Прошло еще несколько месяцев. По-видимому не было никакой перемены, только граф верно или сам услышал где нибудь, или ему передали о неблагоприятных толках между соседями. Он уговорил жену объездить с ним некоторые из самых почетных семейств. Она, конечно, согласилась — его слово было для нее законом.
Но эти новые знакомства не доставляли ей никакого удовольствия. Она была так далека от интересов, которыми жило это общество; она вся ушла в свою внутреннюю жизнь, в свое счастье. Какое ей было дело до чужой жизни, до пересудов и сплетен.
Однако, ее природная доброта и ласковость заставили ее ко всем отнестись как можно милее и любезнее. Ее сверкающая красота и молодость тоже должны были говорить в ее пользу, должны были всех сразу расположить к ней.
А между тем, несмотря на всю свою рассеянность, она не могла не заметить странность в обхождении с нею. Ее принимали с большим почетом, не знали, куда усадить, чем угостить, но в то же время с нею всем было как-то особенно неловко. Она подметила несколько странных, непонятных взглядов, расслышала несколько, шепотом произнесенных, фраз, очевидно, относившихся к ней и выражавших не то какой-то ужас, не то сожаление.
Чему ужасаться? Кого сожалеть? Что все это значит?
Но, может быть, ей только показалось. Во всяком случае, она скоро позабыла и эти взгляды, и этот шепот.
Она приглашала новых знакомых к себе в Высокое, извинялась и придумывала предлоги, объясняя, почему до сих пор не сделала этого.
Ее приглашениями поспешили воспользоваться. В мрачный лесной дом несколько раз наезжали гости, несколько пиров задал граф Михаил. И пиры эти отличались прежним великолепием, но веселья не было. Да и сама молодая хозяйка сильно скучала: «Зачем все это? К чему этот шум, эта толкотня и хлопоты?»
Ей было жаль прежнего уединения. Она боялась, что эти люди своим говором, своим присутствием разрушат блаженное очарование, в котором она так долго находилась.
И она была права, — очарование начинало разрушаться, туман мало-помалу рассеивался.
Как это случилось? когда? в чем собственно состояла перемена? По-видимому, все было по-старому. Граф так же любил, так же ласкал ее, а между тем прежней жизни не стало. Ей не хотелось уже, как прежде, целый день смеяться или плакать от счастья. На нее нападала не то тоска, не то задумчивость. Она часто думала о том, что ее ожидает. Скоро она будет матерью. Мысль эта, доставлявшая ей в первое время такую радость, теперь как будто иногда даже пугала ее. Граф не раз заставал ее, после своих несколько участившихся отлучек, в слезах, с опущенной головою.
— Милая, что с тобой? — спрашивал он, беря ее за руки и нежно целуя.
— Ничего, так, взгрустнулось! — отвечала она. — Где ты был? Ты так часто теперь уезжаешь из дому, я тебя совсем почти не вижу!
Она преувеличивала, она упрекала.
Он морщился и опять ссылался на обязанности.
Но, наконец, эти упреки стали раздражать его; он вдруг заговорил с ней таким тоном, какого она прежде от него никогда не слыхала.
— Неужели ты думаешь, — говорил он, — что можно всю жизнь прожить, целуясь и не отходя друг от друга? И потом — твои слезы, твои упреки?.. Знай раз навсегда, — я не люблю ни слез, ни упреков. Я люблю смех, улыбки, я полюбил тебя за твою улыбку, она так идет к тебе. Посмотри!..
Он поднес к ней зеркало.
— Да посмотри же на себя: на что ты стала похожа?
Она видела в стекле свои заплаканные глаза, свое побледневшее лицо, которое от слез, от бледности было еще прелестнее, перед которым должно было стихнуть всякое раздражение. Но он продолжал:
— Я не люблю таких лиц. Слезы тебя не красят, слезливая женщина… да, ведь, хуже этого быть ничего не может! Смотри, берегись, Ганнуся, очнись вовремя, не то тебе и впрямь придется заплакать!!
«Что это? Он уже грозит ей!»
Да, в его голосе вдруг прозвучало что-то, что-то злое, холодное, страшное!
Она с ужасом взглянула на него.
«Он ли это? Он ли ее милый, ее добрый и ласковый!?»
Прежний, совсем было забытый страх ее к нему вдруг снова хватил ее за душу. Но это было одно мгновение. Он, по-видимому, понял, что зашел немного далеко, и успокоил ее ласковым словом и поцелуями. И она улыбнулась ему, засмеялась и прогнала свою тоску, свои неясные страхи.
Однако, ненадолго. Прошел день-другой — и опять неспокойна Ганнуся.
— Да что же это с тобой, наконец, сталось? — говорил ей муж.
— Сама не знаю, милый, сама понять не могу что со мною. Но только иной раз так мне тяжко, мне кажется, что я умру скоро…
— Ну, знаешь ли, наконец-то я понял! это так, причуды, это бывает в твоем положении… Подожди вот немного — и все пройдет, и все как рукой снимет…
Ждать приходилось недолго: у Ганнуси скоро родился здоровый мальчик. Новая жизнь началась для нее, новое чувство вспыхнуло в ней и охватило ее разом. Она опять повеселела, она не могла наглядеться на своего ребенка.
И граф был очень доволен; он уж не слыхал упреков. Он мог теперь, не стесняясь, уезжать из дому и долго не возвращаться: она так занята своим сыном, она почти не отходит от его колыбели.
Но он заблуждался. Новое чувство, как ни велико было оно, не отняло места у старого чувства в сердце Ганнуси. Она очень скоро заметила эти непривычные, долгие отлучки. Более того, она стала замечать многое, чего прежде совсем не замечала. Она начинала наблюдать, прислушиваться. Она сама еще не знала, что наблюдает и к чему прислушивается; но уже вся была настороже, вся в тревоге.