады. Весенний полив уже кончился; в садах было тихо, безлюдно. Тонким одиноким голосом кричала иволга. Земля, испещренная тенями, пахла сыростью и молодой травой. Вверху на деревьях легкая листва просвечивала под солнцем. Садык уходил все дальше от дороги, в прохладную глубину. Повстречался длинноухий задумчивый ослик, привязанный к дереву волосяным арканом. Садык положил ладонь на его бархатистый нос, ослик смешно затряс головой и фыркнул, забрызгав Садыку всю гимнастерку. Садык взял его за мягкое теплое ухо у самого корня и легонько потряс, приговаривая: «...Дурак, не плюйся в следующий раз!» И тут же подумал вслух: «Он выстрелит первый. Это очень плохо. Он вряд ли промахнется на таком расстоянии...» Ослик затих и не шевелился, рука Садыка так и осталась лежать на длинной серой голове, около теплого уха. Вспыхивали в солнечных полосах пчелы,

— Ну, ладно, — глубоко вздохнув, сказал Садык ослику. — Ладно! Ешь свою траву.

Садык не трусил, нет, — он просто не привык сражаться в одиночку. И еще ему не нравилось, что Али-Полван стреляет первым, — это ему очень не нравилось. Он вспоминал, сдвигая черные густые брови, прошлые бои — тогда ему было гораздо легче, рядом с товарищами. С неприязнью подумал он о женщинах: все из-за них! Если бы не эти дурацкие покрывала, тогда еще не известно, кто бы выстрелил первым. Тогда, во всяком случае, шансы были бы равными... «Ничего! Ладно!» — сказал он, еще раз посмотрел в глубокое тихое небо, точно стараясь запомнить его синеву, посмотрел на листья, светлые и прозрачные под солнцем, на ослика, что передергивал длинными ушами, стряхивая мух, — и пошел отрывистым твердым шагом обратно в кишлак, оставляя на сырой земле глубокие отпечатки своих каблуков.

Такова история этого замечательного собрания, о котором ходят теперь легенды по всей Фергане. Председатель колхоза лично обошел все дворы и предупредил каждую женщину в отдельности, что собрание предстоит чрезвычайной важности, общерайонного значения.

К семи часам женщины начали собираться. Подобно теням они бесшумно проскальзывали в чайхану и садились, выбирая уголок потемнее. Но толстый чайханщик зажигал все новые и новые лампы; женщины удивлялись и, смеясь, спрашивали о причинах столь пышной иллюминации.

— Праздник, большой праздник, — отшучивался чайханщик. — Пришло распоряжение из центра — выдать самым красивым женщинам нашего кишлака премию по тысяче рублей, женщинам похуже — по пятьсот рублей, а всех старух оштрафовать по двадцать пять рублей каждую.

Смеялись молодые, смеялись старухи, кричали чайханщику:

— А нет ли распоряжения из центра штрафовать мужчин за толстый живот?

— Есть, — отвечал чайханщик, благодушно хлопая себя по животу, — есть такое распоряжение, но только начальник не успел еще подписать. Скоро подпишет, но к этому времени я уже похудею. Двигайтесь ближе к столу, красавицы. Почему вы сидите в таком беспорядке?

И, предупрежденный заранее, он с шутками и смехом рассаживал женщин рядами, чтобы Садыку удобнее было считать.

— Пятьдесят, пятьдесят одна, — считал про себя Садык. Он был серьезен и спокоен; он, единственный из всех собравшихся, ждал сегодня выстрела; это сделало его словно бы чуждым самому себе, отрешенным от всех своих мелких особенностей и привычек; еще ничего не сделав, он уже заранее чувствовал правоту во всех поступках, которые совершит. Глядя на женщин, он думал: «Нет, сегодня я не буду молиться на ваши дурацкие покрывала!» И, конечно, сегодня, быть может, в последние полчаса своей жизни, он имел право открыть, вопреки ветхому завету, их лица, потому что сам готовился пожертвовать для блага и процветания своей солнечной родины несравненно большим — всей жизнью.

Женщинам наскучило ждать, и все они кричали: «Пора!» Они сидели тесно, точно сомкнувшись для защиты от притаившегося врага; их покрывала сливались в сплошное черное пятно. «Ждут аванса под коконы!» — подумал Садык, наливаясь злобой. Будь его воля, он подверг бы всех женщин, всех без исключения, немедленному аресту за укрывательство и сообщничество. Нет, он молча должен ждать выстрела; которая же из них окажется девяносто шестой и выстрелит в него?

— Охотники собрались в сельсовете, — шепнул председатель. — Может быть, начнем?

— Еще рано, — ответил Садык. — Девяносто две, девяносто три... Он придет..! Ага! Девяносто четыре, девяносто пять. Он уже, наверняка, здесь. Подождем все-таки последнюю.

И как раз в эту минуту она вошла, девяносто шестая, и звонко крикнула молодым голосом: «Ой, сколько народу! Зульфи, сестрица, где ты?» — «Я здесь, подружка!» — также звонко и молодо отозвалась Зульфи. Девяносто шестая женщина села с ней рядом. «Опять собрание! — пожаловалась она, — Как жарко!»

Председатель побежал за охотниками. Садык позвонил в колокольчик. Женщины притихли, а он вдруг позабыл сразу все, что хотел сказать; язык его набух, отяжелел и не поворачивался для первого слова. Женщины заметили смущение Садыка, стали смеяться и перешоптываться.

— Гражданки. — сказал Садык, — я прошу вести себя прилично. Не забывайте, что вы находитесь в мили... то есть на собрании.

Строгость собственного голоса ободрила его. Он оправил ремни на груди, шире расставил ноги, дрогнул усами.

— Товарищи женщины, обсуждение вопроса об авансах под шелк откладывается. На повестке дня вопрос о паранджах. Я призываю вас товарищи женщины, сейчас же снять паранджи! Долой паранджу! На этом собрании вы все должны открыть свои лица! Передо мной! В обязательном порядке. Зачем? Кто это спрашивает зачем? Значит нужно, если я говорю!

Чайхана всколыхнулась из конца в конец, прошумела — и снова затихла.

— Кто против этого предложения? — спросил Садык. — Возражающих нет? Принято единогласно. Сейчас начнем, товарищи женщины. По списку первая Ахмеджанова Арзи-биби.

Молчание. Он шагнул вперед. Холодок пробежал по его спине как перед боем.

— Ахмеджанова Арзи-биби! Покажите нам свое лицо!

Кто-то охнул, пискнул, всхлипнул. Потом Садык услышал голос из первого ряда:

— А мы не хотим.

— Гражданка! Не забывайте...

Его перебил второй голос:

— Где закон?.. Покажи нам закон! Такого закона нет! Ты говоришь от себя!

— Покажи закон! — разом подхватили все женщины, и началось в чайхане черное волнение покрывал.

— Тише! — кричал Садык.

Из рядов поднялась Отум-биби. Ее узнали сразу — по росту, по голосу. Она рявкнула басом на всю чайхану.

— Тише! Молчите! Я с ним сейчас сама поговорю!

Медленно и тяжело, похожая в складках своего покрывала на статую, она повернулась к Садыку:

— Ты что здесь командуешь? — грозно спросила она. — Ты иди в свою милицию и командуй там над ворами и басмачами, а мы тебе не воры и не басмачи! Мы — колхозницы! Ты уже давно пристаешь к женщинам, заглядываешь под паранджи! Ты и ко мне приставал на дворе у Бек-Назара!

— Не разводите агитацию! — закричал Садык. — Я вас знаю, вы Отум-биби.

— У меня, слава богу, пятьсот трудодней, меня все знают, не ты один! Я сама хотела снять паранджу на первое мая, а теперь вот не сниму! Назло тебе не сниму! Иди к своей жене, пусть она показывает тебе и лицо, и все, что захочет!

Садык вскипел.

— Гражданка, предупреждаю...

Отум-биби легко заглушила его слова своим басом.

— Женщины, долго мы будем сидеть здесь и слушать этого безобразника?! И почему председатель не принимает мер! Куда он делся? Женщины, идемте отсюда; пусть они устраивают собрание без нас! А мы, — снова повернулась она к Садыку, — устроим свое собрание и пошлем в район коллективную жалобу!

Она стремительно пошла к выходу, задевая полами халата сидящих женщин, и они все, точного сигналу, вставали ряд за рядом и шли за ней. Садык похолодел, смятение охватило его. Вместе с женщинами, вот сейчас, в эту самую минуту, уходит и враг; завтра он будет уже далеко в горах. Вспыхнула мгновенная постыдная мысль: «Пусть уходит!» — и сейчас же погасла. Работая локтями, Садык протискался к дверям, опередив Отум-биби на два шага.

— Я не выпущу!

— Ты сошел с ума! — гневно закричала она. — Здесь тебе не тюрьма, — слышишь ты! Здесь — свободный колхоз! Сейчас же выпусти нас!

— Я не могу... уважаемая Отум-биби, послушайте меня...

— Мальчишка! — гремела она и, распалившись, всей тучной фигурой двигалась на Садыка, грозя опрокинуть его и смять. — Мальчишка! У меня дети старше тебя! Я поеду в Ташкент, меня, слава бегу, знают в республике, я найду на тебя управу!

Он говорил, захлебываясь от спешки, выбирая паузы в ее крике:

— Две минуты!.. Я признаю ошибку. Вы слышите, Отум-биби, я признаю ошибку! Подальше, Отум-биби, подальше от меня! Я объясню, сейчас объясню... Я прошу, убедительно прошу... Две минуты! Не подходите близко...

Отум-биби была женщина вспыльчивая, но головы не теряла даже в сильнейшем гневе. В словах Садыка, в бледности его лица она почувствовала настоящую тревогу и смятение.

— Говори, безобразник, только скорее. Тише вы! — скомандовала она своей серой закрытой армии.

— Товарищи женщины! — голос Садыка заглох от волнения. — Спокойствие! Отойдите подальше, Отум-биби! Товарищи женщины, только без паники! Я надеюсь на вашу сознательность, Отум-биби, я же просил не подходить ко мне близко. Дело очень важное. В Чораке у нас девяносто пять женщин, а здесь на собрании присутствуют девяносто шесть. Одна лишняя. И эта девяносто шестая — басмач Али-Полван, убийца ваших мужей и братьев. Он здесь, в чайхане прячется под паранджой среди нас!

Был общий огромный вздох: казалось, он так и остался висеть в душном спертом воздухе чайханы. Но к выходу никто не бросился. Садык вытер ладонью холодный пот.

— Уйти ему некуда! Товарищи женщины, спокойствие! Уйти ему некуда: вокруг чайханы вооруженные люди. Товарищи женщины, не бойтесь! Видите, я стою в стороне: если он выстрелит в меня, то пуля вас не заденет. От имени советской власти я обращаюсь к вам за помощью. Я никого не открою насильно, но те из вас, которые уйдут отсюда закрытыми, пусть знают, что увели с собой басмача!

Охотники за дверями и окнами взвели курки. Садык отошел еще дальше в сторону, прижался спиной к стене и, чуть побледнев, расстегнул кобуру.

— Может быть, он скрывается под этой паранджой!

Садык ткнул наудачу пальцем. Женщина шагнула вперед, оскорбленно и резко откинула покрывало:

— Я не басмач, — сказала она, — я колхозница!

Садык увидел прекрасное лицо с темными глазами и загнутыми ресницами.

— Спасибо тебе. Иди. Пропустить! — крикнул он в приоткрытую дверь.

Женщина пошла, не опуская покрывала. Грохнул выстрел. «Мимо!» — успел подумать Садык, а женщина пошатнулась, упала на руки Отум-биби. Остальные как будто окаменели, — ни одного движения, ни одного звука. Садык чувствовал, как холодеет и стягивается кожа на затылке, шевеля тюбетейку.

— Убита? — наконец спросил он чужим голосом.

— Ранена в шею, — ответила Отум-биби.

И такая стояла тишина, словно они были только вдвоем в этой огромной чайхане.

— Стреляешь по женщинам! — хрипло сказал Садык. — По женщинам. Почему ты не стреляешь в меня?..

Ему было душно, он оборвал пуговицы на гимнастерке.

— Товарищи женщины, идите по домам. Не открывайте лиц, — он может выстрелить еще раз. Сегодня мы его выпустим. Я не думал, что он посмеет выстрелить в женщину!.. Идите, сегодня мы его выпустим. Но я говорю тебе здесь, перед всеми, Али-Полван, мы еще встретимся. Или ты будешь мертвый, или я!

— Мы не выпустим!

Отум-биби загородила собою дверь.

— Мы его не выпустим! Пусть он стреляет в меня, подлец этакий. Женщины, мы не выпустим!

Она откинула сетку. Ее багровые щеки дрожали, пот каплями оседал на бровях и на верхней усатой губе.

— Закройтесь! — тревожно крикнул Садык. — Закройтесь, он выстрелит! Я приказываю! Закройтесь! Я приказываю!

Она, разъярившись, ничего не слушая, ругалась последними словами, как на базаре. Толпа зашевелилась, загудела, низко и грозно, единой грудью.

— Не смейте! Что вы делаете! — надрывался Садык, весь бледный, а по чайхане как будто пошел черный гудящий ветер, поднимая все покрывала.

Выстрел, второй, оба по Садыку, оба — мимо. С полок посыпались белые черепки.

— Вот он!

Серая закутанная фигура одиноко прижалась к стене — басмач! Садык вскинул револьвер, но выстрелить не успел. Десятки женских рук сразу вцепились в басмача, сорвали покрывало, и когда Садык пробился наконец через толпу, басмач с окровавленным, исцарапанным лицом уже лежал на земле, а револьвер его валялся рядом. Женщины держали каждую руку и каждую ногу Али-Полвана. Отум-биби всей тяжестью навалилась ему на грудь. Прибежали охотники, связали его, повели в сельсовет. Он шел, покачиваясь, как пьяный; конец его рыжей бороды касался рубахи. Женщины в горестном молчании несли за ним свою раненую подругу.

Здесь можно поставить точку. Я рассказал эту историю, ничего не прибавляя и не убавляя, с единственной целью объяснить читателю, почему Садык Ходжаев после пяти выговоров вдруг получил повышение и почему все девяносто пять женщин горного кишлака Чорак ходят открытыми. Упомяну еще о раненой женщине; имя ее Саадат, что значит по-русски: счастье. Через месяц она выписалась из больницы и вернулась в родной кишлак с богатыми подарками от райкома и райисполкома. Али-Полван был расстрелян в Коканде.

ЦЕПИ

Мы возвращались в кишлак берегом арыка, мимо полей, прошитых зелеными нитками хлопковых всходов, — упругие и сочные, они обещали колхозникам редкий урожай. На урюковых деревьях высыпало такое множество завязи, что садоводы заранее ставили подпорки, — иначе хрупкие ветви обломятся под тяжестью плода. Обильная, густо насыщенная глиной вода, журча и булькая, провожала нас: в горах не было холодных ветров, ледники таяли хорошо и земля пила досыта. Мы шли мимо старинных гробниц и мечетей, — вода подтачивает их снизу, а ветер — сверху; облезают черные конские хвосты, повешенные на жердях перед входом. Население забросило святые места, и они охраняются только аистами, чьи огромные гнезда чернеют на древних мертвых деревьях.

Спутник мои, председатель Октябрьского колхоза Саид Фазиев, остановился на перекрестке двух полевых дорог.

— Вот здесь, — сказал он, — я нашел в ту ночь два больших камня и попробовал разбить свою цепь. Я колотил долго — по железу, по своим пальцам; камни были скользкими от моей крови, а цепь оставалась попрежнему целой, я только помял два или три звена...

Голос его дрогнул, тень легла на рябое коричневое лицо. Сузив монгольские косые глаза, приземистый и широкогрудый, он пристально смотрел вниз, точно искал на белой каменистой дороге засохшие следы своей крови.

— Я покажу тебе эти цепи, товарищ; они висят на стене в моем доме и охраняют мою душу от неправильной жалости. Если придется мне оступиться и пожалеть врага, я взгляну на цепи и скажу самому себе; «А помнишь, Саид, как они жалели тебя?..»

Ниже — история жизни Саида Фазиева, записанная с его слов.

Отец его Файзи Мухаммедов до сорока с лишним лет был одержим каким-то суетливым, непонятным для односельчан беспокойством. В памяти Саида сохранились вечера в чайхане, куда собирались мужчины, окончив дневные труды. Теплый ветер покачивает фонарь; в клетках, почуяв весну, кричат перепелы, им отвечают другие — с полей; босой чайханщик неслышно разносит пестрые чайники; чинно и тихо, умиротворенным полушопотом беседуют гости, и только одни глухой, сиповатый голос, иногда прерываемый кашлем, все гудит и гудит встревоженно, смятенно — голос Файзи Мухаммедова. Он хочет знать, сколько верст до самой близкой звезды и велика ли эта звезда; если велика, то живут ли на звезде люди и как они живут — счастливее нас или хуже: если счастливее, то нельзя ли перенять у них порядки и законы? Никто не отвечает ему, не переспрашивает, а он все гудит и гудит, задавая вопросы самому себе — точно в пустыне. Плечи его подрагивают, глаза бегают, он беспрерывно почесывается, он весь в каком-то странном мелком движении — даже шевелятся пальцы босых и грязных ног. Мысли его текут беспорядочно — через минуту он уже забыл о звезде и начинает новый разговор: будущей весной он собирается итти в горы на поиски золота. Ему нужно двести рублей, чтобы начать торговлю сахаром, чаем и керосином: он купит большую крытую арбу, лошадь и поедет со своим товаром в самые далекие кишлаки, все обменяет на шелк, а потом в городе продаст этот шелк с большой прибылью, снова купит товару и снова поедет в далекие кишлаки уже на двух арбах. Соседи неодобрительно молчат, — они знают, что Файзи Мухаммедов с юношеских лет батрачил у потомственного почетного гражданина бая Мулло-Умара, одного из шести владельцев всей кишлачной земли, и что никогда не пойдет он в горы мыть золото, и никогда не будет у него двухсот рублей, необходимых для начала торговли.

Так оно, конечно, и вышло: Файзи Мухаммедов не открыл никакой торговли и к пятидесяти годам обрел наконец душевный покой. Его просветил и научил мудрости святой ишан Динар-Мухаммед-оглы, что жил близ мечети, на взгорьи, в старинном тенистом саду. Ишан объяснил Файзи тайный и страшный смысл трех букв: Алиф, Лам, Мим, которыми начинается вторая сура корана: «Эти люди обменивающие истинный путь на заблуждение и прощение божие на кары его; как перенесут они адское пламя?» И еще: «Алиф, Лам, Ра... Зачем будешь ты хлопотать у двери и устраивать мягкое ложе, если завтра дано тебе войти в самый дом?..» С тех пор глухой встревоженный голос не нарушал больше умиротворенную тишину чайханы; с тех пор Файзи Мухаммедов стал частым гостем в мечети, и мулла даже ставил его в пример другим, менее радивым прихожанам. Слухи о благочестии Файзи дошли до хозяина — потомственного почетного гражданина Мулло-Умара, и хозяин приблизил его к себе, переведя работать с полей в дом.

Вечером, когда опадала жара и тень от высокой балаханы накрывала прохладой весь двор, хозяин по-домашнему, в белой длинной рубахе и без чалмы, спускался по лесенке вниз, чтобы вместе с Файзи выпить под виноградником чаю. Саид прислуживал им — кипятил кумганы, бегал на женскую половину за лепешками, подавал чилим, отгонял мух и слушал мудрые неторопливые разговоры.

— Кто же из нас попадет в рай, — как думаешь ты, Файзи? — спрашивал хозяин. — Что же ты молчишь? Ты ведь, наверное, думал об этом, Файзи?

— Я много думал, хозяин. Мне легче пройти в рай, потому что я беден и много терпел. Но ты благочестив, хозяин, ты строго соблюдаешь посты... Если бы ты больше помогал бедным тогда тебя даже на одну секунду не задержал! бы перед входом.

— А разве я мало помогаю бедным? Разве ты видел когда-нибудь, чтобы я прошел мимо нищего, не бросив ему монету? Разве я мало помогаю тебе, Файзи? Разве халат на твоих плечах — это собственный твой халат? Разве хлеб, который ты ешь, родится не на моей земле?

— Ты мой благодетель, хозяин, ты утешил меня на старости лет.

— Я утешу тебя еще больше, Файзи. У меня есть твои долговые расписки, я порву их и прощу тебе весь долг, до последней копейки.

— Хозяин, ты пройдешь в рай впереди меня!

Они беседовали дотемна. В небе загорелись первые звезды. Хозяин говорил, потягиваясь и зевая:

— Я что-то устал сегодня, Файзи. Сходи в мечеть и помолись за нас обоих, — только обязательно предупреди муллу, что молишься за обоих. Вот тебе пятнадцать копеек, раздели их от моего имени поровну между нищими и пусть они при тебе помолятся за меня. Ты слышишь, Файзи? Пусть они обязательно молятся при тебе: нищие все жулики, им доверять нельзя.

Хозяин уходил на женскую половину, где его смиренно ждали пять жен, и пока он забавлялся с четырнадцатилетней любимицей, — преданные ему Файзи Мухаммедов и нищие гнусавым нестройным хором просили в мечети о здравии и долголетии для него в этой жизни и о вечном блаженстве в будущей...

Был у хозяина сын Рахим, бледный и тихий мальчик, боявшийся всего — лошадей, собак, даже кур. Саид в первый год своей жизни на хозяйском дворе встречал его только на женской половине, — он был всегда один и скучно играл, пуская щепки и листья по течению арыка, что шел через двор к приусадебному винограднику. Саид, звонко шлепая босыми пятками, мчался мимо с горячими лепешками, с чайниками; мальчик испуганно сторонился и ни разу не остановил Саида, даже не крикнул ничего вдогон. Одет мальчик был всегда одинаково — в желтый халатик, подпоясанный расшитым платком, в мягкие сапожки, и только бархатные тюбетейки были у него разные: одна — зеленая с краской кисточкой, а другая — красная с зеленой кисточкой.

Этот мальчик был очень одинок и беспомощен. Казалось, он всегда готов заплакать. Саид пожалел его. Из мягкого тополевого дерева Саид сделал водяную вертушку и, выбрав жаркий, послеобеденный час, когда все в доме спали, отправился к мальчику на женскую половину. Солнце раскалило каменные плиты двора — босиком не ступить. Саид пробирался по узкой полоске тени, вплотную прижимаясь к стене. Увидя Саида, хозяйский сын подумал, что к нему подкрадываются; губы его дрогнули, скривились, он крикнул тонко и слабо, по-птичьи. У Саида оборвалось сердце — сейчас прибегут! — но, к счастью, хозяин, все жены его и родственники спали крепко, — никто не услышал.

— Не кричи, — сказал Саид, — я тебя не ударю. Это — не палка, это мельница; посмотри, она будет вертеться в арыке.

Он опустил мельницу в воду, и колесо сейчас же завертелось, все быстрее, быстрее, пока частые лопасти его не слились в один зыбкий круг. Хозяйский сын никогда не видел такого чуда. Лопасти били по воде, вздымая гладкий стеклянный бугор, закручивая воронки, которые плыли, нагоняя одна другую, сливались вместе и медленно таяли на спокойном течении. Рахим, подобрав полы халатика, присел на корточки, чтобы лучше видеть удивительную мельницу, но вода вдруг сорвала колесо и понесла к черной дыре под стеной, куда с гулом проваливался арык. Рахим всплеснул руками, заплакал; «Ничего, — крикнул ему Саид (он был уже на заборе). — Ничего, я поймаю! Не плачь!»

Он спрыгнул в горячую пушистую пыль дороги, помчался в обход, чтобы перехватить колесо у виноградника, всполошил собак, дремавших в тени, разогнал всех кур и меньше чем через минуту вернулся обратно, запыхавшийся, мокрый до пояса.

— Поймал! — еще издали с торжеством крикнул он. И тогда Рахим в первый раз улыбнулся. Саид послал его в комнату за гвоздиком и веревочкой; вдвоем они прочно укрепили колесо на полке, и снова завертелась мельница, блестя под солнцем мокрыми лопастями.

С тех пор они ежедневно сходились вместе в жаркие послеобеденные часы всеобщего сна. Саид уводил Рахима с накаленного каменного двора в свои просторные владения — в поля, в сады, на главный арык. Там у Саида было большое хозяйство: птичьи гнезда в кустах, кротовьи норы в земле, ежиный дом в дупле ивы, что стояла на самом выходе из кишлака. Еж был старый, большой и сердитый, а мальчики дразнили его, стуча камнями по дереву, выволакивали из дупла, купали в арыке, потом в пыли и, натешившись вдоволь, всякий раз бережно укладывали его обратно в дупло. Но странное дело, еж никак не хотел переселиться в другое место, куда-нибудь подальше от озорников; так и жил своем дупле, подвергаясь каждый день беспокойствам и опасности утонуть, если мальчики не досмотрят и течение утащит его к водосбросу. Потом мальчики бежали на мельницу; там встречал их мельник Азиз и, преисполненный почтения к хозяйскому сыну, поил его, а заодно и Саида, терпким зеленым чаем и тут же на углях пек лепешку из свежей муки, взятой прямо под жерновом. Через прохладный пахучий сумрак мельницы наискось текла широкая ровная полоса пыльного света, гулко и полно шумела внизу вода, жернова ходили весело, плавно, с гудом. На мельнице всегда ютилось множество горлинок, они, поминутно пересекая полосу света, с шелковым шелестом крыльев перелетали с места на место, ворковали все разом — некоторые громко, некоторые затаенно, и казалось от этого, что над крышей, так же как и внизу, беспрерывно поет вода, — светлый ручей на мелкой солнечной гальке...

Такая хорошая дружба продолжалась недолго: как только их близость была замечена, Саиду строго-настрого внушили, что хозяйский сын не просто товарищ, не первый встречный мальчишка, а наследник высокого звания потомственного почетного гражданина, будущий владелец всех угодий, садов, виноградников, мельниц, маслобоек и крупорушек, будущий хозяин Саида, что с ним нужно разговаривать почтительно, а все его приказания выполнять беспрекословно. То же самое сказали Рахиму, и он, повидимому, хорошо усвоил наставления: он перестал разуваться, чтобы перейти арык, а прямо садился Саиду на спину.

Осенью Рахима отправили в город учиться. Было раннее утро, подмерзшая за ночь дорога еще не успела оттаять, под колесами звенел и хрустел, рассыпаясь, лед. Саид босиком бежал рядом с арбой. На выезде из кишлака арба остановилась. Отец Рахима вызвал из крайнего дома своего приказчика. Пока они беседовали, Рахим и Саид подошли к иве, в дупле которой жил еж. Мальчики постучали камнями по дереву, потом приникли к шершавой холодной коре. Еж не пыхтел и не ворочался, как раньше. Саид засунул руку в дупло. Рука утонула в листьях. Разбрасывая их, Саид забирался все глубже, в теплоту. На самом дне он нащупал ежа и выволок его. Еж был тяжелый, недвижимый, весь в листьях. «Он умер», — сказал Рахим. «Нет, — ответил Саид, — он уснул!» Мальчики попробовали развернуть ежа и не смогли, только покололи все руки. «Едем!» — крикнул Мулло-Умар. Рахим побежал к арбе. Она закачалась, застучала колесами по мерзлым кочкам, исчезла за поворотом. Саид подумал, подумал, уложил ежа обратно в гнездо, собрал большую кучу листьев посуше и плотно набил ими все дупло, доверху, чтобы ежу было теплее спать.

...Вот и все, что Саид Фазиев, председатель Октябрьского колхоза, может рассказать о своем детстве. А на одиннадцатом году его детство кончилось — навалилась работа. В награду за благочестие и строгое соблюдение постов аллах возлюбил хозяина Мулло-Умара и посылал ему все больше и больше богатства: расширялись поля, сады, к старым виноградникам присоединялись новые, купленные по дешевке или отобранные за долги у обедневших дехкан, повидимому не столь благочестивых. Хозяин все крепче налегал на работников, а Файзи Мухаммедов заметно постарел, ослаб и ту работу, с которой раньше он легко справился бы один, теперь вдвоем с тринадцатилетним Саидом едва вытягивал.

Хозяин и Файзи по многолетнему обычаю каждый вечер сходились под виноградником выпить чаю.

— Близок наш час, очень близок, — шумной скорбно вздыхая, говорил один старик, тучный, весь в складках белой оплывшей кожи, с жирной грудью, трясущейся, как у женщины, и так же скорбно отвечал ему другой старик — коричневый, высохший до костей, с лицом тощим и сморщенным, как сухая урючина:

— Стареем, хозяин. Седой волос — это гость, который пришел, чтобы остаться с нами навсегда.

Минута молчания — и снова голос хозяина:

— Здешнюю мечеть построил мой дед. Она пришла уже в ветхость, весь купол на минарете облез. Я хочу заново отремонтировать мечеть и пристроить в правом углу двора еще один минарет...

— Это будет благочестивое, угодное богу дело. Но только не откладывай надолго, хозяин, мы не знаем ни дня, ни часа...

— ...И я скажу мулле, чтобы во время молния в новой мечети он поминал твое имя, Файзи, рядом с моим трижды в год.

— Хозяин, чем я могу отблагодарить тебя?.. Ну, прощай; там еще не убраны конюшни, я должен итти. Саид, где ты? Бери скорее лопату...

В одну из весен, на шестнадцатом году жизни Саида, отец его Файзи Мухаммедов пошел к арыку за водой, чтобы напоить телят, а вернулся уже на носилках, ногами вперед. Хозяин Мулло-Умар пережил Файзи всего лишь на два дня. Из города спешно вызвали Рахима, съехалось множество родственников, загородили арбами весь двор, заняли лошадьми все коновязи и поминутно кричали Саиду: «Эй, дай воды лошадям! Дай клеверу!» Казалось, требовательные крики гостей вот-вот разбудят Файзи Мухаммедова, он вскочит с погребальных носилок и побежит — с ведрами, вилами — выполнять приказания.

Хоронили Файзи и хозяина в один день, на разных концах кладбища. Деревья роняли цвет, пестря кладбищенские тропинки; поблескивали, отражая небо, светлые лужицы; мягкая сырая земля неслышно принимала шаги. Мулла прочел молитвы над могилами. Потом громко сказал собравшимся;

— Вот умерли двое: одного из них считали мы большим человеком, другого — малым, а теперь оба они равны перед судьей.

Четыре дня поминали хозяина; все женщины кишлака поочередно ходили плакать на его могилу. Отплакавшись и уступив место следую следующей смене, они тут же, у кладбищенских ворот, начинали громкую ссору из-за полученных денег. Наконец затихли на кладбище надрывные голоса женщин, разъехались родственники. Саид начал собираться в далекий путь в город — ничто, казалось, не связывало его теперь с кишлаком. Но его не пустили. Покойный хозяин Мулло-Умар, вероятно, по забывчивости, не уничтожил долговых расписок Файзи Мухаммедова, и они вместе с прочим наследством — полями, садами, виноградниками, мельницами, крупорушками, маслобойками — перешли к Рахиму. Дядя Рахима, принявший на себя управление домом, перевел весь долг на Саида, заставил его в присутствии старшины, казия и муллы приложить к бумаге указательный палец вместо подписи. Саид стал батраком Рахима: это было единственное наследство, полученное им от отца.

Без малого тридцать лет Саид Фазиев пахал, боронил, окучивал, поливал хозяйские поля, а долг его не только не уменьшился, но еще вырос. Год за годом, еще год за годом, — виски Саида Фазиева уже тронула седина. Детей у него не было. Он купил жену по дешевке, бракованную: она развелась уже с двумя мужьями, потому что рожала только мертвых. Ежегодно Сайд Фазиев носил на кладбище своих детей, не услышав даже их крика.

Святой Аннар-Мухаммед-оглы был еще жив, но ходить уже разучился. Его водили, поддерживая с обеих сторон, прислужники — сгорбленного, дрожащего, одетого со все белое.

— Помню я твоего отца, очень хорошо помню, — сказал он Саиду. Глаза его сами собой закрывались от старческой слабости. Разговор происходил в мечети, в день памяти святейшего и благочестивейшего шейха Богоутдина, покровителя этих мест. Ишан назвал Саида «белым ягненком» — своим учеником, протянул для поцелуя сухую руку — и с этого дня жалкий доход Саида еще уменьшился на одну четверть.

— Ничего, — говорил он жене, — будем лить больше воды в кислое молоко. Зато я попрошу святого старца прочесть молитву и, может быть, ты родишь наконец живого.

— Я постараюсь родить живого. Саид, — шопотом отвечала жена, — я постараюсь.

Но как ни оберегалась она от толчков и тяжелой ноши — все равно, шестого сына родила мертвым.

Саид понял, что в этой жизни не дождется ни счастья, ни радости и обратился мыслями к жизни будущей. Ишан Аннар-Мухаммед-оглы утешил Саида так же, как в свое время отца его Файзи Мухаммедова:

— Алиф, Лам, Ра, — торжественно сказал ишан, поднимая палец. — Зачем будешь ты хлопотать у двери и устраивать мягкое ложе, если завтра дано тебе войти в самый дом...

— Я хотел бы носить на руках сына, — ответил Саид. — Святой отец, помолись. Неужели я такой грешник, и мне никогда не будет прощения? Но скажи мне, отец, когда и где совершил я столь тяжелый грех? Или, может быть, я и сам не заметил и не знаю о своем грехе до сих пор? Но разве это правильно — наказывать слепого за то, что он оступился?

Был вторник — «день назидания», день беседы ишана со своими учениками. Все они стояли на коленях, откинувшись всем телом на пятки и касаясь ковра пальцами опущенных рук. Тихий солнечный ветер гулял в старинном саду; на белом халате, на прозрачно-восковом лице святого старца и на всей земле вокруг него переливался, как вода, зыбкий, неуловимый узор теней. Сюда, в глубину сада, почти не долетали мирские звуки; слабый надломленный голос ишана слышался совершенно отчетливо:

— Утешься, Саид. Есть бесплодие, посылаемое в наказание за тяжкий грех, — но тогда дети не родятся вовсе. А у тебя родятся дети, Саид, и все — сыновья; разве это не благословение? Ты говоришь о мертвых, но подумай — разве может умереть душа и не есть ли смерть — освобождение души от бренной оболочки, именуемой телом на нашей грешной земле? Тело отходит в землю, в черное, душа — в небо, в голубое; темное стремится к темному, а светлое — к светлому... Утешься, Саид, мой белый ягненок, бог отличил тебя. Вот ты суетно жалуешься, что ни разу не слышал крика своих детей, но подумай о том, что первое слово отцовской ласки услышали они от самого бога и ручонки свои впервые протянули к нему. Души их ушли в голубое раньше, чем тело их вышло из утробы матери и коснулось темного; чище и праведнее твоих сыновей нет никого в раю, — все твои сыновья там. Саид, и ждут свидания с тобой...

Саид дрогнул, судорога схватила его за горло. Он закрыл руками лицо, не имея сил удержать слезы.

— Хоть бы одного... только одного оставил он мне.

Ученики благоговейно молчали. Прошло много времени. Саид успокоился. Ишан сказал:

— Рахим, подай умыться Саиду.

Рахим покорно встал, принес кувшин, полотенце.

— Ты видишь, — пояснил ишан, — твой мирской хозяин прислуживает тебе. Здесь, в моем саду, и там выше, Саид, — нет ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни батраков. Какая цена земному богатству и земным радостям? Ведь никто из нас ничего не возьмет с собой в дальний путь.

Ишан лег на шелковые подушки. Медленно закрылись его глаза. Слабым движением руки он отпустил своих учеников. Они шли по аллеям сада, низко склонив белые чалмы, пересекая полосы теней и света...

Так утешался Саид Фазиев в саду ишана Аннара-Мухаммеда-оглы каждый вторник. В остальные дни видели его молчаливым, погруженным в раздумье. Глаза его были пустыми. Появилась привычка разговаривать шопотом с самим собой. Чайханщик Бабаджан — человек веселый и глупый — значительно постучал пальцем по своему лбу, и все посетители чайханы согласились с ним. А Саиду было все равно, что о нем думают: он как бы заранее переселился духом в будущий мир, — в те годы ему было бы очень легко умереть, может быть, даже радостно. Только иногда поднималась в нем душная и темная волна злобы: это живая жизнь, которой он пренебрег, напоминала о себе. Но приступы были редки, непродолжительны, терпела от них только жена да один раз хозяин, за которым Саид гнался с кетменем до самого дома. Хозяина спасли другие работники. Чайханщик Бабаджан вторично постучал пальцем по лбу. На очередном вторнике ишан помирил Саида с хозяином, и больше такого буйства не повторялось.

В феврале тридцатого года, ночью, к хозяину приехал дальний родственник Урун-Ходжа. Он привез с собой жену, двух сыновей, старуху-мать и племянника. Домашний скарб был уложен на трех арбах, за арбами степенно шла на привязи большая пегая корова. В гости так не ездят; по всему было видно, что с Уруном-Ходжей что-то стряслось. До утра в хозяйских комнатах горел свет. Саид видел в окно: хозяин, забившись в угол, неподвижно сидит на подушках, а гость его бегает в смятении по комнате, что-то рассказывает, размахивая руками, тряся бородой. Днем пришли к хозяину бай Ярмат, бай Нигмат, бай Боймат, а позже — и сам ишан, поддерживаемый прислужниками. Ни Саида, ни прислужников в комнату не впускали, чай гостям носил сам хозяин.

На этом собрании было решено организовать в кишлаке колхоз. Председателем выбрали бая Ярмата — у него сын служил в городе большим начальником. Рахим, Нигмат и Боймат вошли в правление, Уруна-Ходжу поставили счетоводом, а святой ишан милостиво согласился быть казначеем и главным судьей в спорах между колхозниками.

Саид Фазиев и еще двадцать два чайрикера не имели ни рабочего скота, ни плугов и не попали в колхоз. Стали они ярдамчи, колхозные батраки. Заработанные Саидом трудодни записывались в одну из многих книжек хозяина; по уговору, две трети принадлежали ему и только одна треть Саиду.

— Работай лучше, Саид, — говорил хозяин. — Вот за эту неделю ты опять заработал всего только три трудодня. Ты мог бы, окучивать вдвое больше.

— А разве не девять трудодней я заработал? — удивлялся Саид. — Табельщик говорит...

— Мало ли что говорит твой табельщик. Вот книжка, здесь все записано и скреплено подписью нашего уважаемого счетовода Уруна-Ходжи.

Хозяин показывал Саиду книжку — зеленую книжку, засиженную мухами, закапанную маслом. Саид бережно перелистывал ее, раздувая слипшиеся страницы, чтобы не помять, не запачкать.

— Хозяин, — шутливо говорил Саид, — подари мне эту книжку, и я буду богатый, счастливый человек.

— Много сразу ты хочешь, — отвечал хозяин. — Чтобы получить такую книжку, нужно сначала внести в колхоз имущества на тысячу рублей.

Каждый раз после такого разговора пальцы Саида долго хранили память о шершавых страницах, о загнутых уголках.

Урун-Ходжа, колхозный счетовод, оказался отменным мошенником и очень ловко обжуливал всех ярдамчи — колхозных батраков в пользу хозяев, так что Саиду вместо обусловленной трети едва ли доставалась даже четверть заработанных трудодней. И все-таки заработок Саида против прежних лет заметно вырос, а самое главное — Саид почувствовал себя хозяином своего заработка: он брал не милостыню, как раньше, он брал свое. Он мог в неделю выгнать для себя два трудодня, три и, даже — очень постаравшись, работая за двоих, четыре трудодня. Это простое открытие он сделал в первую же получку, — и сразу хлынули к нему все земные заботы, от которых он давно и, казалось, навсегда отрекся. Вдруг вспомнил, что у него нет сапог; никогда в жизни у него не было сапог. В сильные холода он ходил в старых хозяйских калошах, обмотав ноги тряпками. Раньше он махнул бы рукой — нет, так нет, где их возьмешь, сапоги? — а теперь подумал: «Надо заработать». И новое одеяло надо заработать, и хорошо бы теленка...

Эти простые желания никто не смог бы назвать возвышенными, а между тем они, подобно буквам Алиф, Лам, Мим, таили в себе второй, скрытый смысл, обозначая в глубине своей, что Саид воскрес, вернулся в живую жизнь.

Он уже не ходил по пятницам в мечеть чистить бесплатно хауз или чинить забор; он и в пятницу пахал, боронил, окучивал, заранее радуясь увеличению своей третьей доли. Однажды хозяин насчитал ему пятнадцать трудодней вместо восемнадцати; Саид зашумел, потащил хозяина и счетовода к ишану, а по дороге во всеуслышание грозился подать жалобу в город, в самый главный суд. Он так и сказал ишану: «Поеду в город с жалобой в главный суд!» — «Что ты, что ты, белый ягненок, — ответил ишан, — разве я позволю кому-нибудь обидеть тебя? Рахим, — строго добавил ишан, обращаясь к хозяину, — заплати ему восемнадцать трудодней и впредь берегись — я не потерплю обмана». Саид вернулся, опьяненный победой; да, он был теперь хозяином своей жизни, — пусть на одну только треть, но все же хозяином! Вскоре он по случаю купил поношенные сапоги — добротные, прочные, фунтов на десять весом. Он принес их домой и разглядывал с удивлением. Был август, — нестерпимая жара, — даже люди, всегда ходившие в сапогах, снимали их, а Саид надел. Сапоги жали, томили ноги, было неудобно, тяжело, больно ходить. Саиду это даже нравилось: обутый человек — всегда хозяин.

...Теперь Саид Фазиев — председатель колхоза и кандидат партии — вспоминает об этом с усмешкой, но мне кажется, что не следовало бы ему смеяться над таким значительным и важным событием. Я не в шутку, а вполне серьезно утверждаю, что босиком он не посмел бы притти 8 января 1932 года в колхозное правление и не посмел бы требовать личного разговора с председателем баем Ярматом, которого все боялись, потому что, напоминаю, сын его служил в городе очень большим начальником. Но Саид пришел, жестко, деревянно стуча своими сапогами.

— Что скажешь? — спросил бай Ярмат.

Саид отвечал ему спокойно, твердо. Простое дело. Он, Саид, решил вступить в колхоз. Ему нечем заплатить вступительный пай, но он согласен получать только половину заработанного, с тем, чтобы остальная половина шла в колхозную казну на погашение пая. Для начала он вносит сорок рублей.

Ярмат отодвинул деньги. Не надо. Ничего не выйдет. В колхозе и так слишком много членов, а кто же будет работать? Саид зашумел, закричал. Ярмат кивнул кому-то, Саида схватили и выбросили из дверей. Он упал прямо в грязь, испачкал халат, зачерпнул в сапоги. Дрожа от обиды и злости, он побежал к ишану, уверенный, что духовный отец поддержит его и на этот раз. Он ошибся. Ишан сказал:

— Откуда набрался ты глупых мыслей, Саид? Подумай сам: если мы примем в колхоз всех ярдамчи, что скажут хозяева? Они уйдут, забрав своих лошадей, быков, плуги, бороны, а вы, ярдамчи, будете копать землю голыми руками! Ступай, Саид, выбрось из головы эти мысли и будь благодарен, что хозяин кормит, поит и одевает тебя.

Ишан очень удивился, когда через несколько дней ему донесли, что Саид не успокоился и продолжает надоедать правлению.

— Колхоз для всех: и для богатых, и для бедных, — дерзко говорит он. — Если меня не примут, я поеду в город жаловаться.

Вслед за Саидом и все остальные ярдамчи — двадцать два человека — стали ежедневно ходить в правление с теми же просьбами. Председатель Ярмат распорядился не пускать их: пусть сидят на дороге. И они сидели на дороге, — сначала один, выбрав местечко посуше, сядет и ждет, затем — второй, третий, а к вечеру, смотришь, собрались все. Сдержанно, глухо гудят их голоса и громче всех — голос Саида Фазиева. Он уговаривает ярдамчи сообща написать прошение: если нельзя принять в колхоз сразу всех, то пусть примут хоть половину, по жребию, а остальных — в будущем году. И уже нашелся какой-то грамотей, ходивший лет сорок тому назад в школу; он положил на согнутую спину Саида лист серой бумаги и, пропуская буквы, которых не может вспомнить, долго и старательно пишет.

Прошение готово, теперь нужно вручить его председателю. Наконец он появляется — важный, неторопливый, в шелковом зеленом халате, в новых блестящих калошах, с портфелем в руках. Он берет из рук Саида прошение, не читая, рвет пополам и еще пополам, а обрывки пускает по ветру. Ни злобы, ни досады не видно на его мясистом лице; не утруждая, себя объяснениями, он проходит мимо ярдамчи, а вслед ему невнятно и глухо гудят голоса.

Так было трижды. На четвертый раз председатель не порвал прошения — молча положил в портфель и унес, чтобы посоветоваться с ишаном.

Встревоженный и недовольный, ишан позвал Саида к себе.

— Ты белый ягненок, ты мой ученик. Зачем ты кружишь людям головы своими глупыми рассуждениями? Смотри, Саид, мы оштрафуем на десять трудодней за лишние разговоры.

— Я не ученый, — возразил Саид, — и мои речи, может быть, действительно глупые. Но тогда расскажи мне, отец, где правда и разве угодно богу, что я голодаю вот уже сорок семь лет? Ты, отец, ученый и мудрый, объясни мне.

— Глупец, — ответил ишан, — видел ли ты когда-нибудь, чтобы маленький кувшин по вместимости равнялся большому? Разве ты способен вместить мою мудрость, разве ты поймешь, что слово «алла» состоит из трех букв, но каждая имеет шестнадцать смыслов? Впрочем, если тебе очень тяжело жить, правление поможет. Вот тебе пока пятьдесят рублей.

Саид не принял денег.

— Отец, — сказал Саид, — прикажи лучше выдать мне и всем ярдамчи трудовые книжки. Мы отработаем свой пай, а потом будем получать трудодни целиком.

Ишан был человек умный, опытный и дальновидный: он понял, что дело здесь пахнет открытым бунтом, что священные тексты и душеспасительные беседы уже бессильны удержать Саида в повиновении, — теперь нужны для него другие цепи.

Хозяин Рахим, по совету ишана, отказал Саиду в работе. Узнав об этом, Саид всполошил всех ярдамчи.

— Нас бьют поодиночке! — кричал он. — Давайте сообща напишем большую жалобу и сообща отнесем ее в город!

Жалобу писали в чайхане, на глазах веселого чайханщика Бабаджана. Он незаметно послал своего сынишку в правление, и сейчас же оттуда явился в чайхану колхозный счетовод Урун-Ходжа.

— Почему вы бездельничаете! — закричал он. — А кто будет возить навоз на поля? Марш!

Ярдамчи продолжали сидеть, грамотей писал, пачкая химическим карандашом губы и поминутно сплевывая густую лиловую слюну.

— Ага! — закричал Урун-Ходжа. — Вы против колхоза, вы против советской власти! Правление пошлет сейчас всадника в район за милицией! Мы вызовем из города большого начальника — сына нашего уважаемого председателя, и он отправит всех вас в тюрьму!

Так и не удалось дописать жалобу. Ярдамчи испугались, пошли работать. Саид остался в чайхане один.

— Они обманывают нас, — сказал Саид, обращаясь к чайханщику Бабаджану. — Если бы в городе знали всю правду...

— Послушай, — перебил Бабаджан, — уйди, пожалуйста, отсюда. Я не хочу разговаривать с тобой, — у меня семья.

Дома плакала жена и проклинала Саида. Что теперь делать? Умирать с голода? А все из-за упрямства! Она умоляла Саида сходить, пока не поздно, в правление, может быть, председатель, почтенный Ярмат, сжалится и простит его. Саид, молчал, сидя на корточках перед очагом. Сырые дрова горели плохо, наполняя дырявую хибарку густым и едким дымом. Саид засучил рукава и распластал над огнем ладони, словно жалея и стараясь удержать тепло, бесплодно улетавшее в дымовое отверстие.

У него были свои планы. Он решил один итти в район, а если там не примут жалобы, то дальше, в город.

Ярдамчи одобрили его решение.

— Только осторожнее, Саид. Тебя могут убить по дороге.

Нет, его не убили. Этому воспротивился председатель, бай Ярмат.

— Разве вы не читаете газет? — сказал он правленцам. — На прошлой неделе в Шур-кишлаке за такое дело расстреляли пять человек. Мертвый, он будет для нас еще опаснее. Послушаем, что скажет наш уважаемый Рахим.

Рахим дал очень хороший совет. Судьба Саида была решена. На следующий день его позвали в правление, где уже собрались все хозяева колхоза, в том числе и святой ишан Аннар-Мухаммед-оглы.

— Подойди поближе, Саид, — кротко сказал ишан. — Ты, оказывается, безумный, «джинны», — я уже давно заметил это. А в законе сказано: «безумного свяжите цепями».

Саид, привыкший к замысловатым иносказаниям ишана, спокойно ждал, думая, что главный разговор еще впереди. Но разговор был уже окончен. Председатель крикнул:

— Вяжите его!

Саид понял, рванулся к дверям, но сбоку, размахивая руками, налетел чайханщик Бабаджан, за ним — двое прислужников ишана. Они свалили Саида на пол, туго связали веревками. Хозяин Рахим сказал, пробуя крепость узлов на его руках:

— Бедный человек! Но что же делать!.. Я кормил его, когда он был здоровым, не разорит он меня и теперь. Буду кормить.

Связанного Саида отнесли к Рахиму на двор, спустили в глубокую яму, выкопанную Саидом же лет десять тому назад. В яме было сыро, темно; посредине стоял врытый в землю карагачевый столб, только что очищенный от коры, еще скользкий. Принесли цепи, приковали Саида к столбу и ушли, накрыв яму досками.

Бабаджан, вернувшись в чайхану, рассказал гостям о печальном происшествии. При этом он многозначительно стучал пальцем по своей глупой голове, гордясь тем, что первый разглядел безумие в глазах Саида.

Плакала жена Саида; ишан утешал ее, обещая вылечить мужа молитвами. К яме ее не допустили, безумный, по закону, не должен видеть людей.

Свет проникал к Саиду одним узким лезвием через щель в досках. Над темной сырой ямой пели птицы, стучали копытами овцы, — так узнавал Саид утро и вечер.

В день ему давали кувшин воды, две лепешки. Изредка меняли солому, на которой он спал.

Однажды пришел к нему сам хозяин Рахим. Он сдвинул ногой доски и сказал вниз, в черную зловонную дыру:

— Ты еще жив, Саид? Как темно в твоем новом доме.

Саид поднял страшное лицо — желтое, обросшее длинными волосами.

— Ты и в самом деле безумный, — засмеялся хозяин. — На кого пошел ты войной? В одном моем пальце больше силы, чем во всех ярдамчи. Посиди еще немного на цепи; через годик-другой, когда ты совсем разучишься говорить и не сможешь больше поднимать людей против нас, я тебя выпущу. К тому времени, думаю, ты уж по-настоящему сойдешь с ума и ослепнешь.

Глухо, из-под земли, послышался голос Саида:

— Хозяин, помнишь, мы с тобой были мальчиками? Помнишь — я сделал водяную мельницу и подарил тебе? А помнишь старого ежа, что жил в дупле ивы?..

Потом было молчание — очень долго. На улице, за толстой глиняной стеной, что огораживала хозяйский двор, ноюще скрипела арба, и погонщик, сам удивляясь силе своего горла, с натугой и до того тонко, что звенело и ушах, тянул — без единого обрыва, забирая все выше и выше, — бесконечную древнюю песню. И арба проскрипела и песня затихла, прежде чем хозяин ответил дрогнувшим голосом:

— Помню. Но ты сам виноват, Саид. Зачем ты начал этот бунт? Ведь мы хотели помочь тебе, предлагали деньги, — ты сам отказался. Эх, Саид, Саид, что ж теперь делать нам? Ну, хорошо, я прикажу, чтобы тебе давали в день по четыре лепешки, я пришлю одеяло, чтобы ночной холод не мучил тебя.

Из-под земли донеслось:

— Я не к тому говорю, хозяин. Я жалею, что тогда не сунул тебя головой в арык вместо мельницы, что я не вколотил тебе в глотку старого ежа, чтобы ты, хозяин, подох поганой смертью!

Снова молчание, сонно поклохтывают куры, истомившиеся от жары. Сдвигаются доски над головой Саида, и в яме — темно. Слышны удаляющиеся ноги хозяина, — и с тех пор он больше ни разу не подошел к яме.

Саид просидел на цепи два месяца и восемь дней. Приближалась весна; от нее, как искры, летели одинокие теплые дни, опять сменявшиеся ненастьем. Солнце не проникало в яму к Саиду, просачивалась только весенняя вода. По ночам Саид дрожал на мокрой соломе. От холода или от ярости, но голова его стала ясной, как свет — он обо всем подумал, все вспомнил, все понял.

Он освободился, перепилив толстый карагачевый столб цепью. Сидя, он упирался пятками в подножье столба и пилил. Дерево дымилось, обугливалось, цепь проедала его все глубже.

Выбрав бурную ночь с дождем и ветром, Саид подломил столб, проеденный цепью на три четверти. Ступеньки в глинистых стенах он сделал заранее. На конце цепи мертвым грузом висел короткий толстый чурбак — остаток столба. Саид сам не помнит, как удалось ему вылезти. В деревьях ревел весенний ветер, ломал сучья, сек холодным дождем измученное тело Саида. Он положил на место доски, чтобы подольше не заметили бегства, и пошел, неся на плече чурбак, обмотанный цепью. Земля расплывалась под ногами, железо хрипло лязгало, звенело, но за страшным гулом ливня и ветра никто не услышал. Сразу же Саид подвернул в поле, увяз по колено в размокшей пашне, выбрался кое-как на тропинку, а по ней — на перекресток двух полевых дорог, на этот самый перекресток, где мы стояли сейчас и разговаривали, провожая глазами солнце.

Саид не смог разбить камнями свою цепь и потащил чурбак дальше. На рассвете он спрятался в мокрых кустах, и не зря: видел погоню, посланную за ним. До района считалось тридцать шесть километров. Саид шел еще две ночи, и когда совсем изнемог, упал на дороге, — за поворотом загорелись вдруг фары, загудела, зарычала машина — хлопкомовский грузовик.

— Что за дьявольщина! — оказал изумленный шофер. — Братишка, откуда ты взялся? Ким ту?

Зубилом шофер разрубил цепи, сильными руками легко поднял Саида, уложил в кузов на мешки с семенами и погнал машину полным ходом прямо в район.

Саид очнулся в больнице. Следователь расспросил его. Дней через десять Саида повезли домой на машине, как народного комиссара. В кишлаке уже не было ни ишана, ни баев, — всех взяли в тюрьму. Ярдамчи, товарищи Саида, записались в колхоз и работали на полях для себя. А Саид не мог работать — был еще слаб. Он испугался, спросил на собрании — как же быть? Он не пашет, не сеет, — выходит дело, он ничего и не соберет? Самый старый ярдамчи Али, теперешний инспектор по качеству, ответил ему:

— Отдыхай, ты много терпел. За каждый день, что сидел ты в яме и лежал в больнице, мы записали тебе по одному трудодню. Возьми свою книжку.

На первой ее странице было записано семьдесят шесть трудодней, впервые заработанных Саидом Фазиевым полностью.

— Я и до сих пор вскрикиваю иногда ночью, — сказал председатель. — Мне снится, что я опять зарабатываю трудодни, сидя на цепи в яме. Но все это прошло. Посмотри зато, как мы теперь живем? В этом году наш колхоз получил миллион шестьсот тысяч рублей дохода.

И я видел, как они живут. Мы повернули с дороги, пошли садами — густой и прохладной тенью. Отражая зарю, блестели каменные лысины далеких холмов. В садах звонко тюкали кетмени: женщины обивали с деревьев гусениц, портящих завязь. Не закрывая лиц, женщины — молодые и старые — кричали навстречу нам: «Шоматон бахайр, председатель! Шоматон бахайр, русский гость!»

— Почему они не закрываются? — спросил я, — Разве старый закон потерял уже всякую силу?

— Если ты входишь в дом, — ответил председатель, — то женщина закроет лицо; там старый закон сохранил пока силу. А здесь — колхозный сад. Здесь — новый закон. В парандже работать неудобно, закрытая женщина выработает мало, и все будут ее ругать: муж — за убытки, бригадир — за порчу общих показателей бригады, а подруги — просто засмеют.

Он повел меня дальше — в конюшню, на скотный двор, в чайхану, где сидит все тот же веселый Бабаджан (его простили на суде, признав человеком глупым, не умеющим отличить правду от лжи), на мельницу, в парники, в дома колхозников, — и всюду я видел растущее изобилие. Лениво обмахивались хвостами породистые племенные коровы, лежали у кормушек девятипудовые гиссарские бараны, — сами они не могли встать, и председатель помогал им, поддерживая курдюк. Я видел велосипед, купленный в Коканде за восемьсот пятьдесят рублей, видел ружье ценой в тысячу триста рублей, видел в сундуках шелка, ситцы и сукна, видел лампу «молнию» в доме, где потолок еще хранит жирные следы нефтяной коптилки, видел в школе тетради, исписанные детским и стариковским, одинаково неуверенным почерком, видел новые сапоги, халаты, одеяла, запасы риса, муки и сушеного урюка. Везде расстилали передо мной скатерти, и я, боясь обидеть хозяев, не отказывался; я пробовал плов разных сортов — с изюмом и без изюма, молоко — кислое и свежее, горячие белые лепешки — сдобные и простые, пил чай с вареньем, мармеладом и даже в одном доме с шоколадными конфетами.

Но самое замечательное увидел я в старинном саду, где некогда утешал Саида Фазиева святой ишан Аннар-Мухаммед-оглы. Семьдесят чернопузых ребят лепили там пироги из песка. Наблюдала за ними Муабора Юнусова окончившая медицинский техникум.

Саид Фазиев с трудом разыскал своего сына и гордо показал мне.

— Жена моя четыре с половиной месяца лежала в кокандской больнице и после этого родила живого.

Живой сын, испугавшись незнакомого человека, крепко вцепился отцу в бороду. Так и стоял Саид Фазиев, держа его на руках, а над ними — освобожденными от цепей — на белой стене цвели буквы простого и прекрасного лозунга, придуманного Муабора Юнусовой: «Zinda bodi mo!», что в переводе на русский язык означает: «Да здравствуем мы!»

СОЛНЕЧНЫЙ МАСТЕР

Памяти А. М. Горького

Жители Ферганской долины понимают толк в стенной росписи, потому что именно здесь, в семидесяти километрах от Ходжента, находится город Ура-Тюбе, древнейший и славный город художников, мастеров узора и краски. Многие из них были в свое время столь знамениты, что приглашались на работу в Бухару, в Хиву и даже в Персию.

В Ферганской долине, в старинных мечетях Коканда, Ходжента и Анджина до сих пор еще можно видеть работу прославленных мастеров. На первый взгляд орнамент покажется вам уже потускневшим, но попросите сторожа принести лестницу и стереть пыль сырой тряпкой, — тогда краски выступят перед вами такими же яркими, чистыми, как и триста лет назад, когда мастер только что положил их на загрунтованную стену. Словами не передать все богатство цветов и оттенков и благородство их сочетаний, и можно час простоять в мечети, любуясь прихотливым узором, открывая в нем все новые совершенства, И если увидите вы, что в росписи преобладают тона темные, краски лежат густо и немного тяжело, знайте, что это делал искуснейший Хаким-Мухаммед; а если узор весело перебирает золотое, синее, белое, лиловое, гранатовое и голубое и краски такие легкие, светлые, прозрачные, что кажется, будто каменная стена под ними вся просвечивает насквозь, — тогда благоговейно склоните голову: здесь работал непревзойденный, единственный в мире Усто Нур-Эддин, сам великий Нур-Эддин, по прозвищу «Солнечный мастер».

Он довел орнамент до высшей степени совершенства, приблизив его чудесным и удивительным образом к музыке. В те годы фанатический ислам достиг зенита своего могущества, это была страшная диктатура мертвой и бессмысленной догмы. Одержимый изуверской ненавистью ко всему земному, ислам запретил всякое изображение живых существ; живопись и скульптура в Средней Азии были начисто уничтожены, их сменил беспредметный, целиком условный орнамент, отцом которого был коран, а матерью — геометрия. Судьба зло посмеялась над Солнечным мастером, заставив его родиться великим художником и лишив возможности писать картины. В этом смысле он был бы похож на гениального, но глухонемого актера, который один во всем мире знает о величественных образах, живущих в его душе; я говорю: «он был бы похож», но гигантским напряжением всей своей творческой воли Солнечный мастер сотворил чудо, равное оживлению камня — он вдохнул жизнь в мертвую, закостеневшую геометрию орнамента. Подобно музыканту, обладающему удивительным даром рассказывать, не прибегая к словам, одними лишь сочетаниями семи основных тонов и ритма, веселые и грустные, гневные и скорбные повести о себе и о мире, — подобно музыканту, Солнечный мастер умел в сочетаниях семи основных красок и четырех фигур (квадрата, треугольника, круга и эллипса) создавать бесконечно богатые и радостные образы живого мира. Никто их не видел, но все их чувствовали; они жили, неуловимые, где-то в изгибах линий, в переходах красок, в полутенях, которые вдруг неотразимо напоминали горячую розовость тела, чуть-чуть обожженного ослепительным ферганским солнцем. Не зря говорится в одном предании, что дети всегда смеялись перед узорами Солнечного мастера.

После него уже не было великих мастеров орнамента; это искусство опускалось все ниже и ниже и совсем выродилось в годы захвата Азии войсками Александра II. Ханский дворец в Коканде, законченный постройкой в 1870 году, яркое тому подтверждение: он расписан крикливо и грубо, шероховатыми базарными красками. Постепенно исчезали замечательные кустарные пиалы, чайники и цветные шелка, вытесняемые пестрой дешевкой кузнецовских и прохоровских фабрик. Грубые минеральные и анилиновые краски заменили старинную индийскую лазурь и астрабадский кармин. Если и оставался во всей Фергане десяток порядочных мастеров, то все они были копировщиками, повторявшими своих учителей; некоторые пробовали подражать Нур-Эддину и всегда неудачно: получалась пестрая рябь красок — больше ничего. Вскоре наиболее предприимчивые мастера включили в набор своих инструментов русские трафареты, — и стенная роспись окончательно перешла в разряд малярных работ.

Нур-Эддина забыли почти совсем. В книгах вы нигде не найдете его имени так же, как не найдете имен тех гениальных зодчих, чьи величественные здания украшают площадь Регистан в Самарканде. Даже в устных преданиях и легендах с годами все глуше звучало имя великого мастера; казалось, память о нем умирает, чтобы никогда не воскреснуть.

Помню — лет двенадцать тому назад я зашел в одну из мечетей в старом Коканде. Мечеть ремонтировалась. Зобатый чернобородый маляр стоял на подмостках и, шлепая кистью, закрашивал карнизы, покрытые чудесным тонким узором. Липкая белая краска, забираясь подобно плесени все выше и выше, закрывала творение Солнечного мастера. Я опросил маляра — знает ли он чью работу закрашивает? Он равнодушно ответил, что знает — вон там в левом углу была подпись Нур-Эддина. «Ты слышал о нем когда-нибудь раньше?» — спросил я. «Мне что-то говорили, но очень давно, и я позабыл», — ответил маляр, кривя шею, уродливо отягощенную зобом. Обмакнув кисть, он мокро, как рыбьим хвостом, трижды шлепнул ею по стене, как будто заключая свои слова жирным и самодовольным многоточием.

Дня через три я рассказал об этом случае на комсомольском собрании национального пединститута. Студенты выслушали меня с удивлением.

Председатель Мумин Адилов, — впоследствии мой близкий друг, — сказал:

— Если бы совсем разрушили эту мечеть, было бы еще лучше. Какое нам дело до мечети, до художника Нур-Эддина и до его орнамента?! Ради чего мы должны заботиться о поповском наследии? (Аплодисменты.) Старина, говорит товарищ! Нет, мы ненавидим позорную, проклятую старину, мы разрушим ее до основания, так, чтобы от нее не осталось никакого следа; вместо мечетей мы построим дворцы культуры и дворцы науки! (Бурные, долго несмолкающие аплодисменты. Крики: «Тогры!», «Яшасун!») Переходим к следующему вопросу. Один из членов нашей ячейки студент Надиров занимается чтением старых суфийских книг. Мы обнаружили у него книгу Омара Хаяма, изданную в Бомбее. Я думаю, что такому человеку в комсомоле не место! Высказывайтесь, товарищи!..

Все это, повторяю, было одиннадцать-двенадцать лет тому назад, когда по Фергане еще гуляли басмаческие шайки в двести и в триста сабель, когда в Шах-и-Мардане толпа молящихся растерзала комсомольца-учителя, осмелившегося вслух сказать, что бога нет. В те годы многие студентки сидели на лекциях в паранджах, открывались редко, зато демонстративно, всегда на общем собрании; комсомольцы бурно аплодировали, кричали открывшейся: «Рахмат!.. Яшасун!» — а потом, оцепив девушку плотным тройным кольцом, шли на базар в старый город, — шли с вызовом, через густую толпу, всю в белых чалмах. Навстречу девушке и вслед ей сыпались бесстыдные ругательства и проклятия, а она все выше поднимала голову, — черные глаза горели на бледном лице. Комсомольцы, сжимая кулаки, молчали, готовые в любую минуту к яростной схватке за новый быт. А через неделю приезжал из далекого кишлака отец или брат открывшейся и, подкараулив ее где-нибудь за углом, убивал ударом ножа. Газета «Янги-Фергана» — «Новая Фергана», полная гнева и скорби, печатала стихи, статьи, резолюции общих собраний, читательские письма; среди этих писем часто попадались такие:

В ответ на зверское контрреволюционное убийство любимой подруги моей, которую не устану оплакивать, заявляю, что я, студентка второго курса Ибрагимова, навсегда снимаю позорную паранджу и не надену ее вновь даже под угрозой смерти.

Теперь вам понятно, почему Надирова за чтение стихов Омара Хаяма исключили из комсомола и почему в 1926 году, в дни великого тоста «уразы», кокандские студенты устроили против самой большой мечети переносную естествоведческую выставку. Прямо на улице, перед входом в палатку, студенты поставили большую банку с заспиртованным выкидышем, а рядом — скелет. Весь расхлябанный, скрипящий, осклабившись, он смотрел на мечеть страшными черными дырами; ветер, пополам с желтой пылью, свистя, летел через его ребра, гудел и выл в пустом черепе. На беду ехал мимо в своем экипаже председатель Ферганского облисполкома; лошади, храпя, шарахнулись от скелета и понесли, поднимая еще больше пыли; в ее желто-серых клубах скрылось изумленное лицо председателя. Через полчаса пришел милиционер и закрыл выставку не без сопротивления со стороны ее главного организатора Мумина Адилова.

Я покинул Фергану весной 1930 года. Возмужавшие студенты бесстрашно разъезжали по кишлакам со статьями Сталина в своих портфелях и успокаивали взбудораженное леваками дехканство. Из Афганистана спешно возвращались басмаческие главари, в мечетях муллы витиевато проповедывали контрреволюцию, намекая туманными и скользкими словами на газават. Бывший эмир бухарский Сеид-мир Алим-хан повесил замок на дверь своего магазина в Кабуле, всерьез готовясь вернуться к самодержавной государственной деятельности. Ибрагим-бек задумывал большой поход на Таджикистан. И покидая взволнованную грозную Фергану, каюсь, я не вспомнил о Солнечном мастере: меня томила тревога за друга моего Мумина Адилова, который поехал в далекий кишлак Нанай, где убили двух уполномоченных райпосевкома.

...В Фергане есть мудрая поговорка: «Тот, кто однажды был нашим гостем и выпил нашей воды, тот снова приедет к нам».

Шесть лет я кое-как обходился без ферганской воды, на седьмой год не выдержал, — и вот однажды, совсем недавно, я вновь увидел из окон поезда знаменитые сады Канибадама. Небо не потускнело здесь за семь лет, и солнце ничуть не остыло; мои земляки — ферганцы носили все те же черные тюбетейки с большими белыми запятыми, такой же быстрой и слитной была их гортанная речь. Фергана цвела — мирная, богатая и счастливая. О цене, которую пришлось уплатить за этот расцвет и счастье, напоминал скромный памятник над могилой друга моего Мумина Адилова, погибшего весной 1930 года от вражеской пули в далеком горном кишлаке Нанай. Он умер для того, чтобы в 1936 году многие колхозы получили доход свыше двух миллионов рублей, чтобы грамоте обучились 87 процентов мужчин и 56 процентов женщин, чтобы детская смертность снизилась вдвое, чтобы строились заводы, больницы и школы, а в Москве утверждались бы грандиозные проекты новых оросительных систем. Он умер, наконец, для того, чтобы в народе воскресло имя Солнечного мастера Нур-Эддина.

...Еще в поезде я услышал рассказы о необыкновенной красоте новой чайханы, построенной в колхозе «Интернационал», что близ Канибадама. Я посетил эту чайхану и убедился что слава ее не преувеличена. Больше того, я думаю, что в будущих книгах по истории среднеазиатской живописи эта чайхана займет почетное место: она прославилась не мертвым узором, не беспредметной игрой изысканных красок, — художник-самоучка, опрокинув и уничтожив запрет ислама, расписал ее стены живыми картинами.

Услышав о том, что московский гость рассматривает картины, художник немедленно явился в чайхану. Ему очень хотелось, чтобы его хвалили; я был рад, что могу, не кривя душой порадовать его. Он горячо благодарил меня, назвал сердечным другом и потребовал чаю: без этого в Фергане дружба не может считаться оформленной. В чайхане, несмотря на открытые двери и окна, было душно, и мы сели пить чай на помост, настеленный над самой рекой; она бурлила и плескалась под нами, сердито взъерошенная на камнях.

— Меня зовут Нур-Эддин, — неожиданно сказал он, заставив меня встрепенуться: так четко встало передо мной воспоминание — маляр, замазывающий краской узоры великого мастера и комсомольское собрание под председательством Мумина Адилова.

Собеседник мой продолжал:

— Мое настоящее имя Юсуп; я агротехник в здешнем колхозе. Мы заняли по урожайности хлопка второе место в районе; я премирован за свою работу шесть раз. Картины я рисую в свободное время, больше зимой, и подписываюсь на картинах «Нур-Эддин». Друзья посоветовали мне добавлять к избранному мною имени — «второй», и я послушал друзей. Полностью меня теперь зовут: «Нур-Эддин второй», — Нур-Эддин иккинчи». Я думаю, что это правильное имя; оно имеет оттенок почтения к Нур-Эддину — Солнечному мастеру, которого я считаю самым первым, и в то же время указывает, что я — второй — его ученик и последователь.

И он повторил — раздельно, сам наслаждаясь звучностью своего нового имени:

— Нур-Эддин иккинчи...

Он сидел передо мной, поджав ноги калачиком, уже не молодой, — виски его тронула седина. Он сам, не дожидаясь моей просьбы, начал рассказ о детских годах великого мастера:

— ...отец умер осенью, когда собирали хлопок, через месяц умерла мать. Зиму Нур-Эддин жил у соседей; в апреле из Ура-Тюбе приехал дальний родственник, знаменитый на всю Фергану художник Усто Сулейман и взял сироту к себе в ученики.

— Тебе посчастливилось, Нур-Эддин, — говорили соседи. — Будь внимательным и послушным; когда ты окончишь учение — все будут уважать тебя так же, как уважают сейчас мастера Сулеймана, ты будешь носить такой же красивый халат и такую же тонкую чалму.

Усто Сулейман оказался добрым и приветливым стариком. Семьи у него не было, Нур-Эддина он считал сыном. Вдвоем ездили они из кишлака в кишлак, из города в город, — всюду, куда приглашали мастера подновить роспись в мечети.

Однажды весной они работали в Шейх-Мазаре. Близилось двухсотлетие со дня смерти великого шейха Раббани; мастеру Сулейману поручили заново расписать мечеть, в которой был похоронен святой. Нур-Эддин растирал краски и мыл кисти, а Сулейман, стоя на подмостках, мудро поучал его:

— Вот эту краску, — говорил он, — привозят из Индии. Если добавить к ней немного уксуса, она становится яркой и прозрачной, как рубин, и не тускнеет даже через сто лет...

В мечети было тихо; надтреснутый голос мастера гулко отдавался в каменных сводах. Через серую мглу текли узкие полосы света, совершенно чистые, без единой пылинки; тревожно гудел жук, напуганный мертвенным запахом древности.

— У мастера должна быть хорошая память, — продолжал Сулейман, — иначе он не сможет запомнить рисунков и роспись его будет однообразной. Я знаю четыреста семьдесят узоров, потому и считаюсь одним из первых мастеров в Ура-Тюбе. Смотри, как пишется эта звезда: зеленая краска ложится на синюю, синяя на белую, а середину звезды нужно покрывать золотом. Запоминай расположение красок, Нур-Эддин, запоминай каждый завиток, каждую линию. Эти узоры выдуманы старинными мастерами, пойми, изучи, запомни и не пытайся выдумывать сам — все равно получится хуже.

Звезды, круги, треугольники возникали под умелой и привычной рукой Сулеймана; он включал звезду в треугольник и треугольник в звезду и все это обносил новым узором; белые, черные, зеленые линии расходились, снова сходились и, переплетаясь, повторяли тот же самый узор.

Но всякая память слабеет от старости. Иногда мастер Сулейман забывал какой-нибудь рисунок, работа задерживалась. Старик становился придирчивым и сварливым и подолгу сидел, уставившись в одну точку, пытаясь вспомнить. Вспомнить почти никогда не удавалось, и он начинал роспись сызнова, приспосабливая ее к другому рисунку.

— Вот я знаю теперь на один узор меньше, — говорил он. — Торопись, Нур-Эддин, лет через пять я уже ничему не смогу научить тебя.

И Нур-Эддин старался изо всех сил — рисовал узоры на досках и показывал мастеру.

— Ты опять ошибся! — сердился мастер. — Откуда вдруг появились синие завитки? Одноглазый Фазлий писал этот узор без всяких завитков. И еще — зачем ты сгладил все углы? Скажи на милость, где ты видел такую звезду? Переделай и покажи мне!

Свою мастерскую Нур-Эддин устроил на крыше, там же и спал. Его сон охранял старый дуплистый тополь, самый добрый, самый мягкосердечный изо всех тополей, которые, как известно, вообще отличаются мягкостью сердцевины. Сучья тополя были узловатые, искривленные и с наростами, точь-в-точь, как ноги мастера Сулеймана, — и, наверное, болели, потому что в плохую погоду тополь стонал и охал так же, как мастер Сулейман.

Просыпался Нур-Эддин рано и, чуть приподняв веки, наблюдал обычную ссору между тополем и солнцем.

— Пусть поспит еще полчаса, — говорил умиленный до слез тополь, останавливая лучи своими широкими листьями.

— Он должен нарисовать узор, иначе мастер будет недоволен, — отвечало солнце. — Убери свои листья и не мешай мне.

— Как ты говоришь? Я что-то плохо слышу, — хитрил тополь и еще плотнее сдвигал сучья.

Спор всегда кончался победой солнца, потому что оно могло двигаться; оно заходило сбоку и, выбрав просвет в листве, посылало широкий горячий луч прямо в лицо Нур-Эддину. Он жмурился и притворялся спящим, отнимая у солнца много времени. Наконец — открывал глаза.

Сияющее небо висело над ним. Огромные красноголовые осы сидели на листьях и пили росу. На самой вершине тополя бранились и дрались скворцы; их легкие перья падали, крутясь, как ветловый лист.

Нур-Эддин начинал работу.

С крыши видел он далеко — всю долину. Дымилась земля, озябшая за ночь, огромное солнце всходило над снеговыми гребнями далеких гор, густой и холодный туман опускался к подножьям. Поля еще спали, накрытые густой тенью; во все стороны по долине разбегались белые каменистые дороги; поблескивали арыки, нависала над ними плотная, литая зелень карагача, Нур-Эддин видел все это, и рука его сама писала голубое там, где по заветам одноглазого Фазлия полагалось быть черному. Сулейман, ворча, снова посылал его переделывать.

В конце концов Нур-Эддин нашел способ рисовать узоры правильно; он садился так, чтобы перед глазами была только серая стена мечети, и рисовал не оглядываясь. Он знал, что если оглянется и увидит в чистом и прозрачном свете раннего утра такой большой, голубой и зеленый мир, то опять ошибется.

Однажды он оглянулся и застыл — лицом к миру, спиной к стеке. Еще ни разу он не видел такого утра — воздух после дождя как будто совсем исчез; на далеких склонах можно было различить темнозеленые пятна лесов и блестящие нитки арыков. Дрогнувшей рукой Нур-Эддин провел волнистую линию и то, что было сверху, покрыл голубым. Потом положил белую грань, синие тени, темнозеленые пятна — и на доске возник далекий хребет Кара-Тау.

Он рисовал долго, в забытьи. Его пробудил голос мастера:

— Вставай, Нур-Эддин, вставай, работа ждет нас!

На доске было изрисовано уже все — горы, поля, стадо, пастух в белой рубахе и с длинным кнутом.

— Я здесь, я не сплю! — крикнул Нур-Эддин с крыши, голос его дрожал и срывался. — Посмотрите, мастер Сулейман, что я сделал!

Он схватил доску и слез по сучьям тополя на землю. С листьев падали на него крупные холодные капли. Он подбежал к мастеру и поднял перед ним доску; дышал он часто и был весь потный, хотя день только что начинался и солнце не жгло.

Мастер нахмурился, поджал бескровные губы, и нос его почти коснулся подбородка. Он занес доску над головой, с размаху ударил о каменную скамейку. Сухое дерево лопнуло со звоном; мастер ударил еще и еще; обломки бросил в арык, они уплыли, тихонько покачиваясь,

— Ты огорчен, Нур-Эддин, — сказал мастер. В голосе его не было гнева. — Ты согрешил по неведению; это простится тебе, если ты никогда больше не повторишь греха. Тут есть и моя вина; я не предупредил тебя во-время. Идем в мечеть, я тебе все расскажу за работой.

Мастер повернул ключ в старинном медном замке. Тяжело распахнулись окованные двери; дерево под железом давно превратилось в труху, изъеденное червями, но железо, хоть и проржавевшее, цело, и двери тяжелы попрежнему. Нур-Эддина охватил сырой запах тления; влитый в землю лежал надгробный камень Раббани так же, как вчера, позавчера, сто лет назад, и вокруг него не было свежих трещин. Мастер закрыл двери, сразу все стихло — и перебранка скворцов, и веселый голос арыка. И опять, в сумраке, под сводчатым потолком, тревожно, предостерегающе загудел напуганный древностью жук.

Мастер влез на подмостки. Нур-Эддин совсем близко видел его босые искривленные ноги; кожа на пятках прозрачно желтела, как у покойника. И мастер стал вдруг страшен ему.

— Думал ли ты, Нур-Эддин, — сказал мастер, начиная работу, — для чего мы существуем и кому служим? Мы служим только богу; настоящий мастер никогда не будет работать нигде, кроме мечети. Мы украшаем мечеть так, чтобы отвлечь молящихся от всяких помыслов о земном. Подумай теперь — прилично ли рисовать картины, подобные той, которую нарисовал ты? Мусульманин взглянет на такую картину, подумает о коровах, о пастухе и этим оскорбит бога. Если ты настоящий мастер, ничего земного не должно быть в твоей росписи, — ты понял меня? В святых книгах, которые написали пророки и оставили как наставление в нашей земной жизни, говорится о мастерах так: «Если он изобразит живое, он совершит тяжкий грех. На том свете бог скажет ему: «Вложи дыхание в то, что изобразил своей дерзкой рукой!» Мастер не вложит дыхания, ибо никто не может сделать этого, кроме бога, — и пойдет на вечные муки в ад!»

Перед сном Нур-Эддин прочел все молитвы, которые знал. Утром без единой ошибки нарисовал узор.

— Сегодня ты попробуешь работать в мечети, — сказал мастер,

Служитель принес вторые подмостки. Нур-Эддин усердно трудился, расписывая угол, и сделал все так, как нужно.

Но вскоре тоска охватила его. С каждым днем все труднее было ему сидеть, изучая узоры, — спиной к миру, лицом к стене. Снова начал он путать краски, писал голубым вместо черного. Мастер Сулейман замечал и бледность его и неразговорчивость, но надеялся, что со временем все пройдет.

— Соблазн велик, — говорил мастер. — Я сам испытал его в молодые годы. Крепче держись, Нур-Эддин; это — дьявол, злой дух соблазняет тебя.

Нур-Эддин все же не устоял: нарисовал угол мечети и птенцов горлинки, выглядывающих из гнезда. Днем он был весел и оживлен; ночью охватил его страх. Молиться он не смел, потому что греховная доска была цела. Несколько раз он брал ее и размахивался, чтобы ударить о выступающую балку, но опускал осторожно и плавно. Ночь была беззвездной и ветреной; яростно шумели деревья, тополь, покровитель Нур-Эддина, стоял, охал и ронял на крышу свои шершавые листья.

Так прошла неделя, может быть — две. Утром Нур-Эддин рисовал, ночью — каялся. Вскоре понял, что все равно не сможет удержаться от греха и решил не думать больше о боге и возмездии. Он утешал себя тем, что до смерти далеко, бог не скоро доберется до него, а может быть, и совсем забудет, потому что на свете есть много других, более виноватых грешников, которыми бог должен заняться в первую очередь.

Нур-Эддин открывал все новые сочетания красок и радовался, что мир велик и эти сочетания неисчислимы. Чтобы не навлечь подозрений мастера, он еще с большим усердием работал над узорами. Сулейман поручал ему теперь даже сложную роспись и всегда оставался доволен.

— Все очень хорошо, — говорил мастер, — но краски у тебя все-таки слишком светлые. Гуще. гуще разводи краску!

Просыпаясь иногда раньше обычного, мастер слышал, как поет на крыше Нур-Эддин. «Это наверное, тоже грешно — петь, изучая дело, посвященное богу, — думал мастер, — но я помолюсь лишний раз, и бог простит ему».

Между тем наступила осень; в садах через листву краснели гранаты; ломились под тяжестью плода хрупкие ветви персиков; легким загаром покрывался белый виноград, лопалась кожица черного. Хорошо уродился хлопок; с каждым днем белее становились поля. Роспись мечети подходила к концу. Духовный совет готовился к приему паломников. Хотя, по преданию, великий шейх Раббани умер весной, в апреле, под цветущим миндальным деревом, духовный совет перенес день его смерти на осень, когда у дехкан, после уборки полей, бывает больше денег и свободного времени.

...Было утро, — без туч, но пасмурное от сгустившегося вверху тумана, с белесым пятном вместо солнца и бледными тенями на земле. Мастер тихонько позвал:

— Нур-Эддин, слезай, пора начинать работу.

Никто не отозвался с крыши.

Мастер повторил:

— Слезай, Нур-Эддин! — И опять не получил ответа.

Он пробовал кидать камешки на крышу, но его старческая рука была слаба, и камешки не долетали. «Может быть, он заболел?» — подумал мастер и, обеспокоенный, кряхтя и охая, взобрался по сучьям тополя на крышу, глянул — и окаменел. Спиной к стене, лицом к миру сидел Нур-Эддин и рисовал на большой доске осень — тени были бледными, на месте солнца белело мутное пятно, А рядом лежали другие доски — десять, двадцать, может быть, больше — и на них было изображено все живое: лист, капля и впившаяся в нее красноголовая оса, служитель мечети, подметающий двор, пастух в белой рубахе, погоняющий бичом коров, дерущиеся скворцы, облако перьев вокруг них, и, наконец, сам он, мастер Сулейман, — на подмостках, с кистью в руке, босиком; ноги мастера были сухими, искривленными, пятки — восковыми, как у покойника.

— Бисмаляи! — сказал мастер. Нур-Эддин оглянулся и ахнул. — Бисмаляи рахмани рахим! Воистину тебе мы поклоняемся и тебя молим о помощи!..

Схватив свой портрет, мастер занес его над головой, чтобы ударить о выступающую балку. Нур-Эддин побледнел, завизжал и кинулся на мастера, размахивая кистью. Пришлось позвать на помощь служителя мечети; с его помощью были разбиты и сброшены на каменные плиты двора все греховные доски, Нур-Эддин лежал я это время ничком и при каждом ударе вздрагивал так, словно бы доски кололи на его голове.

Усто Сулейман слез с крыши, скрылся в мечети. Когда он окончил моление, служитель сказал ему, что Нур-Эддин ушел куда-то по большой дороге...

...Так рассказывал мне в колхозе «Интернационал» Нур-Эддин второй. Совсем уже смерклось, глубокое русло реки под нами казалось черным, бездонным провалом, и я не мог разглядеть внизу воду: она была здесь слишком неспокойна, чтобы отражать звезды. Появился чайханщик; прогибая босыми ногами зыбкие доски нашего помоста, он повесил фонарь и ушел, — медленнее, чем бы следовало: ему тоже хотелось послушать.

Я перебил Нур-Эддина второго вопросом:

— Скажите, вам, наверное, пришлось учиться у какого-нибудь мастера-старика?

— Да, — ответил он. — Я учился целый год и так же, как Солнечный мастер, я убежал от своего учителя...

Он осекся, словно бы спохватившись:

— Но почему вы спросили?

— Мне кажется, — ответил я, — что в рассказе вашем очень много автобиографических мотивов, — из вашей собственной жизни...

Я хотел немного польстить ему, но вышло наоборот: он как будто даже обиделся. Мы долго молчали, прислушиваясь к плеску воды, ударяющейся на завороте в крутые камни. Странно поет по ночам горная вода — то почти совсем затихая, то нарастая взволнованным бурлящим ревом, словно кто-то большой, невидимый в темноте, вдруг перегородил течение.

Наконец мой собеседник подал голос:

— Как вы думаете — я имел право назвать себя Нур-Эддином... вторым, конечно?

Стремясь загладить свою неловкость, я ответил без колебаний:

— Вы имели полное право. Но вы — художник совсем другого направления, вы не орнаменталист, а живописец. Может быть, вам было бы лучше оставаться Юсупом первым.

Он отрицательно покачал головой. Нет, после Солнечного мастера никто не может быть первым. И почему я считаю Солнечного мастера только орнаменталистом? Он занимался и живописью, — предание говорит об этом с достаточной ясностью.

Дальнейший рассказ о зрелых годах великого мастера заставил меня насторожиться. Рассказчик уверял, что Солнечный мастер был очень дружен со знаменитым наманганским жителем, суфийским проповедником, циником и остряком Дивана-и-Машрабом, чьи анекдоты и газели до сих пор можно слышать в чайханах. Годы жизни Дивана-и-Машраба установлены довольно точно; если легенда об этой замечательной дружбе имеет под собой какие-то основания, значит Солнечный мастер жил примерно во второй половине XVII века и, вопреки всем утверждениям рассказчика, никак не мог враждовать, встречаться и спорить на диспутах с другим замечательным представителем старой среднеазиатской культуры, с Ходжа Камолом. Последователь Джелал-Эддина Руми, знаменитый поэт и философ-мистик Ходжа Камол, имя которого и посейчас носит одна из ходжентских улиц, умер за двести лет раньше. Все это я доказывал Нур-Эддину второму; он горячился, упрямо отвечая мне притчами и легендами, в которых несомненным было только одно, — что они сочинены совсем недавно, если не тут же, на месте. Нур-Эддин второй подробно описывал диспуты; поочередно меняя голос, он говорил то писклявым, неприятным дискантом за Ходжу Камола, то мощным и благородным басом за Нур-Эддина. По его словам, один из этих диспутов и привел Солнечного мастера к гибели. Дело было (а правильнее сказать: «не было») в старом Коканде, на базаре, близ медрессе Мадали-Хана, воспитанники которой вместе с базарными завсегдатаями составляли аудиторию.

Ходжа Камол спросил:

— Признаешь ли ты, Нур-Эддин, справедливым утверждение великого Джелал-Эддина Руми, что слова корана имеют семь смыслов, распределенных по степеням, — от первого, прямого и понятного всякому человеку, до третьего, приводящего в замешательство самый тонкий разум, и далее — от четвертого смысла, не понятого еще никем, до седьмого, который будет открыт богом самому себе только в день суда?

— Нет, — ответил Нур-Эддин, — я не признаю семи смыслов.

Ропот прошел по рядам слушателей, но все сейчас же затихли, ожидая дальнейших слов Нур-Эддина. Он продолжал:

— Первые три смысла, понятные людям, я мог бы еще признать, но как я могу поверить Джелал-Эддину Руми, если остальные четыре смысла, по собственному его утверждению, скрыты от людей, а следовательно и от самого философа? Как можно утверждать истинным и существующим непознаваемое? Кроме того, я должен заметить, Ходжа Камол, что в передаче слов Джелал-Эддина Руми ты допустил кощунственное искажение. Ты говоришь, что седьмой смысл будет открыт богом самому себе только в день суда; следовательно, до этого дня седьмой смысл неизвестен и самому богу? Но подумай, можно ли после этого назвать бога всемогущим и всепостигающим?

Снова ропот прошел по рядам слушателей; зашевелились белые чалмы. Нур-Эддин не обратил на это внимания и не прервал своей речи.

— Твое кощунство, Ходжа Камол, не оскорбляет меня, но только помни: если в своем понятии бога ты откроешь малейшую лазейку для сомнения, ты волей-неволей придешь к полному отрицанию его. Заботясь о спасении твоей души, почтенный Ходжа Камол, предупреждаю: закрой глаза, не смотри и не думай, иначе гибель твоя неизбежна. То же следует запомнить и вам, — добавил он, обращаясь к воспитанникам медрессе, — и стараться поменьше думать над смыслом того, что вам преподают, иначе яд сомнения может легко проникнуть и в ваши еще молодые, не затвердевшие умы. Раздумывая над книгами, вы, по неопытности, можете открыть за ними вместо шести тайных смыслов всего-навсего одну бессмыслицу, а это — гибельно.

Никто не мог понять — всерьез или в насмешку говорит Нур-Эддин, но так как за ним давно установилась репутация опасного вольнодумца, то Ходжа Камол решил, что правильнее будет принять эти слова за насмешку и не согласиться с ним, а наоборот — возразить.

— Ты сам кощунствуешь! — ответил Ходжа Камол. — Ты сказал: «Как можно утверждать истинным и существующим непознаваемое?» Бог непознаваем для нас; что же, по-твоему, мы не должны считать его истинным и существующим? Скажи — признаешь ли ты по крайней мере единого бога творцом вселенной?

Нур-Эддин подумал и ответил:

— Если мы не можем представить себе вселенную иначе, как созданной, — это свидетельствует лишь о слабости нашего воображения, но еще не является доказательством того, что вселенная действительно была создана. Вселенная может быть и не созданной, а существующей в основе своей вечно.

— Еретик! — в ярости закричал Ходжа Камол. — Вечно существует только бог всемогущий!

Нур-Эддин спокойно ответил:

— Если он всемогущ и для него все возможно, то ответь мне, Ходжа Камол, — возможно ли для него не существовать вовсе?

После этого вопроса уже нельзя было продолжать диспут: такой шум и крик подняли воспитанники медрессе, выражая свое возмущение. Некоторые из них, впрочем, молчали, в задумчивости склонив свои белые чалмы.

А Солнечный мастер пожалел, что сказал сегодня слишком много, во всяком случае достаточно для доноса. Ходжа Камол не упустил этого случая и действительно написал донос...

Здесь я не выдержал и вторично прервал Нур-Эддина второго:

— Зачем возводить напраслину на старика Ходжу Камола? — сказал я. — Для чего понадобилось вам чернить его память? Он был гениальный старик, и, право, потомки должны бы вспоминать о нем с бо́льшим почтением.

Это было случайное замечание — так, между прочим, но почему-то оно показалось Нур-Эддину второму заслуживающим большего внимания, чем все хронологические справки. Он погрузился в длительное раздумье. Было уже поздно, близко к полуночи; на горизонте начинало мерцать слабое сияние, выступили из темноты снеговые вершины гор, и наконец, когда луна вышла из-за хребтов, я увидел воду внизу — взволнованное, лунное серебро. Ночной ветер вздохнул над нами в деревьях; качнулся фонарь, медленно качнулись тени и вместе с ними как будто — вся земля.

Вздохнул и мой собеседник — Нур-Эддин второй.

— Вы правы, — сказал он, — Наверное, этих диспутов не было, и Ходжа Камол не писал доносов. Ходжа Камол был тоже очень хороший, честный старик. Я извиняюсь. Я говорю вам спасибо за то, что вы поправили меня. Нур-Эддина погубил не Ходжа Камол, его погубили ученые мудариссы. Уж это обязательно правда; здесь уж вы не спорьте со мной!

Я не спорил и не мешал ему говорить.

— Мудариссы, — рассказывал он, — ученые мудариссы из кокандских, андижанских и маргеланских медрессе давно замечали неладное в работах великого мастера. «Нур-Эддин, — говорили они, — ты слишком весело пишешь, и роспись твоя прилична для базарной чайханы, а не для мечети! Скажи, пожалуйста, Нур-Эддин, почему твои звезды так напоминают цветы? Почему смеются дети и тянутся к твоему узору, — не скрыта ли за ним греховная и кощунственная мысль о живом мире?» Но он только смеялся в ответ и продолжал писать все веселее, все ярче, все прозрачнее. Его первый учитель Сулейман не смог истребить в нем страсти к изображению живого; розовая краска ложилась у него, как румянец на щеках, а зеленая — как цвет весенней листвы.

Достигнув на сорок пятом году своей жизни высокого совершенства и не видя среди мастеров равных себе по искусству, а среди ученых мудариссов, с которыми приходилось ему сражаться на диспутах, равных себе по уму, — он справедливо возгордился и нарушил закон. Повинуясь велениям души, он осмелился нарисовать портрет своего единственного сына. Он писал тайно, запершись в комнате. Но мальчик, обрадованный необычайным сходством и красотой портрета, не выдержал — рассказал товарищу! Где знают двое, там знают все: портрет был уничтожен, а Солнечного мастера в наказание ослепили. «Мы спасаем твою душу, — сказали мудариссы, выколов ему правый глаз, — мы сделаем так, чтобы ты не мог грешить дальше». И выкололи ему левый глаз.

Он шел домой, спотыкаясь, вытянув руки, ощупывая заборы, слезы пополам с кровью текли по его лицу. Рассказывают, что потом все время он тосковал, даже иногда плакал, хватал кисти, — но что может нарисовать слепой?

Душа его была спасена; через два года он умер и попал, вероятно, в рай...

— ...Так будет правильно? — спросил мой собеседник.

Я ответил ему:

— Так будет правильно. Но сознайтесь все-таки, что вы сами сочинили всю историю жизни Солнечного мастера. Сейчас я окончательно убедился в этом, — ваши глаза блестели, а голос дрожал. Должен сказать, что вы хорошо сочинили, но поручиться за достоверность ваших рассказов никак нельзя.

Этим замечанием я окончательно вывел его из терпения; он не удержался от резкого жеста.

— Я вижу — вы ничему не поверили! Вы очень недоверчивый человек, мне трудно разговаривать с вами! Но Солнечный мастер был; вы сами видели в старинных мечетях его работу! Он был, — а это самое главное; вы говорите, что я выдумал историю его жизни, но он жил когда-то в Ура-Тюбе; разве будет лучше, если через сто лет, когда исчезнут следы его работы, люди скажут: «Его совсем не было, он никогда не жил на ферганской земле». Разве так будет лучше?

Слова его звучали гневно и требовательно, и я — недогадливый человек! — понял наконец их мудрость. Это была мудрость воскрешенного революцией, окрепшего духом народа, который по-новому читает свою историю и в прошлом своем, достойном не только проклятия, жадно ищет страницы, повествующие о героях и гениях, чтобы, очистив их и украсив благородным вымыслом, гордо, вслух прочесть перед всем миром. Я понял, что не имел права спорить с ним и допекать его правдой; то, что он говорил, было гораздо большим, чем правда.

Я извинился и сказал, что если ему угодно, то было все — и диспуты с Ходжа Камолом, и донос; но он не согласился, заботливо оберегая от пятен другую, еще более древнюю страницу истории своего народа.

На рассвете я двинулся дальше, в глубину Ферганской долины. Нур-Эддин второй взял с меня обещание написать о Солнечном мастере. Я провел в Фергане три месяца; я встречался с бригадирами, колхозниками, гидротехниками, секретарями райкомов, с мирабами, чайханщиками и почтальонами, — все спрашивали — видел ли я знаменитую чайхану колхоза «Интернационал», познакомился ли с художником Юсупом, который называет себя «Нур-Эддин второй», и что я знаю о Нур-Эддине первом, Солнечном мастере, И рассказывали мне о нем, — чаще то, что я уже слышал, иногда — новое, придуманное вчера. И просили: «Напишите обязательно напишите; все хорошее, что вы скажете о Солнечном мастере, все будет правильно!» Я всем обещал: «Напишу», — и как видите, плохо ли, хорошо ли, но я выполнил свое обещание, данное под горячим солнцем, в цветущей, голубой и зеленой долине, где секретари райкомов, колхозники, бригадиры, гидротехники, мирабы и почтальоны — солнечные мастера простого человеческого счастья — с любовью и благоговением вспоминают о Солнечном мастере.

1936