Одним из последствий бури 9 апреля было то, что сравнительно гладкий лед превратился в хаотическое нагромождение торосов. Зато снег, падавший в течение нескольких дней мягкими и густыми хлопьями, за время бури настолько уплотнился, что наши ноги почти не оставляли на нем следов. Это несколько уменьшало трудности пути по острым льдинам. Но истинное блаженство доставили нам наступившие холода с легким северо-западным ветром и очистившийся воздух; этот период длился целых 2 недели. Вместо 10–12° установился благоприятный для нас мороз в 25–35°.
Буря, естественно, вызвала подвижку льда в течение 1–2 дней, но наступивший после бури мороз сковал ледяные поля, так что в этот день мы сделали 13 миль, а в каждый следующий проходили еще больше; мороз все держался, а лед, по мере нашего удаления от берега, становился все глаже; отойдя на 100 миль от берега, мы могли уже проходить по 20–25 миль в день. 13 и 14 апреля мы шли по огромным полям блестящего льда, несомненно, образовавшегося в текущем году. Так как молодой соленый лед никогда не бывает блестящим, очевидно, эти поля образовались в пресной воде устья р. Маккензи и, отломившись, были отнесены дрейфом на 100 миль к западу.
Хотя лед был достаточно плотен, мы все же через каждые 10–15 миль натыкались на различной ширины полыньи, направленные на восток и на запад; иногда нам попадалась полынья в полмили шириной, но, идя вдоль нее в ту или другую сторону, мы обычно доходили до такого места, где выступ нашего поля соприкасался с таким же выступом соседнего, так что мы могли перешагнуть на него. Во многих полыньях мы производили измерения глубины, но при том количестве линя, которым мы располагали, лот ни разу не достиг дна, так что мы можем, только сказать, что глубина была больше 1 386 м. Когда мы покидали берег, у нас было больше линя, но мы частью порвали, частью потеряли его при различных промерах.
Найдем ли мы тюленей в глубоких водах вдали от берега — вот вопрос, который постоянно вставал перед нами в Аляске, причем не только все полярные авторитеты, но и большинство китобоев и прибрежных эскимосов решали его отрицательно.
Мы, конечно, тщательно выискивали следы тюленей. Здесь нам пригодился наш долголетний охотничий опыт. He-охотник будет бродить по лесу, не замечая следов оленя, но эти следы будут явственно видны охотнику, хорошо изучившему лес и нравы животных. Точно так же человек, лишь тогда узнающий о присутствии тюленя, когда тот высунет голову из воды, может долго ходить по полярному льду и остаться при своем первоначальном убеждении, что там нет животных, пригодных в пищу.
Тюленей находят почти исключительно под однолетним льдом. Этот лед большей частью нагроможден торосами, где тюлень жить не может; но кое-где попадаются ровные места, частью покрытые снегом, а частью — там, где снег смело ветром, — с открытой поверхностью. Если внимательно осматривать каждый шаг проходимого пути, можно заметить то тут, то там трещины на льду, если, конечно, тюлени вообще водятся в этой местности. Предположим, например, что прошлой осенью, когда молодой лед только формировался и еще представлял собою «ледяную кашу», какой-нибудь тюлень высунул голову, чтобы дышать; при этом он не только проломал лунку в 15–25 см диаметром, но сделал это так стремительно, что разбросал кругом обломки льда. Очертания такой лунки видны много месяцев спустя, но еще заметнее мелкие куски льда вокруг нее.
У нас в санях еще оставалось достаточно продовольствия, и мы стремились продвигаться как можно быстрее. У нас не было времени останавливаться у полыней в поисках тюленей, а когда мы все же почему-либо останавливались, мы их ни разу не видели. Но почти ежедневно нам попадались трещины на льду, указывавшие на то, что тюлени были здесь в сентябре, или октябре, а если они были здесь в сентябре, то можно быть уверенным, что они снова появятся в апреле. Итак, мы шли вперед с непоколебимой верой в нашу теорию, неопровержимая логика которой была мне ясна с самого начала.
15 апреля 1914 г. я впервые построил сам снежную хижину, хотя уже в 1907 г. я печатал статьи о том, как именно их следует строить. Во время экспедиции 1906–1907 гг. я в первый раз имел случай наблюдать постройку снежной хижины эскимосами. Это показалось мне очень простым делом, хотя в обширной полярной литературе постройка снежных хижин изображается как нечто непостижимое для белых, доступное только национальному таланту эскимосов.
В эту нашу экспедицию мы до апреля не строили снежных хижин, потому что весьма некстати для нас стояла теплая погода; когда же наступили морозы, мы торопились идти вперед, используя каждый момент, а раскинуть палатку отнимает, конечно, меньше времени, чем построить снежную хижину, особенно когда это делают неопытные люди. Но вечером 14 апреля у меня сделался легкий приступ снежной слепоты, а ночью перед нами предупредительно раскрылась полынья, что дало нам лишний повод для остановки. Таким образом, представилась долгожданная возможность применить на практике мои теоретические познания о постройке снежных хижин, и мы в течение 3 часов соорудили хижину, имевшую внутренний диаметр в 3 м при высоте в 2 м. Она была построена не хуже тех сотен хижин, которые мне пришлось сооружать впоследствии, с той только разницей, что после некоторой практики мы втроем сооружали такую хижину за 45 минут.
Прежде чем приступить к постройке хижины, мы разыскивали достаточно глубокий и плотный снежный сугроб. Предварительная проверка его плотности заключалась в том, что, когда мы по нему ходили в наших мягких оленьих сапогах, ноги не должны были проваливаться, а оставлять на снегу лишь слабый отпечаток; для более основательной проверки мы протыкали снег тонким прутом.
Найдя подходящий сугроб, мы вырезали из него нашими 40-сантиметровыми «мясницкими ножами» или 50-сантиметровыми тесаками четырехгранные глыбы толщиной около 10 см, шириной в 40–50 см и длиной в 50–90 см. В зависимости от их размеров и от плотности снега, эти глыбы весят от 22 до 44 кг и должны быть достаточно прочными, чтобы выдерживать, во-первых, свой собственный вес во время переноски и укладки на ребро, а во-вторых, если они служат материалом для нижней трети хижины, также и вес поддерживаемых ими верхних глыб, составляющий 120–200 кг.
Рекомендуется строить хижину на ровном сугробе глубиной не менее 1 м, образующем горизонтальную площадку. Первую глыбу укладывают на ребро, но при этом слегка подрезают ножом ее внутреннюю кромку, чтобы глыба наклонилась внутрь; если строится большой снежный дом, угол наклона должен быть очень мал, а для небольшой хижины требуется довольно значительный наклон.
Постройка снежной хижины
Овал или круг, которым определяется план хижины, можно получить просто на-глаз, укладывая соответствующим образом нижний ряд глыб. Но я предпочитаю начертить круг посредством веревки, на концах которой привязано по колышку; один колышек втыкают там, где должен быть центр хижины, и, натягивая веревку, описывают на снегу окружность другим колышком, подобно тому, как школьники чертят на бумаге окружность посредством карандаша, бечевки и булавки. Работая на-глаз, даже самый опытный строитель может ошибиться и сделать хижину слишком тесной или слишком просторной, тогда как веревка служит точным радиусом для получения надлежащей площади пола, заранее рассчитанной на известное число обитателей путем несложного математического вычисления.
После того как уложена на ребро первая глыба, нетрудно уложить остальные глыбы вплотную одну к другой. Свойства применяемого снега таковы, что при морозной погоде глыба, лежащая на сугробе или оставшаяся приложенной к другой глыбе в течение 5–10 минут, оказывается сцементированной с этим сугробом и глыбой во всех точках соприкосновения, и ее невозможно оторвать, не разломав.
Когда уложен первый ярус, второй может быть начат несколькими способами. Простейший из них заключается в том, что от верхней кромки одной из глыб первого яруса производят разрез по диагонали до нижней кромки той же глыбы или же второй или третьей снежной глыбы. В образовавшуюся выемку укладывают первую глыбу второго яруса так, чтобы она своим торцом прилегала впритык к последней глыбе нижнего яруса. Затем вплотную к первой глыбе второго яруса укладывают вторую глыбу того же яруса и т. д., продолжая постройку по спирали. Глыбы каждого яруса должны быть наклонены внутрь под большим углом, чем глыбы ниже лежащего яруса, и под меньшим углом, чем глыбы выше лежащего, т.е. должен получиться более или менее правильный купол.
Если произвести простой опыт, а именно поставить стоймя на столе и прислонить одну к другой две книги одинаковой величины, то можно видеть, что книги упадут только в том случае, если они будут скользить по столу или одна по другой. Этим книгам соответствуют глыбы, прислоняемые одна к другой при постройке снежной хижины; но вследствие липкости снега глыбы не скользят, а благодаря подрезыванию их кромок они оказываются уложенными так же ровно и плотно, как камни в настоящем каменном куполе.
Строить из снега гораздо легче, чем из камня, так как камень трудно обрабатывать и ему должна быть придана совершенно точная форма, прежде чем он будет уложен на место, а снежная глыба этого совершенно не требует. Ее постепенно прислоняют к ближайшей предшествующей глыбе и отрезают кусок за куском, пока данная глыба не уляжется в надлежащем положении. Глыбы не могут упасть, если не будут предварительно разломаны.
Очевидно, что по фотографиям и описанию, к которым, для большей наглядности, пожалуй, следует добавить одну-две схемы, искусству постройки снежных хижин можно заочно обучать молодых людей в любом месте земного шара, где зима бывает настолько холодной и ветры настолько сильными, чтобы могли образоваться и существовать в течение нескольких недель плотные снежные сугробы. Поэтому представляется курьезным, что до последнего времени это искусство считалось непостижимым. Исследователи Антарктики, как, например, Шеклтон, сознавали преимущества снежных хижин, но все же пользовались палатками, объясняя такую явную непоследовательность тем, что «в Антарктике нет эскимосов, которых мы могли бы нанимать, как это сделал Пири, чтобы они строили для нас снежные дома».
В Арктике Мак-Клинток был, по-видимому, первым исследователем, признавшим достоинства снежных хижин, и в этом отношении он далеко опередил своих современников; но он все же полагал, что белые люди неспособны построить настоящую снежную хижину, и ограничился тем, что сооружал из снега вертикальные стены и перекрывал их брезентом. Как вполне правильно указал Мак-Клинток, эти сооружения хуже настоящих снежных хижин, но все же являются гораздо лучшим убежищем, чем шелковые палатки, которыми до последнего времени пользовалось большинство исследователей.
Считая искусство постройки снежных хижин как бы расовой особенностью эскимосов, Холл, Шватка, Гильдер и, впоследствии Хэнбери, находясь в гостях у туземцев, охотно жили в таких хижинах, но совершенно не пробовали научиться строить их. Пири в течение ряда лет пользовался снежными хижинами, но их для него строили эскимосы. Насколько мне известно, первым исследователем, принимавшим меры к тому, чтобы его спутники научились строить снежные хижины, был Амундсен во время его пребывания на Земле Короля Вильгельма. Двое из его спутников обучались этому искусству в течение 1 или 2 дней; но если они и научились чему-либо, экспедиция Амундсена в дальнейшем, по-видимому, не воспользовалась их умением.
Таким образом, нам суждено было оказаться первыми исследователями, которые самостоятельно строили для себя снежные хижины, чтобы пользоваться ими на практике. Наш опыт показал, что научиться строить эти хижины человек, обладающий средними способностями, может за один день.
Если в постройке участвуют 4 человека, то обычно один вырезает глыбы, второй носит и подает их, третий строит хижину изнутри, а четвертый следует за строителем и забивает мягким снегом все щели, оставшиеся между глыбами. Через 10 минут этот снег оказывается более твердым, чем сами глыбы, так что через полчаса по окончании постройки хижина уже обладает довольно значительной прочностью.
Когда купол готов, сквозь сугроб роют туннель, ведущий в хижину и заканчивающийся своего рода люком в полу последней. Большинство эскимосов, не понимая соответствующих принципов термодинамики, устраивает дверной проем просто в стене хижины выше уровня пола. Очевидно, что, когда такой проем открыт, а хижина отапливается изнутри, нагретый воздух будет все время идти наружу через верхнюю половину дверного проема, а через нижнюю половину будет происходить приток наружного холодного воздуха. Если же входное отверстие находится на уровне пола или несколько ниже его, то даже при открытом отверстии теплый воздух не может уходить через него, так как он стремится только вверх; вместе с тем, пока хижина наполнена нагретым воздухом, холодный наружный воздух не может проникнуть в нее через входное отверстие, так как два тела не могут одновременно занимать одно и то же пространство. Поэтому входное отверстие, расположенное не выше уровня пола незачем закрывать, и мы всегда оставляем его открытым.
Когда хижина нагревается изнутри керосиновой печкой, горящим тюленьим жиром или теплом и дыханием людей, в воздухе помещения накопляются вредные продукты горения, и становится необходимой вентиляция. Поэтому мы устраиваем в крыше вентиляционное отверстие, диаметр которого зависит от наружной температуры, от количества имеющегося топлива, а также от того, бодрствуют ли обитатели дома, или спят. По мере того как нагретый воздух выходит через вентиляционное отверстие, он постепенно заменяется свежим наружным воздухом, поступающим снизу через входное отверстие.
Когда туннель прорыт, в хижину вносят постели и покрывают весь пол, за исключением небольшого участка, предназначенного для стряпни, слоем оленьих шкур, обращенных шерстью вниз. Поверх этого слоя расстилают другой слой шкур шерстью вверх. Эта двойная изоляция требуется потому, что внутренность хижины будет нагреваться, а люди будут сидеть на полу и впоследствии спать на нем, так что без хорошей изоляции снег под постелями мог бы растаять и промочить их. Когда температура наружного воздуха и, следовательно, температура снега внутри хижины равна -16° C, двойной слой оленьих шкур совершенно предотвращает таяние снега под постелями, и этот снег остается таким же сухим, как песок в пустыне.
Когда пол покрыт шкурами, а постели, кухонная утварь, письменные принадлежности и другие вещи внесены в хижину, мы зажигали огонь. Если топлива достаточно, то хижину отапливают до тех пор, пока снег на стенах и на своде не начнет таять. Иногда, если это позволяют имеющиеся запасы топлива, температура внутри хижины доводится ненадолго до 21° C, а затем мы время от времени ощупываем свод и стены, чтобы следить за ходом таяния. Быстрее всего оно, конечно, происходит на своде, так как под ним скопляется нагретый воздух, тогда как нижний, ближайший к полу ярус глыб обычно совершенно не тает. При таянии не получается капели, так как сухой снег, подобно лучшей пропускной бумаге, впитывает в себя воду, как только она образуется. Когда внутренний слой свода и стен сделается достаточно влажным от таяния, мы гасим огонь или пробиваем в своде большое отверстие (или же делаем и то и другое) и даем хижине промерзнуть. Благодаря этому свод и стены покрываются изнутри стекловидной ледяной пленкой, что значительно увеличивает их прочность; кроме того, если случайно задеть за стенку покрытую льдом, то к одежде ничего не пристанет, тогда как при задевании за стену, состоящую из сухого снега, можно «выбелить» плечо, и порядочное количество снега может упасть на постель.
В конце концов хижина оказывается такой прочной, что на нее может влезть без особых мер предосторожности любое число людей. Случалось, что и медведи влезали на эти хижины и, насколько мне известно, ни одна хижина не проломилась. Впрочем, прочность снежной хижины несколько похожа на прочность яичной скорлупы, которую трудно раздавить нажимом, но легко проломить резким ударом. Если медведь захочет вломиться в снежную хижину, то может без труда пробить большое отверстие одним ударом лапы.
Если хижина была построена при -40° C, то каждая глыба стены обладала такой же температурой и содержала много «скрытого холода»[13]. Чтобы нейтрализовать его, необходимо довольно долго поддерживать температуру в 21° C. Снег является таким плохим проводником тепла, что, когда «скрытый холод» уже нейтрализован, тепло наших тел поддерживает температуру помещения значительно выше точки замерзания даже и при открытом вентиляционном отверстии в своде. Однако, если наружная температура несколько повысится по сравнению с той, которая существовала во время постройки хижины, то тепло наших тел или нагрев от стряпни может настолько повысить температуру помещения, что свод начнет таять. Это мы считаем не столько признаком чрезмерного нагрева помещения, сколько признаком чрезмерной толщины крыши, а потому кто-нибудь из нас выходит наружу и соскабливает ножом с крыши слой снега толщиной в 5–10 см, чтобы наружный холод мог проникнуть внутрь и прекратить таяние, нейтрализовав нагрев. Если на следующий день произойдет похолодание наружного воздуха, то на своде образуется иней, который, в виде снежных хлопьев, падает на постель. Это означает, что крыша теперь стала слишком тонкой, а потому кто-нибудь выходит с лопатой и набрасывает на крышу добавочный слой снега.
Через 2 часа после того как мы приступили к постройке хижины, собаки были распряжены, каждая привязана на своем месте и накормлена, все устроено для ночлега, и все мы сидели в уютной хижине за горячим ужином. После ужина мы широко жгли керосин или тюлений жир, в полной уверенности, что завтрашний день вновь принесет нам и топливо и пищу; в начале путешествия такая уверенность основывалась только на теории, а теперь подтвердилась на практике. Этим объясняется кажущееся противоречие между нашими словами о тепле и уюте и рассказами тех, кто, подобно нам, жил в снежных хижинах, но находил их холодными и неуютными. Они сидели на определенных «порциях» топлива, а мы — нет. Не суровость климата, а экономия керосина и плохая постройка делали эти хижины холодными. Во многих благоустроенных домах цивилизованного мира в последние 5 лет люди дрожали от холода, потому что получали ограниченное количество топлива. Как это ни противоречит традиционному представлению об Арктике и ее исследователях, но зимою 1917/18 г., в то время как европейцы и американцы кутались в меха перед пустыми каминами и у холодных радиаторов, — мы сидели в одних рубашках, наслаждаясь теплом и уютом в снежных хижинах на плавучем льду полярного моря.
Я думаю (и большинство моих товарищей с этим согласно), что работа полярного исследования вовсе не связана обязательно с тяжкими лишениями. Конечно, всегда возможно, что треснет льдина, на которой стоишь; верно и то, что большинство из нас предпочитает тюленьему мясу более изысканную пищу; но те, кто провели больше года «вдали от культуры», согласны с эскимосами, что нет блюда вкуснее оленьего мяса. Если мы можем говорить о каких-либо лишениях, то разве только об отсутствии далеких друзей и хорошей музыки. Одно могу сказать, что сейчас, в наводненном кинематографами городе, я так тоскую о вечерах, проведенных в снежной хижине после охоты на оленей, как я никогда не тосковал на севере по клубам и концертам. И это испытываю не я один. Почти все мои товарищи по охоте или находятся сейчас на севере, или направляются туда на китобойных судах, или же, наконец, стремятся туда всей душою.
Нельзя достаточно нахвалиться нашими чудесными собаками; им мы были обязаны в значительной части успехом нашей экспедиции. Так, например, 17 апреля они тащили больше 80 кг груза каждая. Снег был плотный, но неровный, и сани ныряли вверх и вниз по сугробам. Нередко встречались торосы, не настолько, впрочем, непроходимые, чтобы приходилось прибегать к кирке. Конечно, попадались и такие торосы, через которые собаки одни не смогли бы протащить саней, и только в этих случаях люди немного им помогали. В остальное время люди шли рядом с санями, держась за них руками, а я шел впереди. В этот день мы делали в среднем по 4 мили в час, что равняется 5 милям по ровному пути.
Как ни хороши были собаки, но часть успеха следует отнести и за счет упряжки. При упряжке веером, принятой в Гренландии и применяемой многими экспедициями, как я уже говорил выше, только средняя собака идет прямо, другие же тянут под разными углами к проходимому пути, и значительная часть их усилий теряется. Этим отчасти объясняется, почему большинство путешественников могло брать с собою груз из расчета не более 40 кг на собаку, т.е. менее половины того, что везли наши собаки. Но я думаю, что главное преимущество заключалось в породе собак.
В течение 11 лет, проведенных мною в Арктике, я работал с собаками разных пород и пришел к выводу, очень нелестному для эскимосской собаки. Прежде всего она слишком мала: те, которые были у нас, весили от 20 до 30 кг, и для того чтобы тащить такой груз, какой тащили наши шесть собак, потребовалось бы не менее девяти самых лучших эскимосских собак. Ясно, что удобнее иметь дело с шестью собаками, чем с девятью; три лишние собаки — лишняя возня: надо запрягать их утром, распрягать, привязывать и кормить вечером. Конечно, большая собака требует больше пищи, но шесть собак, весом в 50 кг каждая, могут обойтись меньшим количеством пищи, чем девять собак, весящих по 30 кг. Попутно я хочу указать здесь на неудобство, возникающее в том случае, когда большие собаки, работая вместе с маленькими, получают одинаковые порции еды, около полукилограмма в день; естественно, через несколько дней или недель маленькие собаки чувствуют себя прекрасно, в то время как большие слабеют от недоедания. Всякий здравомыслящий белый человек понимает, что большой собаке требуется больше пищи и что она оправдает затраченные на нее припасы. Но эскимосы, с которыми мне приходилось об этом говорить, утверждали, что как люди разного роста едят одинаково, так и собаки должны получать одинаковое количество пищи независимо от величины. У большой собаки есть еще и другое преимущество: когда мы, после нескольких месяцев пребывания на льду, попадаем случайно на остров, нам приходится оставить на время сани и нагрузить собак. Большая собака не только несет большую ношу, но и держит ее выше; в то время как маленькая волочит свой груз по воде, у большой он остается сухим.
Наши большие собаки были полукровки, некоторые наполовину эскимосские, наполовину сен-бернары, другие — полудворняги, попадалась и помесь овчарки. Так же, как и у людей, качества собаки определяются в значительной степени ее темпераментом, но и здесь эскимосская собака не на высоте: в хороших условиях она работает охотно, я бы сказал с мальчишеским увлечением, но, как у мальчика нет выдержки мужчины и он требует отдыха, когда устанет, так же и эскимосская собака отказывается везти, когда только ей вздумается. Собака белого человека проявляет характер или что-то ему подобное; ей свойственно нечто вроде чувства долга, и, особенно при хорошем обращении, она продолжает усердно работать, даже будучи усталой и голодной. Когда эскимосская собака устанет, приходится прибегнуть к плетке, чего я очень не люблю. Как рабовладельцу, плохо обращающемуся со своими рабами, не добиться от них хорошей работы, так же трудно получить настоящую работу от собачьей упряжки битьем. Мне редко приходилось видеть эскимосскую собаку, которая шла бы 2 дня подряд без пищи, но я часто видел полукровок сен-бернаров, которые везли, если не с теми же силами, что было бы невозможно, но с тою же готовностью, до полного изнеможения. За последние 5 лет ни одна собака не погибла у нас от голода, большая часть наших собак никогда не оставалась так долго без пищи, чтобы это повлияло на их работоспособность; эскимосские же собаки, пройдя через такие же испытания, оказывались совершенно несостоятельными, и приходилось прибегать к плетке уже на второй день недоедания. Но эскимосская собака все же имеет два преимущества: крепкие лапы и хороший мех. Есть породы собак, обладающие лучшим мехом, но я не знаю ни одной, у которой лапы были бы так же крепки или, по крайней мере, так же мало чувствительны в полярных условиях.
Типичная эскимосская собака
Самое грандиозное столкновение льдов, какое нам пришлось наблюдать на нашем пути, произошло 18 апреля. Ледяное поле двигалось с севера на восток (относительно нашего поля) со скоростью около 7 м в минуту. Нажим был так силен, что, несмотря на толщину льда более 2 м, относительная скорость полей, казалось, не уменьшалась даже от трения их друг о друга, породившего огромный торос. Лед гнулся на протяжении нескольких сот метров, но торос оказался сбоку от нас, так что мы смогли отступить. Грохот ломающегося льда был слышен на полмили, как канонада, заглушающая шум прибоя у скалистого берега. Шум этот происходил от трения полей; лед при этом даже не ломался, а дробился буквально в порошок. Иногда слышался резкий визг, похожий на звук сирены, — это выступ 2-метрового льда одного поля надвигался на поверхность другого. Напор прекратился часа через два, когда мы прошли вновь образовавшийся торос и продолжали наш путь. Все это время мы шли на север, с некоторым отклонением на запад, но частые наблюдения долготы показали, что мы отклоняемся на восток; это объяснялось движением на восток всей поверхности льда. 20 апреля мы вошли в такую полосу, где количество зверя стало заметно уменьшаться. Приблизительно через каждые 20 миль нам попадались следы белого медведя, да и то большей частью старые. Трещины на льду, указывающие на присутствие здесь тюленей предыдущей осенью, становились все реже, и мы ни разу не видели в полыньях ни одного тюленя, хотя время от времени останавливались и подстерегали их в течение целого часа. Это нас обескураживало и заставляло призадуматься. По мере исчезновения признаков присутствия зверя все настойчивее приходили на память утверждения эскимосов на берегу, что мы не найдем тюленей на большом расстоянии от берега, и доводы, которые приводили наши друзья китобои в защиту этого заимствованного ими у эскимосов взгляда. Все чаще приходили на память слова географов и исследователей, повторяющиеся в каждой полярной книге и в энциклопедиях, о «безжизненном полярном море». Находясь на берегу, я легко опровергал приводимые мне доводы, но неужели наша словесная логика должна была, в свою очередь, быть опровергнута высшей логикой фактов? Из моего дневника видно, что в то время наша вера несколько пошатнулась, хотя не настолько, чтобы мы серьезно подумали о возвращении.
Мои товарищи так же страстно, как и я, желали успеха нашей экспедиции. А между тем не только следы присутствия зверя становились все реже, но, что было еще хуже, солнце с каждым днем стояло все выше над горизонтом, и не было больше ночной тьмы. Температура еще милостиво держалась значительно ниже нуля, но мы знали, что это только вопрос дней, а затем подует восточный ветер и повеет первым дыханием весны. Поэтому мы мало говорили о возможности остаться без продовольствия и много о необходимости торопиться. Но чаще всего говорили мы о нашей неудаче, помешавшей нам выйти месяцем раньше. Конечно, нет смысла плакать над разбитым кувшином, но это, увы, черта общечеловеческая.
Отсутствие следов зверя меньше смущало бы нас, если бы мы тогда знали полярное море так, как мы узнали его в течение последующих 5 лет. Мы теперь знаем то, что тогда только предполагали и с чем полярные авторитеты не соглашались, а именно, что наличие или отсутствие следов тюленя связано не с широтой как с таковой, а главным образом с подвижкой льда. Всюду, где нам приходилось наблюдать движение льда и в связи с тем много открытой воды, было много тюленей. Пищу тюлени могут найти в море повсюду, но есть места, где им трудно подняться на поверхность, чтобы дышать. Летом они уходят из районов невзломанного льда и скопляются там, где много открытой воды. Осенью же, когда образуется молодой лед, они проламывают себе лунки, которыми пользуются всю зиму. Если молодой лед неподвижен, тюлень остается на том же месте; если же лед движется в каком-либо направлении, тюлень идет вместе с ним, потому что его жизнь зависит от близости лунки, до тех пор, пока лед кругом остается невзломанным. Если лед ломается и образуются полыньи, тюлень может передвигаться и зимой, но эти прогулки прекращаются, как только первый мороз затянет полыньи.
В полярном море существуют пустынные места, где тюлень не может жить вследствие медленности или полного отсутствия течений, подобно тому, как на земле существуют безводные пустыни, где пористая почва поглощает скудную влагу. И так же, как земная пустыня, пустыня на море является ограниченной частью пространства. Опытный путешественник, проходя по неисследованным землям, всегда видит, где начинается пустыня. Ему надо только решить, отказаться ли ему от путешествия и вернуться обратно, обойти ли пустыню или попытаться пройти прямиком через нее. Так же обстоит дело с путешественниками по льду, существование которых зависит от наличия зверя, когда они подходят к такой пустыне на море; показателями являются толщина и возраст льда, малое количество полыней и других признаков движения и отсутствие следов тюленя на молодом льду. Как на земле есть бесплодные и полубесплодные пространства, так же и на море имеются места, где тюлени редки или где они совсем отсутствуют. Как на земле полубесплодная зона со скудной растительностью является часто преддверием настоящей пустыни, так же и область, бедная животной жизнью, в которую мы теперь вступали, могла постепенно перейти в совершенно бесплодную пустыню.
Все мы понимали, что в виду неумолимо надвигающегося лета надо было идти как можно скорее, от этого зависели успех и наша жизнь. Наш груз становился все легче, по мере того как уменьшался запас продовольствия, но, вместо того чтобы уменьшить порции и туже затянуть пояса, мы по-прежнему ели три раза в день досыта и кормили собак до-отвала, имея в виду, что чем скорее уменьшится наш груз, тем быстрее мы пойдем вперед. В сущности, нам следовало бы выбросить сотню-другую фунтов продовольствия в самом начале, но у нас не хватило духу сделать это. Шоколад и сгущенное молоко все же больше нравились моим товарищам, чем непривычное тюленье мясо. Чревоугодие перевесило здравый смысл, и груз уменьшался лишь постольку, поскольку этому содействовала обильная кормежка людей и собак.
Мы внесли еще одно нововведение в жизнь полярного исследователя. Мы не только намеревались жить охотой, когда не будет больше провианта, но и ели вдоволь, пока он у нас был. Мы шли по льду, который плавал на неведомом океане, вдали от всех исследованных человеком стран, и не собирались скоро вернуться назад. Я прочел, кажется, всю полярную литературу, но мне ни разу не пришлось прочесть о какой-либо экспедиции, которая, при подобных обстоятельствах, не стала бы экономить каждой крошки съестного. С гордостью я указал на это моим товарищам; так же уверенно был настроен Стуркерсон: он годами жил охотой и обладал темпераментом охотника; у Уле были кое-какие сомнения на этот счет, но он держал их про себя.
До 25 апреля мы шли днем, а спали ночью. Но, начиная с этого дня, мы предпочли путешествовать по ночам. Время было слишком позднее, чтобы строить снежные хижины, и ночью было достаточно светло. Хотя в моем дневнике того времени ежедневно попадаются записи, выражающие радость по поводу того, что держатся холода и западные ветры, температура днем настолько повышалась, что снег местами таял, хотя в тени она еще была ниже нуля. Мы устраивались в наших дневных лагерях с большим комфортом, так как палатки, защищая нас от ветра, свободно пропускали солнечные лучи; нам было тепло, иногда даже слишком жарко. Сохранять нашу одежду сухой стало очень просто: стоило ее только развесить утром на солнце, и к вечеру она уже высыхала.