Граф Михаил еще в Петербурге, совсем почти мальчиком, лет девятнадцати, женился на богатой невесте, Софье Адамовне Олсуфьевой. Брак этот совершился по желанию родительскому и, по-видимому, носил в себе все задатки для семейного счастья. Молодая графиня, принадлежавшая к родовитому русскому дому, была прекрасно для того времени воспитана, отличалась здоровьем и красотою. В первые же два года своего замужества она родила графу двух сыновей, и казалась всем знавшим ее — олицетворением счастья и семейных добродетелей. Молодой муж тоже, по всеобщим наблюдениям, сильно любил ее.
Одно только показалось всем очень странным: вдруг он, безо всякой осязательной причины, бросил Петербург и перебрался в свое воронежское поместье, в село Высокое, где только что в то время отстроились на диво всем соседям его палаты.
Двадцатилетний подполковник, красивый, богатый и тароватый, заблистал яркой звездой среди глухого провинциального общества. Графиня, влюбленная в мужа и на все глядевшая его глазами, ничего не имела против переселения в деревню. Она обворожила соседей своей лаской и простотою.
Но так шло не долго: не кончилось и года, как неясный, постепенно усиливавшийся шепот начался на десятки и даже сотни верст кругом Высокого. Большую перемену стали замечать и в графе, и в графине.
В роскошных лесных палатах по-прежнему собиралось еще шумное общество, по прежнему шли пированья; но это было совсем уже не то. Граф как-то разошелся с самыми почтенными и уважавшимися в той местности семействами, завел себе новую компанию, набирая ее невесть откуда. Графиня все реже и реже показывалась между гостями; все реже и реже объезжала соседок и, наконец, совсем засела за своими каменными стенами.
Прошел еще год, начался третий, и шепот окрестных жителей превратился в ропот. Впрочем, открыто и ясно никто ничего не говорил: богатство и столичные связи графа заставляли всех прикусить язык вовремя. Да и никаких определенных обвинений еще ни у кого не было, передавалось только на ухо друг другу, что молодой граф ведет разгульную жизнь, что он очень падок до женщин, и в Высоком завелось не мало всяких соблазнов, что графиня очень несчастна в супружестве.
Жалели графиню, в особенности женщины, охали да ахали, но дальше не шли. Многим смертельно хотелось пробраться в Высокое, разглядеть и разузнать все поближе, однако, этого не удавалось ни одной из соседок-помещиц. Графиня никого не принимала. Судили, рядили, толковали, рассказывали небылицы, но, наконец, это надоело; нашлись новые сплетни, новые интересы, и графиня Девиер была позабыта.
Вскоре, однако, ее имя оказалось опять у всех на устах, и случилось это самым неожиданным и печальным образом. Из Высокого пришло известие, что графиня Софья Адамовна скончалась…
Как так? каким образом? от какой болезни? Она была так молода, пользовалась таким цветущим здоровьем! Что таится под этой ранней, внезапной кончиной?!.. Быть может, преступление!..
— Наверное, это он, злодей, извел ее! — если и не подсыпал зелья, так извел дурным обращением, обидами, пожалуй, побоями… От этакого изверга все станется…
— Вон, ведь, у него там, ровно у салтана турецкого, гарем целый, бесстыжих девок со всех сторон нагнано, камедь представляют, пляшут перед пьяной компанией… Срамота такая, что и слушать то уши вянут!..
— Так, так!.. верно это… и уж где же ей, голубушке, в страхе Божием воспитанной, да и любившей его, изверга, такое было вынести?!..
Так рассуждали соседи и соседки. Но большинство было того мнения, что граф просто-напросто чего-нибудь ей подсыпал.
— Ведь, у нее там, в Питере, родных много, люди большие, с весом. Вынося такое мучение и бесчестие, она всегда могла найти способ снестись с этими родными, те бы ее выручили, вырвали бы из этого омута. А подсыпал — и кончено. Скончалась и — нет улик. Теперь он свободен, будет жить как знает, без помехи. Деточек вот больно жаль, двое маленьких мальчиков осталось; что с ними станется при таком отце?!..
Но подсыпал или не подсыпал, были ли эти рассуждения просто клеветою, на которую так падки языки людские, или граф Михаил Петрович, действительно, оказывался причем нибудь в смерти жены, — она умерла, и соседи-помещики получили приглашение на ее похороны.
Похороны графини Девиер были обставлены такою пышностью, какую еще никто и никогда не видал в тех местах. Сам граф казался опечаленным, вел себя с большим достоинством и не замечал или делал вид, что не замечает шепота, косых взглядов, перемигиваний. Слышали даже, как он просто и естественно жаловался, что вот, мол, в таких молодых летах остался без хозяйки и подруги с двумя младенцами-сиротами.
Кинулись соседи, а главным образом, соседки, взглянуть на покойницу.
— Какова-то она, сердечная, давно, ведь, никто не видал ее — чай и не узнаешь!..
Но и теперь не пришлось увидеть. Близкие к графу люди толковали, что ему все не верилось, точно ли умерла она, не обморок ли с нею такой долгий приключился, все ждал он: быть может, очнется и встанет, примеры тому не раз бывали.
— И точно, — рассказывали эти люди, неведомо откуда взявшиеся, никому из соседей неизвестные, — четыре дня лежала в гробу графиня, будто уснувшая, ничуть не изменилась, а на пятое утро за ночь почернела вся, распухла и дух от нее такой пошел, что вынести было невозможно, так вот и пришлось заколотить крышку гроба…
Многие качали головами, подозрительно переглядывались, и решились исследовать поближе справедливость рассказа. Но под конец все же приходилось поневоле допустить возможность сообщенного, тем более, что крышка гроба была не совсем плотно заколочена и из маленькой щели на несколько шагов кругом ощущался сильный запах разложения. Однако, некоторые все же никак не могли успокоиться, шептали:
— Может, изуродована вся, бедная, так что и лика человеческого на ней нету, вот и заколотили крышку. А что попортилась, так тут нет ничего мудреного: нарочно, видно, пять день продержали!..
Но духовенство не возвышало голоса; все было соблюдено, как следует, придраться ни к чему нельзя было и пришлось помалкивать… Похоронили молодую графиню, посудили, порядили и каждый занялся своими делами.
Девиер скоро уехал к брату, прожил у него несколько месяцев, потом возвратился ненадолго в Высокое, потом опять уехал. Куда он ездил, что делал — никому не было известно. Двое маленьких его сыновей вырастали за крепкими стенами, под надзором целого штата нянек. Из посторонних никто к ним не допускался.