Отец Николай проводил свою гостью до порога, еще раз нежно благословил ее и обернулся, полный спокойной радости. Перед ним, держась за ручку отворенной двери, стояла Настасья Селиверстовна. Был миг, когда он даже не узнал ее – такое новое, необычное выражение отразилось на ее лице. Ее щеки побледнели, глаза померкли, подернулись будто облаком печали. Все, что было в ней грубого, неженственного, – исчезло. Теперь она, несмотря на деревенский наряд, уж не казалась полумужичкой, это была серьезная, прекрасная в своей природной силе и в своей глубокой грусти женщина.
Но вот злая усмешка искривила ее губы – и впечатление изменилось.
– Уж ускользнула! А жаль! – воскликнула Настасья Селиверстовна, кивая головою по направлению к двери, в которую вышла Зина. – Право слово, жаль! Я бы с ней поговорила, она бы, царевна-то эта невиданная, Недотрога Кирбитьевна, может, и мне бы в грехах своих покаялась…
– Что ты, Настя, Господь с тобою… За что ты?.. Что она тебе сделала?.. – растерянно проговорил отец Николай.
– Что ж она могла бы мне сделать! – неестественно засмеялась Настасья Селиверстовна. – Она хоть и птица в шелку да в пуху, а я всего старая дура, деревенщина, а тронь она меня хоть пальцем – и как есть вот ничегошеньки от нее бы не осталось – пар один! Говори, кто такая? – изменяя тон, повелительно и в то же время как бы трепетно спросила она.
– Тебе-то на что, Настя?
– Кто такая?
Настасья Селиверстовна уже оставила ручку двери и ближе подходила к мужу.
– Девица благородная, Каменева, царицына камер-фрейлина.
– Это что ж такое за слово? Как ты сказал?.. Это служанка царская, что ли?
– Нет, слуги – те из простого звания… а это, ну как тебе сказать… ну наперсница, ближняя боярышня…
Настасья Селиверстовна была озадачена.
– Вишь ты!.. Да верно ли это? Может, Микола, ты это путаешь… Тебе-то что ни скажи, ты, простота, всему поверишь.
– Бог с тобой, Настя, коли говорю, значит, так оно и есть.
– Ну так я тебе, поп, вот что скажу: куда ты суешься? Твое ли дело с боярышнями да царскими наперсницами знаться… И чего тебе надо? Не в свои сани не садись, знай свой приход, свою деревню, а не то добром не кончится…
Она вдруг притихла, голос ее упал, сделался почти ласковым, и она продолжала:
– Нечего нам с тобою грызться, никакой свары заводить я не хочу, а лучше вот что: сядем-ка мы рядком да потолкуем ладком. Добром прошу тебя: поедем в деревню, пожил здесь, долго пожил – ну и будет, едем, что ли? А?
Она взглянула ему в глаза.
– Теперь об отъезде мне еще нельзя думать… Не от меня зависит…
– От кого же… Уж не от наперсницы ли этой?
Отец Николай добродушно усмехнулся.
– А ведь ты это, Настя, верно сказала: так оно и выходит, что теперь мой отъезд наиболее всего от нее именно и зависит… Да, от нее…
Огнем вспыхнули глаза Настасьи Селиверстовны.
– Так ты еще надо мной издеваешься… Ты еще похваляешься… Где же совесть в тебе?.. Господи, только этого и недоставало!..
Она задыхалась. Еще миг – и должна была произойти одна из тех возмутительных сцен, какими была полна домашняя жизнь отца Николая.
Но вдруг Настасья Селиверстовна замолкла, села на стул, как бы утомленная, прислонилась к его спинке и осталась неподвижной.
Отец Николай несколько раз прошелся по комнате. Она не шелохнулась. Необычно грустное выражение ее лица снова поразило его.