Все это утро, как и всегда, ровно в шесть часов раздался звонок из спальни императрицы.
Прошло минут десять, и Марья Савишна Перекусихина — толстая старуха с умным и в то же время добродушным лицом вошла в спальню, наскоро застегивая лиф своего платья.
Возле кровати, на маленьком столике, была зажжена свечка. Английская собачонка выползла из-под атласного одеяльца, спрыгнула с маленькой собачьей кровати, стоявшей у самой постели императрицы, и, ласково виляя хвостом, побежала к Марье Савишне.
Екатерина не шевелилась.
Марья Савишна прислушалась.
— Заснула! — прошептала она. — Свечку-то зажгла, да и опять заснула… а и я позамешкалась…
Она подошла к спящей, уже тронула было ее за руку, чтобы разбудить, но остановилась, ласково на нее глядя.
— Будить-то жаль, ишь ведь, как сладко заснула, голубушка! А и то опять: не разбудишь — гневаться станут… Матушка! — проговорила она вполголоса.
Екатерина открыла глаза, потом снова закрыла их, но, сделав над собою усилие, приподнялась с подушки. Она потерла себе лоб, отгоняя сон, и взглянула на часы с будильником, стоявшие возле свечки.
— Двадцать минут седьмого! — поздно… я тебе ровно в шесть позвонила, Марья Савишна!
— Замешкалась я нынче, государыня-матушка, уж простите. Да и сами вы подремали бы еще с полчасика, ведь вон вижу: глазки-то слипаются.
— Подремала бы… Ох, с каким бы удовольствием подремала, — проговорила Екатерина, потянулась и зевнула. — Подремала бы, только баловать себя нечего!
— Да когда здоровы, так оно хорошо, а ведь, почитай, две недели, матушка, прохворали — силить себя и не след. Нынче-то как здоровьице? — спрашивала Марья Савишна, подавая императрице чулки.
— Не совсем, Марья Савишна, не то уж мое здоровье. Вон ноги опять как будто припухли. Голова тяжела что-то…
Марья Савишна тихонько вздохнула.
Между тем императрица встала с постели, набросила на себя капот и бодро прошлась по комнате. Теперь уж все четыре собачки вылезли из-под шелковых с разноцветными кистями одеялец и радостно прыгали вокруг нее, виляя хвостами, отрывисто взвизгивая и силясь поймать и лизнуть ее руки.
Она собственноручно растопила камин, прошла в уборную, вытерла себе льдом лицо и руки.
— Вот и голова посвежела! Нет, Марья Савишна, ты, пожалуйста, никогда не слушай меня, не соблазняй валяться в постели. Коли неможется, тот тем паче надо себя переламывать, а то совсем расхвораться можно… Причеши-ка уж меня, и нынче сама я еще денек на правах больной останусь.
Екатерина села в небольшое, низенькое кресло перед зеркалом, вынула из головы гребень, и густые, местами уже седеющие волосы ее рассыпались почти до самого полу. Марья Савишна принялась за немудреную и вовсе не модную прическу императрицы.
В зеркале отражалось все еще моложавое и свежее лицо, с быстрыми, прекрасными глазами, несколько выступившим вперед подбородком и складкой между бровей, часто придававшей этому красивому лицу серьезное и даже сердитое выражение. Эта досадная складка появилась в последние годы и очень смущала Екатерину.
— Что нового, Марья Савишна? Вчера-то мне и двух слов не удалось сказать с тобою. Не слыхать ли чего? О чем говорят в городе?
— А все о том же матушка, у всех на языке и на уме приезд светлейшего, многие голову повесили.
— Голову повесили, — тихо повторила Екатерина. — И с чего это так его не любят, кому он стал поперек дороги?! Все зависть, мелкая зависть… Да, никто не любит его, только Бог да я его любим… Вот и я тоже целые дни думаю о его приезде!.. Ох, как мне нужен светлейший!.. А и боюсь: бранить меня будет… уж так и знаю — большие у нас выйдут споры!.. пожалуй, от некоторых планов придется отступиться. Ведь вот, Марья Савишна, человек! Вот голова! Иной раз со всех сторон обдумаешь дело, решишь, что так-то вот нужно поступить непременно, все ясно, яснее и быть не может, а он придет, заговорит и найдет ошибку — и поневоле приходится по его делать…
— Уж что и говорить, что и говорить, — повторяла Марья Савишна. — Золотая голова у светлейшего! Одну только еще такую головку знала: покойник Григорий Григорьевич…
— Да, — раздумчиво произнесла Екатерина, — правда твоя — эти два человека были мне судьбою посланы, без них я бы пропала. Только молоды мы были с Григорием Григорьевичем, во многом тогда ошибались. Теперь уже не то время, не те годы. А вот светлейший не ошибается!
Екатерина задумалась. В одну минуту многое мелькнуло из ее прошлого: молодая, полная сил, кипучая умственная деятельность с даровитым помощником, Григорием Орловым, мечты о благе человечества, дружба с философами… Теперь из этого осталось очень мало. Бюст Вольтера, перед которым чуть не молилась императрица, брошен; бюст Фокса тоже. Вашингтон, от геройства которого трепетало сердце, который представлялся великим освободителем своей родины, теперь уже в ее глазах мятежник. Мечты о народном благе являются все реже и реже, их заменили другие мечты и планы. Величие России — вот о чем грезит Екатерина. Восстановление Греческой империи на берегах Босфора — вот заветный план ее и Потемкина. Славные победы, военная сила, крепость правительства — вот единственные оплоты против той бури, которая начинается на Западе и так тревожит Екатерину.
Она вздохнула. И вдруг ее мысли от этих тревожных предметов, денно и нощно занимавших ум ее, перешли к другому предмету, не менее тревожному, наполнявшему ее женское сердце, несмотря на годы, не успевшее еще состариться.
— А что граф?.. Что Александр Матвеич?.. — с волнением в голосе спросила она Марью Савишну. — Ведь я просила тебя пораньше послать вниз узнать, как он провел ночь — вчера он мне совсем больным показался.
— И узнала, — ответила Перекусихина. — Лег часов в одиннадцать, не позже, и по сие время почивает. Да не тревожьтесь, матушка, какая там болезнь — человек молодой, здоровый… ну, прихворнул немножко, что за беда. А то и так, просто капризен он у нас стал… избаловали мы его больно.
— Ну что за баловство! — перебила Екатерина. — Я стараюсь награждать по заслугам, а заслуги Александра Матвеича немалы, и уж особливо теперь, в отсутствии светлейшего, я без его помощи ни в чем обойтись не могу.
— Так-то так, а все же не мешало бы построже, чтобы не капризничать.
Прическа Екатерины была готова. Она отпустила Марью Савишну, перешла в кабинет, выпила уже принесенную камердинером чашку крепкого кофе с несколькими маленькими гренками. Ее собачки выбежали за нею, нетерпеливо визжали, пока она не раздала им кусочки сахару и гренков, тогда собачки успокоились. Она присела к небольшому столу, на котором разложены были бумаги. Резче выступила суровая складка между бровями императрицы, губы ее сжались. Она углубилась в чтение бумаг и забыла все свои заботы, быстро проникая в сущность лежавших перед нею дел и уясняя себе все их подробности. Время от времени она отрывалась от работы, открывала табакерку с изображением Петра Великого и нюхала свой любимый «рульный» табак.
Так проработала она почти до девяти часов, и окончив чтение последней лежавшей на столе бумаги, взялась за колокольчик.
Дверь тихо отворилась, и показалась почтенная фигура старого камердинера Зотова.
— Что Александр Васильевич, пришел уже? — спросила императрица.
— С четверть часа как дожидаются, ваше величество.
— Так попроси его.
— Пожалуйте, батюшка Александр Васильевич, — сказал Зотов, пропуская секретаря императрицы, Храповицкого, и запирая за ним дверь.
Храповицкий, человек средних лет, очень тучный, с красным и потным лицом, отвесил почтительный поклон императрице и проворно подошел к письменному столу. Екатерина кивнула ему головой, улыбнулась и указала на кресло.
— Садись, Александр Васильевич. Что это, батюшка, вы так раскраснелись, будто из бани?!
— Жарко, ваше величество, — с приятной улыбкой ответил Храповицкий.
Из этих слов, из подтруниваний над его тучностью, он заметил, что императрица на этот раз в духе.
«Слава тебе, Господи — подумал он, — а то все последнее время такая сердитая, не знаешь как и подступиться».
— Жарко! — повторил он.
— Да, около двадцати градусов мороза, да и здесь не более тринадцати — так оно, конечно, жарко! — улыбаясь сказала Екатерина. — Право, завидно смотреть на вас — как у юноши кровь горячая!.. — Ну, задали же наши господа мне сегодня работу, вот возьмите — это записка Салтыкова, тут о рекрутах и укомплектовании армии…
Она протянула ему бумагу, широкие поля которой были только что ею во многих местах исписаны.
— Взгляни, пришлось-таки посидеть… А и за то спасибо, он все же умнее Пушкина… Да, трудно с полученными и глупыми иметь дело — их всякая мелочь останавливает. Вот отдохну скоро — придет князь… Avec l'homme d'esprit et de génie on peut tirer partie de tout, всегда найдешь средства…
Бумага сменялась бумагой. Императрица высказывала свои мнения и замечания по самым разнообразным делам со всегдашней своей точностью и логичностью. Только Храповицкий скоро начал подмечать, что голос ее с каждой минутой становится резче, лицо суровее.
«Неспокойны, — подумал он, — тревожатся, хоть бы скорее уж приехал Потемкин, авось успокоит».
— Ну, кажется, все теперь! — наконец сказала императрица, потянулась в кресле, понюхала табаку и кивнула Храповицкому.
— До свиданья, Александр Васильевич! Коли нужно что будет — пришлю.
Храповицкий раскланялся.
Вслед за его уходом в кабинет прошел оберполицмейстер, а затем и другие должностные лица со своими докладами.
На этот раз Екатерина никого долго не задерживала. Она казалась несколько утомленной, молча выслушивала доклады, только изредка прерывая их немногосложными замечаниями.
Покончив со своими докладчиками, она снова перешла в уборную.
В этот час утра здесь обыкновенно собирались самые приближенные к ней лица, и пока парикмахер убирал ей голову, велась оживленная беседа. Но вот уже две недели, как Екатерина хворала и не принимала почти никого утром; на сегодня даже и парикмахеру нечего было делать.
В уборной императрица застала только свою приятельницу, Анну Никитишну Нарышкину, невестку Льва Александровича, и лейб-медика Роджерсона, несколько чопорного с виду англичанина, которому в его долгое пребывание во дворце пришлось много крови выпустить из императрицы.
Роджерсон сейчас же приступил к исполнению своих обязанностей: подробно осведомился о состоянии здоровья императрицы, прислушался к ее пульсу и своим тихим, спокойным голосом заметил:
— Все еще некоторое волнение, но все же сегодня совсем здоровый вид, государыня, и никакой диеты больше не нужно; желательно бы поменьше занятий, побольше развлечений; но тут я бессилен изменить ваше упрямство и по долгому опыту знаю, что мои советы будут оставлены без внимания.
— Да я и без ваших советов, любезный Роджерсон, плохо работала!
Затем императрица обратилась к Нарышкиной и дружески протянула ей руку.
— Здравствуй, Анна Никитишна, спасибо, что навестила, я еще с вечера никого кроме тебя просила не пускать. Потолкуем немного, да вот с детками повожусь — на нынешнее утро мне и довольно развлечений.
В это время в соседней комнате раздались детские голоса. Это были внучата императрицы, которых в обычный час вели здороваться с бабушкой.
Дети цесаревича жили и воспитывались при Екатерине. Она пожелала сама о них заботиться. Цесаревич с супругою проживали почти всегда в Гатчине. Он приезжал в Петербург не особенно часто, зато великая княгиня Марья Федоровна наизусть знала дорогу из Гатчины в Петербург. Она почти ежедневно, несмотря ни на какую погоду, приезжала поглядеть на своих любимых деток и поласкать их.
Милые детские лица окружили Екатерину. Двенадцатилетний великий князь Александр, стройный красавец-мальчик с великолепными голубыми глазами, почтительно целовал руку бабушки. За ним подошел и брат его, Константин, живой, несколько порывистый, с маленьким вздернутым носиком. Он твердо, как давно заученный урок, сказал свое утреннее приветствие и в то же время с легкой насмешливой улыбкой поглядывал на Роджерсона, который всегда казался ему смешным.
Три маленькие девочки, из которых старшей было шесть лет, а младшей всего три года, уже без всякого этикета что-то лепетали, перебивая друг дружку и обступая кресло бабушки.
Екатерина крепко всех их перецеловала, взяла к себе на колени свою любимицу, младшую внучку, и с новой улыбкой, улыбкой баловницы-бабушки, перебирала ее шелковистые локоны. Девочка делала уморительные минки и жаловалась, что ей дали очень маленькую булочку.
— Ах ты моя смешная, моя умница!.. — улыбаясь, говорила Екатерина. — Александр, друг мой, что это ты как будто немного бледен сегодня, здоров ли? — обратилась она к старшему внуку.
— Здоров, государыня. Я рано проснулся, урок надо было выучить, только что кончил.
— Увижу, хорошо ли будешь знать его. — Пока я довольна тобою, дай Бог, чтобы и вперед было также. Et vous, petit polisson?
Она притянула к себе Константина и держала его руку.
— По глазам вижу, что вместо урока шалил. Смотри, смотри, не доведут до добра шалости… тобою я не совсем довольна… лениться стал — стыдно!
Но она не могла вызвать на своем лице строгого выражения. Она начинала в последнее время чувствовать большую слабость к этому шаловливому мальчику. Она часто о нем думала, и в ее мыслях он представлялся ей не иначе, как будущим греческим императором.
— Защитите, государыня, меня не пускают в уборную! — вдруг у самой двери раздался громкий голос.
— Ах, Бог мой, даже испугал! — сказала императрица. — Входи уж, Лев Александрович, коли до дверей добрался.
Нарышкин, веселый, сияющий свежестью, подошел к руке императрицы. Дети весело окружили его.
— С чем пожаловал? — спросила Екатерина.
— Да что это, матушка-государыня, все нездорова да нездорова! Пора и поздороветь. Солнце, мороз, так хорошо, что чуть не замерз в карете, а тут вдруг в уборную не пускают, хоть бы обогреться немного.
— Грейся, Левушка, сколько душе угодно. Так ты, значит, совсем без дела?
— Когда же с делом?! — изумленно спросил Нарышкин. — До старости дожил, каждый день ищу дела и все же до сей поры не могу найти его — все дела разобрали, про меня и не осталось… Да Бог с ним, с делом. А вот, чтобы не забыть, государыня, прилетел из Тамбова птенчик, о котором спрашивать изволили.
— Какой там еще птенчик? Про кого спрашивала?
— Покойника Горбатова сынок.
— Ах да, помню! — проговорила императрица. — Это хорошо, что он приехал, и я желала бы его видеть. Помниться, вы его хвалили. Что он, не в отца?
— Нет, сходства большого не заметно… да вот сами взгляните, государыня.
— Непременно, и прошу вас, Левушка, завтра же в шесть часов в Эрмитаже мне его представить.