Новый мой пейзаж — наши архитекторы. Угодно знать, чем всего больше отличились на нынешней всемирной выставке наши архитекторы? Своим отсутствием. Не хотим, мол, да и только.
Уже пять лет тому назад, когда речь пошла о венской всемирной выставке, значительная масса наших архитекторов взяла да устроила нечто вроде стачки. Однако же стачка не состоялась. Чье ли отдельное старание и энергичные хлопоты подействовали, или просто приказ вышел, но только на всемирной выставке русский архитектурный отдел оказался и был интересен и занимателен. Были тут соборы и дачи, станции железнодорожные и дома частные, ратуши и рынки, надгробные памятники и иконостасы, тюрьмы и академии, наконец, даже были образцы орнаментального искусства: рисунки переплетов, изразцов и чайных сервизов. Только члены стачки все-таки настояли, хоть капельку, на своем. Большинство из них все-таки не послало подлинных рисунков в карандаше, пером или красками, а послало — фотографии. Ну, что делать! Из-за богатства, талантливости или красоты содержания можно было, пожалуй, простить этот странный каприз. Притом в числе немногих архитектурных подлинных рисунков было несколько чудесных акварелей покойного Гартмана.
Но то, что нынче произошло, то хуже всякого каприза. Стачка на этот раз окончательно одолела. Архитекторы наши уже ровно ничего не послали, и что же? Вы думаете, им было потом стыдно, неловко, когда они слышали, читали или собственными глазами видели, как действовали прочие европейские архитекторы? Ничуть не бывало. Они и усом не повели. Верно, некогда было.
Устройство русского архитектурного отдела было поручено сначала нашему Архитектурному обществу. Оно должно было вести все переговоры, войти в сношение с главными и лучшими нашими художниками, достойными представителями строительного искусства в нашем отечестве. Что может быть резоннее, что дельнее? Где же и ожидать большего успеха и солидности? Однако же никакой солидности и успеха в результате не оказалось. А оказались, вместо того, те самые слова, что твердо произнесены были уже пять лет тому назад: никаких у нас рисунков нет, а новых делать не станем. — Да где же они, куда все подевались? — Где они! Там, сям, в разных руках, в канцеляриях и кабинетах, в присутственных местах и частных папках или письменных столах. — Ну так что ж! Подите, достаньте их. — Как же! Пойдем мы искать. Это с какой беды? Нет, не будем. А вот если рисовать новые, чистые рисунки, то по исчислению надо отпустить 10 000 рублей на это. Достаньте деньги, будут рисунки. А нет — нет. — Но как же иностранцы-то делают; отчего у них есть чистые рисунки, есть хорошие рисунки, есть рисунки, украшающие выставку, есть время, есть охота, есть богатые архитектурные отделы, а у нас все только нет да нет, и ничего больше не добьешься?
А ведь нельзя сказать, чтобы у нас ничего не строилось гг. архитекторами.
Однако, позвольте, вот еще что. В каталоге выставки стоит несколько архитектурных рисунков. Да, есть. Но чьи они: финляндских архитекторов! Тут увидишь рисунки и церквей, и разных частных построек, и орнаментов архитектурных, одним словом, всего того же самого, что строят и делают все остальные русские архитекторы. Отчего же у финляндских архитекторов есть свои рисунки, и им можно их выставлять в Париже, а русским — нет? Отчего же финляндцы не требуют никаких десяти тысяч, а русские требуют? Разъясните мне все это на милость.
Фу, какие срамники!!
Должно быть, от стыда и безлюдья составители каталога напечатали тут же, на странице с финляндскими именами, будто на выставке находится рисунок г. Ропетта, представляющий «типический фасад» русской выставки; но этого вовсе не бывало, и никакого рисунка г. Ропетта на выставке и не находилось. Вот уже до чего дело дошло, вот уже к чему понадобилось прибегать!
А между тем, как легко было бы устроить прекрасный, даже больше того — превосходный русский архитектурный отдел. Сколько у нас теперь талантливых художников есть (разумеется, между молодыми, еще не проводящими полсуток за вистом или стуколкой), сколько оригинальности, новизны во всем предпринимаемом ими. Но приходит выставка, и всего этого как не бывало. Тщательно попрятано и утаено все важное, все самое лучшее. Точь-в-точь как у купцов и фабрикантов. Видно, одного поля ягода; видно, один и тот же архиблагородный, архипремудрый образ мыслей присутствует в голове. Но, конечно, не у всех, а только у главных, от кого остальные зависят, кого должно слушаться, чьего примера не должно нарушать. Как старшие положат, так и всем остальным быть.
Но если такое непобедимое равнодушие овладело запевалами, то хоть бы озаботились по крайней мере эти господа, чтобы архитектурные издания, такие, как «Зодчий» и «Мотивы русской архитектуры», были на выставке всемирной и заняли место тех рисунков и акварелей, которых без 10 000 рублей невозможно выслать из России. Что же! Оба эти прекрасные (действительно прекрасные, в высшей степени интересные и важные) издания были посланы в Париж, даже благополучно доехали от Васильевского острова до Марсова поля, но… но все томы обоих изданий пролежали в канцелярии распорядителей выставки, и никто их не видал. Ведь стоило бы благородных распорядителей и устроителей за это да к ответу. Но вы думаете, это кто-нибудь сделает? Никто и никогда!
Но если наши художники сами своих интересов не знают и не понимают, попробуем хоть мы за них на одну секунду вступиться. «Зачем вы, милостивые государи, не выставили на выставке ни „Зодчего“, ни „Мотивов русской архитектуры“? Оба издания сделали бы нашему искусству, нашему народу великую честь, они показали бы, что такое наша новая архитектура и что такое наши новые архитекторы». Знаете, что эти господа нам отвечают: «Да как же нам было выставлять эти книги, когда места не было?» — «А зачем места не было?» — «Затем, что больше не дали». — «А зачем больше не дали?» — «Затем, что больше и не спрашивали». — «А зачем не спрашивали?» — Тут наступает молчание.
Другие просят, требуют, отнимают с боя себе место побольше, у нас — никогда. У нас готовы даже и то, что дадут, наполовину урезать и уступить кому ни попало. Наконец, приходит последний день перед открытием выставки: Ай, то не так, ай, то не этак! Ай, места нет; ай, некуда девать привезенное! Другие, в подобном случае, не сели бы на мель и знали бы, что сделать, если уже такой грех пришел, что прозевали и опростоволосились. Давай скорее новое пристраивать, прилаживать; изворотятся, вывернутся, еще лучше прежнего выйдет. Но у нас все за нумером, в регистре и в рапорте. Как засядут на мель, так на ней и киснут.
Я себе иной раз думаю: что бы это такое было, если бы как-нибудь у нас вздумали устроить всемирную выставку. Вот растеряли бы все голову, вот была бы чепуха, беспорядок и неряшество! Но чему же и быть, когда тут на каждом месте сидит и распоряжается именно тот, кто этого дела вовсе и не знает и отроду об нем и не задумывался, — тот, кто специально и торжественно к нему неспособен.
Но что у нас часто бывает, то и нынче случилось: один человек выручает целые тысячи, один за всех ответствует, да как ответствует! Что словно ярким лучом осветит, и все вдруг покажется хорошо. Эдакие светлые поляны после 30 верст глухого леса и болота — у нас не диво.
На нынешний раз благородная эта роль выпала на долю одного молодого русского художника, одного из самых талантливых, если только не самого талантливого нашего архитектора. Имя его — Ропетт.
Не было в печати европейской такой статьи об архитектуре на выставке, где бы не было высказано, что русская постройка — оригинальна, талантлива, делает честь России, составляет украшение выставки. В одном из лучших изданий, специально посвященных выставке, «L'Album de l'exposition» Глюка, с превосходными гелиогравюрами, было даже прямо сказано: «Одна из самых интересных построек улицы Наций та, что между всеми пользуется наибольшею любовью публики и всего дольше останавливает перед собою удивленных зрителей, это бесспорно — живописный фасад, выстроенный из дерева Россией». Знаменитый художественный критик Шарль Блан (родной брат еще более знаменитого Луи Блана) пишет в «Temps» (20 июня): «Переходя от построек Австро-Венгрии к русским постройкам, я чувствую, что покидаю цивилизацию, уже постаревшую, и приближаюсь к народу, быть может, немного еще дикому, но могучему, сильному, полному жизненности. Их деревянное дело выказывает силу, расточительную орнаментистику, роскошь узоров. И в том нет ничего мудреного, потому что чувство меры принадлежит только тем эпохам истории и цивилизации, когда искусства достигли полной зрелости. Русский строитель проявил в своем здании силу даже несколько преувеличенную (une force exubИrante)…»
Заметим мимоходом, что эта «преувеличенность» состоит в употреблении целых, а не распиленных по длине бревен. Для иностранцев, бедных лесом, такое употребление дерева кажется «злоупотреблением»!
Потом еще солидные, ученые авторы прекрасного издания «Les curiositИs de l'exposition», Ипполит Гетье и Андриен Депре, также с величайшей похвалой отзываются о наших постройках в улице Наций: «Русский фасад, — говорят они, — издали бросается в глаза своею величавою массой многоэтажного вырезного, орнаментированного во всех направлениях дерева, своими высокими кровлями, крытыми в шахмат, своими удивительно обрамленными окнами. Оба крыла состоят из сквозных галерей, упирающихся в высокие и тяжелые башни, похожие на крепостные постройки: здесь царствует какое-то мрачное и суровое настроение, отзывающееся эпохой первых царей. Все вместе производит величавое впечатление».
Подобных отзывов можно было перечесть немало.
Правда, рядом со всем этим, рядом со всеми своими похвалами и иностранные писатели иной раз высказывали удивительные вещи, например, что русский фасад — соединение «боярской палаты, царского дворца и мужицкой избы»; впрочем, иные французы не согласны были на присутствие зараз и дворца и избы в русской постройке и объявили, что это просто «терема», в каких всегда живут у нас «бояре», и газета «XIX век» преважно и пресерьезно объявляла (24 мая): «Г-н Бутовский, председатель русского отдела, барон Нолькен, генеральный комиссар, г. Таль, вице-председатель, смело могут воображать себе, заседая в канцелярии своего отдела, что находятся на несколько минут в своих теремах».
Что такое все эти комические пустячки в сравнении с теми тяжеловесными, мрачными глупостями, какие отпускали насчет русского фасада очень многие из наших собственных писателей-корреспондентов: кто жаловался на напрасную цветистость, кто на непомерную обидную грубость, кто на что. Известно, им надо европейцами показаться, им надо тонкое понимание, деликатный вкус проявить. Вот они и шатаются из стороны в сторону, хают и бранят во все концы, и иностранная, ничтожнейшая кукушка всегда покажется им лучше самого прелестнейшего домашнего соловья: какой-нибудь бездарнейший фасад весь из колонн, завитков и фронтонов всегда будет стоять в их глазах неизмеримо выше самого даровитого, что будет создано русским даровитым художником. Иностранцам, как они ни путали, что ни фантазировали в своих статьях, можно многое, можно все простить уже за одну ту симпатию, какую они выказывали к нашей архитектуре, за то искреннее любопытство, с каким они к ней обращались! К несчастью, у нас самих поминутно нет ни того, ни другого.
Один из лучших знатоков современной художественной промышленности Юлиус Лессинг, директор художественно-промышленного музея в Берлине, жалуясь в «National Zeitung» на бедность промышленного русского отдела парижской всемирной выставки, говорит: «От этого-то и трудно составить себе понятие о дороге, на которую стала последнее время русская художественная промышленность. А жаль: Россия именно та страна, которая всех решительнее приступила к созданию собственной национальной художественной промышленности и представила на венской всемирной выставке 1873 года не только отдельные тому примеры, но даже совершенно развитые создания в этом роде. Вопрос только в том теперь состоит: как далеко простирается, для каждого отдельного народа, возможность повести, по части художественной промышленности, совершенно отдельную самостоятельную жизнь, независимо от общего модного настроения, особливо идущего из Франции, на основании только одних своих собственных, национальных элементов. Это один из важнейших современных вопросов, и оттого-то имеет для нас особенную важность успех усилий и проб, предпринимаемых русскими».
Не странное ли дело, это требование от нас, более чем от кого бы то ни было другого в Европе, элемента национальности во всем, что мы делаем и производим? Нашу национальность не всегда хорошо и верно уразумевают иностранцы, часто растолковывают ее как-то совершенно произвольно, наизнанку, но при всем этом верно то, что мы в глазах Европы какая-то самая национальная национальность. Мы точно подрядились, точно по контракту обязались перед Европой ни с чем другим не выходить на экзамен, как с национальностью в руках и за пазухой. Ни от французской, ни от немецкой, ни от английской, ни от итальянской живописи и скульптуры вовсе не требовалось того, что от нас требовалось. С тех спрашивается что-то совершенно иное, точно мы какой-то особенный, исключительный народ. Но что ж, пусть так. Роль, нам отведенная, не из худых, и на нее нам жаловаться нечего. Но только, кажется, мы сами ее уразумели собственными средствами, не дожидаясь иностранной догадки, и проделали мало-помалу дорогу по новому направлению, раньше чем кто-нибудь нам его растолковал. А это очень приятно.
Наша архитектура решительно идет вперед, дружным шагом с живописью и музыкой. Все три искусства смело и решительно покончили с недавними еще иностранными привычками и раболепством и делают, каждое, свое особенное, национальное дело. Как далеко наша архитектура подвинулась вперед, тому блестящим доказательством служит нынешняя всемирная выставка. Русские постройки на выставках: парижской 1867 года и венской 1873 года, остались далеко позади нынешней. В те оба раза сочиняли наши фасады люди ординарные, не одаренные никаким особенным знанием и творчеством и потому неспособные создать что-то действительно художественное, талантливое. В 1867 году все дело состояло только в непрерывном ряде аркад, покоящихся на низеньких, ярко раскрашенных столбах-кубышках, наверху возвышалось по русскому фронтону с орлом — вот и все. В 1873 году та каменная постройка, вроде маленького дворца, что стояла отдельно, среди Пратера, уже и вовсе была обыкновенна, даже ординарна по всем своим формам, и представляла нечто замечательное лишь в истинно талантливой меблировке внутренних апартаментов (столовой и спальной), меблировке, сочиненной в русском стиле и полной фантазии и вкуса. Но ведь это была только меблировка, а не сама архитектура здания. Что касается конюшен и изб в русском же стиле, выстроенных г. Громовым для великолепных русских лошадей, привезенных на обе те выставки, и для их конюхов, то их архитектура была от одного конца до другого сплошная ложь и выдумка. Конюшни это были не конюшни, изба — не изба, дворец — не дворец, а что-то придуманное, сочиненное, вылакированное и пейзанское, как все; что иностранец способен сотворить в совершенно чуждом ему, понюханном лишь издалека, национальном стиле и складе. Те конюшни и избы именно были строены каким-то иностранцем. Но во всех этих постройках 1867 и 1873 годов формы русской народной архитектуры сколько ни слабые, сколько ни искаженные на этот раз, а проявлялись, и новизна их была так велика, что иностранцы тотчас же подняли громкий радостный крик и до сих пор не могут забыть этих построек, вспоминают их при каждом случае.
Но что было бы, если бы в этих торжественных случаях, на этих всемирных выставках действовали и создавали настоящие наши художники? Самый талантливый между ними, Гартман, был в 1867 году в Париже, предлагал свою работу, свой талант на устройство русского отдела — даром. Его предложение не приняли. Его отвергли. Есть уже, дескать, и так опытный, достойный художник в виду. Еще бы! У Гартмана не было еще прочной репутации, а судить не по имени, а по таланту — какой же распорядитель к этому способен? Однако прошло несколько лет, наступил 1873 год и венская всемирная выставка. Тот же Гартман, успевший уже прославиться своею архитектурою Всероссийской выставки 1870 года в Петербурге и Политехнической выставки 1872 года в Москве, опять предложил свои услуги — опять отказ. Его оригинальный талант был не нужен для выставки. Его, человека истинного, глубокого таланта, заменили людьми самыми посредственными, самыми обыкновенными. Его, измученного, усталого, скоро совсем заморили, и он умер, но оставил глубокие следы на современном русском искусстве.
Не всегда, однако, такая ужасная участь тяготеет над людьми талантливыми! Иногда случается чудо, и я не знал, радоваться мне или удивляться, когда И. П. Ропетту, товарищу, приятелю, единомышленнику, можно сказать, родному брату Гартмана по таланту, оригинальности и творческой силе, вдруг поручили сочинить проект русского фасада, а потом даже дали ему выполнить его проект почти без перемен. Только тут да там лишь кое-что урезали да выщипнули вон, кое-что посократили и удешевили. Фасад Ропетта столько же прелестная вещь, как построенный им в 1872 году, на Московской политехнической выставке, «Ботанический павильон» с галереями оранжерей, как множество других созданий его в русском стиле, украшающих многие томы изданий: «Мотивы русской архитектуры» и «Зодчий». И нынешний русский его фасад тоже уже превосходно издан в настоящем, первоначальном своем виде, в красках, в одном из последних нумеров «Мотивов русской архитектуры».
Взгляните, какая чудесная стройная масса воздвигнулась посредине, этот бревенчатый цветной дом, с высокою кровлею, увенчанною резным князьком, с заостренным широким громадным кокошником вверху, с маленькой открытой галереей над широким входом, завешенным русскими полотняными завесами в русских узорах. И по сторонам центрального здания, направо и налево, целый маленький городок из разных построек: тут и башни, и длинные, вдвинутые назад, крытые переходы, и сквозные галерейки, и всходы, и лестницы, и бесконечное разнообразие окон, пилястр, резных орнаментов, фантастических птиц, стоящих в ряд и держащих в лапе веточку, и разнообразных кокошников и кровель, наконец, повсюду богатая цветная резьба из узоров и цветов, широкие прелестные резные карнизы, висящие из-под кровель, словно богатые поднизи из бус на лбу у русской крестьянки, и полотенца, вывесившиеся из окон, словно передники сарафана. Ничто не повторяется, рядом стоят все разнообразные части и члены, полные несимметричной, но изящной красоты выражения и стройности.
В этом несимметричном, но изящном роде сочиняют теперь свою национальную архитектуру и многие другие талантливые товарищи Ропетта, и кому охота пришла бы полюбопытствовать и хорошенько узнать, что и как творит новое поколение русских архитекторов, тот пусть просмотрит за последние 4–5 лет томы «Зодчего» и «Мотивов русской архитектуры» — особливо последнее издание. И пусть молодое племя талантливых наших архитекторов, таких, как гг. Гун, Шретер, Богомолов, Кузьмин, Вальберг и многие другие, только смело и энергично продолжают свое дело вместе с г. Ропеттом, — и будущее нашей архитектуры, свежее, оригинальное и самостоятельное, будет упрочено.
Главная сила нашей архитектуры до сих пор — в деревянных постройках, и именно к этой категории относятся не только один «русский фасад» г. Ропетта, но еще две другие его постройки в русском стиле, тоже как и «фасад», покрытые чудесными орнаментами и резьбой и в одном месте представляющие громадных расписанных красками сирен, держащих в лапе по флагу (по первоначальному проекту это были громадные опахала на длинных шестах).
Но, кроме того, на русской выставке была еще одна деревянная постройка, очень талантливая, но засаженная в такой дальней глуши и тесноте, что, пожалуй, большинство посетителей всемирной выставки ее и не видало. Это был построенный талантливым А. Л. Гуном длинный ряд витрин для семян, зерен и круп, выставленных нашим сельскохозяйственным отделом. Гун придал своим витринам вид двух непрерывно тянущихся русских хоромин, со спускающимися от верху резными полотенцами, сквозными князьками и отверстиями напереди, вроде окон. Линии, формы и массы этих двух построек очень красивы; орнаментистика вся из соломы, изящно расположенной. В промежутке же между обоими зданиями стоят, словно канделябры, четыре высокие шеста, загибающиеся на верхнем конце волютой, как епископский жезл, и сюда-то привешено по сквозному экрану, плетенному из соломы, с соломенными же кисточками и бахромой внизу; все они перевиты, в узор, красными и синими суконными покромками. Это преоригинальные и прекрасивые маленькие монументы в национальном стиле: говорят, во многих русских местах крестьяне отмечают этими рядами соломенных кисточек число лошадей, стоящих на постое в деревне. Прежние архитекторы не знали и не замечали ничего оригинального и красивого за пределами городского шлагбаума. Зато сколько осталось добычи их молодым наследникам!
Архитектура в Европе делает, в настоящее время, громадные успехи и идет к коренному своему обновлению. Железо, стекло и цветной фаянс выступили вперед как новые элементы, требующие новых форм и созданий. Лондон, Париж, Вена и Берлин начинают наполняться такими зданиями, каких прежде не бывало. Англия, по оригинальности замысла, по новизне создания, идет впереди всех, и такими гигантскими шагами, что никто не может ее не только обогнать, но даже догнать. И это ярко выказалось на нынешней всемирной выставке: все, что представляют постройки на Марсовом поле и Трокадеро, как они ни остроумны или даровиты, все-таки за сотни верст стоят от изумительных железных и стеклянных зданий, воздвигнутых в Лондоне и других краях Англии в течение последних 25 лет. Остальная Европа, хотя и на втором месте, но сильно и быстро двигается также со своей архитектурой. Будет ли когда-нибудь и Россия участвовать в общем новом движении — кто это скажет? Но что верно, это что теперь у нее есть свое собственное движение вперед, свое собственное развитие самостоятельных элементов архитектуры, и эта работа так могуча и так оригинальна, что наверное зачтется ей историей, и та ей отведет почетную страницу при исчислении крупных художественных движений нашего века. Раньше чем догонять чужое развитие, нам надо справить свое собственное важное дело: сбросить посторонние кандалы, создать свои собственные формы художества. Остальное, общеевропейское, придет потом, если это уже непременно нужно.
Что теперь еще важно, это что архитекторов начинают призывать у нас для совета и руководства во всем главном, что совершает теперь наша художественная промышленность. Что только есть интересного по национальным формам и цветным узорам в разнообразной мебели нашего отдела (стулья с шелковыми затканными материями и сундук г. Левитта; буфет и стулья г. Зибрехта; буфет г. Фламандского, — всех троих в Москве; стол, стулья и висячий шкафик г. Грюнберга; бильярд г. Бриггена — обоих в С.-Петербурге; буфет г. Мерклина — в Одессе), все это делано по рисункам хороших художников, твердо изучивших национальный наш стиль. Некоторые шелковые материи г. Сапожникова (не для церковного употребления), затканные русскими узорами, чудесная кафельная печь г. Бонафеде, некоторые из лучших серебряных вещей московских и петербургских фабрикантов — все это сочинено хорошими нашими архитекторами и рисовальщиками. Пусть это поймут все наши фабриканты, все наши распорядители, и тогда дело пойдет у нас совсем иначе. Больше ни за что не будет нам стыдно.