По уходе Барбасова в гостиной Горбатовых на некоторое время воцарилось молчание.
Клавдия Николаевна сидела, опустив руки, склонив голову.
«Non, décidément, je suis au bout de mes forces!»[14] — думала она и возвращалась все к одним и тем же, одолевающим ее теперь, безнадежным вопросам.
Конечно, и при жизни Бориса Сергеевича было то же, те же дрязги, те же мелочи, несогласия, так же трудно было ладить с Кокушкой и Софи, те же заботы обо всех… Но Борис Сергеевич был тут, его никогда не было слышно в доме, а между тем в нем заключалась для нее большая опора. Он всегда все умел уладить, все сгладить, его тихое влияние сказывалось не только на Кокушке, но даже и на Софи.
Теперь же вот они чувствуют, что уже нет никаких сдержек, они на своей воле. Она убедилась в последнее время, что со смерти старика на нее не обращают никакого внимания.
Софи уже не раз ее обижала, просто насмехалась над нею.
Что же это будет, чем же все это кончится? Делала для них, что могла, а теперь уж ничего не могу… ничего!..
И она еще ниже склоняла голову и еще мертвеннее опускались ее прозрачные руки.
Софья Сергеевна еще не пришла в себя от выходки Кокушки и измеряла комнату быстрыми, нервными шагами. Лицо у нее было бледное, злое; тонкие ноздри раздувались. Она казалась теперь совсем поблекшей, даже почти некрасивой.
Владимир рассеянно разглядывал на столе альбомы и, по-видимому, мысленно был где-то далеко.
Одна Марья Сергеевна продолжала находиться в хорошем настроении духа. Ее рознь с сестрою в последние годы перешла даже в очевидное недружелюбие, поддерживавшееся тем, что они неизбежно и невольно должны были жить вместе. Таким образом, она вовсе не приняла к сердцу выходку Кокушки и даже сейчас о ней забыла. Она глядела в окно, выходившее в сад, весь залитый светом солнца, пожелтевший, полуоблетевший, но очень красивый в этом осеннем освещении. Ей хотелось воздуха, движения. Жизнь и здоровье били ключом, блестели в ее серых глазах заливали ее щеки румянцем, высоко поднимали ее грудь.
— Боже мой, какой день сегодня! — сказала она. — Хоть бы прокатиться немного перед обедом… Софи, не хочешь ли?
— Ну, уж избавь! — отозвалась Софья Сергеевна.
— Я с удовольствием проедусь с тобою, Маша, — сказал Владимир.
— Вот и отлично! Позвони, пожалуйста, и вели заложить маленькую коляску. Только который же теперь час? Пятый! Ma tante, ведь вы нас подождете немного с обедом?
— Однако же, это невыносимо! Мне уж и теперь есть хочется! — вдруг воскликнула Софья Сергеевна. — Я кончу тем, что сама буду заказывать себе и завтрак, и обед, и буду есть в своей комнате…
Марья Сергеевна засмеялась.
— В кои-то веки попросила немного позднее обедать… А тебя вечно бог знает до какого часа ждать приходится… Ну, хорошо, мы не поедем, Володя, если Софи так есть захотелось, а поедем сейчас после обеда в парк — согласен?
— Я на все согласен, душа моя! — отвечал Владимир, продолжая перелистывать альбомы.
— Где ты был сегодня и откуда достал Барбасова? — говорила Марья Сергеевна, подходя к брату и обнимая его за шею.
Он поднял голову, взглянул на нее и даже удивился, будто в первый раз заметив, какая Маша вышла хорошая и как она на него ласково смотрит. Он улыбнулся ей.
— Я встретил Барбасова у Груни, — сказал он.
— У Груни? Какой Груни?.. Ах, да!.. Груня… знаменитая…
— Поджигательница, — договорила Софья Сергеевна.
— Нет, не поджигательница, а актриса, певица, артистка, о которой говорили во всех газетах, которая производила фурор и в Италии, и в Лондоне, и в Вене, и в Берлине! — высчитывала Марья Сергеевна. — Так ты был у нее? Это очень хорошо… Какая она? Расскажи. Я видела ее портрет, он у меня даже и теперь где-то. Она красавица, правда это?
— Красавица… да, — сказал Владимир.
— Где же она остановилась, в какой гостинице?
— Она живет теперь у Кондрата Кузьмича, в его домике.
— Неужели! — воскликнула Марья Сергеевна. — Это мне очень нравится. Знаешь, я непременно хочу познакомиться с нею… и ты мне поможешь в этом.
— С удовольствием!
— Только этого и недоставало! — с сердцем воскликнула Софья Сергеевна. — Самое лучшее, советую пригласить ее сюда, задать в честь ее обед…
— Так бы и следовало, конечно, — отозвалась Марья Сергеевна, — но я не хочу подвергать ее обидам, без которых не обойдется.
Софья Сергеевна остановилась перед сестрой и заговорила:
— Ты положительно с ума сходишь, Мари! Я уже давно замечаю, что ты не то чересчур оригинальничаешь, не то просто в какую-то нигилистку превращаешься, но ведь всему же есть мера… или ты шутишь?
— Нисколько!
— Как? Ты находишь для себя возможным знакомиться с этой особой?.. Да подумай — кто она! Ведь это наша бывшая дворовая девчонка, отвратительная девчонка, которая сожгла наш дом… чуть не была убийцей бабушки!
— Ну, Соня, — сказал Владимир, — я повторю твои слова: всему есть мера… Как тебе не стыдно говорить это? Нельзя вспоминать про тот пожар; ведь мы знаем, как все было: измученный ребенок потерял голову… Да что же повторять? Ведь мы все знаем…
— И наконец, вся эта история показывала, — перебила его Марья Сергеевна, — что эта Груня — необыкновенная… так оно и вышло.
— Во всяком случае, теперь нет уж нашей дворовой девочки, — продолжал Владимир, — а есть известная певица и артистка, которой никому не может быть стыдно протянуть руку…
— И ты… тоже! — презрительно усмехнулась Софья Сергеевна. — Ну да что ты… это понятно, у вас, у мужчин, на это свои взгляды… Для тебя она — красивая женщина — и только… Фу, какая все это грязь, какая гадость!
— Софи, да за что же ты так? — простонала Клавдия Николаевна. — Ведь ничего дурного об этой особе не было никогда слышно. Дедушка заботился о ней, был к ней очень расположен…
— Еще бы! Целых пятьдесят тысяч ей оставил, как будто нельзя было найти лучшее назначение для этих денег…
Но она остановилась и уже спокойнее прибавила:
— Это было его желание, и оно свято… и мне все равно, только знайте, что если эта особа появится у нас в доме, в тот же день я уезжаю!
— Вероятно, она и сама не захочет быть у нас, — спокойно сказала Маша. — Вот что, Володя, мы после обеда поедем не в парк, а к Прыгуновым. Я непременно, сегодня же, хочу видеть Груню.
— Ma tante, и вы это допустите? — спросила Софья Сергеевна.
— Как же я могу не допустить?
Клавдия Николаевна, не договорив, замолчала и закрыла лицо руками.
— Да… так ты Барбасова застал у нее, — снова обратилась к брату Маша. — Он очень умный человек, этот Барбасов. Я всегда с удовольствием говорю с ним.
— Ах, боже мой, так значит, этот неприличный урод сделается нашим habitué[15]?
Теперь сестры стояли друг перед другом. Старшая сердилась все больше, младшая делалась веселее и веселее.
— Неприличий я в нем не замечала. А уродство — он некрасив, но его лицо вовсе не противно. Он мне даже просто нравится. Если бы ты видела его в суде, когда он защищает, — это совсем другой человек!.. Он завладевает всеобщим вниманием… преображается.
— Я об этом не могу судить: в судах, слава богу, никогда не бывала, ты, кажется, знаешь это. Это только ты по разным судам да по лекциям… Я удивляюсь, как ты до сих пор не поступила на эти «высшие женские курсы»…
— Очень сожалею, что не могу поступить, потому что плохо подготовлена, а учиться теперь — лень.
— Знаешь ли что, Маша, я бы тебе советовала за Барбасова выйти замуж!.. Впрочем, может быть, ты сама уж об этом подумываешь, и я только отгадала твою мысль?
Марья Сергеевна засмеялась.
— Ну, за Барбасова замуж я не выйду, только ничего такого обидного в твоих словах нет, и если уж говорить о женихах, то я никакой разницы не вижу между Барбасовым и другими господами, с которыми нам постоянно приходится встречаться… Впрочем, нет, разница есть. Все эти наши маменькины сынки, эти господа из общества, в большинстве случаев довольно пошловаты и неумны, а Барбасов и умен, и известен. Что он дурен, так разве, ну вот, например, князь Заруцкий или хоть Сабанеев, красивее его? В тысячу раз хуже, на них смотреть противно. Mésalliance?[16] Так ведь теперь это слово — звук пустой. Наши князья и графы женятся на вчерашних крестьянках или жидовках, папаши которых разбогатели, и это не считается mesalliance'ом. Да и наконец, ведь вот твоя же приятельница Ольга, княжна Радомская, уж на что, кажется, старое и знатное имя, и состояние, а вышла же замуж за этого немчика, Штурма… Кто же он? Сын настройщика и тапера, petit employé[17] дворцового ведомства… Ведь все знают его отца; в доме у князя Николая Ивановича рояль настраивал, и добрейший князь сынка его у себя в конторе и пристроил, а вот теперь и в родстве с ним оказался через Радомских. Так ведь Ольгу же и ее мужа принимают везде, à bras ouverts[18], и даже ты от нее не отворачиваешься…
— Il y a la une différence!..[19] Это было несчастье, безумие со стороны этой сумасшедшей Ольги… mais on a tout arrangé[20], - проговорила Софья Сергеевна.
Владимир засмеялся.
— Не спорь, Маша, не спорь, — сказал он. — Софи права: il y a la une grande différence!.. Ведь вот… вот, — он вынул из мраморной вазы, стоявшей на столе, визитную карточку, — вот он: «Эрнст Карлович фон Штурм» — видишь, видишь — «фон»! - одним словом, совершенно прилично. Через несколько лет этот господин займет видное служебное положение и на его карточках будет: «барон фон Штурм», с присоединением крупного придворного звания. Он мало-помалу превратится в сановника, будет говорить: «Мы, русская аристократия», — и его будут слушать без всякого удивления… Все это в порядке вещей, так у нас водится со времен Петра Великого, со времен его корабельных мин-героев…
— Правда, правда! — рассмеялась Маша.
— Конечно, правда! А потому с Соней не спорь!..
— Вот, вот те-те…перь попробуй отнекиваться! — раздался пронзительный голос Кокушки, и он влетел в гостиную, высоко держа в одной руке стеклянку с lait de beauté, а в другой какую-то коробочку.
— Ты у меня роешься, а я у тебя… И вот п… п… правду же я шкажал… мажешьша, мажешьша!..
Он подбежал к Софье Сергеевне.
— Белила… ру-румяна!.. Что? Что… те-те-перь шка-жешь?
Софья Сергеевна, как тигрица, кинулась на него, выхватила у него из рук скляночку и коробочку, взвизгнула не своим голосом и упала в кресло. Даже Клавдия Николаевна поднялась с места и стояла, не зная, что ей делать, в сознании своей полной беспомощности. Но Софья Сергеевна сейчас же и пришла в себя.
— Конечно, — сказала она, — я больше не могу оставаться в этом доме, с этим отвратительным идиотом, я завтра же, слышите, завтра же уезжаю в Петербург!..
— Вот и пре-пре-крашно, вот и отлично! — с наслаждением выкрикивал Кокушка. — Только ты не надейша — принца не получишь; а от меня и в Петербурге не уйдешь… Я шам туда шкоро приеду, непременно… потому что до но-нового года должен пре-пред-штавитьша гошударю!..
Софья Сергеевна выбежала из комнаты. Кокушка с насмешкой поглядел ей вслед и затем, торжественно и спокойно, как будто ни в чем не бывало, направился к противоположной двери.
— Однако ведь у вас тут совсем плохо! — сказал Владимир, взглянув на сестру.
— Конечно, плохо! — ответила она. — С тех пор как дедушка заболел и слег, все пошло хуже и хуже. Кокушка из рук выбился. Да ведь и Софи виновата… Меня он затрагивает редко, и вообще я с ним умею справляться…
— Володя, друг мой, — простонала Клавдия Николаевна, — сам теперь видишь… дай же совет, что мне делать, скажи, помоги!..
Он задумался.
— Что делать? Очевидно, им нельзя быть вместе: если Соня хочет в Петербург — нечего ее удерживать, пусть уезжает, теперь это самое лучшее. А о Кокушке нам надо подумать…
— Ради бога, друг мой, я заметила — он тебя побаивается, может, тебе и удастся взять его в руки, а то ведь с ним сладу никакого не будет.
— Успокойтесь, ma tante, я с ним поговорю хорошенько, постараюсь — и затем увидим.