Под вечер следующего дня Цветков, одетый в статское летнее платье, со шлемом, обвитым кисеей, на голове, поднимался с пристани в город пешком, отвергнув предложение китайцев-носильщиков снести его в паланкине. Он ходко шел, несмотря на жару, занятый приятными мыслями. За этот день он сделал все приготовления для осуществления своего плана: взял у ревизора жалованье за месяц и заручился согласием артиллериста Евграфа Ивановича дать ему взаймы под расписку пятьсот долларов. “Очень, мол, нужно”. У милорда он не решался просить: они были в натянутых отношениях, да скупой милорд и не дал бы. Отказал бы и дедушка, догадавшись, на что ему нужны деньги. С этими капиталами можно пуститься в путь. Вдобавок он отсюда пошлет бабушке телеграмму, чтобы немедленно выслала в Суэц тысячу рублей. Обожавшая внука старуха, конечно, вышлет. С капитаном разговор будет короток. Он подаст ему рапорт о том, что желает списаться с клипера по болезни, и на словах объяснит, что не может больше с ним служить и выносить его вечные разносы и придирки. А не то скажет, что получил телеграмму о смерти бабушки (“Дай бог доброй старушке здоровья!”) и его немедленно вызывают для получения большого наследства. Там видно будет. “Верь не верь, это твое дело!” А если “толстый боров” заартачится, он удерет и без разрешения. Пусть выгонят в отставку. Наплевать! Только бы она разрешила ему ехать с ней.
Вот и роскошный, громадный “Oriental Hotel” с чудным садом по ту сторону гостиницы. Он хорошо ее знал, проигравши в одном из номеров сто долларов в ландскнехт Бакланову два года тому назад, когда клипер шел из России и простоял здесь неделю.
Он подал швейцару индусу в белой чалме визитную карточку, приказав передать ее миссис Кларк (вчера приехала). Темно-бронзовый швейцар позвонил, и бесшумно спустившийся слуга китаец снова пошел с карточкой наверх, а Цветков вошел в обширный, роскошно убранный “parlour”[16]. В полутемной, прохладной комнате, с опущенными жалюзи, за большим столом посредине, заваленным газетами и иллюстрациями[17], сидели только две старые англичанки, которых мичман, разумеется, тотчас же мысленно осыпал проклятиями, опускаясь на самый отдаленный от стола мягкий диванчик.
Прошла минута, другая, и молодая женщина вошла в гостиную. Англичанки подняли головы, пошевелили своими выдавшимися челюстями, оскалив большие белые зубы, и снова погрузились в чтение.
— Пойдемте лучше в сад, там будем беседовать о важных делах, — шутливо промолвила вполголоса молодая женщина после рукопожатий.
— Господи!.. Да как же вы сегодня прелестны! — невольно вырвалось у Цветкова, и он, словно очарованный, благоговейно глядел на Веру Сергеевну, которая действительно была обворожительна в своем летнем светлом платье с прозрачными рукавами, сквозь которые сверкали ослепительно белые руки, и казалась совсем молодой девушкой по своей гибкой изящной фигуре и нежной свежести лица.
— Об этом можно бы и не говорить, — полушутя, полусерьезно возразила она, поправляя в своей золотистой косе пышную ярко-красную розу. — Пойдемте.
Они прямо из гостиной вышли в сад, сверкавший яркими цветами в клумбах и роскошью густой листвы тропических деревьев. Он осмелился предложить ей руку, она взяла ее, и они направились в глубь сада. Мичман замирал от восторга, что идет с ней под руку, от волнения не находил слов и, умиленный, только искоса взглядывал на очаровательную блондинку и ступал с боязливой осторожностью, словно боясь, что это счастье вдруг нарушится.
— Ну что ж вы примолкли, Владимир Алексеич? Какие у вас такие важные дела, рассказывайте, — промолвила молодая женщина и, чувствуя, как вздрагивает рука молодого мичмана, поспешила опуститься на скамейку, стоявшую в конце аллеи, под прохладной тенью густолиственного тамаринда[18]. — Садитесь, а то жарко ходить! — прибавила она…
Он сел с видом обиженного ребенка, у которого вдруг отняли игрушку, и сказал:
— Не смейтесь, Вера Сергеевна!.. То, о чем я хочу говорить, для меня очень важно… очень…
И, “волнуясь и спеша”[19], он объявил, что положительно не в состоянии перенести с ней разлуки. Он бросит клипер и поедет за ней.
— Зачем? Чего вы хотите? На что надеетесь? Ведь я говорила вам, что не могу ответить на ваше чувство!..
О, он ничего не требует… Он только молит не прогонять его и позволить ему быть поблизости от нее, видеть это божественное лицо, слышать этот дивный голос… Жизнь без нее будет одним страданием… Он убедился в этом за те три дня во время шторма, в которые он не видал ее… Он будет ждать год, два, целую вечность… и когда она убедится, что привязанность его глубока и беспредельна, тогда, быть может…
Он не смел докончить и, вдруг охваченный молодой страстью, с глазами, блестевшими от навертывавшихся слез, схватил эту маленькую ручку и припал к ней, покрывая ее беззвучными поцелуями.
И листья тамаринда тихо шелестели над головой мичмана и словно насмешливо шептали: “Он ничего не требует”.
Молодая женщина не отнимала руки. Эти горячие поцелуи среди тишины и прелести тропического сада взволновали и эту мраморную вдову, так долго жившую лишь воспоминаниями о прежней любви. И ее замерзшее сердце оттаивало под ними, как хрупкая льдинка под вешним солнышком. Полузакрыв глаза, она чувствовала, как жгучая истома разливается по ее существу, и в голове ее вдруг мелькнула мысль: “А что ж, пусть едет!”
Но в следующее же мгновение явился вопрос: “Зачем? Не идти же ей, тридцатилетней вдове, за этого юного сумасброда. Он и она — нищие. Хороша была бы пара!”
И она, не без тайного сожаления, высвободила свою горячую руку и заметила строгим тоном, подавляя невольный вздох:
— Не нервничайте, Владимир Алексеич. Ваша любовь скоро пройдет. Вспомните, сколько раз вы клялись в любви? — прибавила она, припоминая слова дедушки.
Мичман виновато опустил свою кудрявую голову.
— То была не любовь! — промолвил он.
— А что же?
— Ерунда! — решительно заявил мичман.
— И теперешняя будет тем же, — улыбнулась Вера Сергеевна.
— Неправда! — горячо возразил Цветков. — Хотите, сейчас докажу?..
— Нет, не надо… Верю… верю, — испуганно прошептала молодая женщина.
— Так умоляю вас, позвольте мне ехать!..
— Образумьтесь, Владимир Алексеич!.. Ваша служба… карьера.
Мичман горько усмехнулся.
Он готов был броситься за нее в океан, а она говорит о службе, о карьере…
— Но я не допущу этого безумия. Я не хочу, чтобы вы ехали, слышите ли?
Мичман мрачно опустил голову.
— А я все-таки поеду, — решительно сказал он. — Я не могу. Я не подойду к вам, если вы запрещаете, но издали буду смотреть на вас… А это разве не счастье! — воскликнул он.
“Господи! что мне делать с этим сумасшедшим!” — подумала молодая женщина и решилась прибегнуть к хитрости.
— Послушайте, Владимир Алексеевич, я вижу, что вы серьезно любите, но потребую от вас испытания…
— Какого хотите…
— Подождите шесть месяцев… Это недолгий срок… Мы будем переписываться. И если вы будете так же любить меня, то тогда…
— Что тогда? — воскликнул просиявший мичман.
— Тогда являйтесь ко мне и… я посмотрю… Быть может, я соглашусь за вас выйти замуж.
— О господи… Такое счастье!
И мичман, не помня себя от восторга, в знак благодарности, бросился целовать руки. И пассажирка позволила ему выражать свою благодарность таким образом. Ведь они скоро навсегда расстанутся! Они просидели еще несколько времени. Он говорил ей о своих будущих планах, о том, как будут они жить вдвоем, шептал о своей любви и снова целовал руки, снова говорил и опять целовал… А мраморная вдова слушала этот влюбленный лепет с тайной радостью, и когда опустились сумерки, ей все не хотелось уходить…
“Ведь мы видимся в последний раз!.. Он завтра уходит в море…”
Часы где-то пробили десять, а они все еще сидели, и рука ее была в руке мичмана.
— Пора, — прошептала, наконец, она, вставая. — Прощайте, милый юноша!..
И с этими словами вдруг обвила его шею и прильнула к его губам.
— Теперь идите, — почти гневно шепнула она, отталкивая мичмана… — Вот вам на память… Пишите!..
Она выдернула из волос розу и подала ее Цветкову.
Трепещущий от счастья, он прижал розу к губам и прошептал:
— Так через шесть месяцев…
— Через шесть… Уходите… Уходите… Прошу вас…
Он ушел, поминутно оборачиваясь, чтобы взглянуть на белеющую в темноте фигуру, медленно следовавшую за ним.
Вернулся он на клипер в одиннадцатом часу, чувствуя себя таким счастливым, как никогда, и бережно спрятал розу в шифоньерку.
— Что, брат Егорка, ведь хорошо, а? — неожиданно обратился он к вошедшему Егорке.
— Точно так, ваше благородие!.. Ужинать не угодно ли?
— Ужинать?! Кто нынче ужинает?..
Егорка сперва подумал, что барин спятил с ума, а потом решил, что, видно, они с пассажиркой “договорились”, наконец, на берегу.
Цветков заглянул в кают-компанию. Там, кроме Ивана Ивановича да отца Евгения, никого не было. Все были на берегу.
Увидавши счастливое, радостное лицо мичмана, дедушка недовольно крякнул и решил, что пассажирка его обманула, обещаясь уговорить своего сумасшедшего поклонника.
“Верно, позволила ему ехать за ней”, — с тревогой подумал он, прослышав от Евграфа Ивановича, что Цветков у него берет пятьсот долларов.
— Что так рано с берега, Владимир Алексеич? — спросил Иван Иванович.
— Да нечего делать на берегу…
— А наши все закатились в театр, а оттуда ужинать и, конечно, с дамочками…
— И пусть себе. Не завидую.
И Цветков скоро ушел в свою каюту, чувствуя потребность быть одному, и стал строчить горячее послание к Вере Сергеевне.
Когда на другой день клипер ушел в море, следуя, по телеграфному предписанию адмирала, в Калькутту, и дедушка увидал, что Цветков весел и счастлив, как вчера, старый штурман окончательно стал в тупик.
— Провела его, верно, лукавая бабенка, — решил он, искренне радуясь за мичмана.