Разноцветные зажженные у киотов лампадки, мигая своими огоньками, придавали совсем фантастический вид тесным и низеньким теремным покойчикам. Только то там, то здесь из-за высоко взбитых перин широких кроватей слышался храп некоторых более или менее высокопоставленных особ царевниного штата, обязанных охранять ее опочивальню и в ночное время находиться неподалеку от нее.
Но ни одна из этих мамушек и нянюшек и не пошевелилась; дело было праздничное, со всякими угощеньями, между которыми первую роль играли хоть сладкие, но все же сильно хмельные напитки.
Ведь недаром Шереметев уверял королевича Вольдемара, что его невеста ни разу в жизни не была пьяна!
Она– то пьяна не была, а вокруг нее пили изрядно, только делали это с рассуждением, обдуманно, норовили напиться к самому вечеру, напиться да и залечь на мягкие и высокие перины.
Спали, после царских медов и всяких брашен, сладко и крепко, спали всю ночь напролет, приятные сны видели, а к утру просыпались как встрепанные.
Это пристрастие теремных затворниц к хмельным напиткам, конечно, прежде всего объяснялось скукой и монотонностью их жизни и в них находило себе оправдание.
Избегали такого порока весьма немногие, так, например, старшая мама царевны, княгиня Хованская, не брала в рот хмельного. Но у нее была своя опочивальня.
Никто никогда не видал навеселе постельницу Настасью Максимовну, имевшую обычай по вечерам, когда все трезвые и хмельные залягут спать, обходить дозором терем.
Она и на этот раз поступила по обычаю. Но с ней случилось обстоятельство, перепугавшее ее чуть не до смерти.
Придя в себя с перепугу, она решилась вернуться и осмотреть чулан, где происходит что-то неладное, но одной идти было боязно, и вот она разбудила всех служанок, которых только могла добудиться…
– Ну, царевна, прощай пока, я еще вернусь, а теперь надо скорее на свою кровать, – шепнула Маша Ирине, – авось поспею вовремя. Ведь Максимовна-то не спит, бродит, да и не одна, почуяла, видно… непременно ко мне наведается. Как она ляжет-заснет, среди ночи опять проберусь к тебе, спать-то мне нынче совсем что-то не хочется…
Маша исчезла из опочивальни.
Бесенята, ее приспешники, подхватили ее, понесли быстро и неслышно мимо всех этих кроватей, с которых раздавался храп, донесли вовремя до уголка, где стояла небольшая, уже давно ставшая ей короткой кроватка. Она быстро, вероятно, опять-таки с помощью тех же бесенят, разделась и юркнула под мягкое, стеганое, сшитое из разноцветных кусочков одеяло.
Едва успела она это сделать, как чуткое ухо ее расслышало чье-то приближение. Вот приотворилась и дверь, и в нее заглянуло озаренное фонарем, недовольное, почти свирепое лицо Настасьи Максимовны.
Маша захрапела что было силы.
– Нет, тут она, дрыхнет, – сказала Настасья Максимовна кому-то.
Маша захрапела еще сильнее и потом простонала.
– Батюшки! Да никак ее домовой душит! Ишь ведь! Ишь!
Настасья Максимовна вошла, поставила фонарь на столик и стала будить девушку. Та едва удерживалась от душившего ее смеха.
– Ишь ведь! Да проснись ты, проснись!
Маша вскочила, открыла глаза и безумно глядела на Настасью Максимовну.
– Что ты, Господь с тобою, чего храпишь да стонешь?
Маша стала дрожать всем телом и стучать зубами.
– Настасья Максимовна, ты это? Ах, что было-то со мною! Сплю это я, и вдруг… будто упало что на меня, да огромное, да тяжелое, давит, душит…
– Ну, так и есть! Так и есть! – шептала Настасья Максимовна и заботливо перекрестила Машу. – Ничего теперь не будет, перекрестись, прочти «Да воскреснет Бог», и уйдет оно, не посмеет вернуться. Так ты давно заснула?
– Давно, Настасья Максимовна, еще не совсем смерклось, как сон меня стал клонить, я и заснула.
– А в коридоре ты не была?
– В каком?
– Ну, а там, где вчера-то я тебя поймала; не ты забралась в чулан да меня не пустила?
«Батюшки, да ведь это она на него наткнулась… до нас еще. Вот грозу-то пронесло!»-чуть громко не крикнула Маша.
Сознание огромной, но миновавшей опасности наполняло ее необыкновенной радостью и весельем.
– Бог с тобою, Настасья Максимовна! – сказала она. – Как же это мне быть в чулане, когда я здесь… да и была же охота! Или думаешь ты, что там, на узлах-то, спать больно приятно? Довольно и одной ночи, второй такой не захочется…
Настасья Максимовна ничего не сказала, еще раз перекрестила Машу, взяла свой фонарь и ушла, притворив дверь.
– Однако что же такое у нас творится? – говорила она дожидавшимся ее служанкам. – Воля ваша, дело неладно! Ведь я, слава Богу, в своем уме, ведь я же знаю, что в чулане был человек, да и человек сильный, может мужчина. Я-то за дверь, а он как дернет к себе изо всей мочи… а там застучало…
– Да уж что толковать, – возразила одна из служанок, – домовой это шалит, некому другому. Сама знаешь, матушка, как тут мужчине забраться, дверь-то ведь на запоре.
– Да, хорошо, на запоре… – протянула Настасья Максимовна, – а ключ где? Ключ в двери!
– Да дверь-то ведь заперта?
– Так это ты говоришь, что заперта. Маху я дала, сама не осмотрела.
– Что ж это, матушка, сама я, что ли, заперла? – обиженно сказала служанка.
– А это тебе знать! Может, и заперла, и отперла, как тут на вас положиться! – ворчала постельница. – Идем опять. В сад выйти надо, может, след там есть. Так дело никоим образом невозможно оставить.
Настасья Максимовна, в сопровождении служанок с фонарями, пустилась в обратный путь и по теремным переходам и коридорам добралась до двери, через которую Маша провела королевича в терем.
Теперь Настасья Максимовна вынула из своего кармана ключ, сама отперла дверь и спустилась в сад. По ее приказанию служанки, опустив фонари к самой земле, искали следов, но следов на влажном песке было много.
– Стой! – вдруг остановила их Настасья Максимовна, приседая на корточках к самой земле и ставя перед собою фонарь. – Ишь, так и есть! Это чей след? Нет, это не женский след, смотрите все, смотрите!
Все в один голос должны были признать след не женским, а мужским, и несомненно свежим, только что отпечатанным.
Шаг за шагом пошли по этому следу, он привел к забору.
– Это что же такое лежит? Видите, у забора-то что такое? – воскликнула Настасья Максимовна.
Все попятились, но она храбро, со своим фонарем, сделала несколько шагов вперед. Она наклонилась к земле и стала поднимать с нее женское платье.
– Что же это такое? Вор был! Здесь он через забор перелез, да не все, видно, уворованное захватил с собою, вот это и осталось. Чья эта одежа? Бери, сверни… да нет, постой, сама я снесу… Вор к нам забрался, только этого недоставало! Кто же это пустил его? Кто его выпустил? Кто дверь за ним запер? Кто ключ в двери оставил? Ну, девки, не пройдет это вам даром! Вот уж до чего дошло! Завтра разберу я это доподлинно, и несдобровать виновной, потачки не дам. Ишь ты, какое дело! Воров пропускают в терем…
Ее голос оборвался. Она вся прониклась ужасом сделанного ею открытия и, забрав найденное на земле платье, спешно пошла обратно в терем.
Служанки, молча и уныло, следовали за нею.
Они хорошо понимали, какая каша заваривается, какое начнется бесконечное дело. Поднимется следствие, будут притянуты все, будут в ответе, не ускользнет виновный сам, да и невинных за собою потянет; пытать всех станут, плетьми стращать, а от таких угроз как не наплести на себя, наплетешь неведомо что со страху.