Наступил ноябрь. Дни стали короче. Солнце, едва появившись над горизонтом и осветив море и землю своими холодными лучами, вновь скрывается за сопками. Медленно приближается полярная ночь. В эту пору сурова и молчалива природа Заполярья. Сопки покрыты толстым снежным покровом, а над их белесыми вершинами воет пурга, наводя томительную скуку. В такое время хочется сидеть в теплой натопленной комнате и заниматься каким-нибудь мирным делом. Но нам не до уюта. Война продолжается. Противник, обессиленный потерями на суше и на море, вынужден перейти к обороне. Войска Карельского фронта в тесном взаимодействии с кораблями и частями Северного флота наносят все более ощутимые удары по врагу. Части морской пехоты чаще и чаще проникают в тыл противника, уничтожают его живую силу, наводят страх на гарнизоны фашистской армии.
На нашей лодке заканчиваются последние приготовления. Мы уходим в очередной поход. Погода стоит ветреная и ненастная. Каждые пять-десять минут налетают снежные шквалы. Приходится закрывать лицо: мелкая ледяная изморозь, точно иглы, впивается в кожу.
Стою на пирсе и ожидаю доклада своего помощника. Он в лодке, принимает рапорты командиров боевых частей о готовности к походу.
Наконец механизм, который работал на прогрев, остановили, и помощник докладывает о полной готовности корабля. Разрешение на выход получено. Прощаемся с командиром соединения, с товарищами, которые пришли нас провожать. Хотя еще темно и снежный шквал продолжается, мы, не теряя времени, отходим от пирса. Снег пронесся, и перед нами открываются знакомые мигающие огни выходного створа.
В эти немногие минуты, пока мы еще видели тесно прижавшиеся друг к другу домики береговой базы, берег и корабли, стоящие на рейде, мы все снова и снова переживали тяжелое чувство разлуки, его испытывает каждый человек, когда он оставляет близкие сердцу места.
Правда, это уже не то чувство, которое мы переживали, отправляясь в первый боевой поход, когда к боли расставания с родным домом примешивались еще тревога и неизвестность. Сейчас этой тревоги нет, наоборот, полная уверенность в своих силах, ясное понимание предстоящих трудностей и опасностей, которыми заполнена боевая жизнь подводников с той минуты, как они покинули гавань.
Мы знали, что, не жалея сил, будем искать противника и добьемся победы, чего бы это ни стоило. Когда уже выходили из залива, подумалось, что если бы сейчас нас вызвали в базу, мы возвращались бы неохотно. В море была большая волна, но жизнь в лодке шла обычным порядком. Посторонний человек, который когда-то ходил с нами в самый первый боевой поход, мог бы теперь заметить в наших людях большие перемены. Свободные от вахты, не обращая внимания на качку, в ожидании походного завтрака играли в шахматы, домино или, сидя у своего заведывания, читали. Вот что значит привычка к морю, морская практика, о которой говорил адмирал Макаров: «В море — значит дома».
Войдя во второй отсек, чтобы позавтракать, я обратился к Щекину, он сидел за столом и просматривал свежий, еще пахнущий краской номер краснофлотской газеты.
— Подумайте, Федосов-то хуже всех у нас переносил качку, а сейчас хоть бы что: стоит на мостике, промок с ног до головы. Я посоветовал ему спуститься вниз и переодеться в «штормовое платье», а он засмеялся и сказал, что это еще не так страшно, он потерпит.
— Молодец малый, знает, что будет значительно хуже и смена сухой одежды пригодится в следующую вахту, — заметил Щекин.
— Закалились, товарищ командир, — отозвался боцман Хвалов, который, на скорую руку позавтракав, уже лежал на верхней койке. Он встал раньше всех и все время перед выходом в море занимался проверкой своего очень важного заведывания. Через три часа он должен сменить Федосова на мостике и подвергнуться той же участи, если еще не хуже.
— Спите, не разговаривайте, — сказал ему Смычков.
Через минуту он уже спал тем здоровым сном, которому не страшны никакие штормы. Но всем известно, что Хвалов проснется тотчас же, как только услышит тревожный голос или звонки боевой тревоги.
Мы с помощником командира лодки развернули документы и стали еще раз знакомиться с районом наших действий и поставленной перед нами боевой задачей.
На каждом корабле, находящемся в самостоятельном плавании, должен быть офицер, который мог бы в любой момент заменить выбывшего из строя командира и продолжать выполнение задачи. Я строго придерживался этого правила, и таким офицером на нашем корабле был помощник командира Щекин. Всегда в первые же часы после выхода в море я подробно знакомил его с боевой задачей и с тем, каким образом она должна выполняться. Он всегда был в курсе всех дел и часто, стоя на вахте, проявлял разумную инициативу, когда сама обстановка требовала немедленных действий.
— Места знакомые, — сказал я, — но на этот раз нам дали район значительно больше, чем в прошлые походы. Мое решение: большую часть времени производить непрерывный поиск, находясь в одном месте, вот здесь.
Я обвел карандашом на карте район и продолжил свою мысль:
— Считаю, что именно здесь вероятнее всего встретить конвой врага. Тут основной коммуникационный узел, откуда все транспорты расходятся по портам. Может случиться, что я ошибся в своих предположениях. Но мне кажется, — расчет правилен.
Щекин молча смотрел на карту.
— Здесь ведь очень близко от вражеского берега, — сказал он, — при малейшем просчете мы рискуем себя обнаружить.
— Да, вы правы, поэтому большую часть времени придется находиться под водой. Всплывать будем только на то время, которое необходимо для зарядки батареи. Конечно, мы можем себя обнаружить, но другого выхода из положения пока нет.
— Ясно, — ответил Щекин.
Комсомолец сигнальщик Федосов, сменившись с вахты, спустился вниз, переоделся в сухую одежду и первым делом спросил матросов:
— Сводка Совинформбюро принималась?
— Нет, не слышали. Мы сами интересуемся положением на фронтах. Особенно на Мурманском направлении.
Федосов был агитатором. Он вспомнил о материалах, полученных им в политотделе перед уходом в море. В них как раз шла речь о боях на Мурманском направлении. Особенно запомнился ему подвиг старшего сержанта Кислякова.
— Вы о Кислякове что-нибудь слышали? — спросил Федосов у товарищей.
Матросы отрицательно покачали головами.
Федосов извлек из-под матраса свою пухлую, изрядно потрепанную тетрадь, наполненную газетными вырезками, и стал рассказывать:
— Кисляков — боец морской пехоты, участвовал в обороне одной важной высоты. Командир взвода был убит. Кисляков приказал бойцам: «Слушать мою команду!» — и принял на себя командование взводом. А у фашистов был план не только овладеть нашей позицией, но и взять в плен советских моряков. И вот они пошли в обход сопки, стали подползать к Кислякову. У многих наших бойцов патроны кончились. Кисляков решил, чем им погибать, пусть лучше отойдут, и остался всего с двумя бойцами защищать сопку. И у этих двух бойцов кончились патроны. Кисляков приказал им отойти, а сам остался на сопке. Один вел огонь из пулемета, а представил дело так, будто сопку обороняет целый взвод. Короче говоря, он уложил больше сотни фашистов и держался до тех пор, пока наши не подошли на помощь.
Матросы внимательно слушали рассказ Федосова. Когда он кончил, один из них, тяжело вздохнув, заявил:
— Эх! Сейчас бы в самую пору на сухопутный фронт! На суше можно сбросить бушлат — и пошел в атаку, гранатами истреблять фашистов. А тут не видишь никаких врагов. Перед глазами механизмы, стрелки да цифры. Стоишь, управляешь и вроде не чувствуешь, что на войне находишься.
— Верно, — поддержал другой матрос. — Мне перед сестренкой краснеть приходится. Спрашивает, сколько ты истребил фашистской сволочи, а я этих фашистов и в лицо не видел. Что же отвечать, скажи-ка, товарищ агитатор?
— Да, да, скажи, можно ли на корабле совершать такие подвиги, как Кисляков совершил на суше?
Вопросы матросов ничуть не смутили Федосова. И больше того, — он был рад, что представился случай поговорить о том, что волновало в ту пору умы многих моряков, которые, находясь на кораблях, выражали желание уйти на сухопутный фронт, с оружием в руках защищать Родину.
— Не горячитесь, друзья, — спокойно проговорил Федосов. — Сейчас по порядку во всем разберемся. В прошлом месяце мы потопили два транспорта?
— Потопили, — хором ответили матросы.
— А как по-вашему, сколько такой транспорт войск берет?
Матросы молчали, не зная, что ответить.
— Транспорт на шесть тысяч тонн берет батальон пехоты с полным вооружением. А мы потопили два таких транспорта. Они шли к фронту с войсками. Вот и прикиньте, сколько войск противника мы уничтожили. Не меньше, чем бойцы уничтожают на фронте?
— Оно, конечно, так, — согласились матросы. — Только подвигов у нас совершить невозможно.
— Это неправда, — горячо возразил Федосов. — А отстоять две вахты подряд на открытом мостике, когда ты мокрый до нитки и каждую минуту тебя накрывает волна, а ты должен зорко наблюдать за морем и за воздухом и не пропустить противника, — разве это не подвиг? Разве) для этого не требуются стойкость, выдержка и любовь к Родине?!.
— Да, ты, пожалуй, прав! — пораздумав, ответили матросы.
— Ну, а что у тебя в папке, давай сюда! — сказал Матяж.
Федосов открыл папку и извлек оттуда газетные вырезки. К ним потянулись матросы.
— Какой фронт вас интересует? — спросил Федосов.
— Сперва, конечно, охота знать, как под Москвой обстоит дело. Столица нашей Родины в опасности, с нее и начинай! — деловито заявил Тюренков.
Федосов прочитал один за другим несколько очерков о жестоких боях под Москвой. Все слушали внимательно, лица матросов были сосредоточенны, глаза задумчивы. После чтения никто не решился нарушить молчания, пока Матяж не сказал с досадой и ожесточением:
— Как же эти проклятые фашисты до Москвы дошли?!.
— Товарищ Сталин ответил на этот вопрос, — объяснил Федосов. — Они напали на нашу страну внезапно и думали в полтора-два месяца покончить с нами. У них пока что больше танков и самолетов, чем у нас. Но это дело временное, еще не развернулись наши заводы в тылу…
— Опять же нет второго фронта, — добавил Зубков.
— Правильно! Мы воюем с ними один на один, и никто нам не помогает. Союзники только обещают помощь.
— Восточная пословица говорит: какие бы тебе ходули ни обещали, а свои ноги надежнее, — вставил Тюренков.
— Вполне с тобой согласен, — сказал Федосов: — Лучше всего надеяться на свои силы и здесь, в Заполярье, бить гитлеровцев так, чтобы они под Москвой это почувствовали.
Еще долго могла продолжаться эта беседа, но сигнал «готовиться к погружению» заставил всех разбежаться по своим постам.
… Первые дни пребывания на позиции прошли без особых событий. Внешне все было спокойно. Но все глубоко переживали каждый потерянный день. Продумывая всевозможные варианты, обобщая данные наблюдения, я делал выводы, разочаровывался и тотчас начинал думать сызнова. Не находя ответа на мучившие меня вопросы, я продолжал вновь и вновь анализировать все свои действия. Наш затянувшийся поиск глубоко переживал весь экипаж лодки. Все чаще можно было слышать вопросы: «Когда же мы встретим противника? Утопим ли мы кого-нибудь в этом походе?». Каждый день безрезультатных поисков камнем ложился на сердце.
Наконец было решено прорваться в маленький рыбачий порт, там иногда отстаивались одиночные транспорты, и попытать счастья. Но у самого входа в порт у нас заклинило носовые рули на полный угол погружения. Сначала казалось, что боцман недостаточно внимательно осмотрел приводы рулей перед выходом из базы, и где-нибудь вывалилась шпилька. Но боцман ответил, что все шпильки закреплены. Значит причина заклинивания носовых рулей крылась в чем-то другом.
Приняли решение лечь на обратный курс, с наступлением полной темноты всплыть и проверить рули. Когда всплыли — оказалось, что мы попали в рыбацкие сети и намотали их на ограждение рулей. Посланный на нос лодки рулевой, которого то и дело с головой накрывала волна, пытался освободить перья рулей, но полная темнота помешала ему. Пришлось вернуть его назад, переодеть в сухую одежду, дать стакан водки и уложить спать под тулуп. Это была единственная возможность промокшему до костей человеку согреться и хорошо выспаться. Оставалась только одна надежда, что сильная болтанка на волне поможет сбить сеть. С этой целью курс лодки изменили с таким расчетом, чтобы идти по волне. Через час рули снова стали действовать нормально.
Мы окончили зарядку аккумуляторной батареи и погрузились. Под водой казалось тихо, спокойно и даже тепло. Сбросив с себя полушубок, сильно отяжелевший от воды, я сел за стол, вытянул ноги и попросил Облицова снять с меня сапоги, в которых противно хлюпала вода. На лице образовалась маска из соли. Соль больно разъедала глаза. В последнее время мы не умывались, так как запасы пресной воды были на исходе. Срок нашего пребывания на позиции подходил к концу, но независимо от этого приходилось строжайше экономить пресную воду. Мне принесли полкружки воды и кусок ваты. Я промыл себе глаза, чтобы не воспалялись веки.
— Неужели мы никого не потопим, товарищ командир? — спросил меня Облицов, опрокидывая снятые сапоги и выливая оттуда воду.
— Утопим, товарищ Облицов, — только вы лучше прослушивайте море.
— Мы стараемся, товарищ командир, — как бы оправдываясь, проговорил он.
— Стараетесь? Значит, все будет в порядке! — отозвался я, не поднимая головы, хотя и без этих подтверждений отлично знал, — они делали все, что могли.
Положив сапоги к электрической печурке, Облицов подошел к дивану, аккуратно расправил подушку, собрал лишние вещи со стола моего маленького бюро и, не торопясь, отошел в сторону.
«Потопим! — с досадой подумал я. — Легко сказать! Почему же мы до сих пор не топили? Правильно ли мы поступали? Может быть, я совершенно неправ в своих выводах? Не представляю, чтобы за все это время ни один конвой не прошел через наш район? А если он не прошел, то со дня на день должен пройти, только где именно? Неужели ошибся?» — и опять, не найдя ответа, прошел в центральный пост. Увидев меня, штурман Усенко спросил:
— Как будем маневрировать в эти сутки?
— Так же, как до сих пор, — ответил я и, подойдя к карте, показал курсы, слегка обозначив их карандашом.
За все дни пребывания в море мы не имели никаких данных о противнике.
Ночь не принесла ничего нового. Первая половина дня и обеденное время прошли так же безрезультатно, как это было вчера, позавчера и все предыдущие дни. Даже обед проходил в томительной тишине.
— Когда нас будут вызывать с позиции? — спросил меня Смычков.
— Завтра. А что?
— Нужна большая работа с линией вала.
— Это известно, но, возможно, нам придется задержаться здесь еще суток двое.
— Двое суток потерпим как-нибудь. Был бы от этого прок, — сказал Смычков.
— Как вы думаете, будет от этого прок? — в шутку спросил я торпедиста Матяжа, который, сидя на комингсе переборки первого отсека, внимательно слушал разговор.
— Будет прок! А как же иначе? — быстро ответил Матяж, весело улыбаясь.
— Слышите? — не удержавшись от смеха, проговорил Смычков. Офицеры засмеялись. Всем понравился непринужденный утвердительный тон Матяжа. Я подумал: — «Люди верят в успех, ждут его, хотя бы для этого пришлось остаться на позиции двое-трое суток и перенести большие трудности, лишения. Это уже хорошо».
После обеда я прошел в спальный отсек, лег на диван и, перелистывая томик Пушкина, незаметно для себя задремал. Внезапно проснулся, поднялся с дивана, подошел к двери, ведущей в рубку, и открыл ее.
— Как дела? — спросил Лебедева, который сидел в напряженной позе. Широко раскрытые глаза его неподвижно смотрели в какую-то точку, будто увидел что-то такое, чего никто кроме него не мог заметить. Затаив дыхание, следили мы со Щекиным за его движениями, боясь помешать, и терпеливо ждали, что он скажет. Лебедев, казалось, не слышал вопроса, но через несколько секунд вдруг резким движением сбросил наушники и сдержанным, но взволнованным голосом проговорил:
— Товарищ командир, слева на курсовом появился какой-то слабый, едва уловимый шум, — и тут же поспешно надел наушники.
Едва сдерживая радость, мгновенно охватившую меня, не зная еще, что это за шум, я громко отдавал приказания.
— Аппараты к выстрелу приготовить! Боцман, всплывать под перископ!
В центральном посту началось то деловое сосредоточение, которое всегда предшествует атаке. Мне казалось, что лодка всплывает очень медленно. Наконец нажал кнопку, и стальной ствол перископа с шумом пошел вверх. Нижняя головка перископа поравнялась с моим лицом, быстро откинув рукоятки, я развернул аппарат в направлении обнаруженного шума. Не было еще пятнадцати часов, а сумерки уже сгущались, и пришлось потерять несколько секунд, пока глаза, привыкнув к темноте, смогли разглядеть темные контуры двух транспортов. Они, едва проектируясь на свинцовосером небосклоне, медленно шли вправо. Вблизи них были чуть приметные точки — корабли охранения. Я дал отсчеты азимута вниз, и быстро рассчитал курс.
«По двум транспортам ударить», — мелькнула мысль. Опустив перископ, приказал увеличить ход, и мы уверенно начали сближение с противником. Шумы винтов противника уже ясно различались Лебедевым, и мы ориентировались по ним, лишь время от времени поднимая перископ для контроля.
Подошло время ложиться на боевой курс. Дана команда на руль. Снова поднят перископ. Дистанция заметно уменьшилась, но до головного транспорта, который решено атаковать первым, еще далеко. Быстро уточняем элементы движения цели, курсовой угол и скорость противника. Нам надо увеличить скорость. Выждав время, снова смотрю в перископ. До залпа осталось совсем мало времени. Не опуская перископа, продолжаю наблюдать за целью.
— Слышу шумы винтов сторожевых кораблей и охотников, — громко доложил Лебедев и дал семь различных направлений. Щекин тотчас же передал мне все данные.
В запасе еще имеется несколько секунд. Осмотрелся кругом. Сумерки сгустились, и транспорты становятся еле заметными.
Больше нельзя выжидать, в темноте легко потерять цель. Последний взгляд в перископ: нос транспорта медленно входит в окуляр перископа… Форштевень… Полубак… Передняя мачта с грузоразгрузочными стрелами…
— Пли! — командую что есть силы.
Подводная лодка слегка дрогнула и с диферентом на корму пошла на всплытие.
— Идти на глубину! — резко крикнул я Смычкову, желая удержать лодку от всплытия, но Смычков и без того знает, что нужно делать.
Его приказания громко разносятся по отсекам.
В центральном посту заполняется систерна быстрого погружения. Лодка погружается.
Проходит минуты три, прежде чем мы всплываем снова. Все это время мы напряженно ждем взрыва торпеды, но его не последовало. Лодка, быстро удиферентованная, снова всплывает на перископную глубину. Поднимаем перископ и я не верю своим глазам: головной транспорт лежит на новом курсе и довольно быстро удаляется от нас.
— Уклонился, сволочь! — невольно вырвалась ругань. Сильно закусив губу, не обращаю внимания на следующие один за другим тревожные доклады Лебедева о том, что корабли охранения врага приближаются к нам, быстро рассчитываю новый боевой курс для атаки второго корабля, он как ни в чем не бывало сплошной черной массой надвигается на нас. Сближение идет быстро. Уже можно хорошо различить его корпус и надстройку. Это один из крупных танкеров. Он глубоко сидит в воде.
«Ну этого-то не выпущу, что бы тут ни случилось».
Даю приказание:
— Аппарат, товсь!
Опустив на несколько секунд перископ, слышу доклад Лебедева:
— С кормы и с носа часть кораблей охранения пересекла наш курс, остальные продолжают приближаться.
В этот момент меня больше пугала возможность второй неудачи, чем делая стая охотников. «Стыдно будет людям в глаза показаться, если опять промажем», — думаю, вновь подымая перископ.
Танкер продолжает идти вперед, ничего не подозревая. Уже совсем темно, но корпус танкера ясно вырисовывается на горизонте, особенно отчетливо видна его белая надстройка на корме.
— Аппарат… — даю предварительную команду, когда форштевень корабля входит в поле видимости.
— Аппарат! — почти в тот же момент крикнули в центральном посту несколько человек, один громче другого, повторяя мою команду.
— Пли!
— Пли! — повторяют в центральном посту.
Снова толчок, снова началась борьба за удержание Лодки под водой.
— Взрыв! — радостно восклицают люди во всех отсеках.
Мощный, уже знакомый нам взрыв торпеды отчетливо прогремел за бортом.
— Леша, взрыв! — не удержался Смычков. Ему очень нравилось так безобидно шутить над своим другом, как бы разыгрывая его за присущую ему сдержанность.
— Спасибо за информацию, — подчеркнуто серьезным тоном отозвался Щекин и снова возвратился к записи, которую он делал в журнале.
Через полторы минуты я поднял перископ.
Не осматриваясь кругом, сразу развернул его в направлении залпа. Горизонт чист, только низкая темнобурая Полоса повисла над морем. Лебедев докладывает, что близко слышит шумы быстроходных малых кораблей, которые ходят переменными курсами.
«Прохлопали, а теперь мечутся, ищут… Ну, и поделом», — облегченно вздохнул я.
Отдаю приказание идти на глубину, уменьшить ход и перевести рулевое управление на ручные привода. Ложимся на новый курс с задачей незаметно оторваться от кораблей противника, уйти как можно дальше и там через два-три часа всплыть, если, конечно, противник не обнаружит нас.
Штормовая погода и темная ночь — наши верные союзники.
При моем появлении в центральном посту, Смычков, как всегда, обращается ко мне с вопросом:
— Что слышно, товарищ командир?
Он весело улыбается, и черные, как смоль, глаза радостно смотрят на меня.
— Задача решена успешно, — отвечаю я.
— Потопили? — снова спрашивает Смычков, и глаза его еще больше искрятся.
Не ожидая ответа, но уловив по выражению моего лица, что противник утоплен, Смычков хлопает себя по колену и весело восклицает:
— Всплывем, дадим радиограмму, и к нашему приходу — поросенок на блюде. Живем! — прищелкнув языком, заканчивает он.
— Где Матяж? — спрашиваю Смычкова.
— Есть! — послышался в ответ веселый голос.
Около переборки во втором отсеке на корточках сидит Матяж и с любопытством заглядывает в центральный пост.
— Ваш прогноз правилен, — полушутя, полусерьезно сказал я ему. — По этому поводу за ужином чокнемся.
— Мы всегда готовы, будет все в порядочке! — скороговоркой отзывается Матяж, соскакивает с места и, почти не разгибаясь, исчезает в первом отсеке, чтобы проконсультироваться насчет дополнительных приготовлений к ужину.
Позади нас слышны винты нескольких быстроходных кораблей. Судя по характеру шумов, направления непрерывно менялись в пределах тридцати пяти — сорока градусов с правого и левого бортов. Никаких признаков приближения к нам кораблей противника не обнаруживалось.
— Очень хорошо, — сказал Щекин. — Теперь-то уж едва ли они нас найдут.
Чтобы быстрее оторваться от противника, приказано увеличить ход.
— Когда будет готов ужин? — спросил я через отсек Иванова, который осторожно разрезал изрядно зачерствевший хлеб.
— Через полчаса, — незамедлительно ответил Иванов.
— Доложите, когда будет готов, — сказал я ему и, попросив, чтобы мне принесли карту, направился во второй отсек.
До ужина хотелось кое-что продумать, осмыслить, уточнить. Наши предположения все же подтвердились. Путь, по которому ходили корабли противника, установлен. Осталось еще раз все проверить по карте. Совершенно очевидно, что в момент обнаружения противника мы, находились вблизи той точки, откуда вражеские корабли расходились по портам назначения. Только сейчас стало ясно, что торпеда по первому кораблю, была выпущена в тот момент, когда он подходил к точке поворота и лег на новый курс, нарушив таким образом все наши расчеты. Если бы корабль противника уклонился, своевременно обнаружив опасность, то вторую атаку нам пришлось бы проводить в гораздо более сложных условиях.
После ужина мы приготовились к всплытию. Хотя кораблей противника уже совершенно не было слышно, все же предприняли все меры предосторожности, прежде чем отдать команду «продуть систерны». Дело в том, что корабли противолодочной обороны строятся так, что их машины не всегда бывают слышны на подводных лодках. В первую мировую войну известны случаи, когда всплывающая в сумерках подводная лодка подвергалась неожиданному нападению кораблей противника. Они, оказывается, давно «засекли» лодку, шли за ней малым ходом, ожидая, когда она всплывет, с тем, чтобы, используя беспомощность подводников, в момент всплытия нанести по лодке торпедный, таранный или артиллерийский удар. Были такие случаи и в эту войну.
Каждый командир помнит о такой опасности и всегда, когда всплывает лодка, бывает настороже. К этому следует добавить, что, всплыв в надводное положение и выйдя на мостик, командир и сигнальщик не сразу привыкают к темноте.
Мы всплыли благополучно. Освоившись с темнотой, я обратил внимание на низко стелившуюся по самому горизонту темнобагровую полоску. Подумал было, что это заря давно зашедшего солнца, но Щекин и Усенко уверенно доложили, что это не заря. Оставалось предположить, что это горел на поверхности какой-то жидкий горючий материал, возможно нефть атакованного и потопленного нами танкера.
Юго-западный ветер заметно крепчал, и по мере того как мы все более и более удалялись в открытое море, волна становилась круче, свирепее. Предстоял нелегкий поход, тем более, что линия вала заметно билась, нагревая муфту. Изредка останавливая ход и давая возможность остывать муфте и подшипникам, мы малым ходом благополучно завершили переход.
В базу пришли днем, то есть в тот небольшой отрезок сумеречного времени, когда у окна можно читать книгу. После сильной болтанки в море, сопровождавшей нас на всем переходе, мы почувствовали себя особенно хорошо, войдя в спокойную воду гавани.
Казалось, в эти минуты не было для нас ничего более близкого и дорогого, чем этот городок, разбросанный на скалах. Здесь мы встретим друзей, которые разделят с нами радость успешного похода, получим известие о наших близких и родных, будем писать им письма. Всегда много радости сулит возвращение в базу.
Мы вошли в родную гавань и увидели, как сбегались на пирс люди в ожидании пушечного выстрела, скоро появился оркестр, тускло поблескивая никелированными трубами, и взоры всех устремились на нашу лодку, медленно приближавшуюся к пирсу. Пушка была уже заряжена. Мичман Иванов, который еще в море принялся чистить свое детище, привязавшись к тумбе, чтобы не снесло волной, сейчас стоял до нитки мокрый и, держа спусковой рычаг наготове, с волнением ждал команды.
Пушечный выстрел, возвестивший о нашей победе, гулко раздался в горах. Заиграл оркестр. Гарнизон скалистого городка тепло встретил нас.
На доклад к командующему флотом контр-адмиралу А. Г. Головко я пришел минут на десять раньше и ожидал в приемной. Вскоре подошли командир и комиссар соединения подводных лодок.
Ровно в назначенное время адъютант пригласил нас в кабинет.
Командующий флотом встал и, выйдя из-за письменного стола на середину большого кабинета, поздоровался с каждым из нас за руку. Возвращаясь на свое место, жестом пригласил всех сесть. Я попросил разрешения развернуть карту и подготовить документы для доклада.
— Докладывайте, — приказал командующий флотом.
Доклад продолжался не более пятнадцати минут. Этого времени оказалось достаточно, чтобы, не вдаваясь в детали, последовательно перечислить факты, подтверждая их документами.
Доклад иллюстрировался кальками суточного маневрирования, я накладывал их на карту одна за другой. Подробного анализа обстановки не давал. Только в выводах коротко доложил о том, что считаю целесообразным использование подводных лодок в районе, где мы только что одержали победу.
— Вопросов у меня к вам нет, — сказал Головко. — Многое из того, что вы докладывали, нам известно. В тот вечер, когда вы атаковали конвой, я получил данные из штаба армии о том, что армейской разведкой установлено потопление немецкого транспорта нашей подводной лодкой. Расхождение во времени потопления, указанного армейской разведкой и вашими данными, всего лишь одна минута.[1] В ту ночь, когда вы оставили позицию, противник бросил туда корабли. Они всю ночь бомбили район, вы во-время ушли оттуда. Мне остается поздравить вас с успехом! — закончил командующий и протянул мне руку.
Я крепко пожал ему руку и, сложив карты, собрался уходить, вдруг совершенно неожиданно командующий спросил меня, веду ли я записи. Я почему-то смутился и не сразу нашелся, что ответить. Сказал, что нет, хотя кое-какие записи периодически делал.
Спросив разрешения, я вышел из кабинета и на несколько минут задержался в приемной, ожидая командира соединения, он еще оставался у командующего. Глядя в окно на свинцовосерую поверхность гавани, я думал о том, что и впредь буду отдаваться всей душой делу, о котором мечтал еще с детства и которое в дни войны стало единственной целью всей моей жизни. Благородный риск, опасность и борьба со всевозможными трудностями, неизбежные при этом лишения и невзгоды — ничто не страшило меня. Ведь решалась судьба моей Родины, судьба всего человечества. Решалась судьба страны, являющейся маяком и надеждой трудящихся всего мира, страны, которая в этой тяжелой и кровопролитной войне несла освобождение миллионам угнетенных и порабощенных людей.
Я мысленно оглянулся на свой жизненный путь и понял, что не зря положил столько труда на то, чтобы стать моряком-подводником.
В моей памяти с удивительной ясностью всплыли картины далекого детства и юности. Увлекательные рассказы отца о гражданской войне. Книги, которые впервые заронили в мое сердце любовь к морю. Пионерские сборы, горячие споры с друзьями о том, кем лучше быть, и моя твердая решимость после окончания школы поступить в военно-морское училище.
Помню, мой отец с этим не соглашался. Он был музыкант и хотел, чтобы я тоже стал музыкантом или архитектором, потому что я долгое время увлекался рисованием. Но к музыке я не имел решительно никакого призвания.
Родители купили мне скрипку и наняли учителя музыки. Не раз по вечерам меня отрывали от ребят, играющих на улице в сыщики-разбойники, и заставляли заниматься музыкой.
Музыку я любил слушать, но профессиональным музыкантом стать Не собирался, и поэтому вскоре уроки музыки прекратились.
Отец умер, когда мне было 16 лет, и все заботы о нашей большой семье пали на мои плечи, как самого старшего из сыновей.
Чтобы мои младшие братья могли учиться в школе, мне пришлось пойти работать и одновременно учиться без отрыва от производства.
Осенью 1929 года меня зачислили в школу ФЗУ при Молотовском паровозоремонтном заводе по кузнечной специальности.
Живо сохранился в памяти первый день занятий в учебных мастерских. Чисто прибранный светлый и просторный цех, преподаватели, инструктора и выстроившиеся по линейке ученики; незнакомые нам люди приветливо встретили нас — новое поколение производственников.
Через два месяца я в числе других товарищей был принят в комсомол. Незаметно потекли месяцы и годы учебы.
Окунувшись с головой в производственную жизнь, я старался не терять связи со своими старыми друзьями по пионерскому отряду. Все мы повзрослели. Многие, так же как и я, учились и работали на производстве, попрежнему у нас было много общих интересов, и мы с удовольствием бывали вместе.
Изменилась обстановка, изменилась среда, казалось, производственные интересы стали моими кровными интересами, и довольно определенно складывалось мое ближайшее будущее. И все же мне чего-то не хватало.
Думы о флоте не оставляли меня.
Я стал посещать Дом обороны, где организовалась военно-морская секция. По вечерам мы знакомились с элементами военно-морского дела. Своих катеров Дом обороны не имел, кроме нескольких ялов и двух-трех парусных яхт, но для начала и это было хорошо. Мы изучали оснастку небольших парусных судов, осваивали морскую терминологию, в ночное время несли дежурства на Камской станции ОСВОД и готовились к летнему плаванию.
Незаметно подошел третий год нашего обучения в ФЗУ. На заводе стало известно, что в этом году намечается комсомольский набор в военно-морские училища. Теперь комсомольские собрания часто были посвящены жизни флота и шефству комсомола над флотом.
На собраниях я узнал много нового, интересного о жизни советского военного флота, о его строительстве и крепнущей мощи.
Казалось, моя мечта совсем близка к осуществлению, но я знал, что в этот набор еще не попаду, может быть, не попаду и в следующий, но через два-три года, когда буду иметь производственный стаж, меня тоже пошлют в училище.
Учеба в ФЗУ подошла к концу. Мы держали пробу. Я полюбил свой завод, привык к нему, он стал для меня вторым домом.
В сентябре 1931 года нас выпустили из ФЗУ — это было памятное событие. В торжестве принимали участие и представители завода и наши учителя. Мы были полны благодарности к этим поседевшим в труде людям. Каждый выпускник как мог, по-своему, выражал это чувство.
Теплыми, ласковыми глазами смотрели на нас учителя. Сколько задушевных бесед было в этот торжественный вечер!
— На флот собираешься? — по-отцовски спросил меня Николай Лукич Комаров — старый кузнец, отдавший производству около трех десятков лет своей жизни.
— Да, пойду на флот, если пошлет комсомол, — ответил я.
— Что же, дело хорошее… Кузнецы на флоте тоже нужны, — медленно проговорил он, и его длинные седые брови нахмурились, а худощавое, всегда строгое и редко улыбающееся лицо стало еще более суровым, — и только глаза выражали ласку и доброту. — Ежели на флоте другая специальность будет, кузнечное дело не забывай, дело это благородное и всегда пригодится. Затем тебя и учили. — Он обнял меня, попрощался и стал спускаться по лестнице своей обычной походкой в развалочку.
На следующее утро, придя на завод, я узнал, что меня вызывают в горком комсомола. По какому делу — никто из товарищей толком сказать не мог. Известно только, что разыскивает меня секретарь нашей цеховой комсомольской организации Тарасов, и как будто речь идет о дальнейшей учебе.
Тарасова я застал в завкоме. Он встретил меня радостно, возбужденно.
— Ты куда же пропал? Посылаем тебя в училище в Ленинград. Быстро собирай документы и — на комиссию.
Для меня это известие было таким неожиданным, что в первый момент я просто растерялся.
Я бежал в Молотовский горком комсомола, от счастья не ощущая под собой земли. Мне казалось, что и все прохожие уже знают в чем дело, и вместе со мной радуются.
Заведующий отделом Молотовского горкома комсомола Крупецкий давно знал о моем желании стать моряком. Увидев меня, он протянул руку и, улыбаясь, оказал:
— Поздравляю! Отправляем комсомольцев на флот, в училище. И ты среди них десятый по счету кандидат от нашей комсомольской организации. Документы у тебя в порядке?
— За документами дело не станет.
— Ну, в таком случае можешь отправляться в райвоенкомат на комиссию. Ты, конечно, понимаешь, какую ответственность берет на себя комсомольская организация, посылая тебя во флот? Добрая слава о тебе будет — честь молотовской комсомольской организации. Если оправдаешь доверие, спасибо скажем. А плохо будешь учиться и служить — позорное пятно ляжет на нас всех. Ты согласен с этим? — глядя мне в глаза, спросил работник горкома комсомола.
— Согласен, — ответил я и именно в эти минуты понял, какую почетную обязанность принял на себя.
«Смогу ли я оправдать доверие комсомольской организации? А вдруг не справлюсь с учебой, что тогда?» — спросил я себя.
Заведующий отделом, видимо, заметив мое замешательство, ободряюще сказал:
— Ничего, не робей. Мы на тебя надеемся.
— Буду стараться, — смущенно проговорил я.
Крупецкий вручил мне направление, крепко пожал руку и сказал: «Пиши нам, если где затирать будет — поможем. И Молотов не забывай, почаще заглядывай».
Вечером по привычке я вышел в Театральный садик, надеясь встретить друзей. И действительно, на первой же аллее я увидел шагавших мне навстречу Илью Мартынова и Аллу Спасскую. Они узнали, что я завтра уезжаю, и пришли попрощаться со мной.
Илья решительно заявил:
— На будущий год жди и меня в Ленинград. Я буду строить корабли, а ты будешь плавать на них. Идет?
Я крепко обнял его широкие плечи. С первых дней учебы в ФЗУ мы с ним подружились, помогали друг другу чем только могли. Даже увлечения у нас были одни и те же. На досуге мы занимались французской борьбой и акробатикой.
И вот теперь, много лет спустя, мы с Ильей часто вспоминаем этот вечер расставания. Бывший котельщик паровозоремонтного завода, Мартынов, сейчас инженер-капитан 1 ранга с большим стажем и опытом корабельной службы, кандидат технических наук.
… Увлеченные разговором, мы подошли к обрывистому берегу красавицы-реки Камы. Огненно-красное солнце медленно погружалось в реку. Широкая багряная полоса заката пересекала Каму и терялась где-то в темнобурой чаще закамского леса. Косматые огненные облака предвещали ветреную погоду, они рассыпались на поверхности воды бесчисленными пылающими кострами.
До самой темноты в этот вечер мы, трое друзей, шагая по берегу Камы, мечтали о будущем.
… Спустя сутки поезд пересек мост через Каму и увез меня в Ленинград. Все дальше и дальше уходили мерцающие огни города, а через несколько минут они исчезли совсем, и только белесое зарево висело над рекой.
Последние слова, наставления, пожелания и надежды, высказанные моими друзьями, крепко врезались в память.
Все еще не верилось, что уезжаю из Молотова надолго, а может быть и навсегда. Какой-то тяжелый ком застрял в горле, хотелось плакать.
Но понемногу рассеялась горечь расставания.
Я уезжал не один, а с целой группой таких же юношей, направлявшихся на службу во флот. Это были комсомольцы с разных заводов и предприятий. Завязался разговор — говорили о трудностях на первых порах, о строгих вступительных испытаниях, которые решат окончательный отбор.
Было далеко за полночь, когда я, лежа на полке, старался представить всю красоту города Ленина, где я никогда не был, но о котором много слышал от родных и друзей.
Навстречу новой жизни увозил нас поезд, громыхавший на стыках рельсов.
… На гранитной набережной Невы, в здании с корабельной мачтой над белыми колоннами портика нас обучали и воспитывали. Через несколько лет мы стали командирами военно-морского флота и отправились на корабли продолжать службу.
Потом война вторглась в нашу мирную жизнь. Мое поколение еще не знало войны. В первую империалистическую мы под стол пешком ходили, а многих из нас и на свете не было. Грозы гражданской войны прошли задолго до нашей юности. И лишь теперь мы готовились применить свои теоретические знания на практике. Учились тому, чего нам не хватало, проходили боевую школу, били врага так, как только можем, не жалея своих сил и своей жизни, стараясь оправдать доверие Родины и ее великого кормчего товарища Сталина.
… Неожиданно дверь кабинета командующего открылась, и оттуда, беззвучно ступая по коврам, вышел капитан 2 ранга Виноградов. Он объявил мне, что через десять суток, которые отводятся на ремонт, подводная лодка должна быть готова к новому походу. Деловой разговор был закончен.
Я получил разрешение отправиться на лодку, дать указания о ремонте.
Проходя мимо своей квартиры, я не удержался и зашел на минутку домой — я не был там целый месяц. Открыл дверь. Теплым и немного застоявшимся воздухом пахнуло на меня. Я стоял в знакомой, уютно убранной комнате, где полгода тому назад жила моя семья. Все стояло на своих обычных местах и живо напомнило мне тихие вечера, когда в свободные от службы часы я приходил домой, отдыхал и занимался. Сейчас здесь царило непривычное безмолвие. Со стены смотрела забавная мордашка дочери Светланы, мне стало тоскливо. Я подошел к столу, где под стеклом хранились семейные снимки; защемило сердце. Где вы теперь, мои родные? Постояв в раздумье, я вышел из дому и направился на пирс, где в любое время дня и ночи жизнь била ключом. Мои грустные воспоминания мало-помалу рассеялись…