Олимпиада Петровна Прыгунова с некоторого времени находилась в крайнем недоумении и даже беспокойстве. С ее «грибом» творилось что-то странное. Хотя она и уверяла, что он всю жизнь мыкался, но такого мыканья, как теперь, еще никогда не бывало.
Уже не говоря о непостижимой поездке в Петербург и о следовавшей затем в скором времени поездке в Тамбовскую губернию, но и теперь, по возвращении в Москву, мыканья Кондрата Кузьмича усиливались с каждым днем. Его почти никогда не было дома. Он исчезал с утра и возвращался иногда только поздно вечером.
Олимпиада Петровна, издавна привыкшая к скрытности мужа, хорошо знала, что когда он занят чьим-либо делом, то добиться от него объяснений и подробностей дела до окончания — вещь невозможная. Она исподволь научила себя не любопытствовать, однако в настоящем случае, выходившем из ряда вон ввиду неслыханного мыканья, любопытство ее сильно разбирало, и она не раз подъезжала к мужу окольными путями, стараясь хоть немного объяснить себе, что все это значит. Кондрат Кузьмич сразу проникал в ее хитрость и поводил на нее строгим взглядом:
— Ну… ну-ну! Чего ты!.. Чего понапрасну вертишься, чего тебя разбирает? Что ж ты думаешь, сударыня, я всех твоих подвохов не вижу — думаешь, проболтаюсь… Не жди ты этого!.. И вот что я тебе скажу, матушка: удержи ты твое любопытство бабье, не то совсем изведешься. Взгляни на себя, на что ты стала похожа — кости да кожа! А все отчего? От праздного любопытства!..
— А, да ну тебя совсем! — со вздохом произносила Олимпиада Петровна. — Знаю я, знаю, что ты каменный идол, что об тебя голову расшибешь, а с места не сдвинешь… да и не любопытствую я вовсе — очень мне нужно твои глупые дела знать! Мыкайся, батюшка, коли охота на старости лет быть гончей собакой, а в конце концов тебя же оставят с носом!
Она поджимала губы и уходила с презрительным видом. А любопытство все возрастало и не давало покоя. Она наблюдала и видела решительные чудеса.
Кондрат Кузьмич совсем одурел. Кончилось тем, что он даже стал франтить. Почти ежедневно, выходя из дома, он облекался в новый сюртук, повязывал себе на шею новый галстук, даже завел модную цилиндрическую шляпу и стал надевать перчатки, чего с ним давно не случалось.
«И где это он пропадает?» — безнадежно думала Олимпиада Петровна.
Если бы она могла следить за мужем, то узнала бы, что ее Кондрат Кузьмич сделался светским человеком, стал посещать дома людей, с которыми не видался лет по двадцати. Если бы она могла следить за ним невидимкой, то невольно изумилась бы тому, что с кем бы теперь Кондрат Кузьмич ни говорил и какой бы разговор ни вел, а разговор этот непременно сводился на Капитолину Ивановну Миронову.
Кондрат Кузьмич поднимал старину, но хотя ему и удалось собрать об этой старине кое-какие сведения, все же он был недоволен.
Он почти ежедневно навещал Бориса Сергеевича Горбатова, но каждый раз объявлял ему, что дело идет туго.
— Старая баба такого тумана напустила, — говорил он, — ничего как есть разглядеть невозможно!
Наконец Борис Сергеевич сказал ему, что собственно его дела все в Москве кончены и что если присутствие его не нужно Прыгунову, то он уедет в Петербург.
— И уезжайте, сударь, уезжайте, только понапрасну я вас потревожил… Бедовая эта Мирониха, провела нас да и только… и ведь хожу около клада, а как за него взяться — не умею! Слова такого нужного — «абракадабра» — не нашел!..
— А не ошибаетесь ли вы, Кондрат Кузьмич? — заметил Горбатов. — Может, нам с вами только показалось, что она хитрит и скрывает, может, действительно и мать и ребенок умерли?!
Кондрат Кузьмич даже привскочил с места.
— Помилуйте, — забасил он, — да вы ли это мне, Борис Сергеевич, говорите, и я ли вас слушаю! Не вы ли от нее вернулись при полной уверенности, что она скрывает?
— Да, конечно, она была так смущена и потом некоторые слова ее мне показались, да и теперь кажутся очень загадочными. Но она могла, с ее странным характером, просто хотеть нас одурачить.
— Полноте, полноте! — перебил его Прыгунов. — Одурачивает она нас — это верно, только в ином смысле. Ни разу в жизни не попадалось мне такое дела — путано, перепутано и запутано. Говорю я вам, государь мой, хожу кругом клада… и неужто не найду абракадабры?!
Он встал с кресла и начал ходить по комнате, очевидно, углубляясь в свои мысли и комбинации.
— Да-с, — снова заговорил он, — просто разума можно лишиться на таком деле… Ведь могила-с… памятник: «раба Божья Александра и младенец Петр»… и свидетельство о смерти, и все в порядке… И Капитолина Ивановна приезжает панихиду служить… Ведь сказать все свежему человеку — рассмеется, прямо за безумца меня почтет… Но вы меня хоть убейте: жив этот самый младенец Петр… Начали мы с вами одно, а выходит другое… Подменили!.. Тут, так сказать, деяние преступное! А, поди, докажи его без какой-нибудь абракадабры… Да и с абракадаброй-то, пожалуй, ровно ничего не докажешь…
Прошло еще дня три-четыре — и Прыгунов снова явился. На этот раз Борис Сергеевич сразу заметил в нем нечто особенное, он был необыкновенно серьезен и важен, и в лице его сказывалась даже какая-то таинственность.
— Я завтра или послезавтра собрался уезжать, — сказал Борис Сергеевич, — но вы, кажется, сегодня имеете что-то новое сообщить мне… В таком случае, если это важно, я еще повременю… С чем же вы, почтеннейший Кондрат Кузьмич?
Прыгунов несколько смутился и как бы опешил.
— Как с чем? — проговорил он. — Почему это вы изволите заключать, что у меня имеется новость?..
— По вашему виду мне показалось… Кондрат Кузьмич махнул рукою.
— Что вид? — не без некоторой меланхолии произнес он. — Вид бывает обманчив, да и вида особого я не имею, ибо к глубочайшему своему прискорбию ни до чего особого еще не дошел… А все же бы я просил вас, государь мой, повременить денька два-три отъездом в Петербург…
— А что?
— Мысль такая новая пришла мне в голову… Повремените, может, дело наше и выгорит… Только как бы это… Как бы?! — Он приложил палец ко лбу и несколько мгновений обдумывал что-то. — Ну-с, это будет видно! — наконец сказал он. — Не то завтра, не то послезавтра я и мысль мою вам скажу, и решено тогда будет, дурак я или нет. Коли дурак — казните!.. А теперь вот что еще я вспомнил: изволили вы говорить мне о семейном архиве, находящемся тут у вас, в московском доме, так вспомнил я — есть у меня человек знающий, привычный, которому можно будет в ваше отсутствие поручить разборку архива.
— Кто же это?
— А это, видите ли, некий Михаил Иванович Бородин. Он человек образованный и службу свою начал по архивам.
— Позвольте, позвольте, — сказал Горбатов, — мне уже о нем говорили и именно рекомендовали его. Так вы его знаете?
— Как же не знать — с детства знаю.
— Вот и прекрасно!
— Да еще как прекрасно-то, государь мой. Завтрашний день, если позволите, я с ним к вам и приеду.
— Только согласится ли он взять на себя эту работу?
— Согласится! Его хлебом не корми, а дай порыться в старых бумагах — страсть он это любит. Не далее-с как третьего дня я был у него и говорил с ним и о вас, и о вашем архиве.
— Ну и отлично, я буду ждать его и вас завтра все утро. Очень рад буду с ним познакомиться.
Прыгунов стал прощаться.
— Куда же это вы? Посидите, Кондрат Кузьмич, потолкуемте.
— Нет, уже прощения просим, пора мне, пора… Уж до завтра-с. Потерпите немножко, авось поймаем мы эту старую лисицу, Капитолину Ивановну…
— Да в чем же, наконец, дело? Теперь и вы принялись за мистификации, — сказал, улыбаясь, Борис Сергеевич.
— Да-с, мистификации, да ждать недолго, потерпите, не расспрашивайте, уж будьте милостивы, не расспрашивайте… А к тому же и страх берет — как бы мне опять не опростоволоситься… Такое дело… Со всех сторон оглядеть надо…
Он принял еще более таинственный вид, простился с хозяином и в глубокой задумчивости вышел из горбатовского дома.
«Абракадабра! — рассуждал он с собою. — Надо полагать, что точно: абракадабра… А все же опаска не мешает… и после этого свидания, может, и виднее будет…»
На следующее утро, в двенадцатом часу, Кондрат Кузьмич с Михаилом Ивановичем Бородиным велели о себе доложить Горбатову и дожидались его в большой зале. Бородин без всяких затруднений согласился ехать с Прыгуновым и заранее брался разобрать горбатовский архив, в котором, как ему уже давно было известно, находилось немало очень важных исторических материалов и документов. Ему также небезынтересно было познакомиться со старым декабристом. Прохаживаясь теперь по большой зале с Прыгуновым, он с видимым удовольствием разглядывал окружавшую его обстановку.
— Если бы знали вы, Кондрат Кузьмич, как я люблю эти старые барские дома, — говорил он. — Каждый раз, как вхожу, испытываю особенное ощущение… Ведь вот этот дом, например, какая прелесть! Взгляните — эта анфилада, эта старинная тяжелая мебель!.. Право, теперь совсем не умеют жить и устраиваться богатые люди. Да, впрочем, пожалуй, и не то — пусть выстроят такой же точно дом и закажут по моделям такую же точно обстановку, — будет совсем не то… Тут старым духом пахнет, тут года оставили свои следы. Знаете, я помню, когда был заграницей, вошел раз в Венеции в старый, покинутый палаццо — так, верите ли, целую неделю каждый день ходил туда, оторваться не мог. И странное дело, с детства у меня такая любовь к старинным домам, еще мальчиком был, все мечтал, что вот буду жить в таком доме.
— Так-с, так-с! — повторял Кондрат Кузьмич.
Он был как на иголках, и щеки его то и дело багровели. В это время старый, почтенного вида слуга им доложил, что Борис Сергеевич их «просят».
— Борис Сергеевич, вероятно, в библиотеке? — спросил Прыгунов.
— Никак нет-с, — отвечал слуга, — они в настоящее время не одни, у них гости… Они просят вас пройти в портретную: гости уезжают, и Борис Сергеевич сею же минутою к вам выйдет…
— Где же эта портретная, проведи нас, почтеннейший, — говорил Кондрат Кузьмич. — В портретной этой мне еще ни разу не довелось быть… Ишь ведь у вас дом-то какой! В нем хоть месяц целый проживи, так и то, того и жди, заблудишься…
— Это точно-с, — сказал слуга, — дом старинный-с, как есть барский, настоящий, прежних времен-с, теперь, я думаю, так уж и не строят, разучились… да и бары! Где ж таких бар по нынешнему времени найти, как вот, для примера, наш покойный барин, Сергей Борисович… Царствие ему небесное!..
— Так, так! — повторял Кондрат Кузьмич, делаясь снова тревожным и машинально следуя за слугою.
— Портретная в таком доме — это обыкновенно самая интересная комната, — заметил Михаил Иванович, внимательно и с видимым удовольствием разглядывавший обстановку каждой комнаты, через которую они проходили. — Такая портретная, ведь это так сказать, живописная история рода… Да и какие удивительные портреты иногда попадаются!..
Слуга, все время шедший с почтительно наклоненной головою, поднял глаза на Михаила Ивановича, еще и еще раз поглядел на него внимательно, даже как бы с замешательством, но потом вдруг проговорил: «Пожалуйте!» — и отпер тяжелые, высокие двери.
Прыгунов и Михаил Иванович очутились в обширной комнате, выходившей окнами в сад, с мягкой бархатной мебелью, широкими низенькими диванами и стенами, почти до потолка увешанными портретами.
У Михаила Ивановича глаза разбежались, но он еще не успел сосредоточить своего внимания на каком-нибудь портрете, как в комнату вошел хозяин.
Михаил Иванович почему-то представлял его себе человеком непременно очень высокого роста, осанистым и важным, а потому не без изумления взглянул на этого маленького, красивого старика с серебряною бородою, с такими ясными глазами и доброй улыбкой.
— Позвольте вам представить… — начал было церемонным тоном Кондрат Кузьмич, но почему-то осекся. Он взглянул на Бориса Сергеевича — и слова замерли у него на губах.
Произошло что-то мгновенное и непостижимое.
Хозяин шел навстречу гостю и уже любезно протягивал ему руку, очевидно, приготовляясь сказать что-то, но вдруг протянутая рука опустилась, и Борис Сергеевич отступил, глядя на Бородина как на что-то сверхъестественное, как на привидение. Потом взгляд его перешел куда-то в сторону. Михаил Иванович, не успевший еще даже и удивиться — так все это было мгновенно, невольно последовал глазами за этим взглядом — и невольное восклицание изумления и почти ужаса вырвалось из груди его.
Прямо перед ним, на стене, освещенной солнцем и увешанной портретами, выступал большой портрет в широкой золотой раме. На этот портрет, растерянно глядел Борис Сергеевич, на этот портрет взглянул и Бородин — и узнал самого себя.
Сходство было поразительно: те же черты лица, те же волосы, те же полузакрытые глаза… Сходство было до того поразительно, что Михаил Иванович даже не заметил гвардейского мундира первых годов царствования императора Николая.
Он видел только будто свое отражение в зеркале и, мгновенно забыв, где он и с кем, чувствуя только необычайное волнение, непонятный страх, он замирающим голосом произнес:
— Кто это? Чей это портрет?
Но никто не отвечал ему.