Наступила масленая неделя, и на селе стало шумней. Из дома в дом ходили в гости. Пили и ели. И ко мне при­шли дьячок и писарь. Сели. Я послал за полуштофом.

Писарь, видимо, рисовался передо мной и хотел пока­зать, что он тоже кое-что знает. Потому и повел такую канитель:

— Таперча, Костентин Михалыч, вы вот в Питере были. Чай, там эта самая водка ни по чем?

— Рупь — ведро! Ничего не сто́ит! — отрезал уже подгулявший дьячок.

Писарь только на него покосился и сказал:

— Снова обращусь к вам и спрошу: чай, там в Питере-то хорошо?

— Благолепно! Но только, полагаю, супротив Москвы ему ни в жисть, потому там церквей… церквей! Госпо­ди! — снова перебил дьячок.

— Но как же вы про ефто можете знать, когда вы не токмо что в Питере, или в Москве, а дальше Мурома носу не показывали?

— А по книгам… Слава богу. В книгах всё описано…

— Всё не то! Теперче — снова обращаюсь к вам, Костентин Михалыч, — сказывают, бытто в Питере есть колонна… И бытто в такую она вышину идет, кабысь конца ее не видать. В облаках, слышно, теряется. Как вы об эвтом судите?

— Этто Александровская! Как же, знаю! — опять пе­ребил дьячок.

— Дайте им сказать… Много-то вы знаете!

— Побольше тебя… Службу церковную знаю. И опять же…

И мои гости так заспорили, что дело чуть не дошло до рукопашной. Спасибо, старик Семелькин пришел и увел их к себе. Прощаясь, писарь заметил:

— Не обессудьте… Праздничное дело… Милости про­сим к нам!

А дьячок снова пристал:

— Чудно́е дело: на «вич» все католики!

Вечером опустела наша изба. Хозяева ушли в гости. Вышел и я на улицу; посидел у ворот и уже хотел идти в комнату, как услышал у сарая голос Марфы и старика Семелькина:

— Так как же будет, Марфуша?.. Ай меня вовсе не любишь? Ай не согласна?

— Бога вы, тятенька, не боитесь… Пустите!

— Не трожь! Будешь покорна — озолочу и Степку пошлю в Питер с полным моим доверием. Одену тебя, ровно кралю… Платков надарю!

— Не смущайте же… Стыдились бы пустую речь го­ворить!

— Марфа, Марфа, слухай меня… Не супротивничай. Худо будет… В солдаты Степку сдам!

— За ним пойду!

— Ах ты, тварь ехидная. Н-ну, берегись, бер-регись!.. Марфуша! Денег хоть?..

Так и прекратился разговор, осветивший мне причину безобразной ненависти отца к сыну. По избам уже стали тушить огни… Марфа сидела на своей постели и горько плакала. Скоро собралась домой вся семья, и всю ночь из-за перегородки ко мне доносились вздохи, ужасаю­щий храп, икота и пьяные возгласы:

— Не позволю… ни… ни… Еще стаканчик!.. Шалишь!..

Часто отворялись двери в сени, и Марфа нередко хо­дила за квасом и, подавая мужу, соболезновала:

— Эка, родимый, надрызгался… Срам!

Наступил пост. Заходили все в церковь. Снова наша сельская жизнь вошла в свою обычную колею. Как-то раз приходит ко мне один мальчишка и, обдергивая свой кафтанишко, смотрит на меня и будто что-то хочет мне сказать.

— Ну что, Федя… Говори…

— А бить не будешь?

— Глупый… Нешто я кого бил?

— Нешто ты антихрист?

И, проговорив это, мальчишка словно сам законфу­зился и потупил свои черные глазенки в землю.

— Кто это тебе сказал?

— Да бабушка баит, что ты антихрист и что ты нас с колокольни будешь бросать. Этто — баила бабушка — вучитель только наперво добрый, а опосля он вас всех с колокольни побросает…

Я много смеялся и постарался разъяснить мальчику, что я не антихрист. Впрочем, меня, конечно, не удив­ляли подобные слухи. Еще прежде говорили, что я будто приехал из Питера для делания фальшивых бумажек «путому, что у него лучина вплоть до утра горит», — а дьячок после второго полуштофа даже раз сказал: — «Православные, берегитесь! В католичество приехал со­вращать!..»

Даже люди более образованные — окрестные поме­щики (с которыми я позднее познакомлю читателей), и те говорили разные несообразности, вроде таких: «А слы­шали, батинька… В Чеяркове учитель газеты получает и письма из столицы… к чему бы это ему приехать?» — «Ммм… Для описания, а быть может, прислан от ми­нистра узнать, как, мол, помещики между собой ду­мают…»

Значит, легендам обо мне удивляться было нечего. И на селе мало-помалу слухи эти пропадали. Я позна­комился со многими крестьянами, писал им письма, иногда даже лечил, и таким образом жизнь моя шла обычной колеей до тех пор, пока раз ко мне не пришел сельский староста и не сказал:

— Во́ что. В воскресенье будет сход у церкви… Не­кий человек хочет супротив тебя говорить… Ему хоцца самому в учителя… Приходи-кось сам… А он уже многих стариков подговорил…

На следующий день часов в шесть утра я пошел в церковь… После обедни народ собрался перед цер­ковью… Большая толпа была, и шел в ней гул… Наконец вышел мой соперник и заговорил:

— Православные! Вот что я хочу вам сказать. Как ваша воля будет — так тому и быть! Нешто детей вы своих не хотите учить уму-разуму? Нешто любо вам, коли учат их не в страхе божием?

— Не хотим! — заревела толпа.

— А что видим мы? Дети наши стали баловать и не знают никакой острастки. Мы, бывало, учили допричь, так всегда розгами вразумляли… А теперь что? Никакого страху нет. Это порядок или нет?

— Что и говорить! Где ж тут порядок! — загалдел народ.

— Так как же теперь?.. Люб я вам в учителя, аль нет?

— Да у нас есть вучитель!

— А страх божий!

И поднялся страшнейший шум. Кто говорил одно, кто другое. Только и слышалось:

— Палата прислала… Палата и знает… Чем он не вучитель?

И через несколько времени все разом заголосили:

— Нет… Не надо нам другого. Он вучит хорошо и детей не бьет!.. Дети его любят… Не надо нам никого… Пусть он у нас и будет!..

Таким образом мой соперник потерпел фиаско, и я за­жил отлично.

А между тем дома собиралась гроза… Через недели две прибежала ко мне Марфа, совсем растерявшаяся, и закричала:

— Спасите! Отец с топором лезет!

Я вышел и увидел совсем пьяного старика, идущего с топором на сына…

— Покоришься ли ты мне или нет?

Степан было бросился в дверь, но старик догнал его и пустил топором. По счастью, топор пролетел мимо…

Все сидели испуганные… Никто не смел сказать сло́ва… Бешеный, с блистающими глазами, с дрожащими губами, старик шептал:

— Покорись, говорю… Покорись… Марфа… Где Степка?.. Куды убег Степка?..

Кое-как уложили старика спать, а наутро он от­резвился и первым делом спросил:

— Где Степка?..

— Ушел…

— Куды ушел?..

— Бо зныть куды… Сказывает — житья от тебя нету…

— А Марфа?..

— И Марфа ушла… Бесстыжий ты этакий человек! Что ты наделал!..

И старуха-жена стала причитывать…

Однако на другой день Степан с женою вернулись, и снова пошла такая же кромешная жизнь, как и была. Наконец терпение сына окончательно лопнуло, и он стал просить чиновника выдать ему билет на жительство в го­роде.

Дело это устроилось, и скоро Степан с семьей пере­брался в город и зажил счастливо. Но не долго продол­жалась эта счастливая жизнь. Подошла рекрутчина, и его сдали в солдаты по желанию отца. Марфа, несмотря на все обещания старика, не отстала от мужа и, захватив детей, пошла за ним мыкать свою жизнь, полную горя и забот…

Вслед за этими событиями я перебрался к другому мужику. Там были совсем другие люди, и жизнь моя на новоселье была такая тихая, спокойная, хозяева мои были такие честные, хорошие люди, что я потом с горем расстался с ними.