Осенью 1927 года мне довелось участвовать в одном из очень больших перелетов того времени. Предстояло лететь за пределы Советского Союза. Наш двухместный самолет советской конструкции и производства с довольно мощным мотором был красиво отделан и, так сказать, вылощен с ног до головы.
Время осеннее, погоды не было. Мы тщетно следили за ней, придирчиво выбирали благоприятный промежуток, но все-таки под конец нарвалась на очень плохие метеорологические условия, из-за которых дело едва не кончилось печально.
Самолет наш был загружен сверх всяких норм. Эта, по существу, маленькая машина имела запас горючего на 14 часов. Бензиновые баки были расставлены где только можно - и в крыльях, и за приборной доской, и под сиденьями, и в хвосте самолета. Очень сложным было устройство для перекачки бензина из этих многочисленных баков в главный бак. Оно состояло из 12 кранов, расположенных внизу, на правом борту у самого пола. Когда требовалось опорожнить тот или иной бак, следовало переключить краны, а опорожнив, очень точно выключить бак, запереть доступ бензина посредством этих же кранов. В остальном машина была оборудована замечательно, снабжена достаточным количеством приборов, особых карт, номограмм, вычислительной аппаратурой и т. п. Освещение самолета для полета ночью было превосходным и состояло из 14 электрических лампочек. Каждая лампочка имела свой выключатель. Словом, кабина самолета напоминала сложное техническое сооружение, обильно насыщенное самыми диковинными [43] по тому времени аппаратами, приборами, выключателями и переключателями.
Мы летели темной ночью. Самолет шел над Беловежской пущей. Погода начала портиться. Она становилась все хуже и хуже. Сплошная густая облачность давила нас книзу. Мы постепенно теряли высоту, с 2000 метров опустились до 650, но и здесь наползали темные огромные тучи. Они все чаще неожиданно появлялись впереди самолета, несколько ниже его. Дождь усилился, порывистый, шквалистый ветер бросал нас из стороны в сторону.
Кругом было черно. Горизонт не проглядывался совершенно. Трудно было отличить, где небо, где земля, все сливалось в черно-бурую массу.
Я старался как можно скорее освободить хвостовые баки. Маленьким насосиком уже перекачал бензин из самого заднего бака, тщательно закрыл краны и, низко пригнувшись, несколько раз с фонарем проверил, так ли все сделано, правильно ли закрыты краны. Сделав затем пометку в бортовом журнале, принялся перекачивать бак из-под своего сиденья. Мой партнер в это время управлял машиной. Занятый работой с горючим, я несколько раз ощущал какую-то неловкость, словно полет перестал быть нормальным, но увлеченный своим делом, не обратил на это внимания. Неловкость же выражалась в том, что меня довольно энергично тянуло куда-то назад. Я продолжал перекачивать бензин и не глядел по сторонам, а меня все сильнее и сильнее прижимало к задней стенке. Наконец, недоумевая, в чем дело, я высунулся из кабины и бросил взгляд вперед. То, что я увидел во мраке этой осенней ночи, заставило меня вскрикнуть. Наш самолет неимоверно высоко поднял нос и висел в воздухе почти вертикально. Это было самое критическое положение, какое вообще могло возникнуть. Было совершенно непонятно, как это случилось и как машина еще могла держаться в воздухе.
Желая привести самолет в нормальное положение, я быстро отдал ручку управления от себя. Поздно. Машина, потерявшая скорость, не послушалась, как-то нехотя свалилась на крыло и стремительно повалилась вниз.
Заходили приборы. Закрутился компас. Бешено росло показание скорости. Стрелка высотомера катастрофически падала. А кругом - осенняя ночь. [44]
Я сразу понял, что самолет перешел в штопор. С нагрузкой, какая была на самолете, он не выходил из-этой фигуры, и мы с неимоверной скоростью падали вниз, вращаясь вокруг своей продольной оси.
В голове мелькнуло: «Все кончено». С молниеносной быстротой я перекрыл все краны бензиновых баков. Обычно на это уходило много времени: смотришь, проверяешь, светишь фонарем, так ли это сделал. Впотьмах, на ощупь я буквально в одно мгновение закрыл все краны, словно прошелся пальцами по клавишам рояля. Другой рукой так же быстро выключил весь электрический свет.
Машина падала. За несколько страшных секунд в голове вихрем пронеслось множество мыслей. Образы пережитого промелькнули, как в калейдоскопе. В этом циклоне ощущений и воспоминаний разобраться было трудно, последовательности не было, но вся жизнь и даже самое отдаленное, забытое встало, как живое.
В последний момент я выглянул из кабины, но ничего нельзя было понять а этой сплошной черноте. Сильный удар. Я с головой спрятался в кабину. За первым ударом последовал второй, третий, а потом уже даже трудно было дать себе отчет в том, что происходит. Стоял сплошной гул, рев. Ломалось что-то огромное, лязгал металл, трещали деревья.
Можно было догадаться, что падаем в лес. Еще резкий, невероятно оглушительный удар и… внезапно стало тихо и еще темней.
Что было дальше? Откуда-то доносится голос товарища. Кажется, что он далеко, далеко от меня. Я слышу его хорошо, четко, но почему-то не могу отвечать. Сколько продолжалось это состояние - час или минуту - не знаю. И вдруг неожиданно, словно из быстро раскрытого окна, на меня обрушился громкий и звонкий голос моего партнера. Я пришел в себя.
- Жив? - вскричал он.
Мою кабину завалило большими сучьями. Я сидел в ней, насколько пригнувшись. Сразу возникла вся картина, все подробности аварии. Быстро ощупываю ноги и руки. Как будто все цело. Попробовал встать. Обломки деревьев мешают.
С трудом приподнимаюсь и вижу впереди у мотора огонь. Я боялся пожара. В нашем самолете было очень [45] много бензина, и он мог вспыхнуть, как факел. Сразу же холод пробежал по телу.
- Неужели горим?
Но удалось рассмотреть, что это среди обломков горит одна электрическая лампочка, которая включилась от удара. Успокоившись и собрав силы, я сбрасываю придавившие меня сучья и ветви и с трудом выбираюсь из этой груды.
Кругом не темно, а черно, именно черно. Не видно ни зги. Вокруг нас какие-то заросли. Осенний дождь сыплет, как из сита. По голосу находим друг друга. Ощупываем себя еще раз. Все в целости. Сильно болит голова, бок, но я не обращаю внимания на это. Кругом какая-то особая тишина. Мы прислушиваемся. Четко слышны чьи-то шаги. Вот они совсем рядом, совсем близко от нас. Да, это кто-то идет. Трещат сучья, раздвигаются деревья.
- Кто там?
Молчание. Ответа нет. Шаги затихли. Мы замерли в ожидании. Через несколько минут опять шумят деревья, трещат сучья. Кто-то ходит, кто-то здесь есть. Снова окрик. И вновь никакого ответа. Это - зверье. У нас один маленький маузер. Что с ним сделаешь? Куда стрелять, когда на расстоянии двух-трех шагов не видно друг друга. Но вот глаза мало-помалу привыкают к темноте. Я оглядываюсь по сторонам и различаю кусок дюралюминиевого крыла. Зажатый между двух сосен, он покоится на трех толстых суках. Эта «площадка» находится в двух-двух с половиной метрах от земли. Я взобрался на нее и попрыгал, проверяя, надежна ли она и выдержит ли двоих.
Через несколько минут мы разостлали свои кожаные куртки на этом крыле, достали термосы с кофе, шоколад. Сняв с самолета уцелевший аккумулятор, даже провели электричество и засветили маленькую лампочку от карманного фонаря. Теперь звери не страшны. Выпили по маленькому стаканчику кофе. Не в силах заснуть от переживаний, от боли, мы молча пролежали до рассвета.
С рассветом дождь усилился. Низко над деревьями плыла слоистая облачность. Когда стало светло, мы более отчетливо представили себе все случившееся ночью. Оглянувшись кругом, ахнули: лес, самый непроходимый [46] лес, именуемый беловежской пущей, был изрядно поломан. Мы насчитали 82 дерева корабельного леса, поломанного при падении самолета. Некоторые деревья выворочены с корнем. Многие сломаны до основания. У других сшиблены макушки. Среди обломков валяется бесформенная груда металла. Это то, что было нашим самолетом. Блестящий, гладкий, словно отполированный дюралюминий, - что с ним стало! Из него теперь нельзя было сделать даже маленькой кастрюльки, настолько он был изуродован. Как же остались целы люди? Долго мы соображали, в какую сторону летели, в какой стороне может быть железная дорога. Солнца нет, кругом густая дымка, низкая облачность и дождь, дождь, дождь. Ни обломки самолета, ни характер сломанного леса подсказать ничего не могли, ибо мы падали, вращаясь штопором. Я показываю одно направление, мой партнер - другое. Вдруг откуда-то издалека донесся отрывистый паровозный гудок. Я указал влево:
- Вот видишь, где железная дорога.
- Нет, - говорит партнер, - по-моему, не там, а вот здесь.
И показывает в другую сторону.
Долго мы так мудрили и соображали, пока я случайно среди обломков самолета не увидел уцелевший компас.
- Ба, - закричал я, - ведь у нас есть компас!
Быстро отвернули драгоценный прибор. Теперь можно попытаться выбраться из дремучей чащобы. Ну хорошо, а если мы заблудимся, сумеем ли вернуться обратно, найдем ли остатки нашего самолета? Вот почему мы забрали все тряпки, какие были в нашем самолете, захватили шелковые ленты от вымпелов и двинулись на поиски человеческого жилья. Тряпки и ленты мы развешивали на сучках, отмечая наш путь. Жалко было лент от вымпелов. Это были красивые шелковые полотнища, сшитые изящными клиньями длиной около полутора метров. Красивые надписи на трех языках, нанесенные на ленты, сообщали, что это самолет такой-то, летчики такие-то, а следуют они туда-то. Ленты привязывались к металлическим патрончикам, в которые закладывались записки, и все это мы должны были бросать в определенных пунктах Европы. По ленте было легко находить вымпел. Сейчас ленты нашли другое применение. [47]
Мы шли от самолета, взяв направление по компасу. Мой партнер с компасом шел впереди и на всякий случай держал в руке револьвер. Я шел сзади, обвешанный тряпками и вымпелами, прочерчивая на листе бумаги наш путь по компасным показаниям и время от времени оставляя на сучках по тряпочке.
Путь был тяжелый. Мы страдали от ушибов. Но это было бы полбеды, если бы чаща не была подлинно непроходимой. То приходилось пробираться сквозь стену кустарника ползком, то карабкаться через буреломы, то мы выходили к каким-то топям, к болотным заводям, где ноги сразу вязли по колено. Отсюда улепетывали назад.
Часто раздавались крики каких-то странных птиц. Среди тишины и безмолвия леса все выглядело таинственно и немного жутко.
Основательно измучившись, мы добрели до огромного дерева, очевидно грозой поваленного на землю. Оно было, примерно, в метр толщиной.
- Давай отдохнем, - сказал я, вытирая пот с лица и поставив ногу на это дерево. Как же я был изумлен, когда нога провалилась по колено. Огромное дерево внутри все синило. Видно, лежало оно много, много лет.
После долгих блужданий мы, наконец, вышли на какую-то тропку и очень обрадовались. В какую бы сторону мы ни пошли теперь, все равно придем к жилью. Увы, наши надежды таяли по мере продвижения вперед. Видно, что этой тропой давно никто не ходил. Она густо поросла мхом. Нога уходила в мох по щиколотку. Но особенно озадачил и удивил необычайный гриб. Шляпка у него была с треть метра в диаметре, вырос он как раз на самой середине тропы. Нет, по этой тропе давно уже никто не ходил.
И впрямь, кругом было, как в сказке. Непроходимая чаща, бурелом и крики птиц, топи, болотные трясины, шорох неведомых зверей, которых мы не видели, но шум и треск ветвей говорил, что они где-то близко. Все было таинственно.
Тряпки, как я их ни экономил, были уже израсходованы. Теперь я раздирал шелковые ленты на тоненькие полоски и аккуратно завязывал их на деревьях. Мы шли, все так же записывая на бумаге наш путь по компасу. Шли долго. Томительно тянулось время. Как оказалось [48] позднее, мы упали всего в семи километрах от железной дороги, а добрались до нее через девять с половиной часов.
Мы выбивались из сил. Казалось, нет конца этому лесу. Несколько раз проверяли, правильно ли идем. Вдруг мой партнер радостно вскрикнул. Я посмотрел на него. Он показывал пальцем вперед. Перед нами невдалеке расстилалась поляна, засеянная овсом. Ну, если овес, значит где-то поблизости есть жилье. Сделав еще сотню шагов, мы увидели женщин, собирающих ягоды. Пошли к ним. Как только они нас заметили, бросились бежать, сломя голову. Их испуг был легко объясним. Мы упали вблизи границы на нашей территории. По костюмам они приняли нас за иностранцев, перешедших границу. Мы кричали им, но женщины продолжали бежать. Остановилась только одна старушка. Мы подошли к ней.
- Что вы бежите от нас, мы же не кусаемся? - обратились мы к старушке.
- Да вы не наши, - недоверчиво ответила она. Мы стали убеждать ее в том, что мы самые настояшие наши, советские. Она долго не хотела поверить, но, наконец, убедилась, кто мы, и разговорилась.
- Как пройти, бабушка, к станции?
- А вот так, родной, по струнам иди, иди и придешь, - и она показала на телеграфные столбы с «проволокой.
Еще через час, усталые и измученные, мы добрались до железнодорожной станции. [49]