Платонъ Пирожковъ заперъ дверь и долго не могъ собраться съ мыслями. Какъ ни бывало ему подчасъ тяжко, какъ ни тиранилъ его «монстръ» своими несуразными дѣлами, у него всегда оставалось одно утѣшеніе: онъ зналъ все, какъ есть все, зналъ часто даже больше самого «монстра». Ничто не ускользало отъ его проницательности. Онъ могъ, въ любую минуту, представить полный отчетъ не только въ проступкахъ, сношеніяхъ, но даже и въ мысляхъ своего барина. Онъ былъ относительно Аникѣева, самымъ безупречнымъ сыщикомъ и шпіономъ.
Извѣстіе, принесенное дворникомъ, поразило его какъ ударъ. Ничего подобнаго никогда еще не случалось. Откуда могла взяться эта невѣдомая маленькая и бѣловолосая «штучка»? Коли ужъ «штучки» появляться начинаютъ, значитъ, баринъ дошелъ до точки, не въ себѣ... И что-жъ это такое будетъ?!.
Дѣло въ томъ, что хоть Платонъ Пирожковъ и обозвалъ своего барина «юпошникомъ», но онъ лучше чѣмъ кто-либо зналъ насколько это званіе не подходитъ къ Аникѣеву. Онъ зналъ, какъ съ юныхъ лѣтъ Аникѣевъ былъ скроменъ и какъ сурово отвѣчалъ онъ на слишкомъ рѣшительныя, иной разъ, нападенія влюблявшихся въ него дамъ и дѣвицъ. Эту черту въ своемъ баринѣ Платонъ Пирожковъ безсознательно уважалъ, хоть и но могъ понять ея причины.
Причина заключалась въ тонкой, художественной природѣ Аникѣева, въ его, такъ сказать, душевной музыкальности. Онъ могъ находить не только счастіе, но и простое, мимолетное удовольствіе лишь подъ условіемъ гармоніи. Какъ бы ни былъ онъ возбужденъ, какія бы странныя вожделѣнія ни бушевали въ немъ, достаточно было малѣйшаго нарушенія гармоніи, малѣйшаго разнозвучія, чтобы сразу охладить его, вывести изъ очарованія.
Въ немъ всегда было много огня, даже много сладострастія, ибо истинный художникъ безъ сладострастія почти полная невозможность. Животная сторона человѣческой природы съ юныхъ его лѣтъ громко въ немъ говорила. Онъ признавалъ безстрастный аскетизмъ только патологическимъ состояніемъ и жизнь безъ женской близости, безъ женской ласки была для него неестественна, являлась голодомъ, холодомъ, страданіемъ.
Вѣчно жившая въ немъ прелестная грёза, помогавшая ему въ творчествѣ звуковъ, то и дѣло просилась воплотиться въ жизни. Онъ притягивалъ къ себѣ, какъ магнитъ, женщинъ и дѣвушекъ, если онѣ хоть разъ почувствовали на себѣ его горячій и, какъ имъ всегда казалось, странный, смущающій взглядъ, если онъ хоть на одно лишнее мгновеніе задержалъ въ своей рукѣ ихъ руку. Иначе не могло и быть, потому что настоящія женщины, не потерявшія женственности, инстинктивно угадываютъ истиннаго художника, и его обаяніе для нихъ неотразимо.
Если бы всѣ эти женщины и дѣвушки могли служить Аникѣеву хоть временнымъ воплощеніемъ его грезы, онъ любилъ бы ихъ всѣхъ, одну за другою, и Платонъ Пирожковъ могъ бы но праву назвать его «юпошникомъ». По случилось такъ, что всѣ эти женщины и дѣвушки слишкомъ скоро охлаждали его заключавшимися въ нихъ разнозвучіями.
Только начнетъ онъ понемногу воплощать въ которую-нибудь изъ нихъ свою грёзу, вдругъ зазвучала фальшивая струна, и конецъ очарованію. Что произошло? повидимому, ровно ничего, но его взглядъ ужъ скользитъ мимо, пожатіе его руки безжизненно, отъ него самого такъ и вѣетъ холодомъ.
Естественнымъ воплощеніемъ его грезы, единственный женщиной, никогда не заставившей его музыкальную душу вздрогнуть отъ разнозвучія, была Алина.
Покинутый ею, онъ хотѣлъ было сдѣлать надъ собою насиліе, хотѣлъ заставить себя любить хорошенькую пѣвицу; но скоро такъ измучился отсутствіемъ въ ней гармоніи, что ушелъ отъ нея безъ всякихъ сожалѣній. Въ ней было такъ мало художественности, такъ много вульгарнаго, она такъ некрасиво сердилась и плакала! Онъ видалъ, какъ сердилась и плакала Алина; только у той все, даже злость, все, все выходило красиво, не оскорбляло въ немъ художественнаго чувства.
Уйдя отъ своей пѣвицы, онъ, какъ и въ прежніе годы, жилъ вдали отъ женщинъ, очень тяготясь этимъ вынужденнымъ аскетизмомъ. Но чего онъ не могъ даже и въ юности, того тѣмъ болѣе не могъ въ зрѣлые годы...
Такимъ образомъ Платонъ Пирожковъ отлично зналъ, что опасна только Алина. Нѣтъ ее, покончено съ нею навѣки, такъ никого больше и не будетъ. До сегодняшней записки онъ былъ увѣренъ, что съ Алиной все покончено навѣки, что баринъ никогда ее не проститъ и даже не увидитъ.
Устроится миръ съ Лидіей Андреевной, вернется Соня и начнется тогда жизнь настоящая. Перестанетъ баринъ метаться -- вѣдь, ужъ и года не тѣ, пора успокоиться и быть какъ всѣ добрые люди. Служить не станетъ, чиновъ да почету не наживетъ, а все-жъ-таки Лидія Андреевна,-- она мастеръ на это, хоть и любитъ денежки транжирить,-- какъ ни на есть, а устроитъ дѣла, выручитъ Снѣжково.
«Тогда что-жъ ему, барину-то,-- пой себѣ, заливайся курскимъ соловьемъ, колоти по музыкѣ, пока все струны не лопнутъ, корпи невѣдомо на кой прахъ надъ книгами, пиши невѣдомо что всѣ ночи напролетъ, бей себѣ баклуши, никто запрещать не станетъ...
«А то нешто можно этакъ жить? Книги, вотъ уже не одинъ мѣсяцъ, и не раскрываются, будто ихъ и нѣтъ совсѣмъ на свѣтѣ. Не то, что писать по ночамъ, какъ прежде, а и записочки маленькой написать не можетъ. Струментъ-піанино, такъ и тотъ даже пылится...»
Но появленія снова на сцену Алины и, одновременно съ нею, какой-то новой бѣловолосой «штучки» Платонъ Пирожковъ окончательно не могъ переварить. Это разбивало всѣ его планы, всѣ надежды, представлялось окончательной безвозвратной гибелью.
«Господи Боже, да, вѣдь, ѣсть скоро нечего будетъ, а онъ себѣ и въ усъ не дуетъ! Оглашенный, право оглашенный!» -- съ отчаяніемъ думалъ «дятелъ», подобраннымъ ключемъ отпирая въ барскомъ столѣ ящикъ, гдѣ всегда хранились деньги, и принимаясь пересчитывать кредитныя бумажки.
«Сто, двѣсти... тутъ двадцать... еще пятьдесятъ... вотъ и все, а получки скоро никакой не предвидится!.. По жидамъ черезъ недѣлю гонять меня станетъ»...
«Нѣтъ, съ этакимъ дьяволомъ силъ нѣту больше... я сбѣгу! Найду себѣ генеральское, либо княжеское мѣсто... выѣзднымъ буду... одежа и все въ порядкѣ... человѣкъ бывалый, по всѣмъ заграницамъ ѣзжалъ... да меня озолотятъ, оцѣнку мнѣ настоящую сдѣлаютъ, а онъ и сиди одинъ, некормленный да нетопленный, хоть съ голоду поколѣй, мнѣ-то что!»
На этомъ рѣшеніи и остановился Платонъ Пирожковъ, опять прошелъ въ свою комнату и вышелъ оттуда въ длинномъ ваточномъ пальто съ мерлушковымъ воротникомъ и въ заграничномъ «котелкѣ» на головѣ.
Онъ прошелъ черезъ кухню, заперъ дверь снаружи и ключъ взялъ съ собою.
На улицѣ ощъ представлялъ изъ себя довольно невѣроятную фигуру: между «котелкомъ» и мерлушкой выступалъ громадный носъ, повѣшенный на еще болѣе громадныхъ желтыхъ усахъ, и кромѣ носа да усовъ рѣшительно ничего не было видно. На выѣздного лакея, ищущаго генеральскаго или княжескаго мѣста, онъ, во всякомъ случаѣ, былъ совсѣмъ непохожъ.
Тоска, несносная тоска, сосала сердце бѣднаго «дятла». Онъ направлялся къ князю Вово, который вотъ появился, да сейчасъ же и пропалъ въ самое нужное время.
«Вѣтрогонъ баринъ,-- размышлялъ про него «дятелъ»:-- а все-жъ таки окромѣ него къ кому теперь пойдешь, кому про всѣ эти накости разскажешь! Не къ братцу же Николаю Александровичу! Этотъ и слушать не станетъ... Ты, молъ, лакей, ну и служи, исполняй свои обязанности, а въ барскія дѣла не мѣшайся... Всегда таковъ былъ, сызмальства... никакого въ немъ человѣческаго пониманія нѣтъ... Ишь ты, обязанности! Да коли тутъ и обязанностевъ-то нѣтъ никакихъ, одно голое тиранство!.. Князь вотъ хоть и вѣтрогонъ и человѣкъ совсѣмъ неположительный, все-жъ-таки въ немъ чувство есть и жалость... Онъ витъ можетъ и на слѣдъ «штучки» наведетъ»...