При входе Александра Ртищев дружески кивнул ему головою и приветливо улыбнулся.
— Алексаша, с чем пожаловал? — проговорил он. — Али с нашими старцами в Андреевском что случилось? Что такое? Говори… Я вот нынче никак не могу съездить в Андреевское: завтра чем свет дело есть, царское добро считать буду. Тут у нас шалить начинают — воровство завелось, так это дело надо привести в ясность и счет всему верный сделать…
Он нахмурил брови, но через мгновение лицо его прояснилось. Он указал Александру на лежавшую перед ним книгу и продолжал:
— А вот я перевод ваш проглядывал, твой да Бродникова, сравнил с латинским подлинником… верно перевели, спасибо! Уж и государю успел вами похвастаться, и он доволен… Так что ж у тебя такое, с чем ты? Садись вот тут, сними книги, положи на стол, да и садись…
Александр освободил себе стул, пододвинул его к Ртищеву, присел, и не без сильного волнения, начал:
— Не старцы меня прислали, Федор Михайлович, не по книжному нашему я делу, а по своему делу… уж ты не взыщи, что я тебя утруждаю, мешаю тебе. Выслушай меня, за советом пришел, за помощью… как к отцу родному.
Ртищев пристально взглянул на молодого человека, подметил в его лице что-то новое, ему еще незнакомое, и участливо сказал:
— Говори, слушаю, разберем, рассудим твое дело. Александр, сначала смущаясь, запинаясь, а затем разгорячась все больше и больше, передал Ртищеву свой разговор с отцом относительно ученья. Ртищев слушал внимательно.
— Это беда еще не велика! — наконец произнес он. — Коли мы тебя в еретичество совратили, то родитель твой уже слишком поздно спохватился. Теперь ты еретик не меньше нашего, и может, и меня кой-чему научишь — голова у тебя свежая, времени у тебя больше, чем у меня…
Он вдруг задумался.
— А видишь ли, отчасти родитель твой и прав, я понимаю, что он в сердцах на меня за то, что до сих пор тебя я не пристроил, все в учениках держу. Может, и впрямь я замешкался. А тебе я скажу вот что: еще в позапрошлом году хотел было я определить тебя на службу царскую, совсем было собрался, да рассудил и жаль стало, того жаль стало, что со службой лишишься ты времени, золотого, свободного, нужного для ученья. Вот как я со службой, много ли у меня минут остается почитать да поработать над полезными книгами. Так я и решил — еще год-другой оставить тебя на свободе… Но теперь ты превзошел всю премудрость, какую старцы наши тебе преподать могут; сами они того мнения. Насколько можно с нашими средствами, ты теперь приготовлен к жизни, и я еще на этих днях о тебе подумал, да кое-что и придумал… не знаю только, как моя выдумка покажется твоему родителю, а тебе она должна, кажись, по душе прийтись.
— Что такое, Федор Михайлович?
Ртищев загадочно улыбнулся.
— Ан нет, постой, погоди, теперь еще рано, не скажу… судить понапрасну я не люблю. Посулю, ан вдруг и не смогу устроить! Какими глазами я тогда на тебя смотреть буду?! Постой, подожди недельку-другую, все выяснится, все образуется… Ведь ты мне доверяешь, ты знаешь, Алексаша, что я для тебя худого не придумаю.
— Знаю, знаю, Федор Михайлович, и нечего мне говорить тебе, как я тебя почитаю. Да не в том дело. Я тебе с полгоря моего поведал, а главного еще не сказал.
— Еще чего?!
— А то, что меня батюшка волей-неволей, а женить хочет.
Тут Александр рассказал Ртищеву все, что мог сказать относительно брака с нелюбимой им и некрасивой девушкой, да еще и дочерью такого человека, как Матюш-кин.
Ртищев покачал головою и сдвинул свои густые брови.
— Н-да! — проговорил он. — Это дело потруднее, к такому делу как подступиться! Родительская власть… родительское желанье… и выбор…
Он остановился; какая-то тень скользнула по лицу его и исчезла. Он опустил глаза.
— Я в дела семьи, в такие дела не могу вмешаться… Родительский выбор… Так предков наших, дедов и отцов женили, так и нас женили… почитай всегда так бывает, и как стороннему человеку тут вмешаться?
— Не вмешиваться прошу тебя, Федор Михайлович, совет мне добрый подать, вникнуть своим разумом в это дело!
— Что же мой разум тут скажет?! — повел плечом Ртищев. — Ты сам не малолеток, сам за себя должен уметь постоять. Только я тебя на непослушание поднимать не стану, напротив того, говорю тебе: послушайся отца да матери.
Но Александр хорошо уже изучил Федора Михайловича и теперь ясно видел, что он говорит как-то странно, не от души.
— Нет, нехорошо ты говоришь, Федор Михайлович! — воскликнул он.
— Как нехорошо?
Ртищев улыбнулся.
— А так: слушаться и покорствовать, где можно послушаться и попокорствовать, я всегда готов, но в таком деле — нет, я не сдамся, этого я не допущу, хоть погибнуть придется, а на себя петлю не надену своими руками! Пусть отец делает что хочет — не женюсь я…
И твердая решимость прозвучала в его голосе. Ртищев еще пристальнее глядел на него.
— А в таком разе, что же и толковать, — сказал он, — коли твердо ты решился, так и будь спокоен; но не делай дуростей. За советом ты ко мне пришел, и совет я тебе подам: не иди ты против отца, не раздражай его, попробуй к нему приласкаться, что хочешь говори, что хочешь выдумывай, а только протяни время. Пусть он подумает, что ты согласен, что ты примирился с его выбором, лишь бы не сейчас, лишь бы он согласился весь ход по этому делу, то есть по сватовству твоему, отложить на месяц-другой времени. А в месяц-другой мало ли что статься может! Эх, Алексаша, в грех ты меня вводишь, вот я тебя обманывать отца наущаю…
— Пу, да пусть на мне сей грех и взыщется, — помолчав, прибавил он, ласково глядя на юношу. — Я за твою судьбу готов быть в ответе и перед своей совестью, и перед Господом Богом…
Еще с полчаса пробеседовали они о том же, и Александр вышел из Кремля с облегченным сердцем. Он хорошо понял, что Федор Михайлович действительно для него готовит что-то решительное и важное, что совет его не идти прямо против отца, а хитрить и проволакивать время имеет прямое отношение к тому, что готовит для него Федор Михайлович.
«Да что это такое, что может быть? И ведь вот человек! Коли упрется — ничего-то из него, слова не вытянешь. А уж предо мною ему таиться грешно, он для меня все равно что отец… больше отца, прости Господи, куда больше! И вся душа моя перед ним открыта…»
Не заметил Александр, как, размышляя подобным образом, он солгал перед самим собою. Вся душа открыта! А отчего же не сказал он Ртищеву, говоря про невесту, что есть другая, любимая, желанная? Отчего он не проговорился перед ним, как проговорился перед матерью? Между тем ведь там не следовало, а тут, может быть, даже и следовало проговориться!..
Что же его остановило? Он сам не знал что.